Выход из кризиса потребует уже не смены очередного кабинета министров, а, как минимум, реформы всей системы власти
За последние два года мы уже совсем привыкли к картинкам массовых демонстраций и народных волнений в Западной Европе, как и к сообщениям о стачках и прочих выступлениях протеста. Эта тенденция постепенно усиливалась на протяжении полутора десятилетий, начиная с массовой забастовки государственных служащих Франции в 1995-м, за которым последовали молодежные акции и выступления антиглобалистов, собиравшие под свои знамена от нескольких десятков до нескольких сот тысяч человек - как во время саммита «Большой восьмерки» в Генуе.
С наступлением мирового экономического кризиса уличные протесты и стачки сделались еще более частыми и массовыми. И дело не только в том, что число активно протестующих стало измеряться уже не тысячами, а миллионами, но и в том, что сопротивление приняло общеевропейский характер.
События в одной стране перекликаются с выступлениями, разворачивающимися в другой. Такого Европа не знала с 1968-го, причем по численности и масштабам нынешние протесты уже существенно превосходят все то, что имело место в ходе «студенческой революции» прошлого века. Социальный состав протестующих несравненно шире. Тогда на улицах бушевала в основном студенческая молодежь, на сей раз в движении участвуют самые разные слои трудящихся и представители разных поколений.
Наконец, принципиально важно, что протест все более политизируется. Разумеется, и раньше уличные выступления и общенациональные стачки были в основном ответом на те или иные непопулярные решения правительств. Но в данном случае все чаще массовое недовольство направлено уже не против конкретного решения - даже если оно является формальным поводом для недовольства - а против политической системы в целом. Собственно, неизбежность уличной борьбы тем и вызвана, что политическое представительство не работает.
Государственные институты демонстративно и вызывающе игнорируют волю населения, партии не считаются с собственными избирателями и даже членами, в кризисе сама идея демократии в том виде, в каком она сложилась к концу ушедшего века на Западе.
Как ни парадоксально, нынешняя катастрофа вызвана антикризисной политикой последних двух лет и является ее закономерным результатом. Столкнувшись с экономическим спадом, правительства большинства стран мира - не исключая, кстати, и Россию - предприняли меры по спасению пострадавших корпораций, стабилизируя рынок вливанием огромного количества бюджетных денег. Вместо того, чтобы пытаться справиться с причинами кризиса, проводя структурные реформы и пересматривая породившую кризис политику неолиберализма, правительства предпочитали бороться с его последствиями. Лечение свелось к использованию все больших доз «болеутоляющих» средств. Ими, в конечном счете, оказывались деньги налогоплательщиков, перетекавшие на счета корпораций в беспрецедентных масштабах.
Неудивительно, что кризис обогатил именно его основных виновников - компании, безответственные решения которых непосредственно вызвали спад, зато разорил правительства. Казенные деньги оказались к середине 2010-го исчерпаны, правительства оказались перед выбором — либо печатать обесценивающиеся бумажки, либо заставить население туго затянуть пояса, сокращая бюджетные расходы и заработную плату. Страны еврозоны, первыми оказавшиеся на грани банкротства, отнюдь не были самыми слабыми в экономическом отношении, а их политики и бизнесмены менее всего виноваты в легкомыслии и нежелании выполнять требования либеральной экономической теории. Как раз наоборот, это были режимы, наиболее упорно следовавшие ортодоксальной экономической логике — Ирландия, Исландия, Греция, Латвия. Их беда, однако, состояла в том, что они просто меньше других, их финансовые ресурсы и размеры экономики ограничены, и они первыми столкнулись с новой ситуацией, в которой постепенно оказываются и все остальные страны.
Начав политику жесткой экономии, правительства повсеместно столкнулись с сопротивлением собственных граждан, прекрасно понимавших, как и на что были потрачены деньги.
Не желавших расплачиваться своим уровнем жизни за нежелание чиновников чем-то ущемить своих друзей из корпоративного бизнеса. Причем удар пришелся не только по наемным работникам, но косвенно и по мелкому и среднему бизнесу, не получающему щедрых подарков от правительств, зато страдающему от стремительного сужения внутреннего рынка.
Сопротивление в Британии приняло характер противостояния между либерально-консервативным правительством и профсоюзами, которые не просто начали бастовать, но и предприняли шаги для того, чтобы вернуть себе контроль над лейбористской партией. Эта борьба далеко не закончена, несмотря на избрание лидером партии представителя ее левого крыла Эда Милибэнда. Массовые выступления студентов и волны стачек, охватившие остров, свидетельствуют о том, что лейбористскому руководству, если оно действительно хочет вернуть себе власть, придется считаться с изменившимся настроением британцев.
В Италии к экономическому кризису добавились проблемы коррупции, затрагивающей высшие эшелоны власти. Премьера Сильвио Берлускони постоянно обвиняют в коррупции, и многие уверены, что его отчаянное стремление любой ценой удержать свой пост вызвано тем, что уходить ему придется не на пенсию, а в тюрьму. Когда очередная попытка сместить премьера провалилась в парламенте, тысячи людей вышли на улицы. В центре Рима горели машины, и молодежь дралась с карабинерами. После массовых волнений 14 декабря известный философ Тони Негри заявил, что итальянская республика «находится в агонии», надвигается «внутренний распад механизма равновесия и конституционного представительства», за которым может последовать распад государства.
Однако самая драматическая ситуация разворачивается все же во Франции, несмотря на то, что осенью правительству удалось там одержать верх над профсоюзами, сопротивлявшимися проведению пенсионной реформы. Победа была явно пирровой, ибо выявила непопулярность власти и ее неспособность жить по правилам демократии — против реформы выступило более 70 процентов французов.
События во Франции чрезвычайно важны для остальной Европы - в том числе и в символическом плане. Маркс неслучайно считал Францию образцом политического развития буржуазного общества. В XIX веке образы Великой французской революции вдохновляли радикалов всего мира. Термины, в которых описывались политические и социальные конфликты во Франции, вошли во все европейские языки, став основой лексики, с помощью которой активисты, аналитики и публицисты характеризуют собственные процессы и события. А май 1968-го в Париже до сих пор вспоминают всякий раз, когда студенты в любом конце мира проявляют хоть малейшую активность за пределами университетских аудиторий. Неудивительно, что события, происходящие в этой стране, имеют огромное значение для всех, кто мечтает об социальных переменах.
Франция дает внешнему миру нечто большее, чем просто новости. Она экспортирует культурные модели политического поведения.
Неолиберальная модель здесь отвергается значительной частью населения, включая и мелкую буржуазию. Причем отвергается более или менее осознанно. Кризис власти поставил страну перед необходимостью политического выбора. Итогом движения против пенсионной реформы стало появление нового большинства, выступающего за радикальную смену экономического курса. Однако социальное большинство не становится автоматически политическим большинством.
Электоральные результаты французских левых менялись то в лучшую, то в худшую сторону, левые приходили к власти и теряли ее, их позиции в общественном мнении то укреплялись, то слабели. Но на протяжении всего этого времени левое движение — независимо от партийной принадлежности - оставалось политически бессодержательным. Оно не выражало заметных общественных интересов, не ставило перед собой значимых целей, не выступало носителем новых революционных или хотя бы реформаторских идей. Общественное раздражение, вызванное неолиберальным курсом, недовольство политикой и антидемократическими институтами Европейского союза, порой использовалось левыми в ходе предвыборных кампаний. Но на практике левые не только с этим курсом не боролись, они сами же его и проводили. Деморализация, охватившая социал-демократию в 1990-е годы, во Франции приняла форму идеологической капитуляции и социального коллаборационизма. В течение ХХ века сторонники радикальных антикапиталистических движений критиковали социал-демократию за «реформизм» и «оппортунизм». Сегодня подобная критика не имеет никакого основания. Назвать французских социалистов «реформистами» значило бы недопустимо льстить им. Это вполне консервативная партия, обслуживающая интересы финансового капитала, тесно связанная с бюрократией Евросоюза. Эти политики решительно выступают против каких-либо социальных реформ. Они, говоря языком традиционного марксизма, перешли на сторону своих политических и классовых противников, выступив не просто сторонниками неолиберальных контрреформ, но, во многих случаях, их авангардом. Различия между левыми и правыми в рамках политического класса свелись к незначительным культурным особенностям.
Например, левых отличает большая степень лживости, морального ханжества и демагогии, а также «политкорректное» стремление выдвигать гомосексуалистов на руководящие посты.
В остальном левые и правые пытаются продать публике одну и ту же политику, только правые врут меньше.
Различия между партиями утратили принципиальный характер, свелись к разделению труда. В течение двух десятилетий Социалистическая партия выступала не альтернативой правым, а их дублером. Что касается Коммунистической партии, то она, какова бы ни была ее риторика, превратилась в лояльного вассала социалистов. Партии помельче выстраивают свои мелкие стратегии, лавируя между более крупными — они озабочены в основном собственным выживанием: чтобы попасть в парламент, надо договориться с кем-то, кто побольше и побогаче. Потому левые социалисты, порвав с руководством собственной партии как предательским, тут же идут на переговоры с ним, как только доходит до выборов.
Антиглобалистское движение в начале 2000-х годов продемонстрировало, что в условиях неолиберального капитализма возможна иная оппозиция — радикальная и принципиальная. Однако эта оппозиция так и не стала политической силой. Сперва новые радикалы чурались выборов и парламентской политики, затем, когда они, наконец, решились выступить на этом поле, выявилась их чудовищная некомпетентность и неподготовленность для такого рода деятельности. Кажется, люди всерьез считали, будто достаточно объехать страну, произнося красивые речи, чтобы изменить соотношение сил на выборах. Они не думали ни о строительстве организаций, ни о стратегии, ни о тактике, ни о программе, ни о мобилизационных механизмах. Стихийные успехи начала 2000-х годов заставили их думать, будто без этой скучной прозы можно обойтись.
Наказание последовало незамедлительно.
Антиглобалистское движение породило два конкурирующих проекта — президентскую кампанию известного антиглобалиста Жозе Бове и Новую антикапиталистическую партию.
Провал первого проекта стал очевиден сразу, когда Бове, несмотря на широкую известность и популярность в обществе, оказался в хвосте списка кандидатов. Что касается НАП, то она выглядела очень привлекательно и ярко на первых порах, но затем образ начал тускнеть. Социологические опросы обещали партии блестящий успех, но ничего похожего не произошло на практике. Партия продолжает прозябать на обочине политической жизни. Отсутствие четкой стратегии привело к бесконечным спорам по любому тактическому вопросу, фактически парализующим любую возможность эффективной работы или хотя бы пропаганды.
Разумеется, избирателю остается шанс выразить свое недовольство, голосуя за компартию и левых социалистов, объединившихся под флагом Левого фронта. Но это лишь тактика без стратегии. Где большой проект изменения общества? Он был в 1936-м у Народного фронта, он был, пусть и не сформулированный в четких программных документах, у левого крыла Сопротивления, он был у Союза левых сил в 1970-е годы. Хороши или плохи были эти проекты, но они могли реально мобилизовать массы, преобразуя французское и европейское общество. Сегодня таких проектов у политических левых нет. А между тем французское общество, похоже, сыто по горло неолиберализмом. Выступления против пенсионной реформы продемонстрировали, что существует новое социальное большинство, нуждающееся в новой политике. Беда лишь в том, что политические левые ее предложить не в состоянии.
Рано или поздно это новое социальное большинство само станет политической силой.
Выходя на улицу, бастуя, захватывая предприятия, люди обнаруживают, что есть иной способ воздействовать на власть и политиков — минуя выборы, не связываясь с прессой, не затевая длительных интеллектуальных дискуссий.
Там, где партии показали свою недееспособность или дискредитировали себя, инструментом борьбы становятся профсоюзы, низовые общественные объединения, гражданские коалиции. И когда новое социальное большинство в полной мере осознает свою силу, оно сможет навязать свои требования любому правительству, независимо от его официальной идеологии.
Политический кризис в Европе постепенно выходит за рамки борьбы между оппозицией и правительством. Недееспособность оппозиции ведет к тому, что снизу начинает формироваться новое движение, бросающее вызов уже не только правительству, но и всем политическим институтам. И выход из кризиса потребует уже не смены очередного кабинета министров, а, как минимум, реформы всей системы власти, преобразования ее институтов. Экономический кризис перешел в политический. Он будет затяжным, мучительным и драматичным. Но точка невозврата уже пройдена.
Борис Кагарлицкий - директор Института глобализации и социальных движений.
Специально для Столетия
Источник: stoletie.ru.
Рейтинг публикации:
|
