Избиратели из раза в раз делали неверный, на взгляд управляющего
класса, выбор, в результате чего над мировой экономикой сгустились тучи в
виде – Brexit, Дональда Трампа и банковского кризиса в Италии,
грозящего перерасти в финансовый кризис в ЕС.
Как пишет в своей статье на Project Syndicate главный экономист
Gavekal Dragonomics Анатолий Калетский, данная цепь событий была
ожидаемой, хотя для многих «экспертов» она неожиданностью.
Самым большим политическим сюрпризом 2016 года стало то,
что все оказались столь удивлены. Я, безусловно, не имел никакого права
оказаться застигнутым врасплох: вскоре после кризиса 2008 года я написал
книгу, в которой высказал идею, что крах доверия к политическим
институтам наступает примерно через пять лет после краха экономического.
Мы наблюдали эту последовательность раньше. За первым крахом
глобализации, описанным К. Марксом и Ф. Энгельсом в «Манифесте
Коммунистической партии» 1848 года, последовали реформистские законы,
дающие беспрецедентные права рабочему классу. За крахом британского
империализма после Первой мировой войны последовали «Новый курс» и
модель государства всеобщего благосостояния. А вслед за крахом
кейнсианской экономики после 1968 года наступила революция
Тэтчер-Рейгана. В своей книге Капитализм 4.0 я утверждал, что
политические потрясения сравнимого масштаба последуют за четвертым
системным крахом глобального капитализма, о котором возвестил кризис
2008 года.
Когда та или иная модель капитализма успешно работает, материальный
прогресс снимает политическое давление. Но когда экономика терпит
неудачу, – и это не просто преходящая неудача, а симптом глубоких
противоречий, – разрушительные социальные побочные эффекты капитализма
могут стать политически опасными.
Именно это и произошло после 2008 года. Когда провал свободной
торговли, дерегулирования и монетаризма стал рассматриваться как причина
«новой нормы» в виде постоянной жесткой экономии и заниженных ожиданий,
а не просто временного банковского кризиса, то неравенство, потеря
работы и неурядицы в культурной сфере, имевшие место и в предкризисный
период, больше не могли считаться легитимными – подобно тому, как
грабительские налоги 1950-х и 1960-х годов потеряли свою легитимность в
стагфляции 1970-х.
Если на наших глазах происходит именно такая трансформация, то
сторонники постепенных реформ, пытающиеся улаживать конкретные претензии
по поводу иммиграции, торговли или неравенства доходов, проиграют
радикальным политикам, бросающим вызов всей системе. И в некотором
смысле радикалы будут правы.
Вину за исчезновение «хороших» рабочих мест в производстве нельзя
возложить на иммиграцию, торговлю или технический прогресс. Но, хотя эти
векторы экономической конкуренции увеличивают общий национальный доход,
они не обязательно приводят к социально приемлемому распределению
дополнительных доходов. Для этого необходимо целенаправленное
политическое вмешательство по крайней мере на двух фронтах.
Во-первых, макроэкономическое управление должно, наряду с ростом
потенциала предложения, созданного с помощью технического прогресса и
глобализации, обеспечивать также рост спроса. Это фундаментальное
кейнсианское положение, временно отвергнутое в пору расцвета монетаризма
в начале 1980-х, успешно реабилитированное в 1990-е годы (по крайней
мере, в США и Великобритании), но потом снова забытое в панике дефицита
после 2009 года.
Возвращение к кейнсианской модели управления спросом может оказаться
главным положительным экономическим последствием прихода администрации
Дональда Трампа к власти в США, когда экспансионистская фискальная
политика заменит гораздо менее эффективные попытки денежно-кредитного
стимулирования. США, возможно, сейчас готовы отказаться от
монетаристской догмы о независимости центрального банка и таргетировании
инфляции, а также вновь сделать полную занятость приоритетом номер один
в управлении спросом. Однако в Европе этой революции в области
макроэкономического мышления придется ждать еще не один год.
В то же время будет необходима вторая, более значимая,
интеллектуальная революция, касающаяся государственного вмешательства в
социальные последствия и экономические структуры. Рыночный
фундаментализм таит в себе глубокое противоречие. Свободная торговля,
технический прогресс и другие силы, которые способствуют экономической
«эффективности», представляются полезными для общества, даже если они
наносят вред отдельным работникам или предприятиям, поскольку растущий
национальный доход позволяет победителям выплачивать компенсацию
проигравшим, гарантируя тем самым, что никому не станет хуже.
Этот принцип так называемой оптимальности по Парето лежит в основе
всех моральных требований к свободной рыночной экономике. Политика
либерализации получает теоретическое оправдание только благодаря
допущению, что политические решения будут приводить к перераспределению
части прибыли от победителей к проигравшим социально приемлемыми
способами. Но что произойдет, если на практике политики поступят
наоборот?
Дерегулированием финансов и торговли, усилением конкуренции и
ослаблением профсоюзов правительства создали условия, которые в теории
требовали перераспределения благ от победителей к проигравшим. Но
сторонники рыночного фундаментализма не просто забыли о
перераспределении; они запретили его.
Предлогом было то, что налоги, социальные выплаты и прочие
правительственные меры воздействия ухудшают стимулы и извращают
конкуренцию, препятствуя экономическому росту общества в целом. Но,
согласно знаменитому изречению Маргарет Тэтчер: «…нет такого понятия,
как общество. Есть отдельные мужчины и женщины, и есть семьи».
Сосредоточив внимание на социальных преимуществах конкуренции и при этом
не обращая внимания на то, во что она может обойтись конкретным людям,
рыночные фундаменталисты игнорировали принцип индивидуализма, лежащий в
основе их же собственной идеологии.
После политических потрясений этого года фатальное противоречие между
социальными выгодами и индивидуальными потерями больше нельзя
игнорировать. Если торговле, конкуренции и технологическому прогрессу
суждено стать двигателями следующей фазы капитализма, они должны будут
сочетаться с вмешательством государства в перераспределение прибыли от
роста, и притом такими способами, на которые Тэтчер и Рейган объявили
табу.
Нарушение этих табу не должно означать возвращения к высоким ставкам
налогов, инфляции и культуре зависимости 1970-х годов. Подобно тому, как
можно регулированием финансовой и денежно-кредитной политики свести к
минимуму и безработицу, и инфляцию, перераспределение тоже можно
организовать так, чтобы не просто превращать налоги в социальные
пособия, а оказывать целенаправленную помощь работникам и сообществам,
страдающим от глобализации и технологических изменений.
Вместо денежных подачек, которые заставляют людей предпочесть работе
длительную безработицу или выход на пенсию, правительства могут
перераспределять доходы от роста с помощью поддержки занятости и уровня
доходов региональными и отраслевыми субсидиями и законами о минимальной
заработной плате. Среди наиболее эффективных мер такого рода, как видно
на примере Германии и Скандинавии, – вложение денег в высококачественное
профессиональное образование и переподготовку работников и студентов
вне университетов, что дает возможность людям неакадемическим путем
достичь уровня жизни среднего класса.
Все это может выглядеть как самоочевидные панацеи, но правительства в
основном поступали наоборот. Они сделали налоговые системы менее
прогрессивными и урезали расходы на образование, отраслевую политику и
региональные субсидии, вместо этого вливая деньги в здравоохранение,
пенсионное обеспечение и пособия, поощряя тем самым досрочный уход на
пенсию и инвалидность. Перераспределение не касалось низкооплачиваемых
молодых работников, занятости и заработной плате которых на самом деле
угрожают торговля и иммиграция, а производилось в пользу управленческих и
финансовых элит, которые получили максимальную выгоду от глобализации, и
пенсионеров старшего поколения, чьи гарантированные пенсии защищают их
от экономических неурядиц.
Тем не менее движущей силой политических потрясений этого года были
пожилые избиратели, в то время как молодые в основном поддерживали
статус-кво. Этот парадокс показывает, что посткризисное замешательство и
разочарование еще не преодолены. Но поиск новых экономических моделей,
которые я назвал «Капитализм 4.1», определенно начался – и пока
непонятно, пойдет это нам на пользу или причинит вред.
