Джеймс Скотт: БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ ГОСУДАРСТВА

4. Высокомодернистский город: эксперимент и критический анализ

Никто, мудрый Кублай, не знает лучше, чем Вы, что никогда не нужно смешивать город и слова, которые его описывают.

        - Итало Кальвино, Невидимые города

Время – фатальное препятствие барочной концепции мира: его механический порядок не делает никаких послаблений на рост, изменение, адаптацию и творческое возобновление. Коротко говоря, барочный план был одномоментным. Он должен был быть выстроен одним ударом, установлен и заморожен навеки, как будто созданный вдруг аравийской ночью гения. Для такого плана нужен архитектурный деспот, работающий для абсолютного правителя, который будет жить достаточно долго, чтобы воплотить собственные представления. Изменять этот план, вводить новые элементы другого стиля означало бы нарушить его эстетическую основу.

        - Льюис Мамфорд, Город в Истории

В эпиграфе из Мамфорда к этой главе критика направлена на Вашингтон Пьера-Шарля Ланфана в частности и на барочное городское планирование вообще¹. Критику такого же плана, только гораздо более мощную, можно направить в адрес мысли и деятельности швейцарского франкоязычного эссеиста, живописца, архитектора и планировщика Шарля– Эдуарда Жаннере, лучше известного под его профессиональным именем Ле Корбюзье. Жаннере являл собой живое воплощение высокомодернистского городского проекта. Его активная деятельность протекала приблизительно между 1920 и 1960 г.г., и он был в меньшей степени архитектором, чем мечтательным планировщиком планетарных амбиций. Большинство его гигантских замыслов никогда не было воплощено; они обычно требовали политического решения и финансовых средств, которые могли собрать очень немногие политические власти. Однако некоторые памятники его экспансивному гению все же существуют, наиболее известными из них являются Чандигарх, суровая столица Пенджаба в Индии, и L'Unite d'Habitation, большой комплекс квартир в Марселе, но творческое его наследие наиболее хорошо выражено в логике не построенных мегапроектов. В разное время он предложил схемы городского планирования Парижа, Алжира, Сан Пауло, Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айреса, Стокгольма, Женевы и Барселоны.² Его ранние политические взгляды были причудливым сочетанием революционного синдикализма Сореля и утопического модернизма Сен-Симона, он проектировал и в Советской России (1928-1936 г.г.)³ , и в Виши для маршала Филиппа Петэна. Ключевой манифест современного городского планирования, Афинская хартия Международного конгресса современной архитектуры (Congres Internationaux d'Architecture Moderne – CIAM), вполне точно отразил его доктрины.

Ле Корбюзье словно мстил огромному, принадлежавшему веку машин, иерархическому, централизованному городу. Если искать карикатуру — полковника Блимпа, но модерниста-урбаниста — едва ли можно было преуспеть больше, чем изобрести Ле Корбюзье. Его взгляды были экстравагантными, но влиятельными, и они были очень показательными в том смысле, что они проявляли логику, неявную в высоком модернизме. В своей смелости, блеске и последовательности Ле Корбюзье отливает веру в  высокий модернизм в абсолютно четкий рельеф.⁴

Тотальное городское планирование

В Лучезарном городе (Ла ville radieuse), опубликованном в 1933 году и переизданном с небольшими изменениями в 1964 году, Ле Корбюзье предлагает наиболее полный обзор своих взглядов⁵. Здесь, как и в других местах, планы Корбюзье осознанно нескромны. Если E. Ф. Шумахер отстаивал достоинство малости, то Ле Корбюзье утверждал: «Большое красиво». Лучший способ оценить, до каких пределов доходила его расточительность, это рассмотреть кратко три из его проектов. Первый – это основная идея, заложенная в его план Voisin центрального Парижа (рис. 14); второй – новый, «деловой город» для Буэнос-Айреса (рис. 15); последний – обширная схема жилого района приблизительно на девяносто тысяч жителей в Рио-де-Жанейро (рис. 16).

Уже по величине эти планы говорят сами за себя. Ле Корбюзье не идет ни на какой компромисс с уже существующим городом – новый городской пейзаж полностью вытесняет предшествующий. В каждом случае новый город имеет поразительные скульптурные свойства; он предназначен оказывать мощное визуальное воздействие своей формой. Стоит отметить, что это воздействие сказывается только на большом расстоянии. Буэнос-Айрес изображен так, как будто его рассматривают на расстоянии многих миль с моря: вид Нового Света «после двухнедельного плавания», пишет Ле Корбюзье, принимая позу современного Христофора Колумба⁶. Рио-де-Жанейро виден в нескольких милях вдали, как будто с самолета. Мы созерцаем шоссе в шесть километров длиной, которое взбирается на сотню метров вверх и содержит непрерывную ленту пятнадцатиэтажных жилых домов. Новый город в буквальном смысле возвышается над старым. План трехмиллионного квартала в Париже видится издалека, с высоты и как бы со стороны, большое расстояние подчеркивается точками, изображающими машины на главном проспекте, маленький самолет и, кажется,  вертолет. Ни один из планов не имеет никакого отношения к истории, традициям или эстетическим вкусам места, в котором он должен быть расположен. Поразительно, но изображенные города не имеют никакой специфики: они так нейтральны, что могли бы быть вообще где угодно. А высокая стоимость строительства помогает объяснить, почему ни один из этих проектов не был когда-либо принят, да и сам отказ Ле Корбюзье сделать хоть какую-нибудь уступку местным условиям, хоть как-то уважить местную гордость, мягко выражаясь, не способствовал его успеху.

Рис. 14. План Ле Корбюзье квартала Voisin для Парижа на 3 миллиона человек.

Рис. 15. План Ле Корбюзье для «делового города» Буэнос-Айреса, как будто видимый с приближающегося судна.

Рис. 16. План Ле Корбюзье дорог и жилых кварталов в Рио-де-Жанейро.

Ле Корбюзье ненавидел физическую среду, которую создали столетия городской жизни. Его презрение к ней основывалось на путанице, темноте и беспорядке, переполненности и тлетворности Парижа и других европейских городов в начале века. Отчасти его презрение было, как мы увидим, обосновано функционально и научно – город, который хочет стать эффективным и здоровым, действительно будет должен уничтожить многое из того, что он унаследовал. Но другой источник его презрения был эстетический. Его зрение оскорбляли беспорядок и путаница. Беспорядок, который он хотел исправить, был виден не столько на уровне земли, сколько на расстоянии, с высоты птичьего полета⁷. Его смешанные побуждения  прекрасно переданы в его рассуждениях о свойствах небольших сельских поселений, как они видны с воздуха (рис. 17). «С самолета мы видим землю разделенной на тысячи несообразно оформленных участков. Чем более современные машины там работают, тем больше земли  раздробляется в крошечные хозяйства, которые превращают в ничто удивительные возможности машин, здесь совершенно бесполезных. Результат пустой: неэффективное, индивидуальное царапанье»⁸. Совершенный формальный порядок был по крайней мере столь же важен, как приспособление к машинному веку. «Архитектура, - настаивал он, - является искусством превыше всех других, оно достигает состояния платонического величия, математического порядка, размышления, восприятия гармонии, которая лежит в эмоциональных отношениях»⁹.

Формальная, геометрическая простота и функциональная эффективность – это не две разных цели, которые нужно уравновесить; напротив, формальный порядок был для Ле Корбюзье предпосылкой функциональной эффективности. Он берет на себя задачу изобретения идеального индустриального города, в котором «общие истины», лежащие в фундаменте века машин, были бы выражены с графической простотой. Суровость и единство этого идеального города требовали, чтобы он делал как можно меньше уступок истории существующих городов. «Мы не должны уступать даже в малом тому беспорядку, в котором мы находимся теперь», - писал он. «Там не может быть найдено никакого решения».

Рис. 17. Вид с воздуха на Альсаче, приблизительно 1930 год. Из «Лучезарного города» Ле Корбюзье.

Его новый город должен был вырастать предпочтительно на расчищенном участке и выстраивать городскую композицию единственным образом. Новый городской порядок Ле Корбюзье был лирическим союзом между декартовскими чистыми формами и неумолимыми требованиями машин. В характерно претенциозных выражениях он объявлял: «Мы требуем от имени парохода, самолета и автомобиля право на здоровье, логику, смелость, гармонию, совершенствование»¹⁰. В отличие от ныне существующего города Парижа, который, как ему казалось, походил на «дикобраза» и «видение дантовского ада», его город будет «организован, спокоен, полон сил, полон воздуха, упорядочен в целом»¹¹.

Геометрия и стандартизация

Невозможно читать Ле Корбюзье или смотреть его архитектурные рисунки и не заметить его любовь (манию?) к простым, повторяющимся линиям и страх сложности. Он как будто принял на себя личное обязательство применять только строгие линии и представляет это обязательство как необходимое свойство человеческой природы. Говоря его собственными словами, «бесконечность комбинаций становится возможной, когда соединяются неисчислимость и разнообразие элементов. Но человеческий ум теряется и утомляется в таком лабиринте возможностей. Контроль становится немыслимым. Нескончаемая духовная усталость приводит в уныние .... Причина этого... – непокоренная прямая линия. Таким образом, чтобы спасти себя от этого Хаоса, чтобы обеспечить себя терпимой, приемлемой структурой для своего существования, единственно продуктивной для человеческого благосостояния и контроля, человек положил законы природы в основание системы, являющейся великим проявлением человеческого духа: в геометрию»¹².

Когда Ле Корбюзье посетил Нью-Йорк, он был пленен геометрической логикой центра города, Манхэттена. Ясность того, что он назвал «небоскребными машинами», и план улиц понравились ему: «Улицы сходятся под прямыми углами друг к другу, и ум свободен»¹³. В другом месте Ле Корбюзье сказал, что он понимает критику тех, кто предается ностальгии по разнообразию ныне существующих городов — в данном случае, Парижа. Люди могут утверждать, отметил он, что в действительности улицы пересекаются под любыми углами и что число изменений бесконечно. "Но, - ответил он, на этом я стою. Я устраняю все эти вещи. Это – моя отправная точка.... Я настаиваю на прямоугольных пересечениях»¹⁴.

Ле Корбюзье нравилось обосновывать свою любовь к прямым линиям и прямым углам властью машины, науки и природы. Но ни блеск его проектов, ни жар его полемики не смогли преуспеть в оправдании этого поворота. Машины, которые он больше всего обожал, — локомотив, самолет и автомобиль — являются воплощением круглых или эллиптических форм, а не прямых углов (слезинка, самая простая из форм). Что касается науки, то любая форма является геометрической: трапецоид, треугольник, круг. Если критерием были видимая простота или эффективность, почему бы не предпочесть круг или сферу — как минимальную поверхность, заключающую максимум пространства — квадрату или прямоугольнику? Природа, как и утверждал Ле Корбюзье, могла быть математической, но сложной, запутанной – «хаотическая» логика живой формы только недавно была понята при помощи компьютеров¹⁵. Нет, большой архитектор выражал не больше и не меньше, как эстетическую идеологию — сильное пристрастие к классическим линиям, которые он считал «галльскими» линиями: «возвышенные прямые линии, и о, возвышенная французская суровость»¹⁶. Это был единственный мощный способ организации пространства. Больше того, он обеспечил четкую сетку, которая могла быть легко усвоена и повторена в каждом направлении до бесконечности. На деле, конечно, прямая линия часто была непрактична и разрушительно дорога. В неровной местности построение прямых, ровных улиц требовало выравнивания подъемов и спусков, а это заставляло производить немало земляных работ. Та геометрия, которую предпочитал Ле Корбюзье, редко бывала эффективной по затратам.

Его утопические схемы абстрактных, линейных городов имели внушительную длину. Он предвидел, что индустриализация отраслей строительства приведет к долгожданной стандартизации. Он предвидел также изготовление заводским способом зданий и офисных блоков, части которых строились бы на фабрике и затем собирались на строительных участках. Размеры всех элементов были бы стандартизованы, определено некоторое число стандартных размеров, учитывающих возможность уникальных комбинаций, созданных архитектором. Дверные рамы, окна, кирпичи, плитки крыши и даже винты – все соответствовали бы одному и тому же коду. Первый манифест CIAM в 1928 году призвал Лигу Наций узаконить новые стандарты и разработать универсальный технический язык, обязательный для преподавания во всем мире. Международное соглашение «нормализовало» бы различные стандартные размеры для внутреннего оборудования и приспособлений¹⁷. Ле Корбюзье сам предпринял усилия, чтобы применить на практике то, что он проповедовал. Своим проектом гигантского Дворца Советов (так, кстати, и не построенного) он хотел обратиться к советскому высокому модернизму. Здание, говорил он, установит точные и универсальные новые стандарты для всех зданий — стандарты, которые включали бы освещение, нагревание, вентиляцию, структуру и эстетику, и это будет иметь силу во всех широтах для всех надобностей¹⁸.

Прямая линия, прямой угол и международные стандарты зданий – все это были шаги в направлении упрощения. Однако самым решительным шагом в этом направлении была приверженность Ле Корбюзье к строгому функциональному разделению, которое он отстаивал всю жизнь. Показателен второй из четырнадцати принципов этой доктрины, которую он излагал в начале Лучезарного города, а именно, «смерть улицы». Под этим он понимал полное отделение движения пешеходов от движения машин и, кроме того, разделение медленных и стремительных транспортных средств. Он терпеть не мог, когда смешивались пешеходы и машины: и идущим неприятно, и транспорту помехи создает.

Принцип функциональной изоляции применялся наперекор всему. Написанный Ле Корбюзье и его братом Пьером заключительный доклад на второй конференции CIAM в 1929 г. начинался с нападения на традиционные методы строительства жилья: «бедность, неадекватность традиционных методов приводят к путанице, искусственному смешению функций, не связанных друг с другом. ... Мы должны найти и применить новые методы... естественно приводящие к стандартизации, индустриализации, тейлоризации ..., если мы упорствуем в существующих методах, в которых две функции [детали и строительство; циркуляция движения и структура] смешаны и взаимозависимы, тогда мы останемся цепенеть в той же неподвижности»¹⁹.

Вне квартирного блока город стал упражнением в запланированной функциональной изоляции — это упражнение стало стандартной доктриной городской планировки до конца 1960-х годов. Предусматривались отдельные зоны для работы, жилья, для покупок и развлечений, для памятников и правительственных зданий. Где только было возможно, рабочие зоны должны были подразделяться дальше, например, в здания офиса и фабрики. Последовательность Ле Корбюзье, с которой он настаивал на плане города, в котором каждый район имел одну и только одну функцию, была очевидна в его первом же действии после того, как был принят план Чандигарха, его единственного построенного города. Он заменил жилье, которое было запланировано для городского центра, «акрополем памятников» на участке в 220 акров на большом расстоянии от самого близкого жилья²⁰. В Плане Voisin для Парижа он выделил так называемый «La ville», который был предназначен для жилья, и деловой центр, предназначавшийся для работы. «Две эти разные функции, последовательные, а не одновременные, представляющие две совершенно различные и совершенно отдельные области»²¹.

Логика этой твердой изоляции функций совершенно ясна. Гораздо легче планировать городскую зону, если она имеет только одну цель. Гораздо легче планировать движение пешеходов, если их пути не должны пересекаться с путями автомобилей и поездов. Гораздо легче планировать лес, если твоя цель состоит в том, чтобы максимально увеличить урожай древесины мебельного сорта. Когда один и тот же план должен служить двум целям, это раздражает. Когда же нужно рассматривать несколько или много целей, количество переменных, которыми должен оперировать планировщик, начинает страшить. Стоя в таком лабиринте возможностей, отмечает Ле Корбюзье, «человеческий ум теряется и утомляется».

Изоляция функций, таким образом, позволила планировщику с большей ясностью думать об эффективности. Если единственной функцией дороги является доставка автомобиля из пункта А в пункт B быстро и экономично, то можно сравнивать два плана дороги по относительной эффективности. Эта логика довольно разумна, поскольку именно это мы и имеем в виду, когда строим дорогу от А к B. Заметим, однако, что такая ясность достигается заключением в скобки многих других целей, которым может служить дорога: она может предоставлять досуг туристам, создавать эстетическое впечатление, визуальный интерес или предоставлять возможности для перемещения тяжелых грузов. Даже в случае дорог узкие критерии эффективности не позволяют видеть другие цели, которые далеко не тривиальны. В случае же места, которое люди называют домом, узкие критерии эффективности приводят к значительно большему насилию над человеческими привычками. Ле Корбюзье вычисляет потребность людей в воздухе (la respiration exacte), тепле, свете и пространстве так, как это могло бы делать министерство здравоохранения. Начав с четырнадцати квадратных метров на человека, он далее заключает, что это число может быть уменьшено до десяти квадратных метров, если заготовка продуктов и стирка станут общественным делом. Но критерии эффективности, которые еще могут быть применены к дороге, вряд ли уместны для суждений о доме – дом используется как место работы, отдыха, доверительных встреч, общения, образования, готовки, сплетен, политики и так далее. Все эти действия не укладываются в критерий эффективности: когда в кухне кто-то готовится к встрече друзей, там происходит не просто «готовка еды». Однако логика эффективного планирования сверху для больших поселений требует, чтобы каждая из максимизируемых ценностей была точно определена, и чтобы число ценностей,  максимизируемых одновременно, было резко ограничено, предпочтительно сведено до одной единственной ценности²². Логика доктрины Ле Корбюзье состояла в том, чтобы охарактеризовать каждое место в городе его использованием и функцией так, чтобы стали возможны специализированное планирование и стандартизация²³.

Правила для плана, планировщика и государства

Первым по счету из «принципов урбанизма» Ле Корбюзье, даже прежде «смерти улицы», было изречение: «план – диктатор»²⁴. Было бы трудно преувеличить значение того, что Ле Корбюзье, подобно Декарту, считал процесс созидания города выражением единственного рационально составленного плана. Он восхищался римскими лагерями и имперскими городами, их полным логики расположением. Он возврашался неоднократно к контрасту между существующим городом, который сложился исторически, и городом будущего, который был бы сознательно разработан от начала до конца из научных принципов.

Централизация, требуемая в соответствии с доктриной Плана Ле Корбюзье (всегда подчеркнутая в его исполнении), непосредственно выражается в способе организации города. Функциональная изоляция соединена с иерархичностью. Его город был «моноцефаличен»: центрально расположенное ядро выполняло «более высокие» функции столичной области. Вот как он описывал деловой центр его плана Voisin для Парижа: «Из его офисов приходят команды, которые упорядочивают мир. Эти небоскребы – мозг города, мозг целой страны. Они воплощают планы и управление, от которых зависят все действия. Все сконцентрировано там: инструменты, которые побеждают время и пространство — телефоны, телеграфы, радио – банки, торговые дома, органы принятия решений для фабрик: финансы, технология, торговля»²⁵. Деловой центр отдает команды; он ничего не предлагает и ни с кем не консультируется. Программа авторитарного высокого модернизма в работе здесь проистекает частично от любви Ле Корбюзье к фабричному порядку. Осуждая «гниль» (la pourriture) современного города, его зданий и его улиц, он выделяет фабрики как единственное исключение. Там единая рациональная цель структурирует и физическое расположение зданий и скоординированные движения сотен людей. Табачную фабрику Ван Нелла в Роттердаме он особенно одобряет. Ле Корбюзье восхищается ее строгостью, ее окнами от пола до потолка на каждом этаже, порядком в работе и очевидной удовлетворенностью работников. Он заканчивает гимном авторитарному порядку поточной линии. «Там есть иерархический масштаб, превосходно установленный и соблюдаемый», - восхищенно наблюдает он за рабочими. «Они принимают его, чтобы управлять собой подобно колонии рабочих пчел: порядок, регулярность, точность, справедливость и патернализм»²⁶. Руководимый наукой городской планировщик должен проектировать и строить города так, как инженер-предприниматель проектирует и строит фабрики. Единый мозг планирует город и фабрику, единый мозг направляет их деятельность — из офиса фабрики и из делового центра города. Иерархия на этом не останавливается. Город – мозг целого общества. «Великий город командует всем: миром, войной, работой»²⁷. Во всех вопросах – одежды, философии, технологии или вкуса – столичный город доминирует над провинциями: линии влияния и команды исходят исключительно из центра на периферию»²⁸.

Во взгляде Ле Корбюзье на то, как строятся властные отношения, нет никакой двусмысленности: иерархия преобладает во всех направлениях. На вершине пирамиды, однако, находится не капризный диктатор, а современный король-философ, который реализует научное понимание мира для блага всех²⁹. И действительно – вполне естественно, что хозяин планирует, а в свои нередкие приступы мании величия он еще и воображает, что один имеет монополию на правду. В порядке личного самовыражения в Лучезарном городе Ле Корбюзье заявляет: «я составил планы [для Алжира] после исследований, после вычислений, с воображением, с поэзией. Планы были необыкновенно правдивы. Они были неопровержимы. Они захватывали дух. Они выражали весь блеск нашего времени»³⁰. То, что нас здесь интересует, не избыток гордости, но выражение непреклонной власти.  Ле Корбюзье чувствует себя имеющим право требовать от имени универсальных научных истин. Его высокомодернистская вера нигде так совершенно — или так угрожающе — не выражена, как в следующем отрывке, который я процитирую подробно:

Деспот – это не человек. Это - План. Правильный, реалистический, точный план, который один только в состоянии обеспечить решение вашей проблемы,  план, установленный ясно, во всей полноте, в его непременной гармонии. Этот план был хорошо составлен вдали от криков ярости в офисе мэра или ратуши, от воплей электората или ламентаций жертв общества. Он был составлен спокойными и светлыми умами. Требуется учесть только общечеловеческие истины. Можно игнорировать весь поток текущих указаний, все существующие обычаи и каналы. Его не рассматривали или не он мог быть выполнен при действующей конституции. Он представляет собой живое создание, предназначенное для людей, способных реализовать его современными методами»³¹.

Мудрость плана сметает с пути все социальные препятствия: избранные власти, избирателей, конституцию и юридическую структуру. Может показаться, что мы живем при диктатуре планировщика; по крайней мере, такое описание культа власти и беспощадности напоминает об образности фашистов³². Но безотносительно к образам, Ле Корбюзье видит себя техническим гением и требует власти от имени своих истин. Технократия в этом случае является верой в то, что человеческие проблемы городского проектирования имеют уникальное решение, которое технический специалист может найти и воплотить. Решать такие технические вопросы при помощи политики и урегулирования было бы неправильно. Когда есть единственный истинный ответ на все проблемы планирования современного города, никакие компромиссы не нужны³³.

В течение всей своей карьеры Ле Корбюзье ясно сознает, что для его радикального вида городского планирования нужны авторитарные меры. «Нужен Кольбер», заявляет он во французском издании ранней статьи, озаглавленной «На пути к машинному веку Парижа»³⁴. На титульном листе его главной работы можно найти слова: «Эта работа посвящена Власти». Многое в карьере Ле Корбюзье как будущего гражданского архитектора можно прочесть как поиски «Государя» (предпочтительно авторитарного толка), который призвал бы его на роль Кольбера. Он выставлял проекты для Лиги Наций, лоббировал советскую элиту, чтобы она приняла его новый план Москвы, делал все, что мог, чтобы назначить себя руководителем планирования и зонирования для всей Франции и получить одобрение его плана нового Алжира. Наконец, при покровительстве Джавахарлала Неру, он построил провинциальную столицу Чандигарх в Индии. Хотя собственные политические взгляды Ле Корбюзье во Франции неколебимо стояли на якоре справа³⁵, было совершенно ясно, что он согласится на любую государственную власть, которая дала бы ему свободную руку. Он обращался скорее к логике, чем к политике, когда писал, «Однажды он [научный планировщик] кончает вычисления и тогда может сказать – и говорит: это должно быть так!»³⁶

Ле Корбюзье очаровывала в Советском Союзе не столько идеология, сколько перспектива: революционное высокомодернистское государство могло оказать гостеприимство планировщику мечты. После здания Центрального Союза потребительских кооперативов (Центросоюз)³⁷ он предложил план, подготовленный всего за шесть недель – обширный проект восстановления Москвы в соответствии с тем, что, как он думал, было советским стремлением создать полностью новый способ жить в бесклассовом обществе. Видевший фильм Сергей Эйзенштейна о крестьянстве и технологии, Генеральная линия, Ле Корбюзье был весьма впечатлен показом тракторов, центрифуг для масла и огромных ферм. Он часто ссылался на это в своем плане разработки соответствующего преобразования городского пейзажа России.

Комиссары Сталина нашли его планы Москвы, так же, как и его проект Дворца Советов, слишком радикальными³⁸. Советский модернист Эль-Лисицкий нападал на Москву Ле Корбюзье как на «город нигде, ... [город], который не является ни капиталистическим, ни пролетарским, ни социалистическим, ... город на бумаге, посторонний для живой природы, расположенный в пустыне, через который даже реке не позволено пройти (так как кривая противоречила бы стилю)»³⁹. Как будто подтверждая обвинение Эль-Лисицкого в том, что он сделал «город нигде», Ле Корбюзье переработал свой проект, практически не тронув его — кроме удаления всех ссылок на Москву — и представил это как La ville radieuse, подходящий для центрального Парижа.

 Город как утопический проект

Веря, что его революционные принципы городского планирования выражали универсальные научные истины, Ле Корбюзье, естественно, предполагал, что публика, однажды поняв эту логику, поймет и весь его план. Первый манифест CIAM призвал, чтобы ученикам начальной школы преподавались элементарные принципы научного жилья: важность солнечного света и свежего воздуха для здоровья; элементы электричества, теплоты, света и звука; правильные принципы проектирования мебели и так далее. Это было предметом науки, а не вкуса; такое обучение создало бы в свое время клиентуру, достойную научного архитектора. Ученый-лесовод мог идти работать в лес и формировать его по своему плану, научный архитектор должен был сначала обучить новых потенциальных заказчиков, которые «свободно» выберут городскую жизнь, спланированную для них Ле Корбюзье.

Я думаю, что любой архитектор проектирует дома для того, чтобы люди в них были счастливы, а не страдали. Различие состоит лишь в том, как именно архитектор понимает счастье. Для Ле Корбюзье «человеческое счастье уже существует – выраженное в числах, в математике, в должным образом рассчитанных проектах, в планах, на которых города уже можно видеть»⁴⁰. Он был уверен, – во всяком случае, он так говорил – что если его город будет рациональным выражением сознания машинного века, современный человек примет это всем сердцем⁴¹.

Среди наслаждений, предусмотренных для граждан – подданных города Ле Корбюзье – не  были предусмотрены удовольствия личной свободы и самостоятельности, они были логически переведены в рациональный план: «Власть должна превратиться в патриархальную – во власть отца, заботящегося о своих детях.... Мы должны создать вместилища второго рождения человечества. Свобода личности для каждого будет достигнута, когда будут организованы коллективные функции городского сообщества. Каждый человек будет жить в упорядоченном отношении к целому»⁴². В Плане Voisin для Парижа место каждого человека в большой городской иерархии пространственно закодировано. Элита бизнеса (industrials) будет жить в многоэтажных домах в центре города, а низшие классы будут иметь маленькие квартиры с садом на периферии. Статус человека, таким образом, можно будет непосредственно просчитать как расстояние от центра. Но, как каждый рабочий на хорошо управляемой фабрике, горожанин будет чувствовать «коллективную гордость» – как член команды рабочих, производящих совершенный продукт. «Рабочий, который делает только часть работы, понимает роль своего труда; машины, которые заполняют фабрику, есть примеры его власти и нужности, они делают его участником работы совершенствования, к которой его простой душа никогда не смел стремиться»⁴³. Ле Корбюзье, возможно, наиболее известен по утверждению, что «дом – это машина для жилья», аналогично он думал и о запланированном городе: как о большой, эффективной машине для жилья из многих плотно пригнанных частей. Поэтому он полагал, что граждане его города с гордостью примут их собственную скромную роль в благородной, научно спланированной городской машине.

По своему разумению Ле Корбюзье планировал и базовые потребности его товарищей-людей — потребности, которыми пренебрегали в существующих городах. По существу, он установил некие абстрактные требования, упростил человека до нескольких материальных физических параметров. Его схематический субъект нуждался в стольких-то квадратных метрах жилья для проживания, он потреблял столько-то свежего воздуха, столько-то солнечного света, столько-то пространства, столько-то необходимых услуг. На этом уровне он спроектировал город, который был действительно гораздо здоровее и функциональнее, чем переполненные, темные трущобы, против которых он ратовал. Он говорил о «пунктуальном и точном дыхании», о различных формулах для определения оптимальных размеров квартир; он настоятельно предлагал создавать жилые небоскребы, чтобы иметь места для парковки и, главное, для эффективной циркуляции уличного движения.

Город Ле Корбюзье был разработан, как цех для производства продукции. Человеческие потребности были этом контексте с научной точки зрения предусмотрены планировщиком. Нигде он не допускает и мысли, чтобы те, для кого он работает, могли бы сказать что-нибудь дельное по этому вопросу или что их потребности могли бы быть более разнообразны. Он так заботился об эффективности работы этой машины, что относился к посещению магазина и приготовлению пищи как к досадным помехам, от которых его клиенты будут освобождены централизованными службами вроде тех, какие предлагает хорошо управляемый отель⁴⁴. Хотя он и предназначал площади для социальных действий, он не сказал почти ничего относительно социальных и культурных потребностей населения.

Высокий модернизм подразумевает, как мы видели, отвержение прошлого в качестве модели достойной жизни и желание начать все с нуля. Чем более утопическим является высокий модернизм, тем более тщателен его критический анализ существующего общества. Некоторые из наиболее бранных пассажей Лучезарного города направлены на нищету, беспорядок, «гниль», «распад», «пену» и «отбросы» тех городов, которые Ле Корбюзье хотел превзойти. Трущобы, которые он картинно демонстрировал, были поименованы им «обносившимися» или, в случае французской столицы, «историческими – исторический и туберкулезный Париж». Он сожалел о состоянии трущоб и людей, которых они создали. «Сколько из тех пяти миллионов [те, кто приехали из сельской местности, чтобы пробиться в городе] – просто труха под ногами, черный комок нищеты, неудачи, человеческого мусора?»⁴⁵.

К трущобам у него был двойной счет. Во-первых, они эстетически не соответствовали его стандартам дисциплины, цели и порядка. «Есть ли на свете, - спрашивал он риторически, - что-нибудь более жалкое, чем недисциплинированная толпа?» Природа, добавлял он, сама есть «вся дисциплина» и «сметет их прочь», даже если природа оперирует логикой «вопреки интересам человечества»⁴⁶. Здесь он дал понять, что основатели современного города должны быть готовы действовать безжалостно. Вторая опасность трущоб состояла в том, что, будучи шумными, опасными, пыльными, темными и снедаемыми болезнями, они предоставляют кров тем, кто является потенциальной революционной угрозой. Он понял, как когда-то Хаусманн, что толпа и трущобы были и всегда будут препятствием для эффективной полицейской работы. Связывая Париж Людовика XIV-ого с императорским Римом, Ле Корбюзье писал: «Из беспорядочной кучи лачуг, из глубин грязных логовищ (в Риме — Риме цезарей — плебс жил в запутанном хаосе уменьшенного подобия перенаселенных небоскребов), иногда поднимался горячий порыв восстания; заговор замышлялся в темных тайниках накопившегося хаоса, в котором любой вид полицейской деятельности был чрезвычайно труден. ... Cв. Павла из Тарсуса было невозможно арестовать, потому что он остался жить в трущобах, и слова его проповедей распространялись подобно лесному пожару от одного человека к другому»⁴⁷.

В случае, если бы такой вопрос возник, потенциальные буржуазные покровители Ле Корбюзье и их представители могли быть уверенными, что его четкий, геометрический город облегчит полицейскую работу. Там, где Хаусманн модифицировал барочный абсолютистский город, Ле Корбюзье предложил полностью очистить палубы и заменить центр города Хаусманна одним зданием, построенным с учетом иерархии и необходимости контроля⁴⁸.

Учебник высокомодернистской архитектуры

Интеллектуальное влияние Ле Корбюзье на архитектуру далеко превосходило то влияние, которое могли бы иметь фактически построенные им здания. Даже Советский Союз не удовлетворил бы его широковещательные амбиции. Его анализу подлежали примеры, случаи из учебника, набор ключевых элементов высокомодернистского планирования, часто утрированных. Его приверженность к тому, что он называл «полная эффективность и полная рационализация» новой цивилизации века машин была бескомпромиссной⁴⁹ . Хотя ему приходилось иметь дело с национальными государствами, его архитектура была универсальна. Как он выразился, «повсеместное городское планирование, универсальное городское планирование, тотальное городское планирование»⁵⁰. Его планы Алжира, Парижа и Рио-де-Жанейро были представлены, как мы видели, в беспрецедентном масштабе. Ле Корбюзье, как и другие в его поколении, испытал влияние зрелища тотальной военной мобилизации в первой мировой войне. «Давайте строить наши планы, - говорил он, - в масштабе событий двадцатого века, планы столь же большие, как планы Сатаны [война].... Большие! Громадные!»⁵¹

Визуальный, эстетический компонент был центральным в его смелых планах. Чистые, гладкие линии были чем-то таким, что он ассоциировал с абсолютной целенаправленностью машины. Он был положительно лиричен во всем, что касалось красоты машины и ее творений. Дома, города, агрогорода должны были «появляться должным образом оборудованными, блистательно новыми, с фабрики, из цеха, безупречными изделиями ровно жужжащих машин»⁵².

И наконец – законченность ультрамодернизму Ле Корбюзье придавал его отказ от традиции, истории, унаследованного вкуса. После объяснения происхождения транспортных пробок в современном Париже он предостерегал против искушений реформирования. «Мы должны отказаться от малейшего рассмотрения того, что это такое: мы сейчас в замешательстве». Он подчеркнул, что «здесь мы не найдем никакого решения»⁵³. Вместо этого, настаивал он, мы должны взять «чистый лист бумаги», «чистую скатерть» и все начать с нуля. Необоримое желание начать все с нуля привело его в СССР и к честолюбивым правителям развивающихся стран. Там, надеялся он, его не будут стеснять «до смешного маленькие участки», единственно доступные на Западе, где можно было делать лишь то, что он называл «ортопедической архитектурой»⁵⁴. Города Запада, основанные так давно, их традиции, их интересы, их медленно работающие учреждения и сложные юридические структуры могли только сковывать мечты высокомодернистского Гулливера.

Бразилиа: высокомодернистский город построен – почти.

Города тоже верят, что они сработаны умом или удачей, но ни того, ни другого недостаточно, чтобы держать их стены. – Итало Кальвино, Невидимые города

Никакой утопический город не строится точно так, как его спроектировал пророк-архитектор. Так же, как ученому-лесоводу мешали капризы непредсказуемой природы и расхождение целей его нанимателей и тех, кто имеет доступ к лесу, так и городской планировщик должен сражаться со вкусами и финансовыми средствами его патронов, а также с сопротивлением строителей, рабочих и жителей. Но даже в этом случае Бразилиа в наибольшей степени приближается к тому, что мы имеем в виду под высокомодернистским городом, ибо она построена более или менее по принципам, изложенным Ле Корбюзье и CIAM. Благодаря превосходной книге Джеймса Холстона «Модернистский город: антропологический критический анализ Бразилиа»⁵⁵ можно проанализировать и логику плана Бразилиа, и степень его реализации. Оценка разницы между тем, что Бразилиа значила для тех, кто ее замыслил, с одной стороны, и ее обитателей, с другой, в свою очередь проложит путь (здесь нет никакой преднамеренной игры слов) для радикального критического анализа Джейн Джекобс современного городского планирования.

Идея новой столицы в глубине страны предшествует даже независимости Бразилии⁵⁶. Ее реализация была излюбленным намерением Жуселино Кубичека, популистского президента, бывшего на своем посту с 1956 г. до 1961 г., обещавшего бразильцам «пятьдесят лет прогресса в пять лет» и в будущем самоподдерживающийся экономический рост. В 1957 г. Оскар Нимейер, который был уже назван главным архитектором общественных зданий и опытных образцов жилья, организовал соревнование проектов, которое выиграл на основе очень приблизительных эскизов Лючио Коста. Идея Косты — пока что только это, не больше — «монументальная ось» для определения центра города, которая состояла из террас, насыпанных в виде дуги, пересеченной в центре прямой авеню, и треугольника, определяющего пределы города (рис. 18).

Оба архитектора работали по доктринам CIAM и Ле Корбюзье. Нимейер, давний член Бразильской Коммунистической партии, находился также под влиянием советской версии архитектурного модернизма. После того, как состоялось соревнование проектов, почти немедленно начали строительство на пустом участке Центрального Плато в штате Гойас, почти в 1000 километров от Рио-де-Жанейро и побережья и 1620 километров на северо-восток от Тихого океана. Это был действительно новый город в дикой местности. Никакие «ортопедические» компромиссы теперь не были нужны, планировщики имели (благодаря Кубичеку, который сделал Бразилиа своим высшим приоритетом) «чистую скатерть». Государственное планирующее агентство управляло всей землей на участке, так что никаких владельцев частной собственности, с которыми бы надо было вести переговоры, не было. Затем город был спроектирован от основания по детально разработанному и унифицированному плану. Жилье, работа, отдых, перемещение и государственная служба были пространственно отделены друг от друга, как и настаивал Ле Корбюзье. Поскольку Бразилиа исполняла единственную функцию, функцию административной столицы, планирование очень упрощалось.

18. План Косты 1957 г., A – площадь трех ветвей власти; B – министерства; C – жилые зоны «суперквадра»; D – резиденция президента; E – жилье на одну семью.

Бразилиа как отрицание (или выход за пределы) Бразилии

Бразилиа была задумана Кубичеком, Костой и Нимейером как город будущего, город развития, осуществленной утопии. Он не имел никакой связи с привычками, традициями и занятиями прошлого Бразилии и ее больших городов: Сан Пауло, Сан Сальвадора и Рио-де-Жанейро. Как будто подчеркивая это, Кубичек назвал свою собственную резиденцию в Бразилиа «Дворец рассвета». «Чем еще может быть Бразилиа, -  спрашивал он, - если не рассветом нового дня для Бразилии?»⁵⁷ Подобно Санкт-Петербургу Петра Великого, Бразилиа должна была быть образцовым городом, центром, который преобразует жизни бразильцев, которые будут жить там — от их личных домашних привычек до социальной организации работы и досуга. Цель создания новой столицы была еще и в том, чтобы выказать Бразилии и бразильцам презрение к тому, чем Бразилия была до сих пор. Смысл новой столицы состоял в том, что она должна была быть контрастом испорченности, отсталости и невежеству старой Бразилии.

Большой перекресток, который был отправной точкой плана,  интерпретировался по-разному: как символ креста Христова или Амазонский лук. Коста, однако, упоминал это как «монументальную ось» – тот самый термин, которым Ле Корбюзье имел обыкновение описывать центр многих из его городских планов. Но даже если ось и представляла собой попытку приспособить новую столицу каким-нибудь образом к национальной традиции, эта столица осталась городом, который мог бы существовать где угодно, который не давал никакого ключа к его собственной истории, если только не считать историей модернистскую доктрину CIAM. Это был город, навязанный государством, изобретенный, чтобы показать новую Бразилию бразильцам и миру в целом. Еще по крайней мере в одном смысле это был навязанный государством город: он был создан, чтобы стать городом для государственных служащих. Многие аспекты жизни, которую в ином случае можно было оставить частной сфере, были тщательно организованы, от внутренних проблем жилья до медицинского обслуживания, образования, охраны детства, отдыха, торговли и т.д.

Если Бразилиа должна была стать будущим городов Бразилии, что тогда было их прошлым и настоящим? Что именно должна была отрицать новая столица? Большая часть ответа может быть выведена из второго принципа урбанизма Ле Корбюзье: «смерть улицы». Бразилиа была предназначена уничтожить улицу и площадь как места общественной жизни. Хотя уничтожение приверженности к своему району и соревнования между районами, возможно, и не планировалось, они тоже, по несчастной случайности, произошли в новом городе.

Общественная площадь и переполненная «коридорная» улица были местом встреч и гражданской жизни в городах Бразилии, начиная с колониальных дней. Как объясняет Холстон, эта гражданская жизнь имела две формы. Первая, проходившая при поддержке церкви или государства, включала церемониальные и патриотические процессии и ритуалы, обычно проводившиеся на главной площади города⁵⁸. Вторая форма затрагивала почти неистощимый диапазон человеческого использования всех городских площадей. Там могли играть дети, взрослые могли просто делать покупки, прогуливаться и знакомиться, встречаться с друзьями, есть или пить кофе, играть в карты или шахматы, людей смотреть и себя показывать. Дело в том, что площадь как естественное место слияния улиц стало тем, что Холстон очень точно называет «общественной гостиной»⁵⁹. Площадь доступна всем социальным классам и подходит для самых разных видов действий, которые она вмещает, как и полагается общественному месту. Площадь – гибкое место, которое позволяет всем желающим использовать ее для своих взаимных целей, иногда даже несмотря на запреты со стороны государства. Площадь или людная улица привлекают толпу, потому что люди оживляют подмостки сцены — сцены, в которой сталкиваются тысячи незапланированных, неофициальных, импровизированных действий, которые все могут случаться одновременно. Улица была пространственным центром социальной жизни, выводящим ее за пределы обычно тесного семейного жилья⁶⁰. Выражение «я иду в центр» означало «я иду на улицу». Как центры общения, эти места были также важны для формирования общественного мнения и национального чувства, которое принимало институциональную форму в спортивных командах, оркестрах, празднованиях святого покровителя, фестивалей групп и так далее. Само собой разумеется, что улица или площадь при соответствующих обстоятельствах могли стать местом проведения общественных демонстраций и бунтов, направленных против государства.

Беглый взгляд на картинки Бразилиа, втискиваемой в городскую Бразилию, которую мы только что описали, сразу показывает, каким радикальным было происшедшее преобразование. Нет больше никаких улиц в смысле мест публичных собраний, есть только дороги и шоссе, которые можно использовать исключительно для передвижения с помощью транспортных средств (сравни рис. 19 и рис. 20).

Есть и площадь. Но что это за площадь! Обширная, монументальная площадь трех ветвей власти, расположенная рядом с эспланадой министерств, имеет такой размер, что велика даже для военного парада (сравни рис. 21 и 22, и рис. 23 и 24). По сравнению с ней площадь Тяньаньмынь и Красная площадь камерны и интимны. Площадь лучше видна, как и многие из планов Ле Корбюзье, с воздуха (как на рис. 24). Если бы кто-то договорился встретиться там с другом, это было бы все равно, что назначить свидание в центре пустыни Гоби. И если бы вы все-таки встретились там с другом, вам совершенно нечего было бы там делать. Функциональное упрощение требует, чтобы функция площади как публичной гостиной не относилась к этой столичной площади в Бразилиа. Эта площадь – символический центр государства; единственная деятельность, которая происходит на ней – работа министерств. Если раньше жизнеспособность площади зависела от сочетания жилья, торговли и администрации в зоне ее влияния, то теперь те, кто работают в министерствах, должны по окончании работы уезжать к месту своего жительства, а затем снова ехать в коммерческий центр каждой жилой области. Одна поразительная особенность городского пейзажа Бразилиа – фактически все общественные места в городе официально обозначены как таковые: стадион, театр, концертный зал, запланированные рестораны. Маленькие, неструктурированные, официально не обозначенные общественные места — кафе на тротуарах, углы улиц, маленькие парки, площади внутри округи — не существуют. Как это ни парадоксально, город имеет номинально много свободного пространства, это всегда у Ле Корбюзье предусмотрено городскими планами. Но это пространство становится «мертвым», как это и случилось с площадью трех ветвей власти. Холстон объясняет это,  показывая, как в соответствии с доктринами CIAM создаются скульптурные массы, отделенные друг от друга большими пустотами, так что отношение площади застроенной земли  к незастроенной обратно тому, что обычно бывает в старых городах. Учитывая наши стереотипы восприятия, эти пустоты в модернистском городе кажутся не пространством, в котором могут находиться люди, а безграничным пустым местом, в котором люди избегают оставаться. Можно сказать, что план как бы учитывает и запрещает все те местоположения, где можно случайно столкнуться друг с другом, где спонтанно могла бы собраться толпа.

Рис. 23. Прага де Се, Сан Пауло, 1984 г.

Рис. 24. Площадь трех ветвей власти и эспланада министерств, Бразилиа, 1981 г.

Пространственная и функциональная изоляция приводили к тому, что встретиться с кем-нибудь можно было только в плановом порядке.

Коста и Нимейер из их утопического города убирали не только улицы и площади. Они думали, что убирают и переполненные трущобы с их темнотой, болезнями, преступлениями, загрязнением, пробками, шумом и плохим коммунальным обслуживанием. Есть определенные преимущества в том, чтобы начинать с пустого, выровненного бульдозерами участка, принадлежащего государству. По крайней мере, проблемы спекуляции землей, взимания арендной платы и неравенства в собственности, которые так докучают большинству планировщиков, можно было обойти. У Ле Корбюзье, как и у Хаусманна, тоже были освободительные намерения. В проект вошло лучшее, самое современное архитектурное знание о санитарных нормах, образовании, здоровье и отдыхе. Двадцать пять квадратных метров зеленых насаждений на жителя достигли разработанного ЮНЕСКО идеала. И, как это бывает с любым утопическим планом, проект Бразилиа отразил социальные и политические пристрастия тех, кто проектировал, и их покровителя, Кубичека. Все жители должны были иметь одинаковое жилье; единственным различием могло служить число отведенных единиц. Следуя планам прогрессивных европейских и советских архитекторов, чтобы содействовать развитию коллективной жизни, планировщики Бразилиа сгруппировали жилые дома в то, что получило название «суперквадра». Суперквадра –приблизительно 360 квартир, в которых помещалось 1500-2500 жителей – имела свою начальную школу и детский сад; на каждые четыре суперквадра полагалась средняя школа, кинотеатр, клуб, спортивные комплексы и торговые точки.

Практически все потребности будущих жителей Бразилиа были отражены в плане. Только потребности эти были те самые абстрактные, схематические потребности, которые учитывались в планах Ле Корбюзье. Хотя это было, конечно, рационально, здорово, довольно эгалитарно, созданный государством город и его планы не делали никакой, даже самой маленькой уступки желаниям, истории и традициям ее жителей. В некоторых важных аспектах Бразилиа была по отношению к Сан Пауло или Рио-де-Жанейро тем же, чем было научное лесоводство по отношению к естественному лесу. Оба плана намечают чрезвычайно четкие, запланированные упрощения, созданные, чтобы наладить эффективный порядок, который может быть проверен и направлен сверху. Оба плана, как мы увидим, потерпели неудачу в сходных отношениях. Наконец, оба плана так изменяют город (и лес), чтобы они соответствовали простой сетке планировщика.

Жизнь в Бразилиа

Большинство тех, кто переехал в Бразилиа из других городов, были поражены, обнаружив, «что это – город без людей». Люди жаловались, что в Бразилиа нет суматохи уличной жизни, нет ни одного из оживленных уличных углов и длинных витрин магазинов, которые так оживляют тротуары для пешеходов. Для них, первых жителей Бразилиа, а не планировщиков города, фактически получалось, что планирование мешало городу. Наиболее общим образом они выражают это свое впечатление, говоря, что в Бразилиа «мало уличных углов», подразумевая под этим, что в ней недостает сложных пересечений плотных окрестностей, где есть и жилье, и кафе, и рестораны с площадками для выступления, где можно работать и ходить по магазинам. Хотя в Бразилиа хорошо обеспечиваются некоторые житейские потребности, функциональное отделение работы от места жительства, торговли и развлечений, большие пустоты между суперквадра и системой дорог, заполненной исключительно автомобильным движением, делают исчезновение уличных углов неизбежными. План дорог устранил пробки; но он также устранил долгожданные и приятные встречи пешеходов, которые один из информаторов Холстона назвал «точками компанейства»⁶².

Термин brasilite, означая приблизительно Brasil (ia) -itis, который был создан жителями первого поколения, хорошо выражает психическую травму, которую они испытали⁶³. Намекая на соответствующее клиническое состояние, он означает осуждение стандартизации и анонимности жизни в Бразилиа. «Они используют термин brasilite, имея в виду свои чувства относительно здешней повседневной жизни: без радости отвлечения, беседы, флирта, ритуалов — как обычно протекает жизнь в других бразильских городах»⁶⁴. Если нужно встретиться с кем-то, это нужно сделать дома или на работе. Даже если мы учитываем основную упрощающую предпосылку Бразилиа, которая является административным городом, там, тем не менее, существует анонимность, включенная в саму структуру столицы. Населению просто нехватает небольших доступных мест, которые они могли бы занять и отпечатать на них знак своей деятельности, как это было исторически в Рио-де-Жанейро и Сан Пауло. Безусловно, у обитателей Бразилиа было мало времени, чтобы изменить город своей практикой, но и сам город сконструирован так, что упорно сопротивляется их усилиям⁶⁵.

«Brasilite» как термин также подчеркивает, как специально выстроенная окружающая среда воздействует на живущих в этом городе. По сравнению с жизнью в Рио-де-Жанейро и Сан Пауло, с их яркостью и разнообразием, повседневное течение жизни в вежливой, однообразной, строгой Бразилиа, должно быть,  похожа на пребывание в сенсорном резервуаре депривации. Рецепт высокомодернистского городского планирования, возможно, создал формальный порядок и функциональную изоляцию, но сделал это за счет сенсорно обедневшей и монотонной окружающей среды — среды, которая неизбежно влияла на настроение жителей.

Анонимность, в которой вынужден жить каждый житель Бразилиа, очевидна уже из внешнего вида квартир, которые обычно составляют каждую жилую суперквадра (сравни рис. 25 и 26). Для жителей суперквадра две наиболее частых жалобы – сходство квартир и изоляция мест жительства («В Бразилиа есть только дом и работа»)⁶⁶. Фасад каждого блока строго геометрический и эгалитарный. Внешне нельзя отличить одну квартиру от другой; нет даже балконов, которые позволили бы жителям сообщить им какие-то отличительные черты и создать полуобщественные места. Отчасти эта дезориентация является результатом того факта, что местожительство — особенно, возможно, эта форма местожительства — не отвечает глубинным представлениям о доме как таковом. Холстон попросил целый класс девятилетних детей, большинство которых жили в суперквадра, нарисовать «дом». Ни один не нарисовал дом, в котором жил. Все рисовали вместо этого традиционный отдельно стоящий дом с окнами, дверью по центру и наклонной крышей⁶⁷. Блоки суперквадра сопротивляются печати индивидуальности, а их внешний вид – в частности, стеклянные стены – находятся в противоречии с самим смыслом частного пространства дома⁶⁸. Занятые общим эстетическим планом, архитекторы стирали не только внешние различия статуса жителей, но также и многое из той визуальной игры, которую создают различия. Общий проект города препятствует независимой общественной жизни, а проект городского жилья препятствует индивидуальной жизни.

Бразилиа дезориентирует архитектурным повторением и однообразием. Здесь как раз тот случай, когда видимые глазом рациональность и четкость для тех, кто работает в администрации и городских службах, создают мистифицирующий беспорядок для обычных жителей, которые должны ходить по этому городу. В Бразилиа очень мало видимых ориентиров. Каждый торговый квартал или группа суперквадра выглядят так же, как любые другие. Секторы города обозначены сложным набором акронимов и сокращений, и эту глобальную логику центра почти невозможно понять владельцу. Холстон обращает внимание на полное иронии несоответствие между макропорядком и микробеспорядком: «Таким образом, хотя общая топология города производит впечатление необычайно четкого понимания абстрактного плана, практическое знание города уменьшается от наложения этой систематической рациональности»⁶⁹. С точки зрения планировщиков утопического города, чья цель – изменить мир, а не приспособить его для жилья, шок и дезориентация, причиняемая жизнью в Бразилиа, является, может быть, частью ее дидактической цели. Город, который бы просто потворствовал существующим вкусам и привычкам, не соответствовал бы своей утопической цели.

Незапланированная Бразилиа

С самого начала Бразилиа не сумела построиться точно так, как было запланировано. Ее строители проектировали ее для новой Бразилии и новых бразильцев — организованных, современных, эффективных, дисциплинированных.

Рис. 25. Жилая зона по улице Тирадентес в Оуро Прето, 1980 г.

Рис. 26. Блок суперквадра в Бразилиа, 1980 г.

Ныне существующие бразильцы с их различными интересами и намерениями только мешали строителям. Так или иначе, предполагалось, что огромное количество рабочих (более шестидесяти тысяч) построит город, а затем спокойно оставит его администраторам для тех, кому он предназначен. Набор строительных рабочих, кроме того, не был соответствующим образом организован. Кубичек был заинтересован в скорейшем окончании Бразилиа, поэтому работы шли настолько быстро, насколько возможно. Хотя большинство чернорабочих обычно работало сверхурочно, население строительного участка быстро вышло за рамки временного жилья, приготовленного для них в том, что называлось свободным городом. Они скоро оседали на дополнительной земле, на которой построили временные здания; в случаях, когда целые семейства мигрировали в Бразилиа (или занимались там сельским хозяйством), здания, которые они там ставили, были иногда весьма основательны.

«Пионеры» Бразилиа собирательно назывались «bandeirantes двадцатого века», вслед за авантюристами, впервые проникшими вглубь страны. Название звучало как комплимент, поскольку Бразилиа Кубичека тоже была символическим завоеванием внутреннего пространства страны нацией, которая исторически цеплялась за береговую линию. В начале, однако, чернорабочие, которые привлекались к работам в Бразилиа, были бродягами, уничижительно называемые Candangos. Candango был «человеком без качеств, без культуры, без дома, низкого класса, примитивный»⁷⁰. Кубичек изменил все это. Он воспользовался строительство Бразилиа – а она была, в конечном итоге, изобретена, чтобы преобразовать Бразилию – чтобы превратить candangos в героев-пролетариев новой нации. «Будущие толкователи бразильской цивилизации, - заявлял он, - должны поразиться бронзовой суровости этого анонимного титана, который называется candango, неясный и огромный герой строительства Бразилиа.... Когда скептики смеялись над утопическим предназначением нового города, который я готовился строить, candangos брали на себя ответственность»⁷¹. Получив свое место в риторическом пространстве, candangos настаивали на получении собственного места в утопическом городе. Они организовывались, чтобы защитить свою землю, требовать городских услуг и получить правовую защиту. К 1980 г. 75 процентов населения Бразилиа жило в поселениях, появления которых никто никогда не ожидал, в то время как запланированный город имел меньше половины проектируемого населения в 557 000 человек. Точкой опоры бедноты, собранной в Бразилиа, были не только благодеяния Кубичека и его жены, доны Сары. Ключевую роль также играла политическая структура. Поселенцы оказались способны мобилизоваться, протестовать и быть услышанными в разумно соревновательной политической системе. Ни Кубичек, ни другие политические деятели не могли упустить возможность вырастить политическую клиентуру, которая бы голосовала, как единый блок.

Незапланированная Бразилиа — то есть реальная, существующая Бразилиа — весьма отличалась от первоначального видения. Вместо бесклассового административного города получился город, отмеченный абсолютным пространственным разделением согласно социальному классу. Бедные жили на периферии и ежедневно покрывали большие расстояния до центра, где жили и работали многие из элиты. Многие из богатых также создавали собственные поселения с индивидуальными зданиями и частными клубами, копируя образ жизни, существующий в Бразилии в других местах. Незапланированные Бразилиа — богатая и бедная — появились не случайно; можно сказать, что видимость порядка и четкости в центре города нужно было оплатить внеплановой Бразилиа по краям. Эти две Бразилиа не только отличались друг от друга, они находились в отношениях симбиоза.

Такие радикальные преобразования целой нации размера и разнообразия Бразилии трудно было даже вообразить, не говоря уже о том, чтобы провести их в пятилетний срок. Одни чувствовали, что Кубичек, подобно многим другим правителям поначалу желавший для всей своей страны большого будущего, разочаровался в возможности преобразования всей Бразилии и бразильцев и обратился к более посильной задаче – создания с нуля утопического города. Построенный на новом участке, в новом месте, город создал бы преобразовательную физическую среду для новых жителей — среду, скурпулезно скроенную по самому последнему слову науки в области здоровья, эффективности и рационального порядка. Поскольку город строился бы по единому плану, земля находилась в собственности государства, все контракты, коммерческие лицензии и зонирование находилось в руках государственного агентства (Novacap) – в общем, условия казались благоприятными для успешной «утопической миниатюризации».

Насколько успешной оказалась Бразилиа в роли высокомодернистского утопического города? Если мы будем судить это степенью, в которой она отличается от городов старой городской Бразилии, то ее успех был значителен. Если же мы будем оценивать ее способность преобразовать остальную часть Бразилии или вызвать любовь к новому образу жизни, то ее успех был минимален. Реальная Бразилиа, в противоположность гипотетической, оставшейся на бумаге, сопротивлялась этому плану, опровергала его и имела свои политические расчеты.

Ле Корбюзье в Чандигархе

Так как Ле Корбюзье Бразилиа не проектировал, его вина состоит только в том, что он писал когда-то в декларации. Однако существуют два соображения, оправдывающие связь между Бразилиа и им. Первое заключается в том, что Бразилиа была честно построена согласно доктринам CIAM, разработанным главным образом Ле Корбюзье. Во вторых, Ле Корбюзье фактически играл главную роль в проектировании другой столицы, которая отразила в точности те же человеческие проблемы, с которыми столкнулись в Бразилиа.

Рис. 27. Площадь (chowk или piazza), которую Ле Корбюзье спроектировал для городского центра Чандигарха.

Чандигарх, новая столица Пенджаба, был наполовину спроектирован, когда отвечавший за это архитектор, Мэтью Новицки, внезапно умер⁷². Неру, искавший преемника, пригласил Ле Корбюзье заканчивать проект и контролировать строительство. Выбор был произведен в согласии с собственной высокомодернистской целью Неру: а именно, содействовать появлению современной технологии в новой столице, которая подчеркнула бы ценности, которые новая индийская элита желала продемонстрировать. Модификация Ле Корбюзье первоначального плана Новицки и Альберта Мейера производилась в направлении усиления монументализма и линейности. Вместо больших кривых Ле Корбюзье начертил прямолинейные оси. В центре столицы он вставил огромную монументальную ось, мало чем отличающуюся от тех, что были в Бразилиа и в его плане Парижа⁷⁴ . Переполненные базары, вмещавшие так много товаров и людей в маленькое пространство, он заменил огромными площадями, которые сегодня стоят почти пустые (рис. 27).

Учитывая, что в Индии пересечения дорог обычно служили местами, где собирался народ, Ле Корбюзье изменил масштаб и предусмотрел различные зоны, чтобы предотвратить возможность возникновения оживленных уличных сцен. Как замечает один недавний наблюдатель: «На земле расстояние между улицами настолько большое, что человек видит только бетонированную площадку и несколько одиноких фигур здесь и там. Деятельность мелких уличных торговцев, лоточников или разносчиков запрещены в городском центре, так, что даже этот источник интереса и активности, способный уменьшить бетонную скудость площади, не используется»⁷⁵.

Как и в Бразилиа, усилия столицы должны были переделать всю Индию – в том виде, в котором она существовала до сих пор, и представить граждан Чандигарха — в значительной степени администраторов — образом будущего. Как и в Бразилиа, результат оказался другим: незапланированный город на периферии, на краях, противоречивший строгому порядку в центре.

Выступление против высокомодернистского урбанизма: Джейн Джекобс

Книга Джейн Джекобс «Жизнь и смерть великих американских городов» была написана в 1961 году. Она выступила против засилия модернизма в функциональном городском планировании. Это ни в коем случае не было первым случаем критики высокомодернистского урбанизма, но это был, я уверен, наиболее тщательно проведенный и интеллектуально обоснованный критический анализ⁷⁶. Как наиболее всесторонний вызов современным доктринам городского планирования, он вызвал дебаты, последствия которых все еще чувствуются. В результате – приблизительно тремя десятилетиями позже – многие из подходов Джекобс были включены в рабочие предложения о сегодняшнем городском планировании. Хотя то, что она назвала своим «нападением на нынешнее городское планирование и перестройку» относилось прежде всего к американским городам, в центре ее атаки находились доктрины Ле Корбюзье, как они применяются здесь и за границей.

Что замечательно и очень показательно в критическом анализе Джекобс – ее особый взгляд. Она начинает с уровня улицы, рассматривает этнографию микропорядка в окрестностях, на тротуарах и перекрестках. Если Ле Корбюзье «видит» свой город первоначально с воздуха, Джекобс видит свой как пешеход, который ежедневно ходит по нему. Джекобс была также политическим активистом, принимавшим участие во многих кампаниях против предложений о зонировании, о строительстве дорог и жилья, которое ей не нравилось⁷⁷. Трудно себе представить, чтобы радикальный критический анализ такого стиля мог когда-либо родиться внутри интеллектуального круга городских планировщиков⁷⁸. Ее новый стиль повседневной городской социологии, направленной на проекты городов, был слишком далек от ортодоксальной рутины современных ей школ городского планирования⁷⁹. Ее маргинальный критический анализ поможет подчеркнуть многие неудачи высокого модернизма.

Визуальный порядок против опытного

Самое существенное в аргументах Джекобс состоит в том, что не существует необходимого соответствия между впечатлением правильности, которую создает геометрический порядок, с одной стороны, и системой, которая эффективно удовлетворяют повседневные потребности, с другой. Почему следует ожидать, спрашивает она, чтобы хорошо функционирующие окружающие среды или толковые социальные мероприятия удовлетворяли визуальным понятиям упорядоченности и регулярности? Чтобы проиллюстрировать эту загадку, она ссылается на новый проект жилья в Восточном Гарлеме, прямоугольную лужайку, которая стала предметом осмеяния и презрения у всех жителей. Она была просто оскорблением для тех, кого насильственно переселили туда и заставили жить среди незнакомцев, где невозможно получить газету или чашку кофе или позаимствовать пятьдесят центов⁸⁰. Как оказалось, видимый глазом порядок лужайки скрывает жестокий беспорядок.

Фундаментальная ошибка, которую делают городские планировщики, заявляет Джекобс, состоит в том, что они выводят функциональный порядок из физического расположения зданий: как они группируются по своим формам, то есть из визуального порядка. Наиболее сложные системы вовсе не обладают видимой регулярностью; их порядок следует отыскивать на более глубоком уровне. «Чтобы видеть сложные системы функционального порядка именно как порядок, а не хаос, необходимо понимание. Листья, слетающие с деревьев осенью, внутренняя часть двигателя самолета, внутренности кролика, редакция городской газеты – все это кажется  хаосом, если смотреть на них без понимания. Если же понимать порядок этой системы, она выглядит совершенно по-другому». На этом уровне можно сказать, что Джекобс была «функционалисткой» – слово, использование которого было запрещено в студии Ле Корбюзье. Она ставит простой вопрос: какую функцию эта структура выполняет и насколько хорошо она это делает? «Порядок» вещи определен целью, с которой она создана, а не эстетическим видом ее поверхности⁸¹. Ле Корбюзье, напротив, кажется, полагал, что наиболее эффектные формы всегда будут иметь классическую правильность и порядок. Физические среды Ле Корбюзье, спроектированные и построенные, имели, так же, как и Бразилиа, полную гармонию и простоту формы. Однако они оказались неудачными во многих важных отношениях как пространство для жизни и работы.

Именно эта сторона неудачи городских моделей планирования так занимала Джекобс. Представления городских планировщиков о порядке оказались не связанным ни с фактическими, экономическими или социальными функциями города, ни с индивидуальными потребностями его жителей. Их наиболее фундаментальной ошибкой было целиком эстетическое представление о порядке. Эта ошибка завела их и дальше, она привела к жесткой изоляции функций. В их глазах смешанные использования зданий — скажем, магазины, которые одновременно являются квартирами, маленькими мастерскими и ресторанами — создают своеобразный визуальный беспорядок и путаницу. Большое преимущество раздельных использований — одна область исключительно для покупок, а другая — для жилья, состояло в том, что оно делало возможным функциональную однородность и визуальное распределение, которое они искали. Конечно, значительно легче планировать область для единственного использования, чем для нескольких. Уменьшение числа использований и, следовательно, числа переменных, которыми нужно оперировать, позволяло объединить эстетический и визуальный порядок с целью отстоять доктрину единственного использования⁸². Метафора, которая приходит на ум в этой связи – это армия, построенная для парада, и армия, воюющая с врагом. В первом случае – опрятный визуальный порядок, создаваемый подразделениями, стоящими по ранжиру, прямыми линиями. Но так можно только демонстрировать само наличие армии, а не ее обученность. Армия на войне, по Джекобс, должна будет выполнять то, что она умеет делать, чему обучена. Джекобс полагает, что она знает корни этой склонности к абстрактному, геометрическому порядку, видимому сверху: «Косвенно через утопическую традицию и непосредственно через более реалистическую доктрину искусства наложения модернистское городское планирование было обременено с самого начала неразумной целью превращения городов в упорядоченные произведения искусства».⁸³

Недавно, замечает Джекобс, статистические методы и способы ввода-вывода, доступные планировщикам, стали гораздо более изощренными. Планировщиков поощряли на такие подвиги, как массовая расчистка трущоб – теперь, когда они могли вычислить бюджет, материалы, пространство, энергию и потребности транспорта перестроенной области. Эти планы продолжали игнорировать социальные затраты перемещающихся семей, «как будто это были песчинки, электроны или бильярдные шары»⁸⁴. Они тоже были основаны на печально известных шатких предположениях – они обращались со сложными системами, как будто их можно было упростить числовыми методами: например, посещение магазина превращается в совершенно математическую проблему, для решения которой надо знать только площадь, отведенную для магазина; управление движением выглядит как проблема перемещения некоторого числа транспортных средств в данное время в определенном числе улиц определенной ширины. Но эти проблемы были не только техническими, как мы увидим, реальные проблемы были значительно шире.

Функциональное превосходство взаимодействия и сложности

Установление и поддержание социального порядка в больших городах, как мы имели возможность убедиться, довольно хлопотное дело. Взгляд Джекобс на социальный порядок одновременно тонок и поучителен. Социальный  порядок не является результатом архитектурного порядка, создаваемого площадями – сами площади его не создадут. Социальный порядок не вносится извне такими профессионалами, как полицейский, ночной сторож и государственный чиновник. Вместо этого, говорит Джекобс, «социальный мир тротуаров, улиц, городов ... создается посредством запутанной, почти не осознанной сети добровольного управления и контроля поведения со стороны самих людей, и ими же и поддерживается». Необходимые условия безопасности улицы – ясное установление границ между общественным пространством и частным, и значительное число людей, которые контролируют это, смотрят на улицу («глаза на улицу») и в обратном направлении, будучи постоянно заняты какой-то полезной деятельностью⁸⁵. Она приводит пример области, где эти условия выполнены – северная оконечность Бостона. Его улицы весь день заполнены пешеходами, потому что там очень много удобно расположенных магазинов, баров, ресторанов, пекарен и других подобных мест. Сюда люди приезжают делать покупки, прогуливаться и наблюдать, как другие делают покупки и прогуливаются. Владельцы магазина имеют прямой интерес следить за тротуаром: они знают многих людей по имени, они находятся там весь день, их бизнес зависит от оживленности окрестностей. Те, кто приехал с поручением или просто поесть и выпить, тоже смотрят на улицу; старики наблюдают происходящие сцены из окон квартиры. Некоторые из этих людей находятся в дружеских отношениях, а многие просто знакомы, узнают друг друга. Процесс этот обоюдный. Чем более оживлена и занята своими делами улица, тем более интересно наблюдать это со стороны; все эти добровольные наблюдатели, которые хорошо знают окрестности, ведут наблюдение по своему желанию.

Джекобс припоминает случай, который произошел на улице такого вот смешанного  использования в Манхеттене, когда взрослый человек, похоже, заигрывал с восьми- или девятилетней девочкой, уговаривая ее пойти с ним. Пока Джекобс наблюдала это из окна второго этажа, задаваясь вопросом, что будет, если она вмешается, на тротуаре появилась жена мясника, владелец магазина деликатесов и два держателя бара, продавцы фруктов, владелец прачечной и несколько других людей, открыто наблюдавших из окон арендуемой квартиры и готовых предотвратить возможное похищение. Никакой служитель закона не появился, да в его появлении и не было необходимости⁸⁶ .

Поучителен также другой случай неофициального городского порядка и неформальных услуг. Джекобс рассказывает, что когда их друг пользовался их квартирой, а они с мужем были далеко, или когда они не хотели ждать посетителя допоздна, а он непременно должен был придти, они оставляли ключ от квартиры у владельца магазина деликатесов, у которого был специальный ящик для таких ключей, он держал его для друзей⁸⁷. Она отмечает, что на каждой близлежащей улице смешанного использования был кто-то, кто играл ту же самую роль: бакалейщик, владелец кондитерской, парикмахер, мясник, работник химчистки или владелец книжной лавки. Это – одна из многих общественных функций частного бизнеса⁸⁸. Эти услуги, замечает Джекобс, – не результат какой-то глубокой дружбы; они оказываются потому, что люди нашли друг с другом, как она это называет, «язык тротуара». И услуги такого рода было бы совершенно невозможно обеспечить за счет какого-либо общественного института. Не имея традиции обращения за помощью при каких-либо столкновениях к чьей-либо личной репутации, что практикуется в маленьких сельских общинах, город полагается на достаточную большую плотность людей, установивших друг с другом язык тротуара, чтобы поддерживать общественный порядок. Сеть дружественных отношений и знакомств позволяет человеку использовать важные, часто незамечаемые социальные удобства. Для человека вполне естественно попросить кого-то сказать, что данное место занято, понаблюдать за ребенком, в то время как он идет в туалет или последить за велосипедом, пока он покупает бутерброд.

Анализ Джекобс интересен своим вниманием к микросоциологии общественного порядка. Все, кто отвечает здесь за этот порядок – неспециалисты, их главное дело какое-то другое. Здесь нет никакой формальной общественной или добровольческой организации, следящей за порядком в городе — ни полиции, ни частной охраны, ни местной самообороны, никаких формальных встреч или должностных лиц – наблюление за порядком вложено в логику ежедневной практики. Более того, - говорит Джекобс, - формальные учреждения общественного порядка успешны только тогда, когда их поддерживает эта богатая, неофициальная общественная жизнь. Те места в городе, где только полиция поддерживает порядок – самые опасные. Джекобс признает, что каждый из этих маленьких обменов информацией в неофициальной общественной жизни — кивок, восхищение новорожденным младенцем, вопрос, где можно купить хорошие груши — можно признать тривиальным. «Но сумма отнюдь не тривиальна», - настаивает она. «Все социальные контакты на местном уровне — большинство из них случайны, большинство связано с какими-то поручениями, но все они связаны с человеческой заинтересованностью друг в друге, они не сталкивают людей — рождают чувство социальной идентичности людей, плетут ткань общественного уважения и доверия, и эта ткань порождает ресурсы своевременного удовлетворения личных потребностей или потребностей района. Именно отсутствие доверия и производит беспорядок на улицах города. Доверие нельзя специально вырастить. И, прежде всего, оно не подразумевает никаких частных обязательств»⁸⁹. Там, где Ле Корбюзье начинает с формального архитектурного порядка сверху, Джекобс начинает с неофициального социального порядка снизу.

Разнообразие, взаимная польза и сложность (социальная и архитектурная) – лозунги Джекобс. Смешивание мест жительства с областями для покупок и местом работы делает окрестности более занимательными, более удобными и более желательными — это относится и к дорожному движению, отчего улицы, в свою очередь, делаются относительно безопасными. Вся логика разбираемых ею примеров связана с созданием больших групп людей, разнообразия и удобств, которые определяют такую обстановку, где люди захотят находиться. Кроме того, большой объем дорожного движения, притянутого и оживляемого красочными окрестностями, имеет экономическое влияние на торговлю и ценность собственности, а это едва ли является тривиальным. Популярность района и его экономический успех идут рука об руку. После того, как они будут созданы, такие места привлекут виды деятельности, для которых большинство планировщиков специально выделило бы особое пространство. Дети предпочитают играть на тротуарах, а не в больших парках, специально созданных для этой цели, потому что тротуары более безопасны, более богаты событиями и более подходящи для использования удобств, доступных в магазинах и дома⁹⁰. Понять магнетический эффект занятой делами улицы не более трудно, чем понять, почему кухня – самая деловая комната в доме. Это наиболее универсальное место — место съестных припасов и спиртных напитков, место приготовления пищи, а, следовательно, место социализации и обмена⁹¹.

Каковы условия этого разнообразия? Тот факт, что в районе сочетаются различные первичные использования, утверждает Джекобс, является наиболее важным. Далее, улицы и кварталы должны быть короткими, чтобы не создавать своей длиной препятствий пешеходам и торговле⁹². Здания должны иметь (в идеале) разный возраст и состояние, чтобы можно было взимать различную арендную плату и, соответственно, различным образом использовать их. Не удивительно, что каждое из этих условий нарушает одно или больше рабочих предположений ортодоксальных городских планировщиков наших дней: районы с  единственным использованием, длинные улицы, архитектурное единообразие. Сочетание первичных использований, объясняет Джекобс, влекут за собой разнообразие и плотность людских потоков.

Возьмем, например, ресторанчик в районе с  единственным использованием — скажем, в финансовом районе Уолл Стрита. Такой ресторан должен делать фактически всю свою прибыль между 10 часами утра и 3 пополудни – часы, когда у работников офисов бывают утренние перерывы на кофе и на завтрак, а потом они поедут в конце дня домой и покинут эту стихшую улицу. А в ресторан в районе смешанного использования клиенты могут заходить в течение всего дня и вечером. Он может оставаться открытым в течение большего количества часов, принося пользу не только его собственному бизнесу, но также и бизнесу расположенных поблизости специализированных магазинов, которые едва ли могли бы выжить в районе с единственным использованием, но в области смешанного использования станут живыми и действующими предприятиями. Самый беспорядок действий, зданий и людей — очевидный беспорядок, который оскорбил бы эстетический взор планировщика — был для Джекобс признаком динамической жизнеспособности: «Запутанные смешения различных видов использований – не хаос. Напротив, они представляют комплексную и высоко развитую форму порядка»⁹³.

Джекобс весьма убедительно выступает в пользу смешанного использования и сложности,  исследуя под микроскопом происхождение общественной безопасности, гражданского доверия, визуального интереса и удобства, но есть и еще более сильный аргумент за взаимопомощь и разнообразие. Подобно разнообразному естественному лесу, окрестности со многими разными видами магазинов, центров развлечения, услуг, различного жилья и общественных мест по определению являются более жизнеспособными. Экономически разнообразие коммерческих предложений (все от ритуальных услуг и коммунального обслуживания до магазинов и баров) делает район менее уязвимым к экономическим спадам. В то же время разнообразие обеспечивает много возможностей для экономического роста во время подъемов. Подобно монокультурным лесам, районы, специализированные на одной цели, оказываются особенно восприимчивыми к стрессу, хотя и могут сначала «поймать бум». Разнообразные окрестности более жизнеспособны.

Я думаю, что «женский глаз» – за отсутствием лучшего термина – был необходим для того стиля, в котором представлены рекомендации Джекобс. Многие люди, что и говорить, были проницательными критиками высокомодернистского городского планирования, и Джекобс ссылается на многие из их работ. Однако трудно вообразить ее аргументацию в устах мужчины. Несколько элементов ее критического анализа укрепляют это впечатление. Прежде всего, ее городской опыт гораздо шире, чем ежедневные походы на работу и с работы и приобретение товаров и услуг. Глаза,  которыми она смотрит на улицу, замечают покупателей, матерей, везущих коляски, играющих детей, друзей, пьющих кофе или перекусывающих, прогуливающихся влюбленных, людей, смотрящих в окно, владельцев магазинов, обслуживаемых клиентов, стариков, сидящих на скамейках парка⁹⁴.  Работа тоже учитывается ею, но в основном ее внимание приковано к тому, что происходит на улице ежедневно, как оно проявляется вокруг работы и вне работы. Она занята общественными местами, внутренние же помещения дома и офиса, как и фабрика, ее не интересуют. Действия, за которыми она так тщательно наблюдает, от прогулки до делания покупок, не имеют одной-единственной цели, или вовсе не имеют никакой сознательной цели в узком смысле слова.

Сравните этот взгляд с тем, который демонстрирует большинство ключевых элементов высокомодернистского городского планирования. Все эти планы основаны на упрощающем предположении, что человеческая деятельность всегда направлена к резко определенной и единственной в данный момент цели. В ортодоксальном планировании такие упрощения лежат в основе строгой функциональной изоляции места работы от постоянного места жительства и их обоих от торговли. Вопрос транспортировки превращается, для Ле Корбюзье и его последователей, в единственную проблему: как перевозить людей (обычно в автомобилях) быстрее и экономичнее. Посещение магазина превращается в вопрос об обеспечении соответствующей площади и доступа некоторого количества покупателей и товаров. Даже развлечения раздроблены на специфические действия и выделены в детские площадки, спортивные залы, театры и так далее.

Таким образом, в результате того, что Джекобс обладает так называемым женским глазом, она понимает, что человек многое делает (включая, безусловно, работу) не с одной какой-то целью, а имея в виду гораздо более широкий и неопределенный диапазон целей. Дружеский ланч с сотрудниками может быть наиболее существенной частью дня для работающего человека. Матери, везущие коляску, могут в то же время говорить с друзьями, выполнять поручения, перекусывать и искать книгу в местном книжном магазине или библиотеке. В ходе этих действий другая «цель» может возникать нечаянно. Мужчина или женщина, едущие на работу, не просто едут на работу. Они могут рассматривать пейзаж, обсуждать свои дружеские отношения или привлекательность кафе около автомобильной стоянки. Сама Джекобс чрезвычайно одарена «взглядом на улицу», и она углядела большое разнообразие человеческих целей, вложенных в любую деятельность. Цель города состоит в том, чтобы поощрять и умножать это богатое разнообразие, а не мешать ему. И то, что городские планировщики никогда не умели делать так, как она предлагала, имеет некоторое отношение к различию мужского и женского начала⁹⁵ .

Авторитарное планирование как превращение города в чучело

Для Джекобс город – социальный организм: живая структура, которая постоянно изменяется и в которой постоянно создаются неожиданные возможности. Его взаимосвязи настолько сложны и плохо поняты, что планировщик всегда рискует нечаянно урезать его живую ткань, таким образом нарушая течение живых социальных процессов или даже разрушая их. Она противопоставляет «искусство» планировщика нормальному ходу повседневной жизни: «город не может быть произведением искусства. ... По отношению к содержанию буквально бесконечно запутанной жизни, искусство выражает ее произвольно, символически и абстрактно. В этом его ценность и источник его собственного порядка и последовательности.... Результаты глубокого расхождения между искусством и жизнью не являются ни жизнью, ни искусством. Это – таксидермия, набивка чучел. На своем месте набивка чучел может быть полезным и приличным ремеслом. Однако когда образцы этого ремесла помещают на выставки, чтобы демонстрировать мертвые чучела городов, это заходит слишком далеко»⁹⁶. Сущность выступления Джекобс против современного городского планирования состоит в том, что это планирование накладывает статическиую сетку на множество непостижимых возможностей. Она осудила мечту Эбенезера Говарда о городе-саде, потому что изоляция, запланированная в этом городе, предполагает, что сообщества фермеров, фабричных рабочих и бизнесменов останутся раз навсегда установленными различными кастами. Такое предположение не учитывает «спонтанное разнообразие» и текучесть, которые были главными особенностями города девятнадцатого века⁹⁷.

Склонность городских планировщиков к массовым расчисткам трущоб подверглась осуждению по тем же причинам. Трущобы были первой точкой опоры бедных мигрантов в городе. Пока они держались в разумных пределах, и их экономика была относительно сильна, люди и бизнес могли существовать, не залезая в долги, и поселения эти с течением времени самостоятельно выбирались из трущобного состояния. Многие уже и выбрались. Однако планировщики нередко разрушали и «нетрущобные трущобы», поскольку те не соответствовали их доктринам «планирования и использования земельных участков, плотности застройки, сочетания разного вида строений и типов деятельности»⁹⁸, - не говоря уже о спекуляции землей и соображениях безопасности, лежавших в основе всяких «городских обновлений».

Время от времени Джекобс отстраняется от бесконечного и изменяющегося разнообразия американских городов, чтобы выразить некоторый страх и смирение: «Их запутанный порядок – проявление свободы бесчисленного множества людей строить и выполнять бесчисленные планы — вызывает во многих смыслах большое удивление. Мы не должны отказываться сделать это живое собрание взаимозависимых использований, эту свободу, эту жизнь более понятной, хотя мы и не осознаем, что это такое само по себе»⁹⁹. Мнение многих городских планировщиков о том, что они знают, чего люди хотят и как люди должны проводить время, кажется Джекобс близоруким и высокомерным. Эти планировщики принимали за истину – по крайней мере, принятые ими планы подразумевают это, – что люди предпочитают открытые пространства, визуальный (зонированный) порядок и тишину. Они предполагали, что люди хотят жить в одном месте и работать в другом. Джекобс полагает, что они ошибаются, и она готова аргументировать свою позицию повседневными уличными наблюдениями, а не чьими-то пожеланиями.

Логика городских планировщиков, лежащая в основе пространственного разделения и зонирования для единственного использования, которую критиковала Джекобс, была одновременно эстетической, научной и практический. Эстетически она приводила к визуальной упорядоченности — даже к единообразию — скульптурного вида данного ансамбля. С научной точки зрения, эта логика уменьшала число неизвестных, для которых планировщик должен был найти решение. Подобно системе уравнений в алгебре, слишком большое число неизвестных в городском планировании делало любое решение проблематичным или требовало весьма определенных предположений. Проблема, перед которой стоял планировщик, была аналогична проблеме лесовода. Одно современное решение дилеммы лесовода состояло в том, чтобы заимствовать определенную технику управления – так называемую оптимальную теорию управления, – и тогда возобновляемый урожай древесины мог быть успешно предсказан в результате немногих наблюдений и с помощью скупой формулы. Само собой разумеется, что оптимальная теория управления – самая простая, в которой большое количество переменных превращается в константы. Таким образом, лес с единственной разновидностью деревьев одинакового возраста, посаженный по прямым линиям на плоской равнине с одинаковой почвой и одинаковыми показателями влажности подчиняется более простой и точной формуле. В сравнении с однородностью разнообразие всегда труднее проектировать, строить и управлять им. Когда Эбенезер Говард подошел к градостроительству как к простой, состоящей из двух переменных задаче связи потребности в жилье с потребностью в рабочей силе в закрытой системе, он и по времени, и функционально работал «с научной точки зрения» в тех же самых принятых ограничениях. Формулы для количества зелени, света, школ и квадратных метров на душу населения довершали дело.

В городском планировании, как и в лесоводстве, один только шаг отделяет упрощающие предположения от практики формирования окружающей среды таким образом, чтобы удовлетворялись требуемые формулой упрощения. Примером может служить логика планирования потребностей в покупках для данного количества населения. Как только планировщики применили определенную формулу для некоторого числа квадратных футов пространства торгового зала, выделив из них такие категории, как продовольствие и одежда, они поняли, что будут должны делать эти торговые центры монополистами в пределах данного района, чтобы близлежащие конкуренты не уводили его клиентуру. Специальный пункт плана должен был узаконить эту формулу, таким образом гарантируя торговому центру его монополию¹⁰⁰. В этом случае твердое зонирование  единственного использования превращается не только в эстетическую меру. Оно помогает научному планированию исполниться, оно используется для того, чтобы удовлетворялись формулы, изображающие наблюдения в этом пространстве самоисполняющегося пророчества.

Радикально упрощенный город, если рассматривать его сверху, практичен и эффективен. Организация услуг — электричество, вода, сточные воды, почта — упрощается и под, и над землей. Районы единственного использования, функционально повторяя одинаковые квартиры или офисы, проще производить и строить. Ле Корбюзье взывал к такому будущему, когда все компоненты зданий будут производиться промышленно¹⁰¹. Зонирование по этим линиям тоже производит город, район за районом, и более единообразный эстетически, и более упорядоченный функционально. В каждом районе происходит единственная деятельность или узкий набор видов деятельности: в деловом районе – работа, в жилом квартале – семейная жизнь, в торговом районе – покупки и развлечения. С полицейской точки зрения это функциональное разделение сводит к минимуму непослушные толпы и вводит максимум возможной регламентации в движение и поведение населения.

Как только установлено само желание всесторонне планировать все в городе, логика единообразия и регламентации становится непреклонной. Эффективность затрат вносит свой вклад в эту тенденцию. Скажем, в тюрьме получится большая экономия, если все заключенные будут носить униформу из одного и того же материала, одинакового цвета и размера, ведь каждая уступка разнообразию влечет за собой соответствующее увеличение затрат административного времени и бюджетной стоимости. Если планирующая власть не обязана делать уступки народным желаниям, решение «один размер удовлетворяет всех», вероятно, возобладает¹⁰².

Против взгляда планировщиков и их формул Джекобс выдвигает свои. Ее эстетика – эстетика прагматического, уличного уровня, эстетика, которая ссылается на опыт, на рабочий порядок города, который создается для людей, живущих там. Она задает вопрос: какая физическая среда притягивают людей, облегчает обращение друг к другу, способствует социальному обмену и контактам, удовлетворяют и утилитарные, и неутилитарные потребности? Попытка честно ответить на этот вопрос приводит ко многим следствиям: например, короткие кварталы предпочтительнее длинных, потому что они связывают воедино больше видов деятельности. Больших стоянок грузовиков или бензозаправочных станций, нарушающих интересы непрерывности пешего движения, нужно избегать. Следует сохранить минимум огромных дорог и громадных отталкивающе распростертых площадей, которые работают как визуальные и физические барьеры. Здесь тоже есть определенная логика, но логика не априорно визуальная и не чисто утилитарная. Скорее, это – стандарт оценки того, насколько хорошо данное размещение отвечает социальным и практическим желаниям горожан, как они раскрываются в их практической деятельности.

Планирование незапланированного

Историческое разнообразие города — источник его ценности и притягательной силы — незапланированное создание многих рук и долгой исторической практики. Большинство городов представляют собой результат, векторную сумму неисчислимых малых действий, не имевших никакого выраженного намерения. Несмотря на усилия монархов, планирующих органов и капиталистических спекулянтов, «в большинстве своем городское разнообразие создается невероятным числом различных людей и частных организаций со значительно различающимися идеями и целями, планирующих и изобретающих вне формальной структуры общественного действия»¹⁰³. Ле Корбюзье согласился бы с этим описанием существующего города, но это было то самое, что его ужасало. Это была та самая какофония намерений, которая отвечала за путаницу, уродство, беспорядок и неэффективность непланированного города. Глядя на те же самые социальные и исторические факты, Джекобс находит основания для похвалы: «Города могут дать что-нибудь каждому только потому и только если они созданы всеми»¹⁰⁴. Она не какой-нибудь свободно-рыночный либертарианец, однако она ясно понимает, что капиталисты и спекулянты волей-неволей преобразовывали город своими коммерческими мускулами и политическим влиянием. Но, полагает она, когда планирование приходит в городскую общественную политику, оно не должно узурпировать этот незапланированный город: «Главная задача проекта и городского планирования должна быть связана с развитием, потому что общественная политика и общественное действие могут многое сделать, чтобы город привлекал к себе много неофициальных планов, идей и возможностей процветания»¹⁰⁵. Планировщик, следующий идеям градостроительства Ле Корбюзье, интересуется целостной формой городского пейзажа и его эффективностью при перевозке людей от точки к точке, а планировщик, следующий идеям Джекобс, сознательно оставляет место для неожиданных, маленьких, неофициальных и даже непроизводительных человеческих действий, которые составляют жизнеспособность «живого города».

Джекобс лучше, чем большинство городских планировщиков, осознает экологические и рыночные силы, непрерывно преобразующие город. Гавани, железные дороги и шоссе как средства перемещения людей и товаров демонстрируют уровень деятельной жизни районов города. Но иногда даже успешные, оживленные окрестности, которые Джекобс так высоко ценит, становятся жертвами собственного успеха. Тот или иной район «колонизируется» городскими мигрантами, потому что цена на землю, и, следовательно, арендная плата, там ниже. Когда район становится более привлекательным для жилья, арендная плата повышается, изменяется и местная торговля, новые предприятия часто вытесняют первоначальных владельцев – пионеров, тех, кто помогал преобразовывать этот район. Природа города – поток и изменение; успех и оживленная жизнь в районе не могут быть заморожены и сохранены планировщиками. Город, который запланирован с широким размахом,  неизбежно со временем уменьшит степень своего разнообразия, это является необходимым признаком больших городов. Лучший планировщик может надеяться только на то,  чтобы скромно содействовать увеличению городской сложности, а не препятствовать ей.

Для Джекобс город развивается подобно тому, как развивается язык. Язык – совместное историческое создание миллионов говорящих. Хотя все говорящие имеют некоторое влияние на то, как будет развиваться язык, процесс не отличается слишком большой эгалитарностью. Лингвисты, филологи и педагоги (некоторые из них поддерживаются государственной властью) делают более значительный вклад. Но процесс не поддается и диктатуре. Несмотря на все усилия «центрального планирования», язык (особенно его повседневная разговорная форма) упрямо продолжает свой собственный богатый, мультивалентный, красочный путь. Точно так же, несмотря на попытки городских планировщиков проектировать и стабилизировать город, он уклоняется; он всегда заново изобретается и гнется во все стороны его обитателями¹⁰⁶. Для большого города и богатого языка эта открытость, пластичность и разнообразие позволяет им служить бесконечному разнообразию целей — но многие из них все-таки должны быть запланированы.

Аналогию можно продолжить и дальше. Подобно запланированным городам, запланированные языки действительно возможны. Один пример дает эсперанто; другой – технические и научные языки, и они являются весьма точными и мощными средствами выражения в рамках ограниченных целей, для которых они и разработаны. Но язык сам по себе не предназначен только для одной или двух целей. Это – общий инструмент, который может быть направлен к бесчисленному числу целей благодаря его адаптируемости и гибкости. Сама история унаследованного нами языка содержит огромный диапазон ассоциаций и значений, которые поддерживают его пластичность. Можно было бы попытаться запланировать все в городе, начиная с нуля. Но так как никакой человек или комитет не мог бы полностью охватить все цели и пути жизни, настоящее и будущее, которым живут его жители, это была бы непременно худосочная и слабая версия реального сложного города со своей историей. Это будет Бразилиа, Санкт-Петербург или Чандигарх, а не Рио-де-Жанейро, Москва или Калькутта. Только время и работа миллионов ее жителей могут превратить бледную тень замысла города в настоящий город. Серьезный недостаток запланированного города – то, что он не только будет не в состоянии уважать самостоятельные цели и субъективность людей, которые в нем живут, но будет и не в состоянии допустить в достаточном количестве спонтанного взаимодействия между его жителями, тех обстоятельств, которые его производят.

Джекобс имеет своеобразное, проникнутое пониманием отношение к новым формам социального порядка, которые появляются в многих районах города. Это отношение отражено в ее внимании к обыденным, но значимым человеческим связям, которыми пронизаны живущие полной жизнью районы. Признавая, что никакой городской район не может быть – не должен быть – статичным, она подчеркивает необходимость минимальной степени непрерывности социальных сетей и «уличного языка», требуемых для создания связного единства. Если в данном месте должно работать самоуправление, размышляет она, в основе любого дела должна лежать непрерывность людей, которые ткут сети добрососедских отношений. Эти сети – незаменимый социальный капитал города. Всякий раз, когда капитал теряется – все равно по какой причине – [социальный] доход от этого исчезает и возвращается только тогда, когда накопится новый капитал, а это происходит медленно и с трудом»¹⁰⁷. Это относится даже к трущобам – Джекобс была настроена резко отрицательно в отношении проектов расчистки трущоб, которые были в большой моде, когда она писала свою книгу. Трущобы не могли иметь много социального капитала, но тот, который они имели, надо было использовать, а не уничтожать¹⁰⁸. Именно этот акцент на изменении, возобновлении и изобретении удерживает Джекобс от того, чтобы стать консерватором в духе Берка, прославляющим все прошедшее. Пробовать задержать это изменение (хотя  можно было бы попытаться со всей скромностью повлиять на него) было бы не только неблагоразумно, но и  бесполезно.

Крепкие районы, как и крепкие города, являются результатом действия сложных процессов, которые не могут быть навязаны сверху. Джекобс с одобрением цитирует Стэнли Танкела, планировщика, который выступил против крупномасштабного проведения очистки трущоб (что очень редко бывает) в следующих выражениях: «следующий шаг потребует большего смирения, так как мы сегодня слишком склонны путать большие проекты строительства с большими социальными достижениями. Нам придется признать, что задача создания сообщества выходит за пределы возможностей воображения. Мы должны учиться сохранять и развивать те сообщества, которые у нас есть, они нам трудно достались. «Приводите в порядок здания, но оставьте в покое людей.» «Никакого переселения за пределы окрестностей.» Вот какими должны быть лозунги, если мы хотим, чтобы людям нравилось жить в данном районе»¹⁰⁹. Политическая логика, которую отстаивает Джекобс, состоит в том, что планировщик не может создать полноценно функционирующее сообщество, а вот если такое сообщество уже создалось, оно само внутри себя может улучшать свое собственное состояние. Ставя логику планирования с головы на ноги, она объясняет, как разумное и сильное сообщество района в демократическом обстановке может бороться за создание и поддержание хороших школ, удобных парков, ответственных городских служб и приличного жилья.

Джейн Джекобс выступала против главных фигур, все еще господствовавших в планировании городского пейзажа ее времени: Эбенезер Говард и Ле Корбюзье. Некоторым из ее критиков она казалась довольно консервативным фигурой, расхваливавшей достоинства сообщества в бедных районах, которые многие стремились оставить, и не обращавшей внимания на степень, в которой город уже «планировался» – не народной инициативой или государством, а разработчиками и финансистами с политическими связями. Есть некоторая справедливость в этой точке зрения. Для нас, однако, нет сомнения в том, что именно она указала на главные изьяны высокомерного высокомодернистского городского планирования. Первый изьян – предположение, что планировщики могут хоть с какой-либо долей вероятности делать предположения о будущем, которого требуют их схемы. Мы сейчас знаем достаточно, чтобы быть исключительно скептически настроенными по отношению к прогнозам, исходящим из текущих тенденций в нормах изобилия, движении в городе или структуре занятости и дохода. Такие предсказания часто бывали неправильны до сумасбродства. Что касается войн, нефтяных кризисов, погоды, вкусов потребителя и политических взрывов, наша способность предсказания – фактически нулевая. Во-вторых, частично благодаря Джекобс, мы теперь знаем больше о том, что хорошо для людей, которые живут в данном районе, но мы все еще знаем мало важного о том, как такие общины могут создаваться и поддерживаться. Работая с формулами плотности населения, зеленых насаждений и транспорта, можно добиваться эффективных результатов в узкой области, но вряд ли таким образом можно построить город, в котором захочется жить. Бразилиа и Чандигарх это демонстрируют.

Отнюдь не является совпадением то обстоятельство, что многие из высокомодернистских городов, которые были построены — Бразилиа, Канберра, Санкт-Петербург, Исламабад, Чандигарх, Абуджа, Додома, Сиудад Гайана¹¹⁰ — были административными столицами. Здесь, в центре государственной власти, в полностью новом окружении, с населением, состоящим в значительной степени из государственных служащих, которые и обязаны были проживать там, государство может быть уверено в успехе своей сетки планирования. Тот факт, что задача города – быть государственной администрацией, уже значительно упрощает задачу планирования. Власти не должны бороться, как приходилось Хаусманну, с существовавшими раньше коммерческими и культурными центрами. Поскольку власти контролируют инструменты зонирования, занятости, проживания, уровня заработной платы и физического расположения, они могут подгонять окружающую среду к городу. Эти городские планировщики, которых поддерживает государственная власть, похожи на портных, которые не только вольны изобретать костюм, какой хотят, но могут даже урезать клиента так, чтобы он подходил к мерке.

Городские планировщики, отвергающие «чучельный город», по выражению Джекобс, должны изобрести такое планирование, которое поощряет инициативу и непредвиденные обстоятельства; оно должно в минимальной степени ограничивать выбор, оно должно способствовать обращению людей друг к другу, контакту между ними, из которого инициатива и возникает. Чтобы проиллюстрировать возможное разнообразие городской жизни, Джекобс перечисляет различные применения, которые нашел за эти годы центр искусств в Луисвиле: постоянная группа актеров, школа, театр, бар, спортивный клуб, кузница, фабрика, склад, художественная студия. И тогда она спрашивает риторически: «Кто мог ожидать или произвести такую последовательность надежд и услуг?» Ее ответ прост: «Только человек, совершенно лишенный воображения, полагал бы, что сможет; только самонадеянный захотел бы»¹¹¹.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава 4: высокомодернистский город

1. Я особо признателен Талье Поттерс за ее проницательные комментарии к первому варианту этой главы.

2. Ле Корбюзье выиграл первый приз в 1927 году на соревновании за проект дворца Лиги Наций, но его проект никогда не был построен.

3. Про этот период см. Jean-Louis Cohen, Le Corbusier and the Mystique of the ussr: Theories and Projects for Moscow, 1928-1936 (Princeton: Princeton Univer­sity Press, 1992).

4. Превосходный анализ модернизма и американского города см. Katherine Kia Tehranian, Modernity, Space, and Power: The American City in Discourse and Practice (Cresskill, N.J.: Hampton Press, 1995).

5. Le Corbusier (Charles-Edouard Jeanneret), The Radiant City: Elements of a Doctrine ofUrbanism to Be Used as the Basis of Our Machine-Age Civilization, trans. Pamela Knight (New York: Orion Press, 1964). Оригинальное французское издание - La ville radieuse: Elements d'une doctrine d'urbanismepour Vequipement de la civilisa­tion machiniste (Boulogne: Editions de 1'Architecture d'Aujourd'hui, 1933). Последующий анализ в полной мере относится к обоим.

6. Le Corbusier, The Radiant City, p. 220.

7. Подобно многим высоким модернистам, Ле Корбюзье любил смотреть с высоты. Он писал: «Это - как архитектор и градостроитель ... То, что я позволяю себе отлететь на крыльях самолета, дает мне вид с птичьего полета, вид с воздуха.... Глаз теперь видит воочию то, что ум мог только субъективно замыслить. [вид с воздуха] - новая функция, добавленная к нашим чувствам; это - новый стандарт измерения; это - основа нового чувства. Человек использует это, чтобы ставить новые цели. Города будут восставать из пепла» (цит. по James Corner and Alex S. MacLean, Taking Measures Across the American Landscape [New Haven: Yale University Press, 1996], p. 15).

8. Le Corbusier, The Radiant City, p. 322 (курсив мой).

9. Там же, p. 121.

10. Robert Fishman, Urban Utopias of the Twentieth Century: Ebenezer Howard, Frank Lloyd Wright, and Le Corbusier (New York: Basic Books, 1977), p. 186.

11. Le Corbusier, The Radiant City, p. 134.

12. Там же, pp. 82-83 (первое подчеркивание добавлено, второе - авторское).

13. Из Le Corbusier's "When the Cathedrals Were White," перевод Francis Hyslop, цит. по in Richard Sennett, The Conscience of the Eye: The Design and Social Life of Cities (New York: Norton, 1990), p. 169. Про посещение Ле Корбюзье Америки, которое продлилось почти год (в 1935 г.), см. Mardges Bacon, Le Corbusier in America: Travels in the Land of the Timid (forthcoming). Ле Корбюзье не сумел добиться полномочий, которые искал в Америке, очевидно, потому, что даже за границей городские планировщики остерегались руководствоваться его разрушительными схемами.

14. Le Corbusier, The Radiant City, p. 123 (курсив  в оригинале).

15. Доступное введение во фрактальную логику жизненных процессов см. James Gleick, Chaos: Making a New Science (New York: Penguin, 1988).

16. Le Corbusier, The Radiant City, p. 178. В его фактических постройках, однако, практика Ле Корбюзье была гораздо более изменчива.

17. Там же, pp. 22-23. Это было источником иронического удовлетворения для Ле Корбюзье – его проект для дворца Лиги Наций не был построен, а в то же время проект, представляющий наиболее универсальные институты, выиграл первый приз.

18. Там же, p. 46.

19. Там же, pp. 29-30. Убедительные аргументы в пользу того, что жесткие, функционально определенные законы зонирования лежат в основе неудачных районов города и пригородов, растянувшихся по сегодняшним Соединенным Штатам, см. James Howard Kunstler, "Home from Nowhere," Atlantic Monthly, September 1996, pp. 43-66.

20. Lawrence Vale, Architecture, Power, and National Identity (New Haven: Yale University Press, 1992), p. 109.

21. Le Corbusier, The Radiant City, p. 71.

22. Единственная альтернатива такому упрощению должна руководствоваться вкусами конечного пользователя или потребителя. Люди хотят жить там? Текущие жители довольны проживанием там? Эти критерии не нужно путать с рыночными критериями, которые также спрашивают, могут ли люди позволить себе это.

23. Я пишу «доктрина Ле Корбюзье», потому что практически его здания не были ни низкой стоимости, ни эффективны функционально. Фактические здания, однако, были также значительно более интересны, чем его теоретические доктрины.

24. Le Corbusier, The Radiant City, p. 7.

25. Le Corbusier, цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 193 (курсив мой).

26. Le Corbusier, La ville radieuse, pp. 178-79 (перевод мой).

27. Le Corbusier, цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 208.

28. Сравнивая это пространственное представление социального и политического порядка с планом города, Платон подчеркивает в Законах: акрополь в центре, концентрические кольца городского ядра, ремесленный пригород (для не граждан) и внутренние и внешние кольца культурной зоны. «Пирог» разделен на двенадцать долей, которые формируют основание для вербовки и ежегодной ротации сил охраны. Pierre Vidal-Naquet, "A Study in Ambiguity: Artisans in the Platonic City," chap. 11 of The Black Hunter: Forms of Thought and Forms of Society in the Greek World, trans. Andrew Szegedy-Maszak (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1986), pp. 224-45.

29. Поиск гением городского планирования диктатора, который дал бы ему власть, чтобы реализовать свое видение, был также очевиден в карьере Вальтера Кристаллера, великого немецкого географа и создателя теории центрального места. Он предоставил свои услуги нацистскому режиму «чтобы дать совет относительно создания иерархического порядка городских поселений для недавно завоеванных польских территорий». Для него это был шанс осуществить его теорию шестиугольных рыночных областей и размещения города на плоской равнине. После войны он присоединился к Коммунистической партии «надеясь на то, что авторитарный режим будет использовать свою власть переместить опустошенные войной города согласно оптимальному образцу, как требуется в соответствии с теорией центрального места». Это был классический случай попытки наложить на реальность то, что начиналось как упрощенное аналитическое описание экономики местоположения. Hans Carol, "Geographica: Walter Christaller, a Personal Memoir," Canadian Geographer 14, no. 1 (1970): 67-69. Я благодарен Отто ван ден Мюйзенбергу за эту ссылку.

30. Le Corbusier, The Radiant City, p. 181.

31. Там же, p. 154 (курсив мой).

32. Я пытаюсь быть исключительно осторожным в использовании таких нагруженных терминов, как «фашизм», но думаю, что здесь это оправдано. Когда Ле Корбюзье описывает красоту Парфенона, на прославление насилия он только намекает. «Вспомните Парфенон, пишет он. - Вспомните его ясность, его четкие линии, ее интенсивность, его экономность, его буйство, вспомните его страшный крик посреди этого пейзажа, созданного изяществом и ужасом. Сила и чистота " (там же., p. 187 [курсив мой]). Ле Корбюзье также склонен, как мы увидим, дегуманизировать его противников и городскую бедноту: «Все зависит от мудрости планов.... Я говорю здесь об обществе, которое уже обеспечило себя плановой экономикой и уничтожило всех паразитов, существующих в обществе, которое мы знаем сегодня» (p. 73 [курсив мой]).

33. Мамфорд осуждает за подобную гордость дух барочного планирования, который, на глаз двадцатого века, кажется гораздо менее экспансивным. В его комментарии относительно пассажа из Декарта (приведено в главе 1), Мамфорд противопоставляет два способа размышления: органический и механический. «Первый исходит из полной ситуации, второй упрощает факты жизни ради ловкой системы концепций, более дорогой уму, чем сама жизнь. Работы первого способа учитывают другие материалы, возможно, руководствуются ими, но сначала происходит подтверждение их существования и понимание их цели; второй, барочный деспот, настаивающий на своем законе, своем порядке, своем обществе, управляемой единственной профессиональной властью, работающей под его командой» (TheCityinHistory: ItsOrigins, ItsTransformations, andItsPros­pects[New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1961], p. 394). Превосходство города с центральной планировкой над городом, который вырастает в значительной степени незапланированными приращениями, не обязательно в esprit geometrique, как это было с Декартом; запланированный город, как было отмечено,  демонстрировал королевскую власть и был более здоровым, даже в семнадцатом веке. Таким образом, Джон Ивлин, недавно вернувшийся из европейского изгнания с Чарльзом II, писал, что Лондон был «городом, состоящий из деревянных, северных и безыскусных скоплений зданий, некоторые из его главных улиц столь узки, что совершенно не смотрятся на расстоянии и асимметричны в пределах стен» (цитировано в Mark Jenner, "The Politics of London Air: John Eve­lyn's Fumifugiumand the Restoration," HistoricalJournal38, no. 3 [1995]: 542 [курсив мой]).

34. Цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 213.

35. Ле Корбюзье был членом «Восстановления Франции», довольно правого круга промышленников. Относительно этой связи и особенно работы Ле Корбюзье в Советском Союзе, см. Cohen, Le Corbusier and the Mystique of the ussr.

36. Le Corbusier, The Radiant City, p. 131 (курсив  в оригинале). Он продолжает: «Мощь вычисления такова, что человек опрометчивый мог бы соблазниться немедленно воздвигнуть ему алтарь и поклоняться».

37. Ле Корбюзье особенно гордился прозрачностью линий этого здания, которое, подобно многим из его зданий в 1920-ых годах, стояло на сваях. Описывая его, он писал: «Высоко оценивают полностью новые и огромные достоинства этой архитектуры: безупречную линию фундамента. Здание смотрит всеми своими окнами, ионоабсолютночетко» (Le Corbusier, "Les Techniques sont I'assiette meme du lyricisme: Elles ouvrent un nouveau cycle de I'architecture," in Precisions sur un etat present de I'architecture et de I'urbanisme [Paris, 1930], quoted in Cohen, Le Corbusier and the Mystique ofthe ussr, p. 77 [курсив мой]).

38. В конце концов Ле Корбюзье с горечью отозвался о своем советском опыте: «Несколько раз меня просили составить планы городов для Советского Союза; к сожалению, это все оказалось сотрясением воздуха. Мне чрезвычайно жаль, что так получилось. ... я изучил основные социальные истины так глубоко, что я должен был первым создать, естественным образом, великий бесклассовый город, гармоничный и радостный. Это иногда причиняет мне боль, когда я думаю, что в СССР я отвергнут по причинам, что ко мне кажется,  не имеют отношения» (цит по Cohen, LeCorbusierandtheMystiqueoftheussr, p. 199).

39. Цит. там же, p. 109. В оправдании линейной суровости его Московских планов, Ле Корбюзье писал: «от изогнутых линий образуется паралич, а вьющаяся дорожка – дорожка ослов» (цит. там же, p. 15).

40. Цит. там же, p. 93 (курсив автора). Подобно многому в Лучезарном городе, этот пассаж отражает постоянный призыв Ле Корбюзье к политическим властям, которые только и могли позволить осуществить его планы.

41. По поводу Ле Корбюзье  и концепции сублимации см. Colin Rowe, The Architecture of Good Intentions: Towards a Possible Retrospect (London: Academy Editions, 1995)

42. Ле Корбюзье, цит. там же, p. 152.

43. Ле Корбюзье, цит. по Fishman, Urban Utopias, p. 177 (emphasis added).

44. Ле Корбюзье, The Radiant City, p. 116.

45. Там же, p. 138.

46. Там же, p. 176.

47. Там же, p. 120 Барочные городские планировщики также признавали, что узкие улицы представляют опасность для государства. См. комментарий Мамфорда относительно того, что Неаполитанский король Ферранте боялся темных и изогнутых улиц (TheCityinHistory, p. 348).

48. Le Corbusier, The Radiant City, p. 120. В эксцентричной сноске Ле Корбюзье воображает памятник в бронзе с Людовиком XIV, Наполеон I и Наполеоном III с соединяющимися руками на переднем плане и улыбающимися Кольбером и Хаусманном, также держащимися за руки, на заднем плане. Их свободные руки на переднем плане поднимают свиток, на котором начертано: «Придерживайтесь этого, ради бога».

49. Там же, p. 27.

50. Там же, p. 187.

51. Там же, p. 185.

52. Там же, p. 70. Влияние фордизма и тейлоризма здесь слишком очевидно. См. David Harvey, The Condition of Post-Modernity: An Enquiry into the Origins of Social Change (Oxford: Basil Blackwell, 1989), pp. 35-44. Ле Корбюзье был после первых двух десятилетий профессиональной работы твердо связан с пуризмом и конструктивизмом. Для конструктивистов наиболее эффективной формой объекта была идеальная форма; декоративные элементы запрещались, поскольку они бы только снизили чистую красоту функционального проекта. Проект дома, задуманного в этом духе, начинался со внутренней части, с его функцией и доступными материалами, определяющими его форму и вид. Несмотря на его идеологические обязательства, Ле Корбюзье был всегда заинтересован живописной линией его проектов, которые он связывал с классическими или естественными формами. В более поздние годы он запретил использование слова «функционализм» в своей студии. Обсуждение ранних проектов Ле Корбюзье и соответствующей интеллектуальной обстановки, см. Russel Walden, ed., The Open Hand: Essays on Le Corbusier (Cambridge: mit Press, 1975), особенно эссе Charles Jencks, Anthony Sutcliffe, and Mary Patricia May Sekler.

53. Le Corbusier, The Radiant City, p. 121.

54. Там же, p. 128 (курсив мой). Довольно любопытно, что когда сравниваешь их с грандиозными схемами Ле Корбюзье, его небольшие проекты, кажется,  отличаются большим успехом, и эстетически, и практически. В частности, его маленькая часовня Notre Dame du Haut at Ronchamp рассматривается, как блестящее достижение, и его ранние здания в Ла Chaux-de-Fonds достойны восхищения благодаря своим декоративным особенностям – то, что он

позже отверг.

55. James Holston, The Modernist City: An Anthropological Critique of Brasilia (Chicago: University of Chicago Press, 1989).

56. Бразилия имеет некоторую историю создания амбициозных планов, требующих воплощения, а затем пришедших в упадок. В 1972 г. трансамазонское шоссе было открыто с большим шумом (и экологическими тревогами); к концу 1980-ых годов большая часть дороги была заброшена.

57. Цит. по Lawrence J. Vale, Architecture, Power, and National Identity (New Haven: Yale University Press, 1992), p. 125.

58. Holston, The Modernist City, pp. 113-19.

59. Там же, p. 115.

60. Сравните эту традицию с намерениями Ле Корбюзье, который писал: «Кафе и места отдыха больше не будут грибком, разъедающим тротуары Парижа. Мы должны убить улицу» (Towards a New Architecture, trans. Frederick Etchells [New York: Praeger, 1959], pp. 56-59).

61. См. интересный анализ Холстона в TheModernistCity, pp. 119-36.

62. Там же, pp. 105-7. Я беру на себя смелость перевести convivencia как «компанейство», а не «социальное дружелюбие», поскольку это кажется более близким к сути, которую информатор Холстона пытается передать (p. 105).

63. Там же, pp. 24-26.

64. Там же, p. 24.

65. Есть, конечно, некоторые вещи, которые  нравятся жителям Бразилиа: правительственные средства обслуживания, высокий уровень жизни, и тот факт, что она представляет собой безопасную окружающаю среду для детей.

66. Там же, p. 163.

67. Там же, p. 171. Отдельный небольшой дом мог также быть просто результатом конвенционального соглашения, которое устанавливается в раннем детстве.

68. См. интересный анализ Холстона того, как проект квартиры суперквадра устраняет большинство социальных мест традиционного жилья бразильцев, copa, там же., pp. 177-80.

69. Там же, p. 149. См. также Kevin Lynch, The Image of the City (Cambridge: mit Press, 1960). Концепция «представимости» Линча говорит о том, что местоположение дома или его окрестности могут быть «изображены» его жителями лучше, чем четкое изображение планировщика или администратора. Эти две формы порядка могут часто, как напоминает Холстон, иметь отрицательную корреляцию.

70. Holston, The Modernist City, p. 209.

71. Цит. там же, p. 210.

72. Моя информация о Чандигархе черпается из следующих источников: Ravi Kalia, Chandigarh: In Search of an Identity (Carbondale: Southern Illinois Univer­sity Press, 1987), и три статьи: Russell Walden, ed., The Open Hand: Essays on Le Corbusier (Cambridge: mit Press, 1977): Maxwell Fry, "Le Corbusier at Chandigarh," pp. 351-63; Madhu Sarin, "Chandigarh as a Place to Live In," pp. 375-411; and Stanislaus von Moos, "The Politics of the Open Hand: Notes on Le Corbusier and Nehru at Chandigarh," pp. 413-57.

73. Пенджабских политические деятели также захватил проект, они увидели в нем компенсацию за потерю Лахора, прежней столицы перед разделением Пенджаба, центр власти Моголов и столица Сикхского королевства Ранжит Сингх. Я благодарен Рамачандра Гухе за эту информацию.

74. Как описывает это Максвелл Фрай, Ле Корбюзье занимался в то время визуальными эффектами зданий на больших пространствах. Он принес с собой план великой оси, которая соедяняла Louvre с Триумфальной аркой через Елисейские поля и пробовал разрабатывать «самое дальнее расширение постижимого великолепия, охватываемого одним взглядом» в новой постановке. См. Fry, "Le Corbusier at Chandigarh," p. 357.

75. Sarin, "Chandigarh as a Place to Live In," p. 386.

76. См., например, книгу, опубликованную 15 годами раньше Percival Goodman and Paul Goodman, Communitas:MeansofLivelihoodandWaysofLife(New York: Vintage Books, 1947), которая касается многих тем, которые можно найти в работе Джекобс, но которая проповедует децентрализацию и предлагает соответствующую технологию.

77. В Нью-Йорке Джекобс была видным противником строителя Роберта Мозеса. 78. С другой стороны, Джекобс обладала обширными познаниями в архитектуре. Она была замужем за архитектором и прошла путь журналиста и редактора, прежде чем стала соредактором журнала ArchitecturalForum.

79. Интересная параллель того же самого периода времени: Rachel Carson's SilentSpring(Boston: Houghton Mifflin, 1962). Карсон начала свое мощное нападение на расточительное использование инсектицидов,  задавая домашний, но сильный вопрос: «Куда подевались все певчие птицы?»

80. Jane Jacobs, The Death and Life of Great American Cities (New York: Vin­tage Books, 1961), p. 15.

81. Там же, p. 376. Сам бывший прежде конструктивистом, Ле Корбюзье не отрицал бы этот взгляд как принцип, но на практике он был всегда очень заинтересован скульптурными свойствами городского плана или отдельного здания – иногда с блестящими результатами, как в Notre-Dame-du-Haut, Ronchamp (1953).

82. Полезную критику практики текущего зонирования можно найти в James Howard Kunstler, "Home from Nowhere," AtlanticMonthly, September 1996, pp. 43-66.

83. Jacobs, Death and Life, p. 375. Это кажется особенно понятным, пока признанные произведения искусства, о которых все говорят, такие, как у Жозефа Альбера, а не у Джексона Поллока. В этой связи полезно вспомнить, что Ле Корбюзье начинал как художник и никогда не прекращал занятий живописью.

84. Там же, p. 437.

85. Там же, pp. 31-32. . Недавняя научная литература по социальному доверию и социальному капиталу, демонстрируя экономические затраты при отсутствии таковых, сообщает, что эта домашняя правда является теперь предметом научного исследования. Важно определить, что точка зрения Джекобс насчет «глаз на улицу» принимает элементарный уровень чувства сообщества. Если глаза на улицу враждебны к некоторым или ко всем членам сообщества, как напомнила мне Талья Поттер, общественная безопасность не увеличивается.

86. Там же, pp. 38-40. Стоит отметить, что опорой этого неофициального наблюдения и социального порядка является та самая мелкая буржуазия, которая так быстро исчезает и которую так много порочили.

87. Там же, pp. 59-62.

88. Там же, pp. 60-61. Джекобс предлагает каталог неоплаченных услуг, оказываемых типичным владельцем кондитерской в ходе одного утра, подтверждая, что многие из этих маленьких услуг позволяют владельцу магазина и далее сохранять клиентуру.

89. Там же, p. 56 (курсив автора).

90. Там же, pp. 84-88. Джекобс указывает на региональное сообщение 1928 г.  относительно планирования отдыха, которое отметило, что только приблизительно четвертая часть населения, чей возраст располагалается от пять до пятнадцати лет, реально играют на детских площадках, которые не могут конкурировать с городскими улицами, «изобилующими жизнью и приключениями».

91. В современном доме, если на кухне стоит еще и телевизор, его статус как наиболее используемой комнаты в доме, вероятно, будет вне сравнения. Талья Поттер, голландская коллега, сообщает мне, что в квартирах рабочих, построенных в Голландии между 1920 г. и 1970 г., размеры кухни были преднамеренно минимизированы так, чтобы рабочие должны были обедать и общаться в гостиной, как приличные люди.

92. Глава Джекобс «Потребность в маленьких кварталах» является моделью ее способа анализа. См. Death and Life, pp. 178-86.

93. Там же, p. 222.

94. Джекобс, кроме того, что работала на нескольких работах, в 1950-ых годах была женой и матерью.

95. Объясняя, почему дети часто предпочитают играть на тротуарах, а не на детских площадках, Джекобс пишет: «Большинство городских архитектурных проектировщиков – мужчины. Поэтому очень любопытно, что они проектируют и планируют исключить мужчин как часть нормальной дневной жизни везде, где живут люди. В планировании живой жизни они стремятся к заполнению предполагаемых повседневных потребностей абсолютно праздных домохозяек и малышей-дошколят. Короче говоря, они планируют исключительно для матриархального общества» (DeathandLife, p. 83).

96. Там же, pp. 372-73 (курсив автора). Сравните критический анализ Джекобс с критикой Мамфорда барочного городского планирования как «безжалостного, одностороннего, некооперативного... [и] безразличного к медленным, сложным взаимодействиям, терпеливому урегулированию и модификациям, через испытание и выбор, которые отмечают более органичные методы городского развития» (TheCityinHistory, p. 350).

97. Jacobs, Death and Life, p. 289. Обширный анализ процесса экономической диверсификации см. в более поздней книге Джекобс TheEconomyofCities(New York: Random House, 1970). Кэрол Роуз, юрист-теоретик, отмечает интересный пункт: визуальные знаки собственности – заборы, стены, преграды, окна, ворота – функционируют как признаки собственности статической и бесконечной, которая игнорирует исторические изменения, см. Rose, Property and Persuasion: Essays in the History, Theory, and Rhetoric of Ownership (Boulder: Westview Press, 1994), особенно глава 9, "Seeing Property," pp. 267-303.

98. Jacobs, Death and Life, p. 287.

99. Там же, p. 391. Этот пассаж звучит эхом таких влиятельных анархистских мыслителей, как Пьер-Жозеф Прудон и Петр Кропоткин. Я не знаю, имела ли Джекобс в виду эти соответствия, которые, возможно, возникли в связи с работой Пола Гудмана. Но признание, что в отсутствии государственного городского планирования коммерческие и спекулятивные интересы каждый день преобразуют городской пейзаж, отсутствует. Влияние ее аргументов должно «натурализовать» незапланированный город, обращаясь с ним, как с последствием тысяч мелких и неосознанных действий.

100. Там же, p. 737.

101. Некоторые небольшие компоненты зданий, конечно, были в массовом производстве в течение долгого времени, от стандартных деревянных досок и дранки до настила пола, конечно, гвоздей. Домашние комплекты Сирса и Ребака производились уже в 1890-ые годы.

102. Там, где важен внешний вид, скажем, в армии, эта логика применяется в соответствии с другими критериями. И тогда солдаты будут иметь ботинки различного размера, которые хорошо подходят, но одинаковую стрижку.

103. Jacobs, Death and Life, p. 241.

104. Там же, p. 238. Это «только, если» – может быть, редкое у Джекобс признание, что в отсутствие экстенсивного планирования в либеральной экономике, асимметричные рыночные силы, которые формируют город, вряд ли являются демократическими.

105. Там же, p. 241.

106. Разработку этой мысли применительно к проектированию городов см.

Michel de Certeau, The Practice of Everyday Life (Arts de faire: La pratique du quotidien), trans. Steven Rendall (Berkeley: University of California Press, 1984). Другая аналогия, которая может быть сделана в этом контексте, это аналогия с рынком, по направлениям, проложенным Фридрихом Хаеком. Проблема, которую я вижу с этой аналогией, состоит в том, что рынок в современном смысле не синонимичен со «спонтанным социальным порядком», а скорее был навязан принудительно государством в девятнадцатом веке, как убедительно показал Карл Поляни. Описание Хайека развития общего закона, я верю, несколько ближе к истине. В любом случае, город, рынок, и общий закон – все они создатели исторических отношений власти, которые не являются ни «естественными», ни творческими из «спонтанного социальный порядка». В ее критике планирования Джекобс часто соблазняется натурализовать незапланированный город, как Хайек натурализует рынок.

107. Там же, p. 138.

108. Некоторые из открытий Джекобс, кажется,  после ранних стадий выздоровления в нескольких погибающих секциях Южного Бронкса в Нью-Йорка, служившем синонимом всего самого плохого в упадке города. Комбинация восстановления существующих зданий и квартир, продвигая развитие смешанного использования и городской устойчивости, делая маленькие ссуды – более доступные, и сохраняя скромный масштаб, кажется,  облегчает создание жизнеспособных районов.

109. Цит. там же, pp. 336-37. Заявление Танкела появилась на симпозиуме, называемом «Форум Архитектуры», в июне 1957.

110. См. Lisa Redfield Peattie, Planning, Rethinking Ciudad Guayana (Ann Arbor: University of Michigan Press, 1987).

111. Jacobs, Death and Life, p. 195.

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: