7. Варваров у ворот нет
В фильме "Воин дорог" австралийского режиссера Джорджа Миллера дана картина нашей современной нефтяной цивилизации, рухнувшей в результате апокалиптической войны. Наука утрачена, современные вестготы и варвары носятся на "харлеях" и пескоходах, похищая друг у друга бензин и боеприпасы, потому что технология их добычи и изготовления утрачена.
Возможность катаклизма, разрушающего нашу современного технологическую цивилизацию и внезапно возвращающего человечество к варварству, всегда была любимым предметом научной фантастики, особенно в послевоенный период, когда изобретение атомного оружия сделало такую возможность весьма правдоподобной. Часто такое варварство, в которое рушится мир, является не чистым возрождением ранних форм общественной организации, но любопытной смесью старых общественных форм с современными технологиями, и герцоги с императорами летают на космолетах среди звезд. Но если наши допущения о взаимосвязи современной науки и современной общественной организации верны, то такие "смешанные" исходы не смогут существовать долго: без запрета на научный метод или отказа от него современная наука в конце концов себя восстановит и вынудит воссоздание многих аспектов современного, рационального социального устройства.
Так что давайте зададимся вопросом: может ли человечество в целом обратить направленность истории путем утери научного метода или запрета на него? Этот вопрос распадается на два: первый — может, ли современная наука быть сознательно отвергнута существующими обществами; второй — может ли глобальный катаклизм послужить причиной невольной утраты современной науки?
Сознательный отказ от технологий и рационализированного общественного устройства предполагался многими группами, начиная от романтиков начала девятнадцатого века и кончая хиппи шестидесятых годов и аятоллой Хомейни с исламскими фундаменталистами. В настоящий момент источником наиболее последовательной и четкой оппозиции технологической цивилизации является экологическое движение. Современный энвайронментализм объединяет много различных групп и направлений, но наиболее радикальные среди них нападают в целом на весь современный проект овладения природой посредством науки и предполагают, что человек будет счастливее, если не манипулировать природой, но вернуть ее как можно ближе к исходному, до-индустриальному состоянию.
Почти все эти антитехнологические доктрины восходят к мысли Жан-Жака Руссо, первого философа нового времени, усомнившегося во благе исторического "прогресса". Руссо еще до Гегеля понимая историчность сути человеческого опыта, и то, что сама человеческая природа со временем меняется. Но он в отличие от Гегеля считал, что исторические изменения идут человеку весьма не во благо. Говоря о способности современной экономики удовлетворять потребности человека, Руссо во "Втором рассуждении" указывал, что истинных потребностей у человека очень немного: нужно укрытие от стихий и пища; даже безопасность не является с необходимостью основным требованием, потому что она предполагает, будто люди, живя рядом друг с другом, естественно будут друг другу угрожать.[146] Все прочие желания человека для счастья существенными не являются; они возникают из способности человека сравнивать себя с другими и считать себя обделенным, если у него нет того, что есть у других. Эти желания созданы современным консюмеризмом, иначе говоря — человеческой суетностью, или тем, что сам Руссо называет человеческой amour-propre. Проблема здесь в том, что эти новые желания, созданные самим человеком в исторические времена, бесконечно растяжимы, и их в принципе невозможно удовлетворить. Современная экономика, при всей ее невероятной эффективности и инновативности, создает на каждое удовлетворенное желание новое, которое также необходимо удовлетворить. Люди становятся несчастливы не потому, что не могут удовлетворить некоторый фиксированный набор желаний, но потому, что все время возникает разрыв между новыми желаниями и их исполнением.
Руссо иллюстрирует это явление примером коллекционера, который сильнее переживает пробелы в своей коллекции, нежели радуется тому, что уже имеет. Более современный пример можно найти в сегодняшней весьма инновативной промышленности электронных бытовых приборов. В двадцатых и тридцатых годах вершиной потребительских вожделений было радио в семье. Сегодня в современной Америке вряд ли найдется подросток, у которого не было бы несколько штук приемников и который не был бы при этом крайне неудовлетворен тем, что у него нет приставки "нинтендо", или портативного CD-плейера, или пейджера. И к тому же очевидно, что приобретение этих предметов не повысит степень его удовлетворенности, поскольку японцы сразу же придумают какой-нибудь новый прибор, который подросток возжаждет приобрести.
Как же может человек стать счастливым? По утверждению Руссо, для этого надо соскочить с беличьего колеса современной технологии и бесконечного цикла порождаемых ею желаний и восстановить в какой-то степени цельность человека естественного. Естественный человек не жил в обществе, не сравнивал себя с другими, не жил в искусственном мире страхов, надежд и ожиданий, созданных обществом. Он был счастлив ощущением собственного существования, жизнью естественного человека в естественном мире. Он не пытался покорить природу с помощью разума: в этом не было нужды, поскольку природа по существу является благой, и разум не был естественным для человека как одиночного существа.[147]
Критика человека цивилизации у Руссо поставила первый и самый серьезный знак вопроса над проектом покорения природы как таковым, над точкой зрения, считающей леса и горы источником сырья, а не местами отдохновения и созерцания для человека. Эта критика Человека Экономического, увиденного Джоном Локком и Адамом Смитом, остается основой для большинства современных атак на неограниченный экономический рост и является (зачастую бессознательной) интеллектуальной базой почти всего современного энвайронментализма.[148] По мере того, как прогрессируют индустриализация и экономическое развитие, а следующее из них разрушение естественной среды становится все более и более очевидным, критика экономической модернизации, предложенная Руссо, набирает все больше и больше сторонников. Можно ли представить себе возникновение крайне радикального знвайронментализма, который будет пытаться отвергнуть на базе обновленного руссоизма весь проект покорения природы, а также всю технологическую цивилизацию, которая на нем основана? Ответ, по разным причинам, скорее всего все-таки "нет".
Первая причина этого связана с ожиданиями, порожденными теперешним экономическим ростом. Отдельные лица и небольшие группы могут "вернуться к природе", бросив работу банкиров или риэлтеров ради жизни у озера в Андиронакских горах, но отказ от технологии в масштабе всего общества означал бы полную де-индустриализацию американской или европейской страны или, скажем, Японии, и ее трансформацию, по сути, в бедную страну третьего мира. Наверное, стало бы меньше загрязнения вод и отравления воздуха, меньше контроля над рождаемостью, а потому и меньше сексуальной свободы. Вместо освобождения от цикла новых желаний большинство людей получило бы жизнь бедного крестьянина, привязанного к земле в бесконечном цикле изнурительной работы. Конечно, многие страны поколениями жили на уровне поддерживающего жизнь сельского хозяйства, и живущие тогда люди, без сомнения, достигали определенного уровня счастья, но возможность, что они могут к этому вернуться, испытав консюмеризм технологического общества, весьма сомнительна, и еще сомнительнее, что удастся уговорить на это целую страну. Более того, если останутся страны, которые не выберут де-индустриализацию, то жители деиндустриализованных стран будут иметь перед глазами постоянный пример для сравнения. Решение Бирмы после Второй мировой войны отвергнуть цель индустриализации, общую для остальных стран третьего мира, и остаться в международной изоляции могло сработать в до-индустриальном мире, но его очень тяжело оказалось придерживаться в регионе, полном процветающих Сингапуров и Таиландов.
Лишь немного менее фантастической кажется альтернатива частичного отказа от технологий с попытками как-то заморозить технологическое развитие на современном уровне или разрешать технологические новшества весьма селективно. Это могло бы помочь сохранить текущие жизненные стандарты, по крайней мере в краткосрочной перспективе, но совершенно неясно, почему жизнь на произвольно выбранном уровне технологии окажется достаточно удовлетворительной. В ней не будет ни блеска динамичного и растущего общества, ни подлинного возврата назад к природе. Попытка заморозить технологии удавалась для малых религиозных групп, таких как аманиты и меннониты, но ее куда труднее было бы реализовать в большом и многослойном обществе. Социальное и экономическое неравенство, существующее в современных развитых обществах, является с политической точки зрения куда менее взрывоопасным, если подлежащий делению экономический пирог постоянно растет; и оно было бы куда более серьезным, если бы Соединенные Штаты стали похожи на огромную и застойную Восточную Германию. Далее, замораживание технологии на уже высоком уровне современных развитых стран вряд ли было бы радикальным решением для предотвращения экологического кризиса и не ответило бы на вопрос, выдержит ли глобальная экосистема, если страны третьего мира догонят развитые страны. Селективное допущение новшеств ставит трудные вопросы о том, какая власть будет решать вопрос о приемлемости технологий. Политизация новшеств неизбежно окажет замораживающее действие на экономический рост в целом,
Более того, защита окружающей среды, далеко не требуя отказа от современных технологий и созданного ими экономического мира, может в долгосрочной перспективе потребовать существования такого мира как своего предварительного условия. Вообще, если не считать крыла "Фунди" движения Зеленых в Германии и некоторых других крайностей, природоохранное движение в целом признает, что наиболее реалистическим решением проблем окружающей среды было бы создание альтернативных технологий либо технологий активной защиты среды. Здоровая окружающая среда — это роскошь, которую могут себе позволить обладатели богатства и экономического динамизма; а самые худшие разрушители окружающей среды, как в смысле избавления от ядовитых отходов, так и в смысле сведения тропических лесов, — это развивающиеся страны, относительная бедность которых не оставляет им другого выхода, кроме безоглядного использования природных ресурсов; либо такие страны, где не хватает общественной дисциплины для проведения в жизнь природоохранных законов. Несмотря на опустошения, вызванные кислотными дождями, площадь лесов на северо-западе Соединенных Штатов и во многих местах Северной Европы сейчас выше, чем была сто или даже двести лет назад.
По всем этим причинам кажется маловероятным, чтобы наша цивилизация добровольно выбрала руссоистский вариант и отвергла ту роль, которую стала играть современная наука в нашей экономической жизни. Но давайте рассмотрим более экстремальный случай, когда такой выбор был бы не добровольным, а навязанным нам катаклизмом — либо глобальной ядерной войной, либо экологическим коллапсом, — который, вопреки всем нашим усилиям; подорвал бы основы нашей экономической жизни. Совершенно очевидно, что возможность уничтожить плоды современной науки существует; и действительно, современные технологии позволяют сделать это в течение нескольких минут. Но возможно ли уничтожить самое современную науку, освободить нас от тисков научного метода инавечновернутьчеловечествоНадонаучный уровень цивилизации?[149]
Давайте рассмотрим такой случай, как глобальная война с использованием оружия массового поражения. Со времен Хиросимы мы считаем, что такая война должна быть атомной, но то же самое может произойти в случае использование какого-нибудь нового ужасного биологического или химического агента. Пролагая, что такая воина не приведет к ядерной зиме или иному природному процессу, который сделает Землю полностью необитаемой для человека, мы должны тем не менее предположить, что этот конфликт уничтожит большую часть населения, структуру власти и богатство воюющих сторон и, наверное, их главных союзников, причем для нейтральных наблюдателей последствия будут столь же опустошительными. Могут быть глобальные природные последствия, в результате которых военный катаклизм сольется с г экологическим. Произойдут также серьезные изменения в мировой политике: воюющие стороны могут перестать быть великими державами, их территория будет поделена и оккупирована странами, которые сумели не влезть в конфликт, или будет отравлена настолько, что там никто жить не захочет. Война может охватить все технически развитые страны, способные производить оружие массового поражения, уничтожив их заводы, лаборатории, библиотеки и университеты, уничтожая знание о том, как делать оружие столь страшной разрушительной силы. И хотя остальной мир избежит прямых последствий войны, может возникнуть такое отвращение к войне и технологической цивилизации, что многие государства добровольно отвергнут передовое оружие и породившую его науку. Уцелевшие могут решить с большей убежденностью в своей правоте, чем теперь, отказаться от политики ядерного сдерживания, которая так явно провалила .задачу спасти человечество от уничтожения, и поступать более умеренно и разумно: стараться контролировать новые технологии куда более тщательно, чем это принято ,в современном нам мире. (Экологическая катастрофа вроде таяния полярных шапок или опустынивания Северной Америки и Европы из-за глобального потепления может привести к той же попытке контролировать научные открытия, ведущие к катастрофе.) Ужасы, навлеченные на человечество наукой, могут привести к воскрешению анти-современных и анти-технологических религий, которые воздвигнут эмоциональные и моральные барьеры на пути создания новых и потенциально смертоносных технологий.
И даже в этих экстремальных обстоятельствах маловероятным кажется снятие тисков технологий с человеческой цивилизации и лишение наук возможности себя воспроизвести. Причины этого снова-таки лежат в отношениях науки и войны. Поскольку даже если удастся уничтожить современное оружие и конкретные знания, позволяющие, его создавать, нельзя будет уничтожить память о методе, который сделал это оружие возможным. Унификация современной цивилизации из-за современных средств транспорта и связи означает, что любая часть человечества знает о научном методе и его потенциале, даже если сейчас эта часть неспособна создавать технологии или успешно их применять. Так что, другими словами говоря, на самом деле у ворот нет варваров, не понимающих потенциала современной науки. И пока это так, государства, имеющие возможность применять науку для военных целей, будут иметь преимущество перед государствами, такой возможности лишенными. Бессмысленная разрушительность только что миновавшей войны не обязательно научит людей понимать, что никакая военная технология не может быть употреблена в разумных целях; могут появиться и новые технологии, о которых люди будут верить, что уж эти-то дают решающее преимущество. Хорошие страны, усвоившие урок умеренности, преподнесенный катастрофой, и пытающиеся контролировать технологии, которые эту катастрофу вызвали, скоро окажутся в окружении плохих стран, увидевших в катастрофе возможность для осуществления собственных амбиций. И, как учил Макиавелли в начале современной эпохи, хорошим государствам придется учиться у плохих, чтобы выжить и вообще остаться государствами.[150] Им понадобится поддерживать определенный уровень технологий, хотя бы для самозащиты, и уж точно придется поощрять технологические новшества в военной области, раз их противники будут такие новшества вводить. Даже колеблясь и стараясь не ослаблять контроля, хорошие государства, которые будут стараться держать новые технологии под контролем, вскоре вынуждены будут выпустить технологического джинна из бутылки.[151] Зависимость человека от науки после катаклизма может даже усилиться, если она окажется по природе своей экологической, то есть если лишь с помощью науки можно будет сделать Землю снова обитаемой.
Воистину циклическая история возможно только в том случае, если мы допустим, что существующая цивилизация может исчезнуть полностью, не оставив никаких следов тем, кто придет потом. Но это фактически случалось до изобретения современной науки. Наука же столь сильна и в добре, и в зле, что очень сомнительно, может ли она быть забыта или "отменена" иначе как при полном уничтожении человеческого рода. И если давление, поступательной современной науки необратимо, то направленная история и все разнообразные экономические, социальные и политические последствия ее также не обратимы ни в каком фундаментальном смысле.
8. Бесконечное накопление
Нашей стране не повезло. В самом деле, этот марксистский эксперимент решили поставить на нас — судьба нас к нему толкнула. Вместо какой-нибудь африканской страны стали экспериментировать с нами. Кончилось тем, что мы доказали нежизнеспособность этой идеи. Нас просто столкнули с пути, по которому шли цивилизованные страны мира. И это сказывается сейчас, когда сорок процентов народа живет за чертой бедности, и хуже того, в постоянном унижении, когда приходится получать продукты по талонам. Это постоянное унижение, ежечасное напоминание, что ты раб в своей стране.
Борис Ельцин в речи на митинге "Демократической России" 1 июня 1991 года
Все, что мы до сих пор показали, — это что поступательное движение современной науки порождает направленность истории и некоторые единообразные изменения в различных странах и культурах. Технология и рациональная организация труда — это предварительные условия индустриализации, которая порождает, в свою очередь, такие социальные явления, как урбанизация, бюрократизация, ломка широких семейных и племенных связей и рост уровня образованности. Мы также показали, что господство современной науки над человеческой жизнью вряд ли можно обратить вспять при каких-либо предвидимых обстоятельствах, даже самых экстремальных. Но мы не показали, что наука каким-то неизбежным путем ведет к капитализму в сфере экономики или к либеральной демократии в политике.
В самом деле, есть примеры стран, прошедших первые этапы индустриализации, ставших экономически развитыми, урбанизированными и светскими, обладающих сильными и последовательными государственными структурами, но при этом не ставших ни капиталистическими, ни демократическими. Главным примером такой страны много лет служил сталинский Советский Союз, который между 1928 годом и концом тридцатых годов претерпел колоссальную трансформацию из аграрной страны в индустриальную державу, не предоставив своим гражданам ни политической, ни экономической свободы. И действительно, скорость, с которой произошло это преображение, с виду служила для многих доказательством, что централизованное планирование под защитой тирании полицейского государства более эффективно в достижении быстрой индустриализации, чем деятельность свободных людей на свободных рынках. Исаак Дойчер, писавший в пятидесятых годах, мог еще утверждать, что экономика с центральным планированием эффективнее анархически действующей рыночной экономики и что национализированная промышленность лучше осуществляет модернизацию заводов и оборудования, чем промышленность частного сектора.[152] Существование до 1989 года стран Восточной Европы, одновременно экономически развитых и социалистических, вроде бы показывало совместимость централизованного планирования с экономической современностью.
Одно время эти примеры из коммунистического мира заставляли предположить, что поступательное развитие современной науки может с тем же успехом приводить к рациональной и бюрократической тирании из кошмара Макса Вебера, Что и к открытому, творческому и либеральному обществу. Значит, наш Механизм должен быть расширен. Он должен не только объяснять, почему экономически развитые страны являются урбанизированными обществами и рациональными бюрократиями, но и показывать, почему следует ожидать в конце концов эволюции в направлении экономического и политического либерализма. В этой главе и в следующих мы исследуем отношения нашего Механизма к капитализму в двух различных случаях: в развитых индустриальных обществах и в развивающихся. Установив, что Механизм в некотором отношении определяет неизбежность капитализма, мы вернемся к вопросу о том, следует ли ожидать, что он порождает также и демократию.
Вопрекипредубеждению,котороепитаютккапитализму традиционно-религиозные правые и марксистско-социалистические левые, объяснить окончательную победу капитализма как единственной жизнеспособной экономической системы в мире с помощью Механизма легче, чем победу либеральной демократии в политической сфере. Это потому, что в области разработки и использования технологий, а также в приспособляемости к быстро меняющимся условиям глобального разделения труда капитализм оказался куда более эффективен, чем системы централизованного планирования, в условиях зрелой индустриальной экономики.
Индустриализация, как мы теперь знаем, это не одноразовое мероприятие, быстро продвигающее страну к экономической модернизации, но постоянно развивающийся процесс без ясной конечной цели, при котором сегодняшняя современность завтра быстро становится древностью. Средства удовлетворения того, что Гегель назвал "системой потребностей", постоянно изменяются по мере того, как изменяются сами потребности. Для теоретиков прошлого вроде Маркса и Энгельса индустриализацию составляла легкая промышленность вроде текстильных мануфактур в Англии или фарфорового производства во Франции. Потом произошло распространение железных дорог, черной металлургии, химической промышленности, кораблестроения и других видов тяжелой промышленности, рост объединенных национальных рынков, которые составляли современную промышленность для Ленина, Сталина и их советских последователей. Великобритания, Франция, США и Германия достигли этого уровня развития примерно к Первой мировой войне; Япония и остальная Западная Европа— к моменту Второй мировой, а Советский Союз и Восточная Европа—в пятидесятые годы. Сегодня они составляют образец промежуточной и давно пройденной для передовых стран фазы промышленного развития. Стадию, сменившую эту фазу, называли по-разному: "зрелое индустриальное общество", стадия "высокого массового потребления", "эра техноэлектронники", "векинформации" или "постиндустриальное общество".[153] Хотя конкретные названия отличаются друг от друга, все они подчеркивают весьма возросшую роль информации, технических знаний и услуг за счет сокращения доли тяжелой промышленности"
Современная наука — в знакомых нам формах технологических новшеств и рациональной организации труда — продолжает диктовать характер "постиндустриальных" обществ, как диктовала характер обществ, входящих в первую фазу индустриализации. Дэниел Белл в 1967 году указывал, что среднее время от первоначального открытия до технического новшества и признания его экономических возможностей уменьшается: 30 лет между 1880 и 1919 годами, 16 лет от 1919 до 1945 года и 9 лет от 1945 до 1967 года.[154] Эта цифра еще сильнее уменьшилась, когда производственный цикл в наиболее передовых отраслях вроде создания компьютеров и программного обеспечения стал измеряться не годами, а месяцами. Такие цифры не указывают на невероятное разнообразие продуктов и услуг, созданных после 1945 года, причем многие были совершенно новы; не указывают они также на сложность экономической структуры и новых форм технического знания — не только в науке и технике, но в маркетинге, финансах, распределении и так далее, — необходимой для поддержания работоспособности.
И в то же время глобальное разделение труда, предсказанное, но лишь частично осуществленное во времена Маркса, стало реальностью. Международная торговля росла последние лет тридцать в среднем на 13% в год, а в некоторых конкретных лекторах, например в международных банковских операциях, намного быстрее. За десять лет до того скорость ее роста редко превышала 3% в год.[155] Постоянное уменьшение стоимости услуг транспорта и связи привело к масштабной экономии средств, которая была бы невозможна на самых крупных национальных рынках, например, на рынках США, Японии или отдельных стран Западной Европы. Это был еще один результат той же непланируемой и постепенной революции: унификация очень большой части человечества (вне пределов коммунистического мира) в единый рынок для немецких автомобилей, малазийских транзисторов, аргентинской говядины, японских факсовых аппаратов, канадской пшеницы и американских самолетов.
Технологические новшества и крайне сложное разделение труда вызвали невероятный рост спроса на технические знания, на всех уровнях экономики, а следовательно, на людей, которые, грубо говоря, не делают, а думают. Имеются в виду не только ученые и инженеры, но и структуры, которые их поддерживают, — общественные школы, университеты, индустрия связи. Повышенное содержание "информации" в продукции современной экономики отражается в росте сектора услуг — специалистов, менеджеров, офисных работников, людей, работающих в торговле, маркетинге, финансах, работников государственного аппарата и сферы здравоохранения — за счет "традиционных" производственных профессий.
Эволюция в направлении децентрализации принятия решений и децентрализации рынков становится практически неизбежной для любой индустриальной экономики, которая надеется стать "постиндустриальной". Экономика централизованного планирования могла не отстать от капиталистических соперников в век угля, стали и тяжелой промышленности,[156] но ей куда труднее справиться с требованиями информационного века. Можно сказать, что в сложном и динамичном мире "постиндустриальной" экономики марксизм-ленинизм как экономическая система встретил свое Ватерлоо.
Тщательный анализ показывает, что поражение централизованного планирования связано с проблемой технологических новшеств. .Научные исследования лучше всего вдут в атмосфере свободы, где людям разрешено свободно думать и общаться, и, что еще важнее, новаторство вознаграждается. В Советском Союзе и в Китае научные исследования поощрялись, в особенности в "безопасной" сфере фундаментальных теоретических исследований, и создавались материальные стимулы для новаций в определенных областях, в частности аэрокосмической и военной. Но современная экономика должна быть новаторской повсюду, не только в области высоких технологий, но и в более прозаических занятиях вроде маркетинга гамбургеров и изобретения новых видов страховки. Советское государство могло лелеять физиков-ядерщиков, но мало что оставалось создателям регулярно взрывавшихся телевизоров или тем, кто стремился бы выпускать на рынок новые продукты для новых потребителей — область, в Советском Союзе и Китае полностью отсутствовавшая.
Страны с централизованной экономикой не могли рационально распоряжаться инвестициями или эффективно внедрять технологические новшества в производственный процесс. Это возможно только в случае, когда менеджеры владеют адекватной информацией о последствиях своих решений в виде складывающихся на рынке цен. В конечном счете это конкуренция гарантирует, что обратная связь через систему цен будет точна. Ранние реформы в Венгрии и Югославии и более ограниченные реформы в Советском Союзе дали менеджерам больше самостоятельности, но в отсутствии рациональной системы цен эта самостоятельность мало что дала.
Сложность современной экономики оказалась просто за пределами управленческих возможностей централизованного управления, каковы бы ни были его технические возможности. Вместо ценовой системы, определяемой спросом, — советские планировщики пытались декретировать "социально справедливое" распределение ресурсов сверху. Много лет они верили, что хорошие компьютеры и методы линейного программирования позволят осуществлять эффективное распределение ресурсов из центра. Это оказалось иллюзией. Госкомцен, комитет по ценам бывшего Советского государства, должен был пересматривать около 200000 цен в год, или три-четыре цены в день на каждого сотрудника этой системы. И это было всего 42% от всех ценовых решений, принимаемых в год советским руководством,[157] а это была еще только доля всех ценовых решений, которые надо было бы принимать, чтобы советская экономика могла предложить такое же разнообразие продуктов и услуг, как капиталистическая экономика Запада. Чиновники, сидящие в Пекине или Москве, могли бы еще поддерживать видимость эффективной ценовой политики, когда надо было надзирать за экономикой, производящей товары и услуги сотнями или тысячами, но это стало невозможным в век, когда один самолет состоит из сотен тысяч деталей. В современной экономике к тому же цены все сильнее отражают качество: "крайслер ле барон" и "БМВ" являются оба автомобилями примерно одних и тех же характеристик, и все же потребители отдают предпочтение последнему, потому что такое у них "ощущение". Возможность, что чиновники сумеют определить это различие отчетливо, скажем скромно, проблематична.
Необходимость, чтобы органы централизованного планирования надзирали за ценами и распределением продуктов, не позволяет централизованной экономике принимать участие в. международном разделении труда, а потому препятствует масштабной экономии средств, которая этим разделением обеспечивается. Коммунистическая Восточная Германия, имевшая население в семнадцать миллионов, доблестно пыталась повторить всю мировую экономику в собственных границах и даже смогла создать плохие версии огромного числа продуктов, которые гораздо дешевле было бы купить за границей — от загрязняющего среду автомобиля "трабант" до микросхем памяти, получивших премию Хонеккера.
И наконец, централизованное планирование подрывает важнейший аспект человеческого капитала — трудовую этику. Даже крепкая трудовая этика может быть разрушена экономической или социальной политикой, лишающей людей стимула работать, и воссоздать ее бывает крайне трудно. Как будет показано далее в части четвертой, есть серьезные причины считать, что крепкая трудовая этика во многих обществах есть не результат модернизации, а скорее наследие от культуры и традиций общества до модернизации. Наличие сильной трудовой этики не является абсолютным условием успеха "постиндустриальной" экономики, но она очень помогает и может стать решающим противовесом тенденции такой экономики отдавать предпочтение потреблению перед производством.
Общим ожиданием было, что технократические императивы промышленной зрелости приведут в конечном счете к ослаблению централизованного управления в коммунистических странах, и оно будет заменено более либеральными и рыночно ориентированными системами. Суждение Раймонда Арона, что "технологическая сложность усилит класс менеджеров за счет ослабления класса идеологов и военных" отражало более раннее суждение, что технократы явятся "могильщиками коммунизма".[158] Эти предсказания оказались вполне верными; в чем на Западе ошиблись — это в сроках их выполнения. Государства Советского Союза и Китая оказались способны привести свои обществах веку угля и стали: используемая технология не была сверхсложной, и ею могли овладеть в большинстве своем неграмотные крестьяне, оторванные от полей и поставленные к конвейеру. Специалисты с техническим опытом, необходимые для управления такой экономикой, оказались послушными и вполне доступными, политическому контролю.[159] Однажды Сталин отправил в ГУЛАГ известного авиаконструктора Туполева, где он создал один из лучших своих самолетов. Наследники Сталина сумели .привлечь на свою сторону менеджеров и технократов, предлагая им статус и награды взамен на лояльность по отношению к системе.[160] Мао в Китае пошел другим путем: чтобы не создавать привилегированной технической интеллигенции, как в Советском Союзе, он объявил ей народную войну, сперва во время Большого скачка вперед в конце пятидесятых годов, затем во время Культурной революции конца шестидесятых. Инженеров и ученых послали на уборку урожая и на другие виды тяжелого физического труда, а места, требующие технических знаний, достались политически правильно ориентированным идеологам.
Этот опыт должен предостеречь нас от недооценки возможности тоталитарных или авторитарных Государств сопротивляться императивам экономической рациональности достаточно долгое время — в случае Советского Союза и Китая более тридцати лет. Но это сопротивление в конце концов выливается в экономический и политический застой. Полный провал попыток Советского Союза и Китая продвинуться дальше уровня индустриализации пятидесятых годов лишил их возможности играть важную роль на международной арене или даже эффективно соблюдать свою национальную безопасность. Истребление технически грамотных кадров во время Культурной революции оказалось для Китая катастрофой, отбросившей страну лет на тридцать назад. Одним из первых актов Дэн Сяопин на после возвращения к власти в середине семидесятых годов было поэтому восстановление престижа и достоинства технической интеллигенции и защита ее от выходок идеологической политики. Для этого он выбрал путь кооптации, принятый Советским Союзом тридцатью годами раньше. Но попытки призвать техническую элиту на службу идеологии работают в обе стороны: элита, подучив относительную свободу мысли и исследования внешнего мира, знакомится со многими циркулирующими в мире идеями и усваивает их. Как справедливо опасался Мао, техническая интеллигенция стала главным носителем "буржуазного либерализма" и сыграла ключевую роль в последующем процессе демократических реформ.
К концу восьмидесятых годов Китай, Советский Союз и страны Восточной Европы,по-видимому,поддалисьтребованиямпередовой индустриализации.[161] Несмотря на ужесточениережима, последовавшее после площади Тяньаньмынь, китайское руководство согласилось с необходимостью рынков и децентрализации принятия экономических решений, а также тесной интеграции в систему мирового капиталистического разделения труда и проявило желание допустить большее социальное расслоение, сопровождающее возникновение технократической элиты. Страны Восточной Европы после демократических революций 1989 года также все выбрали возврат к рыночной экономике, хотя и в различные сроки и различными путями. Советское руководство не хотело бросаться в полномасштабное введение рынка, но после политического преображения, принесенного провалом августовского путча 1991 года, стало двигаться к осуществлению либеральных экономических реформ.
У обществ есть некоторая свобода в том, до какой степени можно регулировать и планировать капиталистическую экономику. Логика нашего Механизма эту степень никак не диктует. Тем не менее осуществление модернизации экономики под давлением технологии создает для развитых стран серьезные стимулы принять основные условия универсальной капиталистической культуры экономики, допустив достаточную экономическую конкуренцию и рыночное ценообразование. Ни один другой путь к полной экономической модернизации не смог доказать своей жизнеспособности.
Источник: Конец истории и последний человек - Фукуяма Фрэнсис - скачать.
Рейтинг публикации:
|
