|
На фоне мирового кризиса, убедительно доказывающего несостоятельность модели неолиберального рыночного фундаментализма, становятся крайне актуальными альтернативные экономические модели. Модели, в которых удастся обойтись без крайностей «дикого капитализма» и «централизованного социализма». О том, возможен ли компромисс между экономической свободой и справедливостью, о совместимости целей развития общества и рыночных механизмов обозревателю журнала «Однако» Маринэ Восканян рассказал директор Института экономики РАН, член-корреспондет РАН Руслан Семенович ГРИНБЕРГ.
Третья «Сказка»
Прежде чем перейти к главной теме нашей беседы – концепции социальной рыночной экономики, хотелось бы задать вам более общий и в чем-то даже философский вопрос. Экономика, с вашей точки зрения, до какой степени она вообще зависит от целей общества? Должна ли она быть подчинена целям и задачам общества? Или же это нечто, что работает по объективным законам и само по себе?
— Что такое экономика? Существует много разных определений. Мне нравится полушутливое-полусерьезное: «Экономика есть искусство удовлетворять безграничные человеческие потребности при помощи ограниченных ресурсов». Еще древние греки задумывались о том, как это сделать наилучшим образом. И в последующие тысячелетия споры на эту тему не кончаются. Если говорить упрощенно, здесь обычно то вспыхивает, то затихает спор двух школ мышления и сталкиваются две концепции — коллективизма и индивидуализма. Эта борьба идет и сегодня. И доктрина социального рыночного хозяйства вовлечена в нее прямо и косвенно. Но прежде чем говорить об исключительной актуальности этой теории в наше время, уместно, на мой взгляд, хотя бы кратко охарактеризовать суть противостояния указанных школ в условиях модели хозяйственной жизни, которую принято называть капитализмом.
С того момента, когда людей можно было строго поделить на работодателей и работополучателей, капиталистов и рабочих, то есть примерно с начала XVIII века, появились две «сказки» — в хорошем смысле слова. Первая доктрина, которая основана на индивидуализме: чтобы экономика работала, надо создать максимально выгодные условия для работодателя. То есть для человека, у которого есть деньги, неважно менеджер это или собственник. Мы, работодатели, — главные, потому что мы несем благо людям. Мы — креативнейшие существа, ведь мы организуем производство. Мы, что очень важно, рискуем своими деньгами и создаем рабочие места и продукты, которые на них производятся. Это значит, что с нас надо брать маленькие налоги и создавать нам благоприятные условия. Мы не скрываем, что мы эгоисты. Но мы уверены, что эгоизм каждого и наши пороки создают в итоге благо для всех. И экономика без нас работать не будет. Это первая «сказка».
Вторая «сказка», идущая от работополучателей, говорит: товары и продукты будут не нужны, если мы как большинство не будем их потреблять. Поэтому нужно обеспечить массовый денежный спрос на производимые товары. Отсюда вывод: чем больше мы зарабатываем, тем выше спрос и, соответственно, устойчивее развитие экономики в целом. Стало быть, главнее мы.
Эти концепции — «экономика предложения» и «экономика спроса». И борьба между ними идет столько, сколько существует капитализм. Моя позиция, как бы банально это ни звучало, сводится к тому, что истина лежит посередине. Экономика развивается, когда сбалансированы интересы как работодателей, так и работополучателей. Нужна золотая середина, но найти ее трудно. Мировой опыт показывает, что на практике, как правило, приходится иметь дело с перекосами в ту или иную сторону.
Вы считаете чистый капитализм и социализм такими перекосами?
— Начальная стадия капитализма была ничем не управляемой и абсолютно зверской. При коллективном феодализме феодалы-помещики отвечали за десятки тысяч людей, которые, по сути, им принадлежали, но они должны были их кормить. А потом, особенно после французской революции, все стали формально свободны. Но у одних было все, а у других — ничего, и началась эпоха социалдарвинизма, принимавшего самые дикие формы. Оказалось выгодно использовать женский труд, потому что он дешевле, потом детский — это еще дешевле. Эта вопиющая несправедливость не могла не возмущать мыслящих людей, которые жаждали изменить ужасающий порядок вещей. Так возник марксизм.
Анатомия Марксом того капитализма была самой точной и ясной. Его «Капитал» действительно был мощным оружием против буржуазии. Идея была в том, что этот строй просто не сможет долго существовать, и даже не потому, что он несправедлив, а потому, что эта система приводит к тому: бедные беднеют, капиталисты стараются меньше им платить, возникают кризисы перепроизводства. То есть капитализм бесперспективен по своей природе, и ему на смену неизбежно должен прийти социализм. Эта была попытка создать равенство путем отрицания капитализма, эта доктрина во второй половине XIX – первой половине XX века стала всеобщей. Запрос на справедливость был стихийный, а марксизм дал этой стихийности теоретическую основу.
В реальности на ужасы «зоологического» капитализма было дано два, так сказать, социалистических ответа. Первый — это социализм в России после 1917 года. В России народ поддержал лозунг «Земля — крестьянам, заводы – рабочим!» Второй антикапиталистический поворот произошел в Германии в 30-е годы. В Германии, правда, не было национализации собственности, национал-социалисты ограничились просто директивным руководством. В сущности, и в Германии, и в СССР антикапиталистические идеи были поддержаны народом. Но была и весьма существенная разница. Если СССР хотел «осчастливить» мир, то гитлеровская Германия — подчинить его немцам. В итоге немецкий эксперимент закончился ужасно для самих немцев и для всего остального мира. Советский эксперимент завершился, как известно, более или менее мирно, но все-таки закономерно, ибо система тотального директивного планирования была обречена в силу своей внутренней противоречивости и игнорирования природы человеческих мотивов.
Как появилась концепция социально-рыночной экономики?
— Создателями концепции социального рыночного хозяйства в основном были немцы, которые в 30-е годы эмигрировали из Германии. Отдавая себе отчет во всех последствиях «зоологического» капитализма, то есть ничем не ограниченного либерализма, и уже имея представление об изъянах директивно управляемой экономики в Советской России и в Германии, они попытались соединить свободу с равенством, эффективность и справедливость. Тогда и возникла концепция социального рыночного хозяйства, основной императив которого — не отвергая рынок, совместить его с мощным социальным выравниванием и систематическим государственным регулированием в интересах «благосостояния для всех».
Так, собственно, и называлась книга едва ли не самого известного инициатора и практического созидателя социального рыночного хозяйства Людвига Эрхарда. Суть книги — не допустить возврата к дикому капитализму с его чудовищным неравенством и отчуждением, что неизбежно ведет к кризисам, беспорядкам и войнам. В то же время нельзя поддаваться и иллюзиям централизованного антирыночного порядка организации хозяйственной жизни. Во-первых, такой порядок, как правило, нуждается в политической диктатуре, а во-вторых, при полностью директивно-плановой экономике быстрое внедрение новшеств невозможно, как невозможно и оперативное реагирование на меняющиеся нужды потребителей.
Свобода и справедливость
Причем в условиях безграничного либерализма речь ведь идет не только о материальном неравенстве. Эта система порождает безвыходное положение, когда у одних есть все, а у других изначально нет ни на что даже шанса.
— Да, и к тому же возникает пресловутая неуверенность в завтрашнем дне, о которой мы в позднем СССР говорили с издевкой. В горбачевские времена многие считали западный капитализм идеальным строем, раз там есть 400 сортов сыра. Но ведь воспользоваться этим могли далеко не все. Мы этого не хотели замечать, как, впрочем, не замечали и того, что безработица — вполне естественный спутник «свободного рынка». Изменение вкусов и потребностей приводит к тому, что на рынке меняются технологии и какие-то специалисты становятся не нужны. Целые профессии исчезают.
При плановом социализме таких проблем нет — все, что произведено, должно быть вроде бы и потреблено. Но равенства производства и потребления не получалось, с затовариванием и дефицитами справляться не удавалось. Да и с инициативными людьми возникали проблемы. Конечно, большевики искренне хотели творчества, свободного труда. Но это противоречило директивному планированию, которое один известный философ точно и образно охарактеризовал как «господство прошлого над будущим».
Но разве дикая капиталистическая система не препятствует творческой реализации? Там ты можешь заниматься лишь тем, что продается. Коммунисты, по крайней мере, хотели дать возможность каждому заниматься тем, что ему нравится.
— Да, при капитализме ты вынужден продавать себя. Но ты имеешь весьма широкие возможности попробовать придумать что-то новое и продать.
Разве это единственная самореализация? Если мы говорим не о предпринимательской самореализации, то в остальных случаях как раз скорее гарантии государства дают человеку возможность найти работу по душе.
— Тем не менее большинство людей хотят материально благополучной жизни. А предпринимательство — это исключительно творческое занятие. Вы можете придумать самые разные варианты, как заработать денег. Можете предложить на рынок какой-то экстравагантный товар и заинтересовать потребителей. При плановом хозяйстве такой изобретатель вынужден был долго пробиваться в разные инстанции, чтобы убедить государство в том, что потребителям это нужно. И чаще всего он терпел поражение.
И все же вопрос свободы при наступившем у нас капитализме довольно спорный. Даже в России, не говоря уже о других бывших республиках СССР, большинство людей в 90-е потеряли всякую свободу, оказавшись в ситуации физического выживания. О какой свободе можно говорить, когда тебе нечего есть?
— Конечно, свобода без сытости и справедливости — это абсурд. То, что у нас так получилось в 90-е, — результат нашего традиционного шараханья из крайности в крайность. А мы говорим о том, что социальная рыночная экономика — это и сытость, и свобода, и справедливость. Причем это не просто теория, а реальная жизнь многих сотен миллионов людей начиная со второй половины прошлого века. И это великое достижение евроатлантической цивилизации. Ведь до этого люди столетиями жили иначе: ну не повезло тебе, родился ты не в той семье, и не будет у тебя ничего никогда. Это воспринималось как норма. Да и сегодня плодами социальной рыночной экономики пользуется только каждый шестой житель нашей планеты.
А ведь те, кто родился в СССР, в сущности, редкий пример за всю историю, когда нормой воспринималось абсолютно противоположное. Всеобщее равенство.
— Безусловно. И я в юности до определенного момента очень гордился тем, что родился в СССР. Когда Юрий Гагарин в 1961 году полетел в космос, то мы испытывали большую гордость. Помню, как один мальчик из моего класса переживал: «Чем мы заслужили такое счастье, что мы живем в этой стране, ведь мы ничего еще для нее не сделали, просто мы здесь родились». А уже через несколько лет, в 1968 году, был ввод советских войск в Чехословакию, и уже мы рассуждали по-другому: почему нам так не повезло, что мы живем в стране, которая разрушает и свободу, и справедливость. Так, у моего поколения началась двойная жизнь. Кстати, разгром «Пражской весны» положил конец всяким попыткам превратить административно-командный социализм в социализм демократический и рыночный, то есть в социализм, как тогда говорили, «с человеческим лицом». А на деле речь просто шла о восточноевропейском варианте социального рыночного хозяйства.
«Золотой век» идеальной системы
В концепции социальной рыночной экономики все эти органические изъяны капитализма и социализма удалось обойти?
— Вальтер Ойкен и Вильгельм Репке создали концепцию так называемого ордолиберализма, то есть сочетания порядка и свободы. И оказалось, что это практически идеальная система: рыночная экономика, систематическая государственная активность там, где рынок не справляется, и третий компонент — плюралистическая демократия. Для адептов социального рыночного хозяйства политическая демократия безальтернативна.
И социальные гарантии.
— Да, социальное выравнивание. Поэтому должна быть прогрессивная шкала налогообложения.
И эта модель заработала в первую очередь в Германии?
— Социальное рыночное хозяйство хорошо прижилось во всей континентальной Европе. Кстати, оно имело много общего и с англосаксонским кейнсианством, хотя последнее и не было таким структурированным, как европейский вариант. Да и в самой либеральной стране мира — в США — в 50–60-е годы, несмотря на антиэтатистскую риторику, рыночная экономика фактически была не менее социальной, чем в Западной Европе. И там победила установка на примерно одинаковый старт тем, кто родился в имущественно разных слоях населения. Это выражалось, например, в том, что состоятельные американцы должны были выплачивать высокие налоги.
Скажем, если вы хотели оставить детям дом в наследство, то должны были отдать в казну почти столько, сколько он стоит. Это было «великое общество» времен Кеннеди и Джонсона. Хотя, конечно, в какой-то мере все это диктовалось страхом перед вариантом революционного ответа на дефекты капитализма, который продемонстрировала всему миру Россия.
Получается, что вообще гуманизация капитализма произошла во многом благодаря России. Из-за вот этого страха революции в западных странах капитализм пошел на уступки обществу?
— Да, и эта ответная социализация капитализма стала главным, что в экономическом смысле Россия дала миру в XX веке. Ценой своего опыта. Хотя были и еще две судьбоносные для мира экономические вещи — это крах колониальной системы, которая без СССР продержалась бы, конечно, гораздо дольше, и подготовка основ для нынешнего подъема экономики Китая, которому СССР «за три копейки» фактически создал условия для этого мощного старта.
Итак, это был фактически золотой век для социального рыночного хозяйства. А какую роль в его теории играли христианские ценности, как влияла на это политика, в частности, партия ХДС?
— В христианстве, особенно раннем, изначально заложены определенные левые и демократические идеи, например, принцип субсидиарности. В концепции социальной рыночной экономики они просто вышли на поверхность. Политически в ФРГ обычно власть переходит от христианских демократов к социалдемократам и обратно. Различия в нюансах между ними были и есть, в одном случае больше акцент на свободу, в другом — больше на равенство. Однако сама концепция социального рыночного хозяйства не ставилась и не ставится под сомнение ни теми, ни другими.
Появление неолиберализма и его триумф в России
Почему этот золотой век закончился?
— В середине 70-х годов в системе социальной рыночной экономики начались сбои. Это было связано, на мой взгляд, с двумя причинами. Первая — это «пересоциализация» капитализма. Его гуманизация зашла настолько далеко, что инвесторы-работодатели уже перестали быть главными акторами в этом экономическом процессе. Мощная налоговая прогрессия, механизмы социального выравнивания привели к тому, что предпринимательская активность стала чахнуть. И тогда Маргарет Тэтчер заявила — восстановим право на неравенство. К сожалению, как только вы даете государству слишком много прав, развивается бюрократизм, стагнация, и потом обязательно возникает ситуация, в которой появляются поводы упрекать социал-демократов с их идеей социального государства.
Вторая причина — резкая монополизация сырьевого рынка со стороны ОПЕК и четырехкратное повышение цены на нефть в 1973 году. По идее, когда ваш один из самых главных элементов издержек резко дорожает, нужно затянуть пояса. Но инерция растущих социальных стандартов оказалась непреодолимой. Все привыкли, что каждый год должны расти доходы, профсоюзы продолжали выдвигать свои требования, несмотря на рост издержек капиталистов. У инвесторов заметно снизилось желание инвестировать. Возникла стагфляция — стагнация плюс инфляция. Это стало последним толчком к переходу к неолиберализму.
А как неолиберальные идеи попали к нам?
— СССР и социалистическому миру вообще, считаю, очень не повезло — начало нашей системной трансформации пришлось на период наиболее глубокого падения популярности «социальной» идеи. Стагфляция привела к тому, что предприниматели, да и общество требовали рыночной экономики без прилагательного «социальная». И вот в этот момент расцвета на Западе неолиберальной риторики у нас началась перестройка. Западные советчики стали убеждать российское руководство: вам так повезло, у вас сломалась коммунистическая система, и вы можете в отличие от нас, на которых все еще «висят» социальные обязательства, построить в чистом виде ту систему, о которой говорил Адам Смит.
И эта идея ведь нашла у нас массу адептов.
— Наши реформаторы попали в плен неолиберальных мифов. Главный из них — в современном мире благоденствуют нации, которым удалось до минимума свести государственное участие в экономике.
Но на самом деле даже там, где господствует либеральная экономическая мысль как теория, на практике все иначе. Так, через совокупный государственный бюджет стран ОЭСР, то есть самых богатых государств мира, перераспределяется половина ВВП, в то время как сто лет назад этот показатель нигде не превышал 10%. И сто лет назад, кстати говоря, никакого среднего класса не существовало, а появился он в западных странах лишь во второй половине XX века, то есть именно тогда, когда участие государства в экономической жизни общества стало максимальным.
Стоит здесь также заметить, что рост популярности неолиберальных идей на Западе в 70-е годы привел лишь к определенной коррекции «государства всеобщего благосостояния», но отнюдь не к его демонтажу. Доля государства в экономике уменьшилась там всего лишь на несколько процентных пунктов, а у нас — со 100% (в СССР) сразу до 30%.
Но российские либералы и сегодня настаивают на правильности этой идеи…
— У нас и сегодня продолжаются начавшаяся с 90-х годов «демонизация» государства и тотальный идеологический «террор» радикал-либералов с их идеей, что любая государственная активность порочна, за исключением обеспечения «единства правил игры для всех». Ошибки рынка для них предпочтительнее ошибок государства, даже если цена первых гораздо выше цены вторых. Эта антиэтатистская риторика очень опасна. Наши реформаторы и так уже сделали все, чтобы опорочить ценности свободы в глазах населения. «Демократия» стала синонимом воровства и коррупции. В итоге люди начинают симпатизировать авторитаризму и диктатуре.
И вот сейчас мы действительно наблюдаем в России новую волну людоедского, по сути, либерализма. Экономические ведомства нацелены на дальнейшее сокращение бюджетных расходов в социальном секторе, которые и так снизились до недопустимого для нашей страны уровня. Совершенно отчетливо просматривается стратегическая установка на сокращение числа организаций, деятельность которых требует постоянного, я подчеркиваю, бесперебойного государственного финансирования.
Мнение, что расходы на социальные цели — всегда вычет из национального богатства и препятствие для экономического роста, абсолютно ошибочно. Опыт Запада и успешных постсоциалистических стран однозначно показывает: правильно выстроенные приоритеты и институты социальной политики не только не препятствуют экономической активности, а наоборот, стимулируют ее, обеспечивают к тому же необходимую политическую поддержку реформам. Именно развитие социальной сферы в ее широком значении определяет перспективы устойчивого экономического роста, а не наоборот, как это сегодня принято считать в среде наших федеральной и региональных элит.
Плановая убыточность
Вы затронули очень интересный вопрос. Он уже не только экономический, но общественно значимый и даже философский. Ведь действительно существует масса вещей в жизни общества и человека, которые не окупаются коммерчески. Они, по мнению неолибералов, должны вообще перестать существовать?
— Мне довелось дискутировать на эту тему с самим Милтоном Фридманом. Я ему говорил, что у нас ведь в СССР были наука, культура, все это финансировало государство. Как это все будет при таком капитализме, который вы нам предлагаете построить? А он отвечал, что нет, пока вам все это не по средствам. У вас слишком маленький экономический пирог, вам еще пока на эти «излишества» не хватит. Вот когда капитализм заработает, тогда у вас появится право на эти некоммерческие расходы.
Вот. Эта система дает людям право на что-то сверх банального выживания, но только при условии, что на это есть деньги.
— Да, и тут уже возникает вопрос, как вообще понимать экономику.
Мне кажется, что это даже вопрос, как понимать человека: как «хомо экономикуса» или как все-таки нечто другое, с менее примитивными целями и мотивациями.
— Что такое госрасходы с точки зрения типичного представителя англосаксонского либерализма? Это все трата денег на каких-то «недоделанных», непонятно чем занимающихся. Как вот наш министр образования недавно высказался, кто это вообще такие, эти профессора, которые работают за 25–30 тыс. рублей и не могут больше заработать? Наши неолибералы в этом смысле гораздо хуже американских.
Абсолютно игнорируется объективный характер убыточности подавляющей массы организаций социальной сферы при любой самой эффективной рыночной экономике. А ведь именно из факта врожденной убыточности этой сферы, собственно, и вытекают конституционные гарантии и бюджетные обязательства современного государства. Это касается и поддержки учреждений здравоохранения, фундаментальной науки, культуры и образования, которая практикуется во всех современных цивилизованных странах.
То есть государство должно поддерживать многое из того, что само себя окупить не может?
— Именно так. Это заблуждение, что не может быть плановой убыточности. Иначе половина жизнедеятельности человека при капитализме вообще должна отмереть как не окупающая себя. Что такое плановая убыточность? Есть теория Масгрейва и Баумоля, так называемая «болезнь цен», которая говорит о том, что в ряде видов деятельности вы не можете постоянно увеличивать производительность труда и увеличивать цены на свой продукт, переложив затраты на потребителя. Пример — музыкальный ансамбль. Вокруг вас цены растут, но если вы также будете поднимать цены на билеты на концерты, то люди просто перестанут на них ходить.
Я однажды разговаривал с австрийскими экспертами о субсидировании оперы в Австрии. Без этого субсидирования билет там стоил бы не 100–200 евро, а 800. Я спросил: какой процент населения ходит в оперу сейчас, а какой ходил бы за полную стоимость? Они мне сказали, что так ходит 10%, а без господдержки ходили бы 3%. Тогда я задал следующий вопрос. Вот я — налогоплательщик и, допустим, ненавижу оперу и не хочу, чтобы за счет моих налогов вот эти 7% населения туда ходили. Почему я должен за это платить? И меня поразил ответ: потому что мы против одичания нашей нации.
В этом и вопрос: какое общество мы хотим строить, элитарное или эгалитарное? При советской власти было абсолютное равенство. А вот сейчас мы перешли к абсолютному неравенству. В 1917 году мы установили справедливость без свободы, а в 1991 году — свободу без справедливости. И это — самая большая ошибка нашей политики перехода к рынку.
Средний класс
Сейчас много говорится о среднем классе. А в СССР был средний класс?
— Да, в СССР был средний класс, пусть не такой богатый в сравнении с западноевропейскими стандартами. Но квартиры, ковры, телевизоры, даже автомобили у населения были. И конечно, в 90-е годы большая часть этого среднего класса «ушла в бедность». Это в первую очередь профессионалы с высшим образованием, руководители среднего звена, служащие, высококвалифицированные рабочие. Эти люди в СССР были не просто средним классом по потреблению. Они были образованными, самостоятельно мыслящими, имели высокую самооценку, чувство собственного достоинства. Мы ведь занимали первые позиции в мировой иерархии интеллектуальных стран.
Но наши реформаторы весь этот потенциал не задействовали. Наоборот, именно представители советского среднего класса больше всего пострадали, подверглись экономической и социальной депривации в ходе реформ. Российские реформаторы, по сути, постарались как можно быстрее избавиться от этой социальной группы. Большинство ее представителей было выброшено на обочину социальной жизни. Творческий ресурс населения, вместо того чтобы быть использованным, оказался в значительной степени разрушенным. Резкое ослабление научно-технического и человеческого потенциала — это невосполнимая — и с экономической, и с социальной точки зрения — потеря, которую понесла Россия за эти 15 лет. А ведь именно этот ресурс, кстати говоря, даже в либеральной теории считается двигателем развития экономики.
Но сейчас ведь наши либералы уверены, что наблюдается рост численности среднего класса в России, хотя это вопрос, кого они к нему причисляют.
— Грубо говоря, это люди, имеющие средства на что-то свыше банального прожиточного минимума. Да, за последние 10 лет их число увеличилось вдвое и составило 20%, кстати, эта цифра коррелирует с числом людей, имеющих загранпаспорта. Если в европейских соцстранах в ходе реформ треть граждан стала жить лучше, треть так же и треть хуже, то у нас, я говорю это очень условно, 20% — лучше, 30% — так же, а 50% — точно хуже. Сейчас средний класс составляет одну пятую часть населения, и это мало.
Вы считаете, что именно социальная рыночная экономика создает условия для роста этого класса?
— Да. Чисто либеральная модель ведет к 1917 году или к депрессии, после которой потом появляется что-то вроде национал-социализма. Как говорил Кеннеди, если вы не хотите мирной революции, будет насильственная.
Социальная рыночная экономика безальтернативна
С вашей точки зрения, эта модель вообще подходит для России? Подходит ли для этого ментальность россиян?
— Мне кажется, главная проблема нашей ментальности — не выбор между индивидуализмом и коллективизмом, а отсутствие договороспособности. Неспособность договариваться на своем уровне приводит к тому, что люди традиционно ждут какого-то решения сверху. И это меня ужасает. При всех минусах демократии и ее хаосе все же централизованная госмашина с диктатором — хуже.
Вы входите в число организаторов готовящегося Московского экономического форума. На нем планируется обсуждать именно альтернативные либеральным социальные рыночные концепции. Кому вы хотите показать эти модели? Населению, власти, экспертному сообществу?
— Всем. Показать, что такая позиция есть. Власть, кстати, об этих моделях знает. Я лично отдавал свои книги президенту. Но мы понимаем, что ему также и другие люди свои концепции предлагают.
Но в целом наш экономический курс по-прежнему в руках либералов?
— Строго говоря, в стране сохраняется монополия одной школы мышления, и это не зависит от того, кто ее практикует — либералы, дирижисты или кто-то еще. Просто «власть развращает, а абсолютная власть развращает абсолютно». Именно поэтому я за демократию и за соревновательность. В том числе и в сфере экономических идей.
Вообще у нас бытует явно устаревшее и потому неадекватное понимание современной экономической теории. Новейшие исследования макроэкономического характера и на Западе, и на Востоке прямо признают наличие некоего особого общественного интереса, который далеко не всегда сводится к интересам частных хозяйствующих субъектов. В этой связи новую интерпретацию получает участие государства в современной экономике. Оно уже не вмешивается в экономическую жизнь социума, а действует в нем в качестве равноправного рыночного игрока, стремясь реализовать этот особый общественный интерес. Отсюда вытекает новый, более широкий взгляд на формирование рыночного равновесия, где государство — самостоятельный субъект рынка. Словом, теория «минимального государства» уже никак не соответствует реалиям и грозным вызовам, перед которыми, оцепенев, стоит современное человечество.
Вы уверены, что социальная рыночная модель безальтернативна?
— Рыночное хозяйство безальтернативно, но и государственное регулирование тоже безальтернативно. Поэтому безальтернативен и баланс, который надо искать. У меня есть книга, которая называется «Свобода и справедливость. Русские соблазны ложного выбора». Я уверен лишь в том, что жесткое противопоставление того и другого всегда контрпродуктивно.
Похоже, сегодня, после трех десятилетий безграничного и потому пагубного либерализма, в мире начинается поворот к социальной рыночной экономике. Мне не нравится, когда Россия безоговорочно перенимает западные новшества. Но на этот раз следование мировой моде точно в ее интересах.
Источник: odnako.org.
Рейтинг публикации:
|
