Часть пятая. Последний человек
27. В царстве свободы
Собственно так называемая история, в которой люди ("классы") борются между собой за признание и сражаются против Природы своим трудом, Марксом названа "царством необходимости" (Reich der Notwendigkeit); за пределами его (jenseits) лежит "царство свободы" (Reich der Freiheit), в котором люди — безоговорочно друг друга взаимно признавая не воюют, работают же как можно меньше.
Александр Кожев, "Введение в чтение Гегеля"[434]
Ранее при обсуждении возможности написания Универеальной Истории мы говорили, что на время оставим вопрос о том, действительно ли направленные исторические изменения составляют прогресс. Если история тем или ни иным путем ведет к либеральной демократии, то вопрос этот становится вопросом о благе либеральной демократии и принципов свободы и равенства, на которых она строится. Здравый смысл подсказывает, что либеральная демократия имеет много преимуществ над своими основными соперниками в двадцатом веке, фашизмом и коммунизмом, и наша верность унаследованным ценностям и традициям диктует решительно принять сторону демократии. Но делу либеральной демократии не питательно лучше всего служить нерассуждающим участием и отказом прямо говорить о ее недостатках. И, очевидно, невозможно ответить на вопрос, пришла ли история к своему концу, если не рассмотреть поглубже вопрос о демократии и о том, чем она нас не устраивает.
Мы привыкли думать о выживании демократии в терминах внешней политики. В глазах таких людей, как Жан-Франсуа Ревел, самой большой слабостью демократии является неспособность себя защитить от решительной и беспощадной тирании. Вопрос о том, отступила ли, и если да, то надолго ли, угроза такой тирании, продолжает волновать нас в мире, где полно авторитаризмов, теократии, нетерпимых национализмов и прочего. Но давайте пока что предположим, что либеральная демократия укротила своих иностранных соперников и в обозримом будущем серьезных угроз ее выживанию не предвидится. Предоставленные самим себе, могут ли эти стабильные, долго существующие либеральные демократии Европы и Америки поддерживать себя неопределенно долго или, когда-нибудь они рухнут от какой-то внутренней гнили, как было с коммунизмом? Несомненно, что либеральные демократии поражены кучей проблем вроде безработицы, загрязнения среды, наркотиков, преступности и тому подобного, но помимо этих непосредственных трудностей есть более серьезный вопрос: существует ли в либеральных демократиях более серьезный источник недовольства, то есть является ли жизнь в них по-настоящему удовлетворительной. Если таких "противоречий" мы не видим, тогда мы можем вместе с Гегелем и Кожевым сказать, что достигли конца истории. Но если такие противоречия есть, нам придется сказать, что История в строгом смысле слова продолжается.
Мы уже говорили, что для ответа на этот вопрос недостаточно посмотреть на мир в поисках эмпирических свидетельств стоящих перед демократией проблем, поскольку такие свидетельства будут всегда неоднозначны и потенциально обманчивы. Конечно, мы не можем принять крах коммунизма за доказательство, что в будущем никакие вызовы демократии невозможны или что демократию не постигнет однажды такая же судьба. Вместо этого нам нужен внеисторический стандарт, которым можно измерить демократическое общество, некое понятие "человека как такового", которое позволит нам увидеть ее потенциальные дефекты. Вот почему мы обратились к "первому человеку" Гоббса, Локка и Гегеля.
Утверждение Кожева, что человечество уже достигло конца истории, основано на его точке зрения, что жажда признания есть самая .фундаментальная человеческая потребность. По его мнению, жажда признания была двигателем истории с самой первой кровавой битвы; история кончилась, поскольку универсальное и однородное государство осуществило взаимное признание, эту жажду полностью удовлетворившее. Упор Кожева на жажду признания кажется вполне уместным как основа для понимания перспектив; либерализма, потому что, как мы видели, основные исторические феномены последних нескольких веков — религия, национализм и демократия — могут быть поняты по сути своей как различные проявления жажды признания. Анализ способов, которые удовлетворяют и не удовлетворяют тимос в современном обществе, вероятно, позволит нам более глубоко рассмотреть вопрос об адекватности либеральной демократии, нежели простой анализ желания.
Тогда вопрос о конце истории сводится к вопросу о будущем тимоса: действительно ли либеральная демократия адекватно удовлетворяет жажду признания, как утверждает Кожев, или эта жажда остается в корне неудовлетворенной и потому может проявиться в какой-то совершенно иной форме. Наши ранние попытки построить Универсальную Историю дали два параллельных исторических процесса: один — направляемый современной наукой и логикой желания, другой — борьбой за признание. Оба эти процесса удобно сошлись в одной и той же конечной точке, капиталистической либеральной демократии. Но могут ли желание и тимос быть так тщательно удовлетворены одними и теми же видами общественных и политических институтов? Не может ли быть, что при удовлетворении желания возникает неудовлетворение тимоса и, наоборот, что ни одно человеческое общество не может удовлетворить "человека как человека"?
На возможность, что либеральное общество не дает одновременного удовлетворения желания и тимоса, а наоборот — выявляет глубокое противоречие между ними, — указывала критика либерализма как слева, так и справа. Атаки слева утверждают, что обещание универсального взаимного признания остается в либеральных обществах по сути не выполненным по только что указанным причинам: экономическое неравенство, порождаемое капитализмом, ipso facto (в силу самого факта (лат.)) вызывает к жизни неравенство признания. Критики справа указывают, что проблема либерального общества заключается не в недостаточной универсальности признания, но в самой цели равного признания. Последнее проблематично, поскольку люди изначально неравны; относиться к ним как к равным — значит не утверждать, а отрицать их человеческую сущность.
Мы рассмотрим оба эти аргумента по очереди. Из этих двух категорий критики либерального общества слева в прошлом столетии встречались куда чаще. Проблемы неравенства будут еще многие годы занимать либеральные общества, потому что они в определенном смысле в контексте либерализма неразрешимы. Но даже при этом они кажутся куда менее фундаментальными "противоречиями", чем несоответствия, указываемые справа, то есть сомнения в желательности равного признания как конечной цели.
Социальное неравенство бывает двух категорий: то, происхождение которого можно проследить до соглашений между людьми, и то, которое восходит к природе или природной необходимости. В первую категорию попадают юридические барьеры на пути равенства: разделение общества на замкнутые сословия, апартеид, сегрегационные законы, имущественный ценз при голосовании и тому подобное. Кроме того, есть условные виды неравенства, связанные с культурой, такие как отношение различных этнических и религиозных групп к экономической деятельности (о чем говорилось выше). Это последнее различие не связано с законодательством или политикой, но и к природному его тоже не отнести.
Природные ограничения равенства начинаются с неодинакового распределения природных способностей и свойств среди населения. Не каждый может стать концертирующим пианистом или центровым у "Лейкерсов", и не у всех, как указывал Мэдисон, есть одинаковые способности к накоплению собственности. Красивые юноши и девушки имеют больше возможностей выбора брачного партнера, чем их невзрачные сверстники. Есть также формы неравенства, явно прослеживаемые до действия капиталистического рынка: разделение труда в экономике и беспощадная работа самих рынков. Эти формы неравенства не более "природны", чем сам капитализм, но они с необходимостью подразумеваются выбором капиталистической системы. В современной экономике невозможно добиться производительности без рационального разделения труда и без возникновения победителей и побежденных при перетекании капитала из одной отрасли, региона или страны в другие.
Все по-настоящему либеральные общества в принципе стремятся устранять источники условного неравенства. Кроме того, динамизм капиталистической экономики разрушительно действует на многие условные и культурные барьеры благодаря постоянно меняющемуся спросу на труд. Столетие марксистской мысли приучило нас считать капиталистическое общество крайне не эгалитарным, но на самом деле оно куда более эгалитарно в смысле социального эффекта, чем сельскохозяйственное, которому оно пришло на смену.[435] Капитализм — это динамическая сила, постоянно атакующая чисто условные социальные отношения, заменяющая наследственные привилегии новой стратификацией, основанной на квалификации и образовании. Без всеобщей грамотности и образования, без высокой социальной мобильности и открытия путей таланту, а не привилегиям, капиталистическое общество работать не будет — или будет работать не так эффективно, как могло бы. Кроме того, практически все современные демократии регулируют экономику законодательно, перераспределяют доходы от богатых к бедным и берут на себя некоторую ответственность за общественное благосостояние — от социального страхования и медицинской помощи в США до более полной системы социальной поддержки в Германии и Швеции. Хотя Соединенные Штаты, быть может, наименее из всех западных демократий склонны к патерналистской роли, основы социального законодательства "Нового Курса" были приняты консерваторами и оказались практически недоступны отмене.
То, что возникло из всех этих процессов уравнивания, было названо "обществом среднего класса". Это неточное выражение, поскольку общественная структура современной демократии все еще напоминает классическую пирамиду, а не рождественский орнамент, выпирающий посередине. Но середина этой пирамиды остается достаточно вместительной, а высокая социальная мобильность позволяет почти каждому идентифицировать себя с надеждами среднего класса и считать себя его членом, хотя бы потенциальным. Общества среднего класса в некоторых отношениях остаются весьма не эгалитарными, но источники этого неравенства все больше будут относиться к природному неравенству талантов, экономически необходимому разделению труда и к культуре. Замечание Кожева, что послевоенная Америка фактически достигла марксова "бесклассового общества", можно понимать так: социальное неравенство элиминировано не полностью, но те барьеры, которые остались, в некотором смысле "необходимы и неискоренимы" из-за природы вещей, а не по воле человека. В этих пределах о таком обществе можно сказать, что оно достигло марксова "царства свободы", эффективно устранив природные заботы и позволяя людям присваивать себе то, что они хотят в обмен на минимальный (по любой исторической мерке) объем работы.[436] .
Но даже этому относительно мягкому стандарту равенства большинство существующих либеральных демократий не соответствует. Из неравенств, возникающих из-за условности, а не из природной необходимости, труднее всего искоренить те, что возникают из-за культуры. Такова ситуация с так называемой "черной беднотой" в современной Америке. Барьеры на пути молодого чернокожего, растущего в Детройте или Южном Бронксе, только начинаются с плохих школ — проблема, которая хотя бы теоретически может быть решена политикой. В обществе, где статус почти полностью определяется образованием, развитие такого ребенка скорее всего будет деформировано еще даже до того, как он достигнет школьного возраста. В отсутствие домашней среды, способной передать культурные ценности, необходимые, чтобы воспользоваться соответствующими возможностями, такой юноша будет испытывать постоянную тягу "улицы", предлагающую жизнь более знакомую и манящую, чем жизнь среднего класса Америки. В таких обстоятельствах достижение полного юридического равенства для чернокожих и возможности, предлагаемые экономикой США, мало что изменят в жизни этого юноши или девушки. Решение подобных проблем культурального неравенства не просто, более того, вполне вероятно, что принимаемые для помощи черной бедноте социальные меры повредят этим людям, подорвав семью и увеличив их зависимость от государства. Никто еще никогда не решил проблему "создания культуры" — то есть возрождения внутренних моральных ценностей — политическими средствами. Вот почему принцип равенства, пусть правильно сформулированный в Америке 1776 года, для многих американцев почти двести двадцать лет спустя еще ждет своей реализации.
Более того, пусть капитализм способен создавать огромный объем богатства, он все равно не может удовлетворить человеческого желания получить равное признание — изотимию. С разделением труда появляются различия в достоинстве различных профессий: мусорщики и рассыльные всегда будут пользоваться меньшим уважением, чем нейрохирурги или футбольные звезды, а достоинство безработных будет еще ниже. В процветающих демократиях проблема нищеты преобразовалась из проблемы природных потребностей в проблему признания; Ущемление бедных или бездомных меньше относится к их материальному благополучию, чем к их достоинству. Поскольку у них нет богатства или собственности, остальное общество не воспринимает их всерьез: к ним не адресуются политики, полиция и суд защищают их права не так уж ревностно; им не найти работу в обществе, где ценится умение полагаться на себя, а работу, которую они могут найти, они сами считают унизительной, и у них очень мало возможностей улучшить свое положение путем образования или как-то иначе реализовать свой потенциал. Пока будет оставаться различие между богатыми и бедными, пока некоторые профессии будут считаться престижными, а другие — унизительными, до тех пор никакой уровень, материального процветания не исправит эту ситуацию и не устранит ежедневного урона, который наносится достоинству менее обеспеченных. Таким образом, то, что удовлетворяет желание, не удовлетворяет одновременно с ним и тимос.
Факт, что существенное социальное неравенство останется даже в самом совершенном либеральном обществе, означает, что между принципами-близнецами свободы и равенства, на которых такое общество основано, будет существовать напряженность. Эта напряженность, явно подмеченная Токвилем,[437] будет такой же —"необходимой и неискоренимой", как и неравенство, от которого она происходит. Любая попытка дать обездоленным "равное достоинство" будет означать ограничение свободы или прав других людей, тем более что сам источник обездоленности коренится глубоко в структуре общества. К каждое рабочее или, студенческое, место, предоставленное соискателю из меньшинства в рамках какой-либо программы, означает одним рабочим или студенческим местом меньше для других; каждый доллар правительства, потраченный на общественное здравоохранение или пособия, означает доллар, изъятый из частной экономики; каждая попытка защитить рабочих от безработицы или фирму от банкротства означает уменьшение экономической свободы. Нет фиксированного или естественного пункта, в котором свобода и равенство друг друга уравновешивают, как нет способа оптимизировать то и другое одновременно.
Одна крайность, марксистский проект, стремилась реализовать крайнюю форму социального равенства за счет свободы, элиминировав естественное неравенство путем вознаграждения не таланта, но потребности, а также упразднением разделения труда. Все будущие попытки расширить социальное равенство за пределы "общества среднего класса" должны учитывать провал марксистского проекта. Потому что ради искоренения этих с виду "необходимых и неискоренимых" различий необходимо создать чудовищно мощное государство. Китайские коммунисты или красные кхмеры Камбоджи могли пытаться устранить различия между городом и деревней, или между физическим и умственным трудом, но лишь ценой лишения всех, даже самых ничтожных прав. Советы могли пытаться вознаграждать потребность, а не труд или талант, но лишь ценой создания общества, где был потерян интерес к труду. И эти коммунистические общества в результате создали в себе значительное социальное неравенство — то, что Милован Джилас назвал "новым классом" партийных чиновников.[438]
После всемирного краха коммунизма мы оказались в примечательной ситуации, когда критикам либерального общества слева особенно не хватает радикальных решений для преодоления наиболее неподатливых форм неравенства. Какое-то время тимотическое желание индивидуального признания само держалось против тимотического желания равенства. Сегодня мало кто из критиков либерального общества готов ратовать за полное отбрасывание либеральных принципов в политике или в экономике ради преодоления существующего экономического неравенства.[439] Основные споры касаются не принципов либерального общества, но точной меры, в которой должно наступить приемлемое равновесие между свободой и равенством. В каждом обществе свобода и равенство уравновешиваются по-своему — от индивидуализма Америки Рейгана или Британии Тэтчер и до христианской демократии Европы и социал-демократии Скандинавии. Эти страны сильно отличаются друг от друга социальной практикой и качеством жизни, но в них конкретный выбор между свободой и равенством по каждому вопросу совершается под широким навесом либеральной демократии без ущемления лежащих в ее основе принципов. Желание усилить социальную демократию не обязательно должно выполняться за счет формальной демократии, а потому само по себе не опровергнет возможность конца истории.
Несмотря на то что левые сейчас отходят от прежнего вопроса об экономических классах, неясно, перестанет ли либеральная демократия сталкиваться с новыми и потенциально более радикальными вызовами, основанными на иных формах неравенства. Уже сейчас такие формы неравенства, как расизм, сексизм и гомофобия, сменили традиционный классовый вопрос у левых в кампусах колледжей современной Америки. Раз установлен принцип равного признания человеческого достоинства каждого — принцип удовлетворения изотимии, — нет гарантий, что люди будут и дальше мириться с естественными или необходимыми остаточными формами неравенства. Сам по себе факт, что природа распределяет способности неравномерно; тоже несправедлив. И то, что теперешнее поколение воспринимает неравенство такого рода как естественное или необходимое, не значит, что и следующие поколения будут воспринимать его так же. Какое-нибудь политическое движение может в один прекрасный день реанимировать план Аристофана из его комедии "Женщины в народном собрании" заставлять красивых юношей жениться на уродливых женщинах и наоборот,[440] или будущее предложит новые технологии для преодоления этой изначальной несправедливости со стороны природы и перераспределения таких благ природы, как красота или ум, "по справедливости".[441]
Посмотрим, например, что случилось с нашим отношением к людям с физическими или умственными недостатками. Раньше у людей было чувство, что с этими инвалидами природа обошлась дурно, как если бы они родились близорукими или косоглазыми, и просто им надо жить с этими недостатками. Но современное американское общество стало искать средство не только помочь инвалидам жить, но и восстановить их достоинство. Способ помощи инвалидам, выбранный многими правительственными ведомствами и университетами, оказался во многих отношениях куда более экономически дорогим, чем мог бы быть. Вместо того чтобы обеспечить инвалидов специальными транспортными услугами, многие муниципалитеты переделали все автобусы, чтобы они стали доступны инвалидам. Вместо того чтобы сделать для инвалидных колясок скромные отдельные входы в здания, устроили пандусы к парадным дверям. Эти расходы и усилия были предприняты не столько, чтобы устранить физический дискомфорт инвалидов, так как это можно было сделать дешевле, сколько чтобы избежать уязвления их достоинства. При этом защищали их тимос — надо было преодолеть природу и показать, что инвалид может ездить на автобусе или войти через парадную дверь, как и всякий другой.
Стремление к равному признанию — изотимия — не обязательно уменьшается с достижением более полного де-факто равенства или материального изобилия, а может даже им стимулироваться.
Токвиль объяснял, что когда различия между социальными классами или группами велики и поддерживаются давними традициями, люди им покоряются или принимают их. Но если общество мобильно и группы сближаются, люди более остро воспринимают и отвергают оставшиеся различия. В демократических странах любовь к равенству — более глубокая и постоянная страсть, чем любовь к свободе. Свободу можно иметь и без демократии, но равенство — исключительное определяющее свойство демократических эпох, и потому люди цепляются за него крепче. Эксцессы свободы — надменное выступление Леоны Хелмсли или Дональда Трампа, преступления, совершенные Айвеном Боевски или Майклом Милкеном, ущерб, нанесенный компанией "Эксон Вальдес" заливу Прудхо — это куда более заметно, чем дурные стороны крайнего равенства, такие как ползучая посредственность или тирания большинства. И политическая свобода остается возвышенным удовольствием небольшого числа граждан, а равенство обеспечивает простые радости огромным массам людей.[442]
Таким образом, хотя либеральные начинания в общем за последние четыреста лет достигли успеха в исключении из политической жизни наиболее заметных форм мегалотимии, наше общество продолжает интересоваться вопросами уравнивания достоинства. В сегодняшней демократической Америке есть большая масса июлей, посвятивших свою жизнь тотальному искоренению любых малейших признаков неравенства. Они стремятся, чтобы ни одна девочка не должна была платить за стрижку локонов больше мальчика, чтобы ни один отряд бойскаутов не был запретен для вожатого-гомосексуалиста, чтобы не был построен ни один дом без бетонного пандуса для инвалидных колясок к передней двери. Эти страсти бушуют в американском общества благодаря, а не вопреки незначительности остающихся видов неравенства.
Форма будущих вызовов слева нашему теперешнему либерализму может принять и заметно отличные формы от знакомых нам по двадцатому веку. Угроза свободе, которую представлял коммунизм, была столь непосредственной и очевидной, а учение его так дискредитировано, что трудно себе представить какое бы то ни было его возрождение в развитом мире. Будущие угрозы либеральной демократии слева, будут, вероятнее всего, рядиться в одежды либерализма, меняя его смысл изнутри, а не идти фронтальной атакой на основные демократические институты и принципы.
Например, почти все либеральные демократии в прошедшие лет тридцать видели пролиферацию новых "прав". Не удовлетворяясь защитой всего лишь жизни, свободы и имущества, многие демократии определили также права на частную жизнь, путешествия, занятость, отдых, сексуальные предпочтения, аборты, детство и так далее. Нет необходимости говорить, что многие из этих прав неоднозначны в своем социальном содержании и взаимно противоречива. Легко можно предвидеть ситуации, в которых основные права, определенные, скажем, Декларацией независимости и конституцией, были бы серьезно ограничены вновь придуманными правами, цель которых — более глубокое уравнивание общества.
Непоследовательность этой нашей беседы о природе прав — проявление более глубокого философского кризиса, касающегося возможности рационально понять человека. Права возникают непосредственно из понимания того, что представляет собой человек, но если нет согласия по вопросу о природе человека или если считать, что такое понимание в принципе невозможно, то любая попытка определить права или помешать созданию новых и, возможно, иллюзорных прав будет тщетной. Как пример того, как это может произойти, рассмотрим возможность будущей супер универсализации прав, когда будет утрачено различие между человеком и не-человеком.
Классическая политическая философия считала, что человек обладает достоинством, средним между зверями и богами; природа человека отчасти животная, но у него есть разум, а в силу этого — специфически человеческие добродетели, которых нет у других видов. Для Канта, Гегеля и христианской традиции, на которой они строили свои рассуждения, различие между человеком и не-человеком было абсолютно ключевым. Люди обладают достоинством, превосходящим достоинство всего, что есть в природе, потому что только они свободны: то есть они являются беспричинными причинами, не определяемыми природными инстинктами и способными на самостоятельный моральный, выбор.
Сегодня все говорят о человеческом достоинстве, но нет консенсуса в вопросе о том, почему люди им обладают. И немногие среди людей считают, что человек обладает достоинством, поскольку способен на моральный выбор. Общим направлением современной науки и философии со времен Канта и Гегеля было опровергать возможность самостоятельного морального выбора и понимать поведение человека исключительно в терминах подсознательных импульсов. То, что являлось Канту как свободный и рациональный выбор, рассматривалось Марксом как продукт экономических сил, а Фрейдом — как действие глубоко скрытых сексуальных побуждений. Согласно Дарвину, человека буквальном смысле слова развился из недочеловека; то, что представляет собой человек, все более и более глубоко исследуется в терминах биологии и биохимии. Социальные науки двадцатого века говорили нам, что человек есть продукт социальных и природных условий, и человеческое поведение, как поведение животных, происходит согласно определенным детерминистским законам. Изучение поведения животных показывает, что они тоже могут вступать в битвы за престиж и — кто знает? — испытывать гордость или ощущать жажду признания. Современный человек видит, что существует непрерывный путь от "живой слизи", как сказал Ницше, и до него самого; он отличается количественно, но не качественно, от животной жизни, из которой сам произошел. Самостоятельный человек, рационально способный следовать законам, созданным им для себя, был сведен к мифу самопрославления.
Достоинство превосходства человека ведет его на покорение природы, то есть манипулирование и освоение природы для собственных целей, что позволяет сделать современная наука. Но современная наука вроде бы показывает, что нет существенных различий между человеком и природой, а человек — просто более организованная и разумная форма слизи. Но если нет оснований говорить, что у человека есть достоинство, высшее по отношению к природе, то оправданию господства человека над природой приходит конец. Эгалитаристская страсть, отрицающая существование определяющих различий между людьми, может быть обобщена до отрицания существенных различий между человеком и высшими животными. Движение за права животных заявляет, что обезьяны, крысы или соболя могут так же страдать, как и человек, что дельфины обладают более высокой формой разума; почему же тогда закон запрещает убивать людей, но не эти создания?
Но ведь на этом дело не кончается. Потому что как отличить высших животных от низших? Кто может определить, что в природе способно страдать? И действительно, почему способность испытывать боль или наличие высшего интеллекта должны принадлежать исключительно высшим? И вообще, почему у человека больше достоинства, чем у любой части природного мира — от мелкого камешка до самой далекой звезды? И почему не дать насекомым, бактериям, кишечным паразитам и вирусам ВИЧ тех же прав, что людям?
Тот факт, что большинство современных энтузиастов экологии не верят в то, что надо дать такие права, показывает, что верят они в некую концепцию высшего человеческого достоинства. То есть они хотят защитить детенышей тюленей и змеешеек, потому что мы, люди, хотим, чтобы они были. Но с их стороны это просто лицемерие. Если нет рациональной основы для утверждении, что достоинство человека превыше достоинства природы, то нет рациональной основы для того, чтобы одна часть природы, скажем, тюленята, была выше другой, скажем, вирусов ВИЧ. На самом деле существует экстремистское крыло экологического движения, куда более последовательное на этот счет, которое считает, что природа как таковая — не только разумные животные, но все создания природы — имеет равные права с человеком. Следствием этой точки зрения оказывается безразличие к массовому голоду в таких странах, как Эфиопия, поскольку это просто природа расплачивается с человеком за излишнюю жадность, а человек должен вернуться к "естественным" цифрам мировой популяции порядка ста миллионов (вместо сегодняшних пяти миллиардов с чем-то) и больше не нарушать экологический баланс, как он это все время делает со времен промышленной революции.
Распространение принципа равенства не только на людей, но и на другие создания природы сегодня, может быть, и звучит дико, но вызвано оно тем, тупиком, в котором находится мысль в вопросе: что есть человек? Если мы в самом деле считаем, что он не способен на моральный выбор или самостоятельное использование разума, если его можно целиком понять в недочеловеческих терминах, то не только возможно, но и неизбежно, что права будут постепенно распространены на животных и на другие создания природы. Либеральная концепция равной и универсальной человечности со специфически человеческим достоинством подвергнется нападению и сверху, и снизу: теми, кто будет говорить, что принадлежность к определенной группе означает больше, чем быть человеком, и теми, кто, считает, что человек от нечеловека ничем не отличается. Интеллектуальный тупик, в котором оставил нас современный релятивизм, не дает возможности определенно ответить на любую из этих атак и потому не даст возможности защитить либеральные права в традиционном понимании.
Есть много людей, неспособных удовлетвориться взаимным признанием, какое доступно в универсальном и однородном государстве, поскольку богатый будет и дальше, говоря словами Адама Смита, упиваться своим богатством., а бедный — стыдиться своей нищеты и понимать, что собратья-люди его просто не замечают. Несмотря на коллапс коммунизма, неполная взаимность признания будет источником дальнейших попыток слева найти альтернативу либеральной демократии и капитализму.
Но хотя неравное признание равных людей является наиболее знакомым обвинением против либеральной демократии, есть основания полагать, что более масштабная и в конечном счете более серьезная угроза надвигается справа, то есть дело в тенденции либеральной демократии давать равное признание неравным людям. К этой угрозе мы сейчас и перейдем.
28. Люди без груди
Самый универсальный признак современной эпохи: человек в неимоверной степени утратил достоинство в своих собственных глазах. Долгое время центр и трагический герой существования вообще; потом хотя бы намерение доказать свою близость к решительной и по сути ценной стороне существования — как у всех метафизиков, которые желают прицепиться к достоинству человека, с их верой, что моральные ценности есть ценности кардинальные. Те, кто оставил Бога, цепляются намного сильнее за веру в мораль.
Ницше, "Воля к власти"[443]
Невозможно было бы завершить это наше обсуждение, ничего не сказав о том, кто, как считается, возникнет в конце истории — о последнем человеке.
Согласно Гегелю, универсальное и однородное государство полностью снимает противоречие, существующее при отношениях господства и рабства, делая рабов господами самих себя. Исчезает ситуация, когда господин получает признание только от существ, в чем-то недотягивающих до человека, а рабам отказывают в каком бы то ни было признании их как людей. Вместо этого каждая личность, свободная и осознающая собственную ценность, признает любую другую за те же качества. В устранении противоречия "господин — раб" остается что-то от каждого термина: от господина — свобода, от раба — труд.
Карл Маркс представляет один большой полюс критики Гегеля: он отрицал, что признание будет универсальным, потому что существование экономических классов этого не позволит. Но другой, более, быть может, глубокий критический взгляд принадлежит Ницше. Поскольку, хотя мысли Ницше никогда не были воплощены в движения масс или политические партии, как мысли Маркса, вопрос, который он поднял — о направлении процесса человеческой истории, — остался неразрешенным, и вряд ли он будет решен даже после того, как последний марксистский режим исчезнет с лица земли.
Для Ницше очень мало была разницы между Гегелем и Марксом, потому что этих двоих была одна и та же цель: общество, реализующее универсальное признание. Фактически он поднял вопрос: признание, которое может быть универсализовано, — стоит ли оно того, чтобы его получать? Разве качество признания не важнее намного, чем его универсальность? И разве цель универсализации признания не приведет неизбежно к его тривиализации и обесцениванию?
Последний человек Ницше — это, в сущности, побеливший раб. Ницше полностью согласен с Гегелем, что христианство — рабская идеология, а демократия — это секуляризованная форма христианства. Равенство всех июлей перед законом" — это реализация христианского идеала, что все верующие равны в Царствии Небесном. Но христианская вера в равенство всех людей перед Богом — не более чем предрассудок, порожденный негодованием слабых против тех, кто сильнее их. Христианская религия начиналась с осознания, что слабые могут победить сильного, если собьются в стадо, воспользуются оружием вины и совести. В новые времена этот предрассудок стал распространенным и неодолимым, не потому, что оказался правдой, а из-за огромного числа слабых людей.[444]
Либеральная демократия не составляет синтез морали господина с моралью раба, как утверждал Гегель. Для Ницше оно олицетворяет безусловную победу раба.[445] Свобода и удовлетворение господина ничем не обеспечены, потому что демократическим обществом никто фактически не правит. Типичный гражданин либеральной демократии — это человек, который, будучи воспитан Гоббсом и Локкому отбросил гордую веру в свое превосходство ради более удобного самосохранения. Для Ницше человек демократии состоит целиком из желания и рассудка; он искусен в отыскании новых способов удовлетворять массу мелких желаний путем тщательного расчета собственного долговременного интереса. Но он полностью лишен мегалотимии, доволен своим счастьем и абсолютно не испытывает стыда за свою неспособность подняться над мелкими желаниями. .
Гегель, разумеется считал, что современный человек борется не только за удовлетворение желаний, но и за признание, и получает его, когда ему универсальным и однородным государством предоставляются права. В наши времена действительно верно, что люди лишенные прав, борются за них, как это было и есть в Восточной Европе, Советском Союзе и Китае. Другое дело опять-таки, получают ли они удовлетворение как люди от самого акта предоставления прав. Вспоминается шутка Гручо Маркса, что он никогда не хотел бы быть членом клуба, который допустит его в свои члены: чего стоит признание, которое достается каждому только за то, что он — человек? После успешной либеральной революции вроде восточногерманской 1989 года от новой системы прав выигрывает каждый. И выигрывает независимо от того, боролся ли этот человек за свободу, был ли он доволен своим прежним рабским существованием или вообще работал на тайную полицию режима. Общество, которое с самого начала предоставляет такое признание ради удовлетворения тимоса, очевидно, лучше того, где каждому отказывают в человеческом достоинстве. Но разве предоставление либеральных прав само по себе является исполнением огромного желания, которое вело господина-аристократа на смертельный риск? И если даже многих удовлетворяет признание такого скромного типа, удовлетворит ли оно тех немногих, у кого натура куда более честолюбива? Если каждый полностью доволен всего лишь благом предоставления ему прав в демократическом обществе и не имеет иных стремлений, кроме простого гражданства, не сочтем ли мы сами его достойным презрения? А с другой стороны, если тимос остается существенно неудовлетворен универсальным и взаимным признанием, не покажет ли это критическую слабость демократического общества?[446]
Можно заметить внутреннее противоречие концепции универсального признания, наблюдая за движением "самооценки", появившимся в Соединенных Штатах последние годы. Пример его — комиссия по самооценке, учрежденная штатом Калифорния в 1987 году.[447] Это движение начинается с верного психологического наблюдения, что успешные действия в жизни происходят из чувства собственного достоинства, а если люди этого чувства лишены, то вера в собственную никчемность становится самовыполняющимся пророчеством. Начальная предпосылка, одновременно кантианская и христианская (пусть даже активисты движения и не знают своих интеллектуальных корней), состоит в том, что каждый человек есть человек, а потому обладает определенным достоинством. Кант сказал бы в христианской традиции, что все люди одинаково способны решать, жить им по моральному закону или нет. Но это универсальное достоинство зависит от способности человека сказать, что некоторые действия противоречат моральному закону, а потому дурны. Оценить себя по-настоящему — это значит иметь способность ощущать стыд или отвращение к себе, если не соответствуешь определенным стандартам.
Проблема современного движения самооценки в том, что его участники, живя в демократическом и эгалитарном обществе, редко проявляют волю сделать выбор, что именно следует оценивать. Они готовы идти обниматься с каждым, говорить, что, как бы ни была разбита и ужасна его жизнь, он все равно имеет самоценность, он — кто-то. Из этого действия они никого не хотят исключить как недостойного. Если это тактика, то может быть, что человек, полностью опустившийся и невезучий, будет поддержан на плаву в критический момент кем-то, кто готов оказать поддержку без разбора ради "человеческого достоинства" или "личности". Но кончится тем, что мать будет знать: можно наплевать на своего ребенка, отец будет знать: можно снова уйти в запой, дочь будет знать: можно врать как хочешь, потому что "штучки, которые проходят в других местах, ничего не стоят в том самом ярко освещенном переулке, где каждый сам за себя". Самоуважение должно быть связано с каким-то успехом, каким угодно скромным. И чем труднее этот успех, тем больше чувство самоуважения; человек больше гордится пройденным обучением на морского пехотинца, чем, скажем, стоянием в очереди за бесплатным супом.. Но мы, жители демократического общества, в корне не любим говорить, что определенная личность или образ жизни стоят больше, чем другие.[448]
Есть и еще одна проблема насчет универсального признания, сформулированная вопросом: "Кто оценивает?" Ведь разве не зависит удовлетворение от признания в огромной мере от качества той личности, которая это признание дает? Разве не больше удовлетворение от признания одного, чье суждение вы уважаете, чем многих, которые ничего не понимают? И разве не исходят наивысшие и потому наиболее удовлетворяющие формы признания от все более узких групп людей, поскольку высочайшие достижения могут судить только те, кто достиг аналогичного успеха? Например, физик-теоретик будет, очевидно, куда больше ценить признание своей работы лучшими из своих коллег, нежели журналом "Тайм". И если даже человека не интересуют такие заоблачные достижения, вопрос о качестве признания остается критически важным. Например, будет ли признание, которое человек получает за свое гражданство в большой современной демократии, более удовлетворительным, чем признание, получаемоевнебольшой, тесно спаянной доиндустриально и сельскохозяйственной общине? Ведь пусть последняя не имеет политических "прав" в современном смысле, члены этих небольших и стабильных социальных групп, переплетенные связями родства, работы, религии итак далее, взаимно признают и уважают друг друга, пусть даже они часто подвергаются эксплуатации и унижениям со стороны своих феодальных господ. И наоборот, жители современных больших городов, обитающие в огромных жилых квартирах могут быть признаны государством, но они чужие для тех самых людей, с которыми рядом живут и работают.
Ницше считал, что никакое человеческое превосходство, величие или благородство невозможно иначе какваристократическом обществе.[449] Иными словами, истинная свобода творчества может возникнуть только из мегалотимии, то есть желания быть признанным лучше других. Даже если люди рождаются свободными, они никогда не лезут вон из кожи просто, чтобы быть как все. Дело в том, что желание быть признанным высшим другими необходимо, если человек должен быть высшим для самого себя. Это желание — не только основа завоеваний и империализма, оно также необходимое условие для создания чего бы то ни было, что в жизни чего-то стоит, — великих симфоний, картин, романов, этических кодексов или политических систем. Ницше указывал, что любая форма фактического превосходства должна изначально исходить из недовольства, разделения личности в себе и, в конечном счете, войны против себя со всеми муками, которые она несет: "человек должен нести в себе хаос, чтобы породить танцующую звезду". Доброе здоровье и довольство собой — это помехи. Тимос — это та сторона человеческой натуры, которая ищет борьбы и жертвы, пытается показать, что личность есть нечто лучшее и более высокое, чем пугливое, обремененное потребностями, ведомое инстинктами и. физически детерминированное животное. Не все люди ощущают эту тягу, но у тех, в ком она есть, тимос не может быть удовлетворен знанием, что его носитель всего лишь равен по ценности другим людям.
Стремление быть неравным выходит на свет во всех аспектах жизни, даже в таких событиях, как революция большевиков, которые стремились создать общество, основанное на полном равенстве людей. Такие люди, как Ленин, Троцкий и Сталин, никак не стремились быть просто равными другим: будь оно так, Ленин никогда бы не уехал из Самары, а Сталин вполне мог остаться семинаристом в Тбилиси. Чтобы сделать революцию и создать целиком новое общество, требуются примечательные личности с высокой твердостью, умением видеть, беспощадностью и интеллектом— свойства, которыми первые большевики обладали в полной мере. И при этом общество, которое они стремились построить, намеревалось отменить честолюбие и все те свойства, которыми обладали его строители. Наверное, поэтому все левые движения, от большевиков и китайских коммунистов до немецких "зеленых", упираются в конце концов в кризис "культа личности" своих лидеров, Поскольку есть неустранимое противоречие между изотимическими идеалами эгалитарного общества и мегалотимическими типами, необходимыми для его создания.
Личности вроде Ленина или Троцкого, стремящиеся к чему-то чистому и высокому, легче поэтому возникают и обществах, приверженных мнению, что люди не созданы равными. Демократическое общество, приверженное противоположному мнению, практикует веру в равенство всех образов жизни и всех ценностей. Оно не говорит своим гражданам, как следует жить или как стать счастливыми, доблестными или великими.[450] Вместо этого оно культивирует достоинство толерантности, которое становится в этом обществе главным. А если люди неспособны утверждать, что некий конкретный образ жизни выше другого, они скатываются к утверждению самой жизни, то есть тела, его потребностей и страхов. Пусть не все души могут быть равно доблестны или талантливы, но все тела способны страдать, поэтому любое демократическое общество склонно к сочувствию и выдвижению на первый план вопроса о предотвращении телесных страданий. И не случайно, что люди в демокра-тических странах заняты прежде всего материальными приобретениями и живут в экономическом мире, созданном для удовлетворения бесчисленных мелких потребностей тела. Согласно Ницше, последний человек "оставил места, где жизнь трудна, потому что человеку нужно тепло".
"Человек по-прежнему работает, поскольку работа есть вид развлечения. Но он осторожен, чтобы развлечение не стало слишком мучительным. Человек более не становится бедным или богатым: то и другое требует слишком больших усилий. Кто еще хочет править? Кто подчиняться? И то, и другое требует слишком много усилии.
Ни одного пастуха и одно стадо! Все хотят одного и того же, все стали одинаковыми: тот, кто чувствует иначе, добровольно отправляется в сумасшедший дом".[451]
Людям демократического общества становится особенно трудно принимать всерьез вопросы общественной жизни, имеющие истинное моральное содержание. Мораль требует различать лучшее и худшее, добро и зло, а это видимым образом нарушает демократический принцип толерантности. По этой причине последний человек более всего начинает заботиться о собственном здоровье и безопасности, поскольку здесь нет противоречий. В сегодняшней Америке мы чувствуем себя обязанными критиковать других за привычку к курению, но никак не за религиозные верования или моральное поведение. Для американцев здоровье тела — что есть и пить, какие делать упражнения, как держать форму — стало куда более важным делом, чем моральные вопросы, терзавшие их предков.
Ставя самосохранение на первое место, последний человек напоминает раба в гегелевской кровавой битве, с которой началась история. Но ситуация последнего человека ухудшилась в результате целого исторического процесса, который протек с .того времени, сложной кумулятивной эволюции человеческого общества к демократии. Согласно Ницше, живое существо не может быть здоровым, сильным или продуктивным, если не живет в определенных горизонтах, то есть системе ценностей и верований, принимаемых абсолютно и некритично. "Ни один художник никогда не напишет своей картины, ни один полководец не одержит победы, ни один народ не завоюет свободы" без таких горизонтов, без любви к работе, которую они любят "в бесконечно большей степени, чем она этого заслуживает".[452]
Но именно наше осознание истории делает такую любовь невозможной. Ибо история учит нас, что в прошлом таких горизонтов было немерено — цивилизации, религии, этические кодексы, "системы ценностей". Люди, которые в них жили, лишенные нашего современного осознания истории, верили, что их горизонты — единственно возможные. Те же, кто вошел в этот процесс поздно, кто пережил прежние эпохи человечества, столь некритичными быть не могут. Современное образование, универсальное образование, без которого ни одно общество не может подготовиться к жизни в современном экономическом мире, освобождает людей от приверженности традиции и авторитету. Люди начинают осознавать, что их горизонт — всего лишь один из горизонтов, не твердая земля, а мираж, который исчезает, если подойти ближе, открывая за собой очередной горизонт. Вот почему современный человек есть последний человек: он изнурен историческим опытом и лишен иллюзии возможности прямого испытания ценностей.
Иными словами, современное образование стимулирует определенные тенденции к релятивизму, то есть учению, в котором все горизонты и системы ценностей относительны, связаны со своими местом и временем, и никакие слова не суть истина, но отражают предубеждения или интересы тех, кто их произносит. Учение, которое утверждает, что нет привилегированных точек зрения, очень точно подходит к желанию демократического человека верить, что его образ жизни не хуже и не лучше других. Релятивизм в этом контексте ведет к освобождению не великих или сильных, но лишь посредственных, которым теперь сказано, что стыдиться им нечего.[453] Раб в начале истории отверг смертельный риск в кровавой битве, поскольку инстинктивно ее опасался. Последний человек в конце истории знает, что незачем рисковать жизнью ради какой-то великой цели, поскольку считает историю полной бесполезных битв, где люди дрались друг с другом, решая, следует быть христианином или мусульманином, протестантом или католиком, немцем или французом. Верность флагу, которая вела людей на отчаянные акты храбрости и самопожертвования, последующей историей была квалифицирована как глупый предрассудок. Современный образованный человек вполне удовлетворен видением дома и одобрением самого себя за широкие взгляды и отсутствие фанатизма. Как сказал о таких людях Заратустра у Ницше: "Ибо так говорите вы: "Мы всецело действительность, и притом без веры и суеверия"; так выпячиваете вы грудь — ах, даже и не имея груди!"[454]
В современных демократических обществах есть много людей, особенно молодых, которым мало просто одобрять себя за широту взглядов, но которые хотят "жить в горизонте". То есть они хотят выбрать какую-то веру и приверженность "ценностям" более глубоким, чем просто либерализм, например, ценностям, предлагаемым традиционными религиями. Но перед ними встает почти неодолимая трудность. У них такая свобода выбора веры, какая вряд ли была хоть в одном обществе на протяжении всей истории: можно стать мусульманами, буддистами, теософами, кришнаитами, последователями Линдона Ла-Руша, не говоря уже о более традиционных вариантах вроде католицизма или баптистской церкви. Но сама широта выбора сбивает с толку, и те, кто выберет какой-то путь, осознают, что осталась еще куча других. Они напоминают персонажа Вуди Аллена Мики Сача, который, узнав, что у него рак в последней стадии, отправляется в отчаянное путешествие по супермаркету мировых религий. И успокаивается он на выборе не менее произвольном: слушает блюз Луи Армстронга "Картофельная голова" и решает, что все же есть в жизни истинные ценности.
Когда общины были связаны вместе единой верой, полученной в наследство от весьма далеких предков, авторитет этой веры принимался как данность и был составным элементом моральной личности человека. Вера привязывала человека к семье и к обществу в целом. Сделать такой выбор в современном обществе — это мало требует затрат или влечет последствий, но и еще меньше дает удовлетворения. Верования теперь больше разделяют, чем объединяют людей, потому что слишком много есть альтернатив. Конечно, человек может вступить в одну из многих узких общин верующих, но эти общины вряд ни будут перекрываться с его кругом общения на работе или по месту жительства. А когда вера станет неудобной — если родители лишат верующего субсидии или окажется, что гуру запускает лапу в кассу, — то вера просто проходит, как любая стадия подросткового развития.
Озабоченность Ницше насчет последнего человека повторялась многими мыслителями нового времени, которые достаточно глубоко заглянули в характер демократического общества.[455] Например, Токвиль предвосхитил озабоченность Ницше тем, что образ жизни господина не исчезнет с лица земли с пришествием демократии. Господин, который определял закон для себя и других, а не пассивно повиновался ему, был когда-то благороден и более удовлетворен, чем раб. Поэтому Токвиль; считал сугубо частный характер жизни в демократической Америке критически важной проблемой, такой, которая может привести к атрофии моральных связей, соединявших человека с другими в додемократических обществах. Как после него Ницше, он беспокоился, что отмена формальных отношений господ и рабов не сделает последних собственными господами, но ввергнет их в рабство нового вида.
"Я стремлюсь увидеть новые обличья, под которыми может появиться в мире деспотизм. Первое, что поражает наблюдателя, — это неисчислимое множество людей, равных и одинаковых, неустанно стремящихся к мелким суетным удовольствиям, которыми они перенасыщают свою жизнь. Каждый из них, живя отдельно от других, чужд судьбе всех остальных; человечество в целом представляют для нега его дети и личные друзья. Что же до его сограждан, он рядом с ними, но он их не видит, он касается их, но не ощущает, он существует лишь в себе и для себя одного, и пусть у него и существует родство, страну он, можно сказать, утратил.
Над этой расой людей стоит огромная и покровительствующая власть, взятая исключительно для того, чтобы обезопасить их благоденствие и надзирать за их судьбой. Эта власть абсолютная, подробная, регулярная, осмотрительная и благожелательная. Она была бы похожа на авторитет родителей, если бы, как у родителей, ее целью было бы подготовить людей к взрослости, но она, напротив, стремится держать их в вечном детстве; ее вполне устраивает, что люди наслаждаются жизнью, лишь бы они не думали ни о чем, кроме этого наслаждения".[456]
В большой стране вроде Америки гражданские обязанности ничтожны, и малость личности по сравнению с огромностью страны заставляет первую считать себя совсем не собственным господином, но величиной малой и бессильной перед лицом событий, которыми она не в силах управлять. И если не говорить на совершенно абстрактном, теоретическом уровне, в каком тогда смысле можно сказать, что человек стал сам себе господином?
Токвиль предвосхитил Ницше в том, что слишком хорошо понимала как много теряется, когда в обществе аристократия сменяется демократией. Последняя, замечал он, производит меньше красивых, но бесполезных вещей, обычных в аристократическом обществе, от стихов и метафизических теорий до яиц Фаберже; с другой стороны, делаются в гораздо большем количестве полезные, но уродливые веши: электрические инструменты, шоссейные дороги, "тойота Камрис" и сборные дома. (Современная Америка сумела исхитриться и сделать так, что ее самые талантливые и привилегированные молодые люди производят и не красивое, и не полезное, например, вороха судебных тяжб, затеваемых юристами каждый год.) Но утеря изощренных ремесел — это мелочь по сравнению с утерей определенных человеческих способностей в моральной и теоретической сферах, возможностей, которые вскармливались праздным и намеренно антиутилитарным этосом аристократического общества. В знаменитом пассаже о математике и религиозном писателе Паскале Токвиль говорит:
"Если бы Паскаль стремился только к какому-то крупному приобретению или даже если бы его стимулировали только любовь и голод, я не могу себе представить, как мог бы он так направить силы своего ума, как он это сделал, на открытие того, что так тщательно скрывал Создатель. Когда я вижу, как он отрывается душой от всего, что было ему дорого, чтобы посвятить себя целиком этим исследованиям, и, преждевременно разрывая нити, связывающие тело с жизнью, умирает стариком, не дожив до сорока, я замираю в восхищении и понимаю, что никакая ординарная причина не может вызвать таких экстраординарных усилий".[457]
Паскаль, который в детстве самостоятельно открыл предложения Евклида, заключил себя в монастыре в возрасте тридцати одного года. К стулу, на котором он принимал приводящих за советом посетителей, был привязан пояс с гвоздями, и когда Паскаль ловил себя на том, что получает от разговора удовольствие, он откидывался на сиденье, умерщвляя, плоть.[458] Как и Ницше, Паскаль был болен в течение всей своей взрослой жизни и последние четыре года полностью утратил способность общаться с другими людьми. Он не бегал трусцой, не волновался насчет того, как пассивное курение скажется на его здоровье, но сумел вычеркнуть сам себя из жизни за несколько лет до смерти в западной традиции глубочайшей духовной медитации. Тот факт, что столь многообещающая карьера в такой полезной области, как математика, могла быть принесена в жертву религиозным созерцаниям, особенно злила одного американского биографа, который предположил, что если бы только Паскаль позволил себе "соскочить с цели... он смог бы реализовать все, что в нем было, а не сгноить лучшую половину этого под массой бессмысленного мистицизма и банальных наблюдений о ничтожестве и достоинстве человека".[459]
"Раньше весь мир был сумасшедшим", — говорят наиболее утонченные из последних людей.
Если Ницше больше всего боялся, что "американский образ жизни" победит, то Токвиль смирился с его неизбежностью и с тем, что он будет распространяться. В отличие от Ницше он был чувствителен к мелким улучшениям жизни больших масс при демократии. И в любом случае он чувствовал, что победный марш демократии настолько неудержим, что любое сопротивление и безнадежно, и контрпродуктивно: самое большее, на что можно было надеяться, — это обучить яростных приверженцев демократии, что есть у демократии серьезные альтернативы, которые можно сохранить, несколько умерив саму демократию.
Александр Кожев разделял веру Токвиля в неизбежность современной демократии, хотя он тоже в аналогичных терминах понимал ее цену. Потому что если человек определяется своим желанием бороться за признание и своей работой по покорению природы и если в конце истории он достигнет одновременно признания себя как человека и материального изобилия, то "Человек, носящий это имя по праву", прекратит существовать, потому что прекратит работать и бороться.
"Исчезновение Человека в конце Истории не будет поэтому космической катастрофой: природный Мир останется таким, каким был извечно. И потому оно не будет также биологической катастрофой: Человек останется жить как животное в гармонии с Природой или данным ему Бытием. Что исчезнет — это Человек, носящий это имя по праву, то есть исчезнет Действие, отрицающее данность, и Ошибка, или, более общо, Субъект как противоположность Объекту..."[460]
Конец истории будет означать конец войнам и кровавым революциям. Согласившись о целях, люди не будут иметь великих дел, за которые можно воевать.[461] Они будут удовлетворять свои потребности путем экономической деятельности, но не будут рисковать жизнью в бою. Иными словами, они снова станут животными, какими были до того, как кровавые битвы начали историю. Пес рад, что спит на солнышке и в миске есть еда, и у него нет недовольства своим положением. Его не волнует, что другие собаки работают: лучше, или что он застрял на карьерной лестнице, или что где-то на другом конце света собак угнетают. Если человек сможет создать общество, из которого изгнана несправедливость, его жизнь станет похожей на жизнь этого пса. То есть человеческая жизнь включает любопытный парадокс: она вроде бы требует несправедливости, чтобы было против чего бороться, потому что лишь эта борьба зовет человека к более высокому состоянию.
В отличие от Ницше Кожей не впадает в ярость по поводу животного состояния в конце истории; он даже доволен был провести остаток своей жизни в чиновничьей структуре, созданной для надзора за строительством последнего дома для последнего человека; в Европейской Комиссии. В нескольких иронических сносках к своим комментариям Гегеля Кожев указывал, что конец истории означает также конец искусства и философии, то есть конец его деятельности. Уже не будет возможно создавать великое искусство, передающее величайшие стремления эпохи, как "Илиада" Гомера, Мадонны Леонардо да Винчи или Микеланджело, или гигантский Будда в Камакуре, потому что не будет больше новых эпох и никаких особых различий в человеческом духе, которые могли бы изображать художники. Можно будет писать бесконечные стихи о красоте весны или изящной выпуклости груди юной девушки, но ничего фундаментально нового о положении человека уже не скажешь. Философия тоже станет невозможной, поскольку в системе Гегеля она получила статус истины. "Философы" будущего, если захотят сказать что-то отличное от Гегеля, ничего нового сказать не смогут, будут лишь повторять прежние формы незнания.[462] Но более того: "Что еще исчезнет... это не только философия или поиск изменчивой Мудрости, но и сама Мудрость. Потому что у этих постисторических животных не будет более никакого [изменчивого] понимания Мира и самих себя"".[463]
Революционеры, боровшиеся против "Секуритате" Чаушеску в Румынии, храбрые китайские студенты, стоявшие против танков на площади Тяньаньмынь, литовцы, воевавшие с Москвой за национальную, независимость, русские, защищавшие свой парламент и президента, не были самыми свободными и потому самыми "человеческими" из людей. Это были бывшие рабы, доказавшие, что готовы рисковать жизнью в кровавой битве за свободу. Но когда они победят, как это и должно быть в конце юнцов, они создадут себе стабильное демократическое общество, в котором борьба и труд в старом смысле станут ненужными и в котором сама возможность когда-нибудь стать столь же свободными и полными человеческого достоинства, как в период революционной борьбы, существовать не будет.[464] Сегодня они воображают, что будут счастливы, когда доберутся до этой земли обетованной, потому что многие потребности и желания, существующие в сегодняшних Румынии или Китае, будут удовлетворены. Когда-нибудь у этих людей тоже появятся посудомоечные машины, видеомагнитофоны и личные автомобили. Но будут ли люди этим удовлетворены? Или окажется, что удовлетворение человека в отличие от счастья дает не сама цель, а борьба и труд на пути к ней?
Когда Заратустра у Ницше говорил толпе о последнем человеке, поднялся крик: "Дай нам этого последнего человека, о Заратустра!"; "Преврати нас в этих последних людей!" Жизнь последнего человека — это жизнь физической безопасности и материального изобилия — именно то, что так любят обещать своему электорату западные политики. И это действительно "суть и цель" многотысячелетней истории человека на; земле? Не следует ли нам бояться, что мы будем и счастливы, и удовлетворены нашим положением и не будем больше людьми, но животными, вида Homo sapiens Или есть опасность, что на каком-то уровне мы будем счастливы, но все же не удовлетворены сами собой на ином уровне, и потому будем готовы снова потянуть мир обратно в историю со всеми ее войнами, несправедливостями и революциями?
29. Свободные и неравные
Для тех, кто верит в либеральную демократию, трудно пройти за Ницше достаточно далеко по той дороге, по которой он ведет. Он был открытым — противником демократии и рациональности, на которой она зиждется. Он надеялся на рождение новой морали, предпочитающей сильных слабым, которая возвысит социальное неравенство и даже внесет в жизнь определенный род жесткости. Чтобы быть истинными ницшеанцами, надо закалить себя телом и духом; Ницше — у которого зимой синели пальцы, потому что он отказывался топить свою комнату, и который еще за много лет до наступления безумия вряд ли хоть один день из десяти проводил без мучительных головных болей — зовет к образу жизни, не смягченному ни уютом, ни миром.
С другой стороны, мы можем охотно признать некоторые острые психологические наблюдения Ницше, даже отвергая его мораль. То, что наше желание справедливости и кары слишком часто коренится в негодовании слабых против сильных, то, что ощущение сочувствия и равенства может ослабить дух, тот факт, что некоторые люди намеренно не ищут уюта и безопасности и не удовлетворяются счастьем, как его понимает англосаксонская утилитарная традиция, то, что желание борьбы и риска — составные части души человека, отношение между желанием быть выше других и возможности личного совершенства и преодоления себя, — все эти глубокие суждения могут считаться точным отражением состояния человека, и их можно воспринять, не порывая с христианско-либеральной традицией, в которой мы живем.
Разумеется, глубокие психологические мысли Ницше нам знакомы, поскольку он говорит о жажде признания. В центре внимания Ницше, можно сказать, будущее тимоса, для которого он видит угрозу со стороны исторического чувства человека и распространения демократии. Философию Ницше можно в широком смысле рассматривать как радикализацию историзма Гегеля; точно так же и его психология может считаться радикализацией внимания Гегеля к признанию.
Хотя мы не обязаны разделять ненависть Ницше к либеральной демократии, но мы можем воспользоваться его проницательными суждениями относительно нелегких отношений между демократией и жаждой признания. То есть в той степени, в которой либеральная демократия эффективно изгоняет из жизни мегалотимию и заменяет ее рациональным потреблением, мы становился последними людьми. Но против этой мысли люди восстают, они восстают против идеи стать недифференцированными членами универсального и однородного государства, где каждый подобен другому, куда ни подайся на земле. Люди хотят быть гражданами, а не буржуа,, ведущими жизнь рабов без господ, жизнь рационального потребления, скучную жизнь, наконец. Люди захотят иметь идеалы, ради которых можно жить и умирать, пусть даже самые великие идеалы уже, по существу, реализованы на земле, и они захотят рисковать жизнью, пусть даже международная система преуспеет в отмене войн. Вот это и есть "противоречие", которое либеральная демократия до сих пор не разрешила.
В долгосрочной перспективе либеральная демократия может быть подорвана изнутри либо избытком мегалотимии, либо избытком изотимии — то есть фанатическим желанием равного признания. Интуиция мне подсказывает, что первое будет представлять в конечном счете большую угрозу демократии, чем второе. Цивилизация, которая предается необузданной изотимии, фанатически стремится исключить любые проявления неравного признания, быстро упрется в пределы, положенные самой природой. Мы находимся в конце периода, в котором коммунизм стремился использовать мощь государства для искоренения экономического неравенства и тем подорвал основы современной экономической жизни. Если завтрашние изотимические страсти попытаются объявить вне закона различие между уродами и красавцами или притвориться, что безногий не только духовно, но и физически равен человеку здоровому, то такие утверждения сами себя со временем опровергнут, как случилось с коммунизмом. Это не слишком хорошее утешение, поскольку опровержение изотимических предпосылок марксизма-ленинизма заняло почти полтора века. Но здесь природа — наш союзник, и если кто-то допытается изгнать природу в дверь, она влезет в окно.
С другой стороны, природа постарается сохранить существенную степень мегалотимии даже в нашем эгалитарном и демократическом мире. Ибо Ницше был абсолютно прав в своем мнении, что некоторая степень мегалотимии есть необходимое условие для самой жизни. Цивилизация, лишенная тех, кто желает быть признанным выше других, которая не подтверждает каким-либо образом здравость и добрую природу такого желание, будет бедна литературой и искусством, музыкой и интеллектуальной жизнью. Ею будут править некомпетентные, потому что мало кто из качественных людей выберет службу обществу. В смысле экономического динамизма от нее тоже многого ждать не приходится: ремесла и промышленность будут в ней косны и неизменны, а технология — второго сорта. И что, наверное, самое важное, она не сможет защитить себя от другой цивилизации, зараженной мегалотимией в высокой степени граждане которой будут готовы расстаться с уютом и безопасностью и не побоятся рискнуть жизнью ради господства. Мегалотимия остается, как и раньше, морально неоднозначным явлением: она рождает и добро, и зло одновременно и неизбежно. Если либеральная демократтия будет когда-нибудь подорвана мегалотимией, это произойдет потому, что мегалотимия нужна для либеральной демократии, а на основе одного только универсального и равного признания ей не выжить.
И потому неудивительно, что современная либеральная демократия вроде Соединенных Штатов допускает заметную свободу для тех, кто желает быть признанным более великим, чем другие. Усилия демократии по изгнанию мегалотимии или ее превращению в изотимию в лучшем случае неполны. И действительно, долговременное здоровье и стабильность демократии можно считать находящимися в прямой зависимости от того, какие отдушины для мегалотимии доступны ее гражданам. Эти отдушины не только отводят латентную энергию тимоса и направляют ее на полезные цели, они еще служат проводами заземления, сбрасывающими избыточную энергию, которая иначе разорвала бы общество на части.
Первая и самая важная из этих отдушин в либеральном обществе — это предпринимательство и иные формы экономической деятельности. Работа выполняется прежде всего и главным образом для удовлетворения "системы потребностей" — желаний, а не тимоса. Но, как мы видели ранее, она быстро становится и ареной тимотической борьбы: поведение предпринимателей и промышленников трудно было бы понять просто как дело удовлетворения собственных потребностей. Капитализм не просто позволяет, но положительно требует некоторой подконтрольной и сублимированной мегалотимии в борьбе предприятий за то, чтобы стать лучше соперников. На том уровне, на котором действуют такие предприниматели, как Генри Форд, Эндрю Карнеги или Тед Тернер, потребление не является существенным мотивом: человек может заиметь лишь сколько-то домов, машин и жен, а потом потеряет счет. Конечно, такие люди "жадны" и желают получать все большие суммы денег, но деньги здесь скорее знак или символ их умелости как предпринимателей, а не средство приобретения товаров или личного потребления. Эти люди не рискуют жизнью, но они рискуют своим состоянием, положением и репутацией, преследуя некоего рода славу; они работают до и изнеможения и отказываются от маленьких удовольствий ради больших и нематериальных, их труд часто воплощается в изделиях и машинах, показывающих поразительное господство над суровейшим из господ — природой, и хотя они не одержимы гражданственным духом в классическом смысле слова, они по необходимости участвуют в жизни гражданского общества. Поэтому классический капиталист-предприниматель, описанный Йозефом Шумпетером, не является последним человеком Ницше.
Сама структура демократических капиталистических стран вроде Соединенных Штатов манит наиболее талантливые и честолюбивые натуры в бизнес, а не в политику, в армию, в университет или в церковь. И это кажется не так плохо для долговременной стабильности демократической политики, что экономическая деятельность может занять такие честолюбивые натуры на все время жизни. Это не просто потому что такие люди создают богатство, распределяющееся по экономике в целом, но и потому что этих людей удерживают подальше от политики и армии. В этих профессиях дух исканий привел бы их к попыткам предложить новации во внутренней или авантюры во внешней политике — с потенциально катастрофическими последствиями для гражданского устройства. Именно такую ситуацию, конечно, и планировали первые основатели либерализма, которые надеялись противопоставить интересы страстям. Древними республиками вроде Спарты, Афин и Рима много восхищались за порожденные ими патриотизм и гражданственность: они рождали граждан, а не буржуа. Но дело в том, что до промышленной революции у этих граждан выбор был невелик: жизнь торговца или ремесленника, не предусматривающая славы, динамизма, новизны или господства, человек продолжал то же ремесло или торговлю, которыми занимались его отец и дед. Неудивительно, что честолюбивый Алкивиад пошел в политику, где, отвергнув советы благоразумного Никия, вторгся на Сицилию и навлек крушение на афинское государство. Основатели современного либерализма понимали, что, в сущности, алкивиадову жажду признания лучше было бы направить на создание первой паровой машины или микропроцессора.
Тимотические возможности экономической жизни не обязательно воспринимать узко. Проект покорения природы с помощью современной науки, который всегда был тесно переплетен с экономической жизнью капитализма, по самой своей природе есть высокотимотическая деятельность. Она требует желания господства над "почти бросовыми материалами природы" и жажды признания себя более великим, чем другие ученые и инженеры. Наука как область деятельности вряд ли может считаться лишенной риска, как для отдельного ученого, так и для общества, поскольку природа вполне способна огрызнуться ядерным оружием или вирусами СП И Да.
Демократическая политика также дает отдушину для честолюбивых натур. Электоральная политика — это тимотическая деятельность, поскольку человек конкурирует с другими за общественное признание на основе конфликтующих точек зрения на то, что правильно и неправильно, справедливо и несправедливо. Но создатели современных демократических конституций вроде Гамильтона и Мэдисона понимали потенциальную опасность мегалотимии в политике и знали, как тиранические амбиции уничтожали древние демократии, а потому последовательно окружили лидеров демократий современным изобилием институциональных ограничений власти. Первым и наиболее важным из них является, конечно, суверенность народа: современный руководитель считает себя первым министром, то есть первым среди слуг народа, а не господином народа.[465] Руководитель обращается к страстям людей, будь эти люди низки или благородны, невежественны или информированы, и должен делать много унизительных вещей, чтобы быть избранным или переизбранным. В результате современные лидеры редко правят: они реагируют, организуют, рулят, но при этом институционально ограничены в возможности действовать, а потому им затруднительно оставить свой личный отпечаток на народе, которым они якобы управляют. Более того, в самых передовых демократиях главные вопросы относительно общественного управления уже решены, и это еще больше сужает и без того узкие политические различия между политическими партиями в Соединенных Штатах или в других демократиях. Не очевидно, что те честолюбивые; натуры, которые в прежние времена стремились бы стать господами или государственными деятелями, так же охотно пойдут заниматься демократической политикой.
Но в первую очередь во внешней политике демократические политики могут еще достичь определенной степени признания, невозможной практически в любой из остальных областей общественной жизни, ибо внешняя политика традиционно является ареной важных решений и столкновения больших идей, даже если масштаб таких столкновений сейчас уменьшается благодаря победе демократии. Уинстон Черчилль, проведший свою страну через Вторую мировую войну, показал умение господствовать ничуть не менее великое, чем у государственных деятелей додемократических времен, и за это получил признание всемирного масштаба. Война Америки в Персидском заливе в 1991 году показывает, что политик вроде Джорджа Буша, непоследовательный и ограниченный во внутренних вопросах, может тем не менее создать в мире новую реальность, пользуясь своим конституционным мандатом на власть как глава государства и главнокомандующий. Хотя из-за многих неудачных президентств за последние десятилетия блеск этой должности сильно полинял, такой успех президента, как победа в войне, приносит широкое публичное признание, абсолютно недоступное самому преуспевающему промышленнику или предпринимателю. Так что демократическая политика будет по-прежнему привлекать к себе людей, которые хотят получить признание выше, чем у других.
Рядом с постисторическим миром существует огромный исторический мир, и он продолжает манить к себе определенные личности именно потому, что остается царством борьбы, войны, несправедливости и нищеты. Орд Уингейт ощущал себя оппозиционером и чужаком в Великобритании между двумя войнами, но добровольно пошел помогать евреям в Палестине организовать армию, помогал эфиопам в борьбе за независимость с Италией и погиб подобающей смертью в 1943 году в авиационной катастрофе в дебрях бирманских джунглей, сражаясь с японцами. Регис Дебрэ смог найти выход своим тимотическим стремлениям, полностью невозможный в процветающей Франции среднего класса, сражаясь в джунглях Боливии бок о бок с Че Геварой. Наверное, для здоровья либеральных демократий полезно, что третий мир существует и поглощает энергии и амбиции подобных людей. Другое дело — хорошо ли это для самого третьего мира.
Помимо экономического царства и политической жизни, мегалотимия все чаще находит отдушины в таких чисто формальных видах деятельности, как спорт, альпинизм, автогонки и тому подобное. Спортивное соревнование не имеет "смысла" или цели иных, кроме как сделать одних победителями, а других — проигравшими — иными словами, удовлетворить желание быть признанным в качестве высшего. Уровень или вид соревнования совершенно произволен, как и правила спортивных игр. Рассмотрим такой спорт, как альпинизм, которым занимаются почти только жители процветающих постисторических стран. Чтобы сохранять форму, альпинисты должны неустанно тренироваться, мышцы торса и плечевого пояса у скалолазов развиты так, что при неосторожности могут оторвать сухожилия от кости. В ходе подъема восходители в Гималаях должны выдержать атаки дизентерии и снежных бурь в тесных палатках в предгорьях. Процент жертв при подъемах выше четырех тысяч метров весьма значителен; каждый год около дюжины людей погибают на таких пиках, как Монблан или Миттерхорн. Короче говоря, альпинист воссоздает для себя все условия исторической борьбы: опасность, болезни, тяжелую работу и, наконец, — риск насильственной смерти. Но цель уже перестала быть исторической и стала чисто формальной: например, быть первым американцем или немцем, поднявшимся на вершину Канчен-джонгу-2 или Нанга Парбат, а если это уже достигнуто, быть первым, кто поднимется без запаса кислорода, и так далее.
Для большей части постисторической Европы Кубок мира заменил военную конкуренцию в качестве главной отдушины для националистического стремления стать первыми. Как однажды сказал Кожев, его цель — восстановить Римскую империю, но на этот раз — в виде многонациональной футбольной команды. И, наверное, не случайно в одном из самых постисторических штатов США, Калифорнии, так распространены весьма рискованные виды отдыха, не имеющие иной цели, как вытряхнуть участника из комфорта буржуазного существования: скалолазание, скайдайвинг, полеты на дельтапланах, марафонский бег, бега "железных людей" и так далее. Потому что там, где невозможны традиционные формы борьбы вроде войны и где всеобщее материальное процветание снимает необходимость в борьбе экономической, тимотические личности начинают искать иные виды бессодержательной деятельности, которые принесут им признание.
В очередной иронической сноске к своим лекциям по Гегелю Кожев замечает, что был вынужден пересмотреть свои прежние взгляды насчет того, что человек перестанет быть человеком и вернется в животное состояние, в результате поездки в Японию и случившегося у него там романа в 1958 году. Он утверждал, что после возвышения в пятнадцатом веке сегуна Хидееси Япония пережила состояние внутреннего и внешнего мира в несколько сот лет, очень похожего на постулированный Гегелем конец истории. Ни высшие, ни низшие классы не боролись друг с другом, и необходимости работать слишком тяжело тоже не было. Но вместо того чтобы предаваться любви и инстинктивным играм, как молодые животные, — иными словами, вместо того чтобы превратиться в общество последних людей, японцы показали, что возможно оставаться людьми, изобретя для этого множество совершенно бессодержательных формальных искусств — театр Но, чайную церемонию, икебану и тому подобное.[466] Чайную церемонию не служит никакой явной политической или экономической цели; и даже ее символический смысл со временем утрачен. И псе же она является ареной для мегалотимии и форме чистого снобизма: существуют противоборствующие школы чайной церемонии и икебаны, с собственными учителями, послушниками, традициями и канонами хорошего и плохого. Сам формализм этой деятельности — создание новых правил и ценностей, отделенных от любых утилитарный целей, как в спорте — навел Кожева на мысль о специфически человеческой деятельности даже после конца истории.
Кожев полушутливо предлагает, чтобы вместо вестернизации Японии Запад (включая Россию) сам японизировался (и этот процесс уже идет вовсю, хотя не в том смысле, в котором имел в виду Кожев). Иными словами, в мире, где борьба вокруг всех крупных вопросов в основном закончена, главной формой мегалотимии, желании человека быть признанным выше своих собратьев, станет чисто формальный снобизм.[467] У нас в Соединенных Штатах утилитарные традиции мешают даже изящным искусствам стать чисто формальными. Художники любят убеждать себя, что они не только привержены эстетическим ценностям, но еще и социально ответственны. Но конец истории будет означать (в числе прочего) конец искусства, которое может считаться социально полезным, и потому сползание художественной деятельности в пустой формализм традиционных японских искусств.
Таковы отдушины для мегалотимии в современных либеральных демократиях. Тяга быть признанным выше других не исчезла из жизни людей, но место и степень ее проявления изменились. Мегалотимические личности ищут признания не тем, что завоевывают чужие народы и земли, но пытаются победить Аннапурну, или СПИД, или технологию рентгеновской литографии. Фактически единственной формой мегалотимии, недозволенной при либеральной демократии, остается та, которая ведет к тирании. Разница между демократическим обществом и предшествовавшим ему аристократическим состоит не в том, что мегалотимия изгнана из жизни, но в том, что она загнана, так сказать, в подполье. Демократическое общество привержено утверждению, что все люди созданы равными, и господствующий Этос для них — этос равенства. Хотя никому не запрещено законом хотеть быть признанным выше других, никого к этому и не поощряют. Таким образом, уцелевшие в современном обществе проявления мегалотимии существуют в некоторых натянутых отношениях с публично сформулированными идеалами общества.
30. Полные права и ущербные обязанности
Хотя президентские гонки или подъем на Эверест могут привлечь некоторые честолюбивые натуры, есть иная широкая область современной жизни, предлагающая жажде признания более ординарное удовлетворение. Это — общественность, то есть общественная жизнь в масштабе более скромном, чем вся страна.
И Токвиль, и Гегель подчеркивали важность общественной жизни как средоточия гражданственности в современном государстве. В целом в современных национальных государствах гражданственность для широких масс ограничена выборами представительной власти раз в несколько лет. Правительство далеко и безлично в системе, где число прямых участников политического процесса ограничено кандидатами, соревнующимися за выборную должность, и, быть может, еще их избирательным штабом и журналистами, которые сделали политику своей профессией. Это составляет резкий контраст с маленькими республиками античности, требовавшими практически от всех граждан активного участия в жизни общества — от принятия политических решений и до военной, службы.
В нынешние времена гражданственность лучше всего выражается через "институты посредничества" — политические партии, частные корпорации, профсоюзы, гражданские ассоциации, профессиональные организации, церкви, ассоциации учителей и родителей, школьные советы, литературные общества и так далее. Именно посредством таких гражданских организаций людей удается отвлечь от себя и собственных эгоистических забот. Мы обычно понимаем утверждения Токвиля в том смысле, что общественная жизнь в гражданском обществе полезна, так как служит школой для демократической политики на более высоком уровне. Но он также чувствовал, что она и сама по себе хороша, поскольку не дает демократическому человеку стать всего лишь буржуа. Частная ассоциация, сколь бы мала они ни была, составляет общество и в качестве такового служит моделью более масштабных объединений, ради которых личность может работать и жертвовать своими эгоистическими желаниями. Пусть американская общественная жизнь не зовет на великие дела доблести и самопожертвования, прославленные Плутархом, она ведет к "ежедневным небольшим актам самоотверженности", которые доступны куда большему количеству людей.[468]
Жизнь частной ассоциации дает куда более непосредственное удовлетворение, чем простое гражданство в большой современной демократии. Признание личности со стороны государства по необходимости безлично; а вот общественная жизнь содержит куда больше возможностей индивидуального признания со стороны людей, имеющих с этой личностью общие интересы, а зачастую и ценности, религию, национальность и так далее. Община признает человека не просто за его универсальную "личность", а за многие конкретные качества, эту личность составляющие. Можно черпать ежедневную гордость в том, чтобы быть членом союза ветеранов, местной церковной общины, общества трезвости, организации борьбы за права женщин или противораковой ассоциации, и каждая из этих организаций "признает" своих членов вполне личностно.[469]
Но если активная общественная жизнь, как подразумевает Токвиль, является лучшей гарантией, что члены демократического общества не превратятся в последних людей, то в современных обществах она находится под постоянной угрозой. А угрожает общественной жизни не какая-то сила вне общины, но самые принципы свободы и равенства, на которых эта община основана и которые становятся общими для всего мира.
По англосаксонской версии либеральной теории, на основе которой созданы Соединенные Штаты, люди имеют по отношению к своей общине совершенные права, но не совершенные обязанности. Обязанности эти несовершенны, поскольку выводятся из прав, и община существует лишь для защиты этих прав. Поэтому моральные обязательства полностью договорные. Они не подписаны Господом Богом, не вытекают из страха человека за свою вечную жизнь или из естественного порядка космоса, а продиктованы тем, что сторона, подписавшая контракт, заинтересована в выполнении этого контракта остальными сторонами,
Возможность общественной жизни в долгосрочной перспективе ослабляется демократическим принципом равенства. Если сильнейшие общины объединены некими моральными законами, определяющими для членов общин дурное и доброе, то те же моральные законы определяют, кто может войти в общину, а кто нет. И если они имеют хоть какое-то значение, то люди, исключенные из общины благодаря нежеланию эти законы принять, будут иметь иную ценность или моральный статус, нежели члены общины. Однако в демократическом обществе наблюдается постоянная тенденция сдвига от простой толерантности к любому альтернативному образу жизни в сторону утверждения равенства всех образов жизни. Оно сопротивляется морали, которая оспаривает ценность или допустимость некоторых альтернатив, а потому противостоит и тому виду исключительности, который свойствен сильным и спаянным общинам.
Ясно, что общины, соединенные лишь просвещенным эгоистическим интересом, имеют некоторые слабости по сравнению с теми, что спаяны абсолютным обязательством. Семья составляет самый нижний уровень общественной жизни, но во многих отношениях и самый важный. Очевидно, Токвиль не считал семью особенным барьером на пути демократического общества к социальной атомизации —быть может, потому, что рассматривал ее как расширение личности и считал естественной для общества любого вида. Но для многих американцев семья, уже не в широком смысле, а в очень узком ("ядерная" семья), является практически единственной знакомой формой общественной жизни или единственной общиной. Столь презираемая пригородная американская семья пятидесятых годов была на самом деле средоточием некой моральной жизни, потому что американцы, не желая бороться, жертвовать собой или терпеть трудности ради своей страны или великого международного дела, часто готовы на это ради своих детей.
Но семья не бывает действенной, если построена на либеральных принципах — то есть когда члены семьи относятся к ней как к акционерному обществу, созданному ради их пользы, а не как к семье, основанной на долге и любви. Воспитание детей или сохранение брака на всю жизнь требует личных жертв, которые выглядят иррациональными с точки зрения расчета затрат и выгод, поскольку истинные плоды прочной семейной жизни зачастую пожинаются не теми, кто берет на себя самые трудные обязанности, а только последующими поколениями. Многие проблемы современной американской семьи — высокий процент разводов, отсутствие родительского авторитета, отчужденность детей и так далее — возникают именно из того факта, что отношение семьи к своим членам строится на строго либеральной почве. То есть когда семейные обязанности выходят за те рамки, на которые подписывался участник контракта, он пытается условия этого контракта отменить.
На уровне самой большой ассоциации, самой страны, либеральные принципы могут оказаться деструктивными для высших форм патриотизма, необходимых для самого выживания общества. Ибо в англосаксонской либеральной теории есть широко признаваемый дефект: люди ни за что не станут погибать ради страны, основанной только на принципе рационального самосохранения. Аргумент, что люди будут рисковать жизнью ради защиты своей собственности или семьи, оказывается в конечном счете несостоятельным, поскольку по либеральной теории собственность существует ради самосохранения, но не наоборот. И всегда будет возможно покинуть страну, увезя с собой семью и деньги, чтобы уклониться от призыва. И тот факт, что жители либеральных стран не псе пытаются уклониться от военной службы, отражает другой факт. ими движут такие мотивы, как гордость и честь. А гордость, как мы знаем, есть именно то качество, которому надлежит быть подавленным мощным левиафаном либерального государства.
Возможность активной общественной жизни также подвергается серьезному давлению капиталистического рынка. Принципы либеральной экономики не обеспечивают никакой поддержки традиционным общественным объединениям; наоборот, они стремятся разъединять и атомизировать людей. Требования образованности и подвижности рабочей силы означают, что люди современного общества все меньше связаны с общинами, в которых они выросли или где жили до того их семьи.[470] Их жизнь и социальные связи менее стабильны, потому что динамизм капиталистической экономики требует постоянного изменения места и характера производства, а потому — и работы. В этих условиях людям труднее пустить корни в общине или установить постоянные связи с товарищами по работе или соседями. Личность должна постоянно готовить себя к новой карьере в новом городе. Чувство идентичности, которое давал региональный и местный патриотизм, слабеет, и человек вновь оказывается в микроскопическом мире своей семьи, которую возит с собой с места на место, как садовую мебель.
В отличие от либерального общества община, имеющая общий "язык добра и зла", может соединять людей более сильным клеем, чем та, что основана только на общем интересе. Те группы и общины в Юго-Восточной Азии, которые кажутся столь важными для внутренней дисциплины и экономического успеха, основаны не на контракте между сторонами, преследующими свой интерес. Ориентированность на общину в азиатских культурах имеет корни в религии или в таких учениях, как конфуционизм, приобретший в многосотлетней традиции статус религии. Аналогично наиболее сильные формы общественной жизни в Соединенных Штатах имеют корни в общих религиозных ценностях, а не в рациональном эгоистическом интересе. Общины пилигримов и других пуритан, основавшие Новую Англию, были связаны общей заинтересованностью не в материальном благосостоянии, но в прославлении Бога. Американцы любят возводить свою любовь к свободе именно к этим нонконформистским сектам, бежавшим от религиозных преследований из Европы семнадцатого века. Но хотя эти религиозные общины были весьма независимы по своему нраву, они никак не были либеральными в том смысле, в котором понимало либерализм поколение, осуществившее Революцию. Они искали свободу исповедовать свою религию, а не свободу религии как таковую. Мы могли бы, как часто и бывает, счесть их группами нетерпимых и узколобых фанатиков.[471] Когда Токвиль посетил Америку в тридцатых годах девятнадцатого века, локковский либерализм уже завоевал интеллектуальную жизнь страны, но подавляющее, большинство гражданских объединений, которые Токвиль наблюдал, остались религиозными по своим корням или целям.
Либералы локковского толка, совершившие Американскую революцию, например, Джефферсон или Франклин, или страстно веровавшие в свободу и равенство, как Авраам Линкольн, заявляли не колеблясь, что свобода требует веры в Бога. Иначе говоря, общественный договор между индивидами, преследующими, свой рациональный интерес, не был самоподдерживающимся, он требовал дополнительно веры в божественные награду и наказание. Сегодня мы прошли путь к тому, что по праву считается чистейшей формой либерализма; Верховный суд США решил, что даже не уточняющее вероисповедание определение "вера в Бога" может оскорбить атеистов, а потому в общественных школах недопустимо. В ситуации, когда любой морализм или религиозный фанатизм обуздывается ради толерантности, в интеллектуальном климате, ослабляющем возможность веры в какую-то одну доктрину из-за более важной обязанности быть открытым всем верованиям и "системам ценностей" мира, нас не должно удивлять, что сила общественной жизни в Америке идет на спад. Этот спад произошел не вопреки либеральным принципам, но благодаря им. Такая ситуация приводит к мысли, что никакое фундаментальное усиление общественной жизни не будет возможно, если личности не вернут некоторые права объединениям и не примут вновь определенные исторические формы нетерпимости.[472]
Другими словами, либеральная демократия не самодостаточна: общественная жизнь, на которой она основана, должна в конечном счете исходить из источника, отличающегося от либерализма.[473] Люди, составлявшие американское общество в момент основания Соединенных Штатов, не были изолированными, рациональными личностями, подсчитывающими собственный интерес. Наоборот, в основном это были члены религиозных общин, спаянные общим моральным кодексом и верой в Бога. Рациональный либерализм, который они в конце концов приняли, не был защитой их прежней культуры, но существовал с ней в некоторых трениях. "Правильно понятый собственный интерес" стал широко понимаемым принципом, который положил низкое, но твердое основание общественной добродетели в Соединенных Штатах, зачастую более твердое, чем могли бы положить религиозные или средневековые ценности сами по себе. Но за долгий срок эти либеральные принципы оказали разъедающее воздействие на ценности, предшествующие либерализму и необходимые для сохранения сильных общий/а потому необходимые и для возможности самоподдержания для либерального общества.
31. Безграничные войны духа
Закат общественной жизни предполагает, что в будущем мы рискуем стать безмятежными и самопоглощенными последними людьми, лишенными тимотических стремлений к высшим целям и жаждущими только личного комфорта. Но существует и обратная опасность, а именно что мы снова станем первыми людьми, ввязывающимися в кровавые и бессмысленные войны за престиж, только на этот раз— с современным оружием. И действительно, эти проблемы взаимосвязаны, поскольку отсутствие регулярных и конструктивных выходов для мегалотимии могут просто привести к ее выбросу на поверхность в экстремальной и патологической форме.
И разумно поинтересоваться, все ли люди верят, что виды борьбы и жертв, возможные в самодовольном и процветающем либеральном обществе, достаточны для выражения всего, что есть высшего в человеке. Потому что разве нет резервуаров идеализма, которые нельзя исчерпать — да что там, из которых едва ли даже зачерпнули, — если человек становится исследователем, как Дональд Трамп, или альпинистом, как Рейнгольд Мейсснер, или политиком, как Джордж Буш? Как бы ни была трудна во многих смыслах жизнь этих людей, и при всем признании, которое они получают, жизнь их не самая трудная, и дело, которому служит каждый из них, не самое серьезное и не самое справедливое. А поскольку это так, то горизонт человеческих возможностей, ими определенный, не будет окончательно удовлетворителен для наиболее тимотических натур.
В частности, доблести и честолюбие, выявляемые войной, вряд ли найдут свое выражение в либеральных демократиях. Будет много войн в переносном смысле — вспомним корпоративных юристов, специализирующихся по насильственным захватам, считающих себя акулами или разбойниками, или биржевых маклеров, воображающих себя, как сказано в "Кострах тщеславия" Тома Вулфа, "хозяевами вселенной". (Это, правда, бывает лишь при повышении ресурсов на рынках.) И все же, утопая в мягкой коже сиденья своей "БМВ" они в глубине души знают, что были когда-то настоящие разбойники и настоящие хозяева мира, которые с презрением плюнули бы на мелкотравчатые достоинства, необходимые для завоевания богатства или славы в современной Америке. И долго ли мегалотимия будет удовлетворяться метафорическими войнами и символическими победами — вопрос остается открытым. Есть подозрение, что некоторые люди не будут удовлетворены пока не проявят себя тем самым актом, который составлял человеческую сущность в начала истории: они захотят пойти на смертельный риск в битве и тем без тени сомнения доказать себе и своим собратьям, что они свободны. Они намеренно будут искать дискомфорта и возможности принести себя в жертву, потому что боль и страдание будут единственным способом определенно продемонстрировать, что они могут думать о себе хорошо, что они остаются людьми.
Гегель — вопреки своему интерпретатору Кожеву — понимал, что необходимость испытывать гордость своей человеческой сущностью не обязательноудовлетворится"миром ипроцветанием"конца истории.[474] Перед людьми будет стоять постоянная опасность выродиться из граждан в простых буржуа и испытывать при этом презрение к себе. Поэтому последним испытанием для гражданского достоинства было и остается одно: погибнуть за свою страну, а значит, государство должно будет требовать военной службы и продолжать войны.
Этот аспект гегелевской мысли привел к тому, что автора назвали милитаристом. Но Гегель никогда не прославлял войну ради самой войны, не считал, что она есть главная цель человека; война для него была важна из-за своих вторичных эффектов, воздействующих на характер общества. Гегель считал, что без возможности войны и жертв, которых она требует, человек станет мягкотелым и самопоглощенным, общество выродится в трясину эгоистического гедонизма, и общественная жизнь постепенно исчезнет. Боязнь же людского "господина и повелителя — Смерти" — это сила, подобной которой нет; она способна вырвать человека из самопоглощенности и напомнить людям, что они — не изолированные атомы, но члены общества, построенного на общих идеях. Либеральная демократия, которая способна в каждом поколении проводить короткую и решительную войну для защиты своей свободы и независимости, будет куда более здоровой и удовлетворенной, чем знающая лишь непрерывный мир.
Точка зрения Гегеля на войну отражает общий опыт битв: пусть люди редко подвергаются таким ужасным страданиям и страху, как в бою, полученный выжившими опыт имеет тенденцию ставить все на свете в определенную перспективу. То, что в гражданской жизни называется героизмом и жертвой, становится положительно мелким, дружба и доблесть получают новое и более глубокое значение, а жизнь людей преображается воспоминанием об участии в том, что было куда больше их самих. Как заметил один писатель о конце Гражданской войны в Америке — одном из самых кровавых и страшных конфликтов нового времени: "Один из ветеранов Шермана, возвращаясь домой вместе с другими, заметил, что когда армии снова растворялись в народе, приспособиться к этому было трудновато. Люди всюду побывали и все видели, величайшее переживание жизни закончилось, и надо было жить дальше, а найти общую цель в эти тихие дни мира было очень нелегко..."[475]
Но что если, скажем так, мир "наполнится" либеральными демократиями, и в нем не станет тирании и гнета, достойных этого названия, чтобы против них сражаться? Опыт подсказывает, что если люди не могут бороться за правое дело, потому что это правое дело уже победило в предыдущих поколениях, они будут бороться против правого дела. Иными словами, они пойдут на борьбу от определенной скуки, потому что не могут себе представить жизни в мире без борьбы. И если львиная доля мира, в котором они живут, будет характеризоваться мирными, и процветающими либеральными демократиями, они будут бороться против мира и процветания — и против демократии.
Действие такой психологии можно усмотреть в основе событий во Франции 1968 года. Студенты, которые временно взяли Париж и свергли генерала де Голля, не имели никаких "рациональных" причин для бунта, потому что в основной массе это были изнеженные отпрыски одного из самых свободных и самых процветающих обществ на земле. Но именно отсутствие борьбы и жертвы в жизни среднего класса, которую они вели, позвало их на улицы драться с полицией. Хотя многие из них были увлечены неработоспособными фрагментами идей вроде маоизма, конкретного видения лучшего общества у них не было. Положительная программа их протеста не представляла интереса; но они отвергали жизнь в обществе, где идеалы стали в определенном смысле невозможны.
Скука от мира и процветания в прошлом имела куда более мрачные последствия. Возьмем, например, Первую мировую войну. Истоки конфликта до сих пор остаются сложными, их много изучают, но они полны противоречий. В интерпретациях причин войны, включая германский милитаризм и национализм, прогрессирующий распад баланса сил в Европе, возрастающую окостенелость систем союзов, стимулы, которые связали с нападением и превентивным ударом военные, технологические доктрины, глупость и неосмотрительность отдельных лидеров — во всем этом есть элементы истины. Но помимо этого, был еще один нематериальный, но решающий фактор, ведущий к войне: общественность многих европейских стран просто хотела войны, потому что пресытилась скукой и нехваткой общественной жизни в мирные времена. Большинство рассуждений о решениях, проложивших путь к войне, сосредоточены на рациональных стратегических расчетах, и в них не учитывается огромный народный энтузиазм, который послужил толчком для всех стран к мобилизации. Резкий австрийский ультиматум Сербии, последовавший за убийством эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараево, был встречен в Берлине сумасшедшими восторженными публичными демонстрациями в поддержку Австро-Венгрии, несмотря на то что у Германии не было прямого интереса в этой ссоре. В течение семи критических дней в конце июля и начале августа 1914 года шли огромные националистические митинги перед министерством иностранных дел и резиденцией кайзера; когда последний вернулся 31 июля из Потсдама в Берлин, его кортеж захлестнули толпы, призывавшие к войне. Вот в такой атмосфере и были приняты ключевые решения, поведшие к войне.[476] На той же неделе эти сцены повторились в Париже, Петрограде, Лондоне и Вене. И во многом энтузиазм этих толп был вызван чувством, что война означает наконец-то национальное единство и гражданственность, преодоление раскола между капиталистами и пролетариями, протестантами и католиками, рабочими и крестьянами, характерного для гражданского общества. Как описал чувство толпы в Берлине один очевидец: "Никто никого не знает, но все охвачены одним всепоглощающим порывом: Война, война, и чувство объединения".[477]
В 1914 году Европа пережила столетний мир со времен последнего конфликта континентального масштаба" который был урегулирован Венским конгрессом. Это столетие, казалось, видело расцвет современной технологической цивилизации в индустриализующейся Европе, цивилизации, несущей за собой невиданное материальное процветание и возникновение общества среднего класса. Демонстрации за войну, прошедшие, в разных столицах Европы в августе 1914 года, можно рассматривать в некоторой степени как бунты против этой цивилизации среднего класса с ее безопасностью, процветанием и отсутствием трудных задач. Растущая изотимия повседневной жизни больше не казалась удовлетворительной. Возродилась в массовом масштабе мегалотимия: мегалотимия не отдельных принцев, но целых наций, ищущих признания своей ценности и достоинства.
В Германии, больше чем повсюду, многие видели в войне восстание против материализма коммерческого мира, созданного Францией и этим архетипом буржуазного общества — Великобританией. Конечно, у Германии было много конкретных претензий к существующему порядку в Европе, от колониальной и морской политики и до угрозы русской экономической экспансии. Но, читая оправдания войны у немецких авторов, поражаешься последовательным проведением мысли о необходимости какого-то вида бесцельной борьбы, той борьбы, что окажет очистительное моральное действие совершенно независимо от того, получит ли Германия колонии и добьется ли свободы на морях. Комментарии молодого немецкого студента-юриста по дороге на фронте сентябре 1914 года типичны: развенчивая войну как дело "ужасное, недостойное человека, глупое, старомодное и во всех смыслах разрушительное", он тем не менее приходит к ницшеанскому выводу, что "определенно ключевым вопросом всегда была готовность человека к жертве, а не цель этой жертвы".[478] Pflicht, или долг, понимается не как дело просвещенного собственного интереса или договорного обязательства; это абсолютная моральная ценность, демонстрирующая внутреннюю силу человека и его превосходство над материализмом и природным предопределением. Это начало свободы и творчества.
Современная мысль не ставит барьера будущей нигилистической войне против либеральной демократии со стороны тех, кто был взращен на ее лоне. Релятивизм — учение, которое утверждает, что все ценности всего лишь относительны, и которое критикует любые "привилегированные точки зрения" — должен привести также к подрыву демократии и ценностей толерантности. Релятивизм — это не такое оружие, которое можно навести на врагов, выбранных произвольно. Оно стреляет во все стороны, отшибая ноги не только у "абсолютизма", догм и твердости западных традиций, но и у традиций, сосредоточенных на терпимости, разнообразии и свободе мысли. Если ничто не может быть абсолютно верным, если все ценности определяются своей культурой, то и лелеемые принципы вроде равенства людей тоже должны быть устранены.
Нет тому лучшего примера, чем мысли самого Ницше. Он считал, что уверенность человека в том, что нигде нет истины, есть одновременно и угроза, и возможность. Угроза, поскольку, как отмечалось выше, она подрывает возможность жизни "в пределах горизонта". Но и возможность, потому что допускает полную свободу человека от прошлых моральных ограничений. Высшей формой творчества для Ницше было не искусство, но создание самого высшего — новых ценностей. Его проект, когда он освободился от лохмотьев прежней философии, верившей в возможность абсолютной истины или права, был "переоценить все ценности", начиная с ценностей христианства. Он намеренно старался подорвать веру в равенство людей, утверждая, что это просто предрассудок, внедренный в нас христианством, Ницше надеялся, что принцип равенства когда-нибудь уступит морали, оправдывающей господство сильных над слабыми, а кончил прославлением того, что превратилось в учение жестокости. Он ненавидел общества диверсифицированные и толерантные, предпочитая нетерпимые, инстинктивные и безжалостные — индийскую касту чандала, которая пыталась вывести новые расы людей, или "белокурых хищных бестий", которые "без колебаний запускают страшные когти в население".[479] Отношение Ницше к немецкому фашизму обсуждается давно, и если от узколобых обвинений в том, что он — праотец упрощенческих доктрин национал-социализма, его можно защитить, то все же перекличка его мыслей и нацизма не случайна. Как и у его последователя, Мартина Хайдеггера, релятивизм у Ницше сносил все философские подпорки, поддерживающие западную либеральную демократию, заменяя их учением силы и господства.[480] Ницше считал, что эра европейского нигилизма, которой он помогал прийти, поведет к "безграничным войнам духа", бесцельным войнам, чье единственное назначение — утвердить самое войну.
Современный либеральный проект пытается сдвинуть основы человеческого общества от тимоса на более безопасную почву желания. Либеральная демократия "решила" проблему мегалотимии, ограничив и сублимировав се сложным рядом институциональных ограничений — принцип суверенности народа, определение прав, власть закона, разделение властей и так далее. Либерализм также сделал возможным современный экономический мир, освободив желание от всех ограничений на жажду нажины и соединив его союзом с рассудком в виде современной науки. Новое, динамичное и бесконечно богатое поде деятельности внезапно открылось человеку. Согласно англосаксонским теоретикам либерализма, праздным господам предстояло склониться к убеждению оставить свое тщеславие и найти себе дом в этом экономическом мире. Тимосу полагалось подчиниться желанию и рассудку, то есть желанию, руководимому рассудком.
Гегель тоже понимал, что фундаментальный переход, который случился в современной жизни, явился одомашниванием господина и его метаморфозой в человека экономического. Но он понимал, что это означает не столько отмену тимоса, сколько его трансформацию в новую и, как верил Гегель, высшую форму. Мегалотимия немногих должна была уступить дорогу изотимии многих. Человек не перестанет иметь грудь, но эта грудь не будет более надуваться столь чрезмерной гордостью. Те, кого не мог удовлетворить прежний, додемократический мир, составляли большинство человечества; те же, кто остался неудовлетворенным в современном мире универсального признания, куда более малочисленны. Отсюда и примечательная стабильность, и сила демократии в современном мире.
Работу всей жизни Ницше можно в некотором смысле рассматривать как попытку радикально сдвинуть это равновесие обратно в сторону мегалотимии. Гнев стражей Платона более не должен был ограничиваться какой-либо концепцией общего блага. Общего блага нет: попытки его определить просто отражают силу тех, кто вводит определение. Разумеется, общее благо, защищающее самодовольство последнего человека, истощилось. Уже нет хорошо или плохо воспитанных стражей, остались только более или менее гневные. И поэтому они будут отличаться друг от друга главным образом силой своего гнева — то есть способностью навязать свои "ценности" другим. Уже не одной из трех частей человека, как для Платона, а человеком в целом стал тимос для Ницше.
Оглядываясь назад, мы, живущие в век старости человечества, могли бы прийти к следующему заключению. Ни один режим — ни одна "социоэкономическая система" — не может удовлетворить всех и повсюду, в том числе и либеральная демократия. Вопрос не в неполноте демократической революции, то есть не в том, что блага свободы и равенства не были распространены на всех людей. Неудовлетворенность возникает именно там, где триумф демократии наиболее полон: это неудовлетворенность свободой и равенством. Таким образом, те, кто остался неудовлетворенным, всегда будут иметь потенциал запустить историю заново.
Более того, оказывается, что рациональное признание не является самоподдерживающимся,но должно опираться на до-современные, не-универсальные формы признания, чтобы оно могло быть действенным. Стабильная демократия требует иногда иррациональной демократической культуры, и спонтанное гражданское общество вырастает из долиберальных традиций. Капиталистическому процветанию лучше всего способствует сильная трудовая этика, которая, в свою очередь зависит от призраков мертвых религиозных верований, если не от самих верований, либо же от иррациональной приверженности к расе или нации. Групповое, а не универсальное признание — лучшая поддержка экономической деятельности и общественной жизни, и даже если оно в конечном счете иррационально, эта иррациональность еще очень не скоро приведет к подрыву обществ, в которых оно существует. Итак, универсальное признание не только не дает универсального удовлетворения, но сама способность экономического общества создавать и поддерживать себя на рациональной основе в чем-то сомнительна.
Аристотель считал, что история будет циклической, а не секулярной, поскольку все режимы в чем-то несовершенны, и это несовершенство постоянно будет подталкивать людей к желанию сменить режим на что-нибудь другое. Не можем ли мы, по всем перечисленным причинам, отнести то же самое к современной демократии? Следуя Аристотелю, мы могли бы постулировать, что общество последних людей, состоящих только из желания и рассудка, будет сменяться бестиальными первыми людьми, ищущими только признания, и обратно, и так до бесконечности.
И все же эти две опорные колонны вряд ли равны друг другу. Ницшеанская альтернатива заставляет нас полностью разорвать с той частью души, что ведает желаниями. Последнее столетие показало нам страшные последствия попыток пробудить необузданную мегалотимию, потому что в нем мы уже в некотором смысле испытали "безграничные войны", предсказанные Ницше. Толпы, требовавшие войны в августе 1914 года, получили жертвы и опасности, которых хотели, и даже куда больше. Последующее течение Великой войны показало, что каковы бы ни были положительные вторичные эффекты войны в смысле структуры общества, они полностью задавлены ее разрушительными последствиями первого порядка. В двадцатом веке риск жизнью в кровавой битве полностью демократизировался. Он уже не отмечал исключительные натуры, а стал опытом, навязанным массам мужчин, а потом — и массам женщин и детей. Он вел не к удовлетворению признания, но к безымянной и бессмысленной смерти. Никак не пробуждая творческие способности, современная война подорвала народную веру в такие понятия, как храбрость и героизм, и выпестовала глубокое ощущение отчуждения и распада личности у тех, кто ее испытал. Если людям будущего наскучат мир и процветание и они станут искать новой тимотической борьбы и трудностей, последствия обещают быть еще более ужасными, потому что сейчас есть ядерное и иное оружие массового поражения, которое может убить миллионы людей мгновенно и анонимно.
Барьером на пути возрождения истории и возвращения первых людей стоит внушительный Механизм современной науки, который мы описали во второй части нашей книги; Механизм, приводимый в движение не ограниченным желанием и управляемый рассудком. Возрождение мегалотимии в современном мире будет означать разрушение этой мощной и динамичной глобальной экономики и попытку перелома логики технологического развития. Такие переломы оказались возможными в конкретные моменты в конкретных местах, например, когда такие страны, как Германия или Япония, жертвовали собой ради национального признания, — но сомнительно, может ли весь мир в целом совершить такой перелом достаточно надолго. Германией и Японией двигало желание навязать признание своего превосходства в войнах первой половины двадцатого века, но при этом они считали, что защищают свою экономику, завоевывая себе нео-меркантилистское Lebensraum (Жизненное пространство (нем)) или "сферу со-процветания". Последующий опыт показал обеим странам, что экономической безопасности куда проще было бы достичь либеральной свободной торговлей, чем войной, а путь военных завоеваний для экономических ценностей полностью деструктивен.
При взгляде на современную Америку мне не кажется, что мы столкнулись с проблемой избытка мегалотимии. Те серьезные молодые люди, которые толпами идут в школы права и бизнеса, трудолюбиво заполняют свои резюме в надежде поддержать стиль жизни, который, как они считают, им положен, — мне кажется, что им куда больше грозит опасность стать последними людьми, чем оживить страсти первого человека. Для них либеральная идея наполнить жизнь материальными приобретениями и безопасным, разрешенным честолюбием слишком хорошо подходит. И трудно отыскать великие неудовлетворенные стремления или иррациональные страсти под внешним обликом среднего юриста-стажера.
То же справедливо и для других регионов постисторического мира. В восьмидесятых годах лидеры большинства европейских стран не выказывали стремлений к великой борьбе или жертвам, имея дело с такими проблемами, как "холодная" война, уничтожение голода в третьем мире или военные, акции против терроризма. Были фанатики, вступавшие во Фракцию Красной Армии в Германии или в Красные Бригады в Италии, но это были считанные маргиналы-сумасшедшие, которых поддерживала на плаву только помощь советского блока. После великих событий осени 1989 года в Восточной Европе значительная часть немцев засомневалась насчет мудрости объединения, потому что это обойдется слишком дорого. Это не признаки цивилизации, натянутой, как пружина, готовой принести себя в жертву на костер нового, еще невиданного фанатизма, — это признаки цивилизации вполне удовлетворенной своим настоящим и будущим.
Платон утверждал, что хотя тимос есть основа добродетелей, сам по себе он не хорош и не плох, но требует воспитания, дабы он служил общему благу. Иными словами, тимос должен управляться рассудком и стать союзником желания. В городе справедливости все три стороны души были удовлетворены и уравновешены под водительством разума.[481] Этот наилучший из режимов было бы крайне трудно реализовать, поскольку он должен удовлетворять человека целиком — одновременно его рассудок, желание и тимос. Но если даже для реального режима невозможно удовлетворить человека полностью, наилучший режим давал образец, с которым можно сравнивать существующие режимы. Тот режим наилучший, который наилучшим образом удовлетворяет все три стороны души одновременно.
Если рассмотреть доступные нам исторические альтернативы в данном аспекте, кажется, что либеральная демократия дает наибольшие возможности всем трем сторонам. Если она и не годится как самый справедливый режим "в речах", то может послужить хотя бы самым справедливым режимом "в реальности". Потому что, как учит нас Гегель, современный либерализм основан не столько на отмене жажды признания, сколько на ее трансформации в более рациональные формы. Если тимос не сохранен полностью в его более ранних проявлениях, то он и не отменен полностью. Более того, ни одно существующее либеральное общество не основано исключительно на изотимии; все они должны допускать некоторую степень безопасной и укрощенной мегалотимии, даже если это идет вразрез с принципами, которые такое общество искренне проповедует.
Если верно, что исторический процесс покоится на двух колоннах-близнецах — желании и рациональном признании, и что современная либеральная демократия сеть политическая, система, наилучшим образом и, в каком-то смысле сбалансированно удовлетворяющая обе эти потребности, то, по-видимому, основной угрозой демократии будет наше непонимание того, что на самом деле поставлено на карту. Потому что, хотя современные общества развились до демократических, современная мысль зашла в тупик и не может прийти к согласию о том, что составляет суть человека и его специфическое достоинство, а потому не может определить права человека. Таким образом открывается путь к преувеличенным требованием признания равных прав с одной стороны, и к высвобождению заново мегалотимии — с другой.[482] Эта путаница мысли может произойти, несмотря ни то что история движется в согласованном направлении рациональным желанием и рациональным признанием и несмотря на то, что либеральная демократия в реальности дает наилучшее возможное решение проблемы человека.
Возможно, что если события пойдут так, как, шли в последние несколько десятков лет, идея универсальной и направленной к либеральной демократий истории станет более приемлемой для людей, и релятивистский тупик современной мысли в каком-то смысле разрешится сам. То есть культурный релятивизм (европейское, изобретение) кажется приемлемым для нашего столетия, потому что впервые Европа оказалась вынужденной всерьез встретиться с неевропейскими культурами в процессе колониализма и деколонизации. Многие из событий последнего века — упадок моральной самоуверенности европейской цивилизации, подъем третьего мира, возникновение новых идеологий — способствует укреплению веры в релятивизм. Но если со временем все больше и больше стран с различающимися культурным и историческим наследиями пойдут одинаковыми долговременными путями развития, если будет наблюдаться постоянная конвергенция институтов, управляющих обществом в наиболее передовых странах, и если гомогенизация человечества будет в результате экономического развития продолжаться, то идея релятивизма может показаться куда более странной, чем сейчас. Потому что очевидное различие "языка добра и зла" народов окажется несущественным фактом на этой конкретной стадии их исторического развития.
Человечество будет казаться не тысячей цветущих побегов на стольких же различных растениях, а длинной цепью фургонов на одной дороге. Некоторые будут двигаться к городу быстро и резко, другие встанут на отдых в прерий, а то и застрянут в колее на горном перевале. Некоторые будут подожжены при нападениях индейцев и брошены на дороге. Кое-кто из погонщиков, оглушенный битвой, потеряет чувство направления и какое-то время будет гнать фургон не туда, а в паре-другой фургонов народ устанет от езды и решит встать постоянным лагерем, вернувшись для этого назад в удобное место. Еще кто-то найдет объездные пути, ведущие туда же, куда и главная дорога, хотя окажется, что для перехода через последнюю горную цепь придется выезжать на тот же перевал. Но подавляющее большинство фургонов медленно будет продвигаться к городу, и почти все они в конце концов туда приедут. Фургоны все подобны друг другу: пусть они выкрашены по-разному и сделаны из разных материалов, у каждого четыре колеса и лошади в запряжке, а внутри сидит семья, которая надеется и молится, чтобы путешествие Окончилось благополучно. Очевидную разницу в положении фургонов не следует считать за отражение перманентных и неизбежных отличий между людьми, которые в них едут, а лишь следствием разных позиций, которые они занимают на дороге.
Александр Кожев считал, что в конечном счете история сама докажет свою рациональность. Имеется в виду, что въедет в город число фургонов достаточное, чтобы любой разумный человек, поглядев на ситуацию, согласился, что было только одно путешествие и только одно место назначения. Сомнительно, чтобы сейчас мы уже достигли этого момента, потому что, несмотря на недавнюю всемирную либеральную революцию, доступные нам свидетельства о разбредании фургонов не дают возможности сделать такое заключение. Не можем мы и в окончательном анализе сказать: если большая часть фургонов доберется до города, не выйдет ли так, что их пассажиры, оглядев новые места, решат предпринять еще одно, и более дальнее, путешествие?
Источник: Конец истории и последний человек - Фукуяма Фрэнсис - скачать.
Рейтинг публикации:
|
