Турецкая лира девальвировалась с начала года на 45%, фондовые рынки в свободном падении, рост цен становится неконтролируемым, банковская система близка к коллапсу. Турция погрузилась в полномасштабный финансовый кризис. Александр Зотин разбирался, почему страна оказалась обречена на ту или иную форму дефолта.
Для экономистов происходящее не было неожиданностью. Еще в 2013-м аналитики банка Morgan Stanley придумали название “Fragile five” («хрупкая пятерка»), включив в нее самые уязвимые для кризиса развивающиеся рынки – Бразилию, Индию, Индонезию, Южную Африку и Турцию. У всех этих стран был дефицит текущего счета платежного баланса, то есть, проще говоря, они были зависимы от притока внешнего финансирования.
Но тогда, как и в следующие четыре года, опасения не оправдались. В 2017-м экономика Турции выросла на 7,4%, — многие могли бы позавидовать такому рывку. Однако в долларовом выражении ВВП сократился с $863 млрд до $851 млрд из-за девальвации лиры приблизительно на 20%. Власти не смогли справиться и с инфляцией (12% в 2017-м, а сейчас — еще выше), ростом дефицита текущего счета платежного баланса (5,5% ВВП в 2017-м) и ростом внешнего долга до 53% ВВП.
В 2018-м финансовое положение Турции стало еще более уязвимым:
1. Дефицит текущего счета вырос до 6% ВВП.
2. Рост цен на нефть до $75-80/бар. резко ухудшил ситуацию, так как Турция – крупный импортер нефти и газа (такое же давление ощутила, например, Индия, а для экспортеров углеводородов вроде России это, наоборот, смягчающее обстоятельство).
3. Турция – долларизированная экономика. Соответственно, она неизбежно страдает от текущего роста ставки Федеральной резервной системы США (это касается практически всех развивающихся экономик).
Турция загнала себя в классическую ловушку развивающихся экономик – быстрый рост был куплен ценой внешнего финансирования. Как только стоимость фондирования в долларах начала расти из-за роста ставок ФРС, турецкие компании стали испытывать проблемы с рефинансированием – западные банки стали закрывать кредитные лимиты на Турцию.
Самостоятельно страна справиться с проблемами не может — турецкие золотовалютные резервы недостаточны для замещения внешнего финансирования на год вперед (для рефинансирования текущих обязательств необходимо более $200 млрд, у Турции же ЗВР чуть больше $100 млрд). Структура ЗВР также исключительно проблематична – значительна доля золота и других относительно малоликвидных активов. Почти половина ЗВР – взятые под резервные требования в долг у банков активы. Их использование в случае необходимости ограничено. Всего финансовые нужды Турции в кризисном сценарии могут составить около 30% ВВП, в то время как ЗВР составляют 13%.
Кроме плохого управления финансами, к ошибкам Эрдогана следует отнести ориентацию экономической политики на мегапроекты, вроде строительства одного из крупнейших в мире третьего аэропорта в Стамбуле. Неясно, насколько была оправдана эта и другие подобные инвестиции. Зато ясно, что с набранными долгами придется расплачиваться.
Вялотекущий кризис в Турции был очевиден еще весной, но летом, в особенности после июньских президентских выборов (кстати, досрочных – Эрдоган специально торопился с выборами, так как понимал, что экономика в плохом состоянии), ситуация резко ухудшилась. Эрдоган назначил министром финансов и фактическим куратором экономической политики своего зятя Берата Албайрака. До этого Эрдоган винил во всех бедах политику центробанка и, в частности, повышение ставок (что на самом деле неизбежно, если власти хотят сдержать девальвацию). После такого финансового непотизма о какой-либо независимой политике центробанка говорить не приходится. Инвесторы бросились к выходу.
Параллельно развивался конфликт с США. В июле вице-президент США Майк Пенс в серии выступлений и твитов потребовал от Анкары освобождения проповедника Эндрю Брансона, посаженного в тюрьму после попытки переворота в 2016-м. Эрдоган же тщетно пытался обменять Брансона на мусульманского проповедника Фетхуллу Гюлена, которого он считает организатором неудавшегося переворота. Пенс представляет в команде Трампа религиозную часть республиканского электората, так что эта история имеет и внутриполитический смысл для США. Особенно перед выборами в Конгресс в ноябре, перед которыми малорелигиозному Трампу надо заручиться поддержкой консервативной части своих избирателей. В итоге США ответили в августе персональными санкциями против двух турецких министров и пообещали ввести импортные тарифы на турецкий алюминий и сталь. Влияние санкций не стоит преувеличивать, но они безусловно ухудшили и без того очень плохую ситуацию.
Эрдоган не может сдержать кризиса и ограничивается призывами избавляться от валюты. Впрочем, он пользуется поддержкой СМИ, оставшихся после “зачистки поляны” — начиная с июля 2016 года, когда было введено чрезвычайное положение, в стране были закрыты 213 оппозиционных медиаорганизаций, 223 журналиста находятся в тюрьмах, тысячи потеряли работу. Хотя президентские выборы были выиграны, турецкое общество остается расколотым – очень многие недовольны репрессиями, религиозным ренессансом и авторитарными замашками нового «султана».
Что дальше?
Перекинутся ли проблемы Турции на другие страны? С одной стороны, Турция — не крупный игрок в мировой экономике (ВВП – меньше $900 млрд, 1% от мирового). С другой стороны, так как ситуация во многих других странах тоже довольно опасная, исключить негативного сценария нельзя, и в особенности это касается уже упомянутой «Fragile five».
Россия же пока может не опасаться турецкого сценария – текущий счет профицитен, долги невелики, нефть относительно дорога. Ощущается разве что санкционное давление.
Ситуация в экономике США также далеко не так радужна, как показывают оптимистичные данные по ВВП за второй квартал (есть существенные риски рецессии в 2019-м). Сама же Турция, если не получит экстренную внешнюю помощь, обречена на ту или иную форму дефолта – без рефинансировании банки вряд ли смогут справиться со своими обязательствами.
