Джеймс Скотт: БЛАГИМИ НАМЕРЕНИЯМИ ГОСУДАРСТВА

И Коллегия Картографов создала Карту Империи, по размерам равную самой Империю и совпадавшую с ней до последней точки….. Потомки же сочли эту Пространную Карту бесполезной и не без кощунства оставили ее на произвол Солнца и Холодов.

Суарес Миранда. Путешествия осмотрительных мужей.

1658.

Средневековый город или старинная часть средневосточного города (medina), если их облик не слишком искажен временем, на аэрофотосъемке имеют специфически беспорядочный вид. Или, точнее говоря, не подчинены никакой идеальной абстрактной форме. Улицы, переулки и проходы пересекаются под самыми разными углами, причем густота этой сети напоминает замысловатую сложность некоторых органических процессов. В средневековых городах, нуждавшихся для обороны в стенах и рвах, следы постепенно удалявшихся от центра стен очень напоминают годовые кольца дерева. Наглядным примером может служить вид города Брюгге около 1500 г. (рис. 8). Это типичный средневековый  город с крепостными стенами, рынком, рекой и каналами, служившими, пока не засорились, артериями этого города купцов и текстильщиков.

Рис. 8. Город Брюгге около 1500 г., из живописного собрания Ратуши г. Брюгге.

Конечно, если город не строился по единому проекту, его структуре недостает  геометрической логики, но жителей это никак не смущало. Легко представить, что большинство его мощеных улиц поначалу были протоптанными пешеходными тропами. Тем, кто вырос в его кварталах, Брюгге совершенно понятен. Его переулки и закоулки отражают их обычные повседневные передвижения. Путешественник или торговец, впервые приехавший в город, наверняка заплутался бы, но лишь потому, что город лишен вторичной, абстрактной логики, которая позволила бы пришельцу ориентироваться самостоятельно. Можно сказать, что городской пейзаж Брюгге 1500 г. отдает местному знанию преимущество перед внешним, в том числе и перед внешней политической властью[1]. В структуре города это преимущество функционирует пространственно, в структуре языка оно аналогично функционированию трудного, малопонятного диалекта. Как полупроницаемая мембрана, оно облегчает ориентировку в городе его  уроженцам и одновременно затрудняет ее для тех, кто здесь не вырос и не владеет этим особым географическим диалектом.

Исторически относительная непроходимость городских кварталов (или их загородных аналогов – холмов, болот и лесов) для пришельцев обеспечивала надежность жизненно важного рубежа – политическую независимость от внешней власти. Простейший способ определить наличие такого рубежа – спросить, сумеет ли пришелец найти здесь дорогу без проводника (уроженца этого края). И если ответ отрицательный, то территория, на которой проживает данное сообщество, хоть в какой-то мере защищена от внешнего вторжения. В сочетании с местной солидарностью, эта защита не раз доказала свое политическое значение в таких разноплановых исторических событиях, как городские хлебные бунты в Европе конца XIII – начала XIX вв., стойкое сопротивление алжирского Фронта национального освобождения французам в Казбе[2] и политическая жизнь восточного базара, позволившая свергнуть шаха Ирана. Таким образом, невнятность местной географии для посторонних была и остается надежным ресурсом политической автономии[3].

Не решаясь перепроектировать старинные города (ниже мы рассмотрим этот вопрос подробнее), государственные власти стремились хотя бы составить карты старых труднопроходимых поселений, чтобы облегчить политическое и административное управление ими. После революции тщательной военной картографической разведке подверглось большинство основных городов Франции. Власть хотела обеспечить себе возможность в случае восстания в той или иной части города быстро попадать в нужное место и принимать эффективные меры по подавлению бунтовщиков[4].

Как и следовало ожидать, государственные власти и проектировщики городов стремились преодолеть эту пространственную неразбериху и сделать географию городов возможно более ясной для внешнего глаза. Их отношение к кажущемуся сумбуру исторически сложившейся городской застройки  мало чем отличалось от отношения лесников к естественной хаотичности природного леса. Геометрически правильные поселения (сетчатые городские структуры) уходят корнями в прямолинейную военную логику. Квадратный, упорядоченный, стандартный римский военный лагерь (castra) имеет много преимуществ. Солдаты легко осваивают способы его возведения; командиры отрядов точно знают расположение своих подчиненных и других отрядов; любой посыльный из Рима или чиновник, прибывающий в лагерь, точно знает, где искать нужного ему офицера. Из общих соображений понятно, что идея лагерей и городов, построенных по одной и той же схеме, как символ порядка и власти, может быть привлекательной для огромной и многоязычной империи. Не говоря уже о том, что при прочих равных условиях город, построенный по простой логике повторения, оказывается наиболее удобным для управления и охраны.

При всех политических и административных удобствах геометрически правильной городской планировки, особую эстетическую ценность придала ей эпоха Просвещения, с энтузиазмом воспринимавшая прямые линии и видимый порядок. Яснее всех это отношение выразил Декарт: «Старинные города, разрастаясь с течением времени из небольших посадов и становясь большими городами, обычно столь плохо распланированы по сравнению с городами-крепостями, построенными на равнине по замыслу одного инженера, что, хотя, рассматривая эти здания по отдельности, нередко находишь в них никак не меньше искусства, нежели в зданиях крепостей, однако при виде того, как они расположены – здесь маленькое здание, там большое – и как улицы от них становятся искривленными и неравными по длине, можно подумать, что это скорее дело случая, чем разумной воли людей»[5].

Декартовское представление о хорошем городе заставляет вспомнить о лесопосадках: прямые улицы, пересекающиеся под прямыми углами; здания одинаковые и по размеру, и по форме; все построено по единому и всеобщему плану.

Избирательное сродство между сильным государством и стереотипно спроектированным городом очевидно. Льюис Мамфорд, историк городской планировки, видит корни современного европейского градостроения в открытом, четком барочном стиле итальянских городов-государств. Он считает, и с ним вполне согласился бы Декарт, что: «Одна из великих интеллектуальных побед эпохи барокко состояла в организации пространства, в обеспечении его непрерывности, сведении его к мере и порядку»[6]. По сути, барочная перепланировка средневековых городов — с появлением огромных зданий, распахнутых пространств и площадей и стремлением к однотипности, пропорции и перспективе — была призвана выразить великолепие и подавляющую власть государя. Эстетические соображения нередко одерживали верх над сложившейся социальной структурой и повседневной городской жизнью. «Задолго до того, как изобрели бульдозеры, - добавляет Мамфорд, - итальянские военные инженеры освоили (благодаря их профессиональной специализации на разрушениях) навыки бульдозерного мышления: стереть все с лица земли и начертать на ней собственные несгибаемые математические линии»[7].

За видимой мощью барочного города скрывалась скрупулезная забота о военной защите государя от внутренних и внешних врагов. Так, и у Альберти, и у Палладио главные артерии города мыслятся как военные дороги (viae militaires). Такие дороги должны были быть прямыми, и, по мнению Палладио, «дороги будут тем удобнее, чем они ровнее: то есть на них не должно быть ни одного участка, где бы армии было трудно маршировать!»[8]

Конечно, на свете есть немало городов, более или менее соответствующих Декартовой модели. Очевидно,  что в большинстве своем они проектировались как совершенно новые, часто утопические[9]. Там, где города строились не по императорскому декрету, отцы-основателями закладывали их так, чтобы в будущем они могли вместить сколько угодно новых повторяющихся однотипных квадратов застройки[10]. Вид с птичьего полета на центр Чикаго конца в. (равно подошли бы Филадельфия Уильяма Пенна или Нью-Хейвен) служит хорошим примером подобного города-сетки (рис. 9).

С точки зрения удобства управления планировка Чикаго выглядит почти утопической. Она легко схватывается взглядом, так как состоит из многократно повторяющихся прямых линий и прямых углов[11]. Даже реки, похоже, почти не нарушают неослабную симметрию города. Чужаку — или полицейскому — довольно легко найти нужный адрес, никакие проводники для этого не нужны. Осведомленность местных уроженцев не имеет никаких преимуществ перед неосведомленностью чужаков. А если к тому же, как в верхнем Манхэттене, улицы (streets) последовательно пронумерованы и пересекаются более длинными и тоже последовательно пронумерованными проспектами (), то план приобретает еще большую прозрачность[12]. Наземная упорядоченность города-сетки облегчает упорядочение его подземных коммуникаций – водопровода, стоков, коллекторов, электрических кабелей, газопроводов и метрополитена, что не менее важно для городских властей. Доставка почты, сбор налогов, проведение переписи, перемещение припасов и людей в город и из города, подавление восстаний и беспорядков, рытье канав для труб и коллекторных сетей, розыск преступников или уклоняющихся от службы призывников (если они прописаны по указанному адресу), планирование общественного транспорта, водоснабжения и уборки мусора – все становится гораздо проще благодаря этой сеточной логике.

Рис. 9. Карты центра города Чикаго, примерно 1893 г.

Отметим три наиболее важных особенности геометрически упорядоченных человеческих поселений. Первая состоит в том, что эта упорядоченность обнаруживается не столько при перемещениях по улицам города, сколько сверху и снаружи. Подобно участнику парада или рабочему у длинного конвейера, отдельный пешеход, находясь в сердцевине этой сетки, не может охватить взором всю городскую планировку. Симметрию целого можно усмотреть либо из схемы, какую, вероятно, начертил бы и школьник, если бы ему дали линейку и чистый лист бумаги, или из повисшего высоко над землей вертолета, откуда смотрит на землю Бог или высшая власть. Возможно, это пространственное отношение изначально присуще самому процессу городского или архитектурного планирования, которое предполагает миниатюризацию и моделирование, позволяющие хозяину или проектировщику смотреть на эти модели сверху вниз, будто из окна вертолета.[13] В конце концов, действительно ведь нет никакого другого способа представить себе, как будет выглядеть законченный крупномасштабный строительный проект, кроме как изобразить его в уменьшенном виде. Однако в результате, как мне кажется, по этим игрушечного размера макетам о пластических свойствах и визуальной организации объекта судят с таких позиций, которые мало кому из людей доступны.

Миниатюризацию, достигаемую с помощью макетов городов и пейзажей, на практике можно наблюдать при полете на самолете. Съемки с высоты птичьего полета (см. карту Чикаго) перестали быть просто картографической традицией, результатом соглашения. Аэрофотосьемка с большой высоты придает порядок и симметрию тому, что на земле может казаться беспорядком. Значение самолета для современного мышления и планирования чрезвычайно велико. Задавая перспективу, сглаживающую топографические различия на земле, как на холсте, полет заставлял снова устремиться к «синоптическому видению, рациональному контролю, планированию и пространственному порядку»[14].

Вторая особенность отчетливо видимой извне упорядоченности городской планировки состоит в том, что грандиозный план этого целого может быть никак не связан с повседневной жизнью его обитателей. Конечно, некоторым государственным службам удобнее работать, а в некоторые отдаленные места легче попадать, но эти явные преимущества легко сводятся на нет такими постоянными неудобствами, как отсутствие плотной уличной жизни, постоянный надзор со стороны властей, утрата придающих городу уют милых пространственных неправильностей, мест для неформального отдыха и чувства соседства. Формальный порядок геометрически правильной городской планировки и не может быть ничем иным: это формальный порядок. Его видимая стройность несет ритуальные или идеологические черты, напоминающие о порядке парада или казармы. То, что этот порядок удобен муниципальным и государственным властям, управляющим городом, вовсе не означает, что он идет на пользу его жителям. Впрочем, не будем спешить с обсуждением вопроса об отношениях между формальным пространственным порядком и социальной жизнью.

Третий примечательный аспект гомогенной, геометрической, однородной недвижимости – ее удобство в качестве стандартизованного рыночного товара. Подобно Джефферсоновской схеме межевания или предложенной Торренсом системе оформления прав собственности на вновь открываемые земли, сетка задает правильные участки и кварталы, идеальные для купли-продажи. Именно благодаря тому, что эти абстрактные единицы оторваны от какой-либо экологической или топографической реальности, они напоминают своего рода валюту, которую можно бесконечно накапливать и делить. Эта особенность сеточной планировки одинаково удобна для инспектора, планировщика и торговца недвижимостью. В этом случае бюрократическая и коммерческая логика идут рука об руку. Как замечает Мамфорд, «красота этого механического рисунка, с коммерческой точки зрения, должна быть проста. Такой план не ставит перед инженером ни одной из тех специфических проблем, которые возникают в работе с участками неправильной формы и изогнутыми границами. Даже мальчишка-посыльный сумел бы рассчитать площадь улицы или продающегося участка, даже секретарь адвоката смог бы составить купчую, просто подставляя надлежащие размеры в стандартный документ. И наконец, любой городской инженер без какого-либо архитектурного или социологического образования, вооруженный лишь T-квадратом и треугольником, сумел бы «спроектировать столицу со стандартными участками, стандартными кварталами, стандартной шириной улиц.... Само отсутствие более детальной привязки к ландшафту или к человеческим целям лишь увеличивает, благодаря этой неопределенности, ее повсеместное удобство для обмена»<[15].

Подавляющее большинство городов Старого Света представляют собой некий исторический сплав Брюгге и Чикаго. И хотя в головах политических деятелей, диктаторов и проектировщиков не раз возникали планы тотальной перестройки существующих городов, финансовая и политическая цена этих замыслов оказывалась такой высокой, что они, как правило, оставались на бумаге. Частичное же проектирование, напротив, становится все более обычным делом. Центральное ядро многих старинных городов похоже на Брюгге, а новые предместья несут черты одного или нескольких проектов. Иногда это расхождение признается официально, как в случае резко несоответствующих друг другу старого Дели и имперской столицы Нью-Дели.

Случалось, что власти предпринимали драконовские меры для перестройки уже существующих городов. Так, перестройка Парижа префектом Сены бароном Хаусманном при Луи Наполеоне превратилась в грандиозную программу общественных работ, продолжавшуюся с 1853 г. по 1869 г. Программа Хаусманна поглотила беспрецедентное количество общественных средств, она предусматривала насильственное переселение десятков тысяч людей и могла быть осуществлена лишь единоличной исполнительной властью, не подотчетной избирателям.

Логика реконструкции Парижа напоминает логику преобразования естественно растущих лесов в научно организованные и специально предназначенные для унитарного финансового управления. И здесь мы видим тот же акцент на упрощении, четкости, прямых линиях, центральном управлении и синоптическом схватывании целого. Как и в случае с лесом, план этот оказался во многом выполнен. Разница, однако, в том, что план Хаусманна был призван не столько служить финансовым целям, сколько повлиять на поведение и чувства парижан. И хотя этот план, безусловно, обеспечил столице гораздо более четкое финансовое пространство, эта четкость явилась побочным продуктом стремления сделать город более управляемым, преуспевающим, здоровым и архитектурно импозантным[16]. Другое примечательное отличие состоит в том, что люди, насильственно выселенные из города по плану Второй Империи, могли отомстить городу и сделали это. Как мы увидим, перестройка Парижа стала предвестником многих парадоксов позднего авторитарного модернизма в проектировании, которые мы ниже рассмотрим более подробно.

Рис. 10. Карта Парижа 1870 г., показывающая главные новые улицы, построенные между 1850 и 1870 гг.

План, приведенный на рис. 10, показывает и новые бульвары, построенные по стандартам Хаусманна, и дореволюционные внутренние бульвары, которые были расширены и выпрямлены[17]. Однако видеть в предпринятой реконструкции всего лишь новую карту улиц значило бы сильно недооценивать это предприятие. При всех разрушениях и огромных масштабах строительства, при всей четкости, появившейся у плана улиц, новый образ Парижа нес явные следы усилий приспособления к сложившемуся веками образу старого города. Внешние бульвары, например, следуют линии старой таможенной стены (octroi) 1787 г. Но программа Хаусманна была гораздо масштабнее, чем просто реорганизация уличного движения. Новая четкость бульваров сопровождалась изменениями, которые решительно меняли повседневную жизнь: новый водопровод, гораздо более эффективная канализация, новые рельсовые линии и новые остановки, централизованные рынки (Les Halles), газопроводы и освещение, новые парки и общественные скверы[18]. Новый Париж, созданный Луи Наполеоном, к началу нового столетия вызывал всеобщее восхищение великими результатами общественных работ, став предметом поклонения всех будущих зарубежных проектировщиков.

В основе планов перестройки Парижа, выдвинутых Луи Наполеоном и Хаусманном, лежала военная безопасность государства. Перестройка города должна была, прежде всего, защитить его от народных восстаний. Как писал Хаусманн, «порядок в этой Жемчужине городов – одна из главных предпосылок общей [общественной] безопасности»[19]. За двадцать пять лет до 1851 г. баррикады воздвигались девять раз. Луи Наполеон и Хаусманн были свидетелями революций 1830 и 1848 гг.; а недавние июньские события и сопротивление перевороту Луи Наполеона стали самыми серьезными беспорядками столетия. Только что вернувшийся из изгнания Луи Наполеон хорошо понимал, сколь хрупкой может оказаться его власть.

Очаги бунта не были, однако, равномерно распределены по территории Парижа. Сопротивление концентрировалось в рабочих кварталах, имевших запутанную, непрозрачную планировку – как в Брюгге[20]. Осуществленное в 1860 г. присоединение «внутренних предместий» (они располагались между таможенной стеной и внешними укреплениями, там проживало 240 000 чел.) было явно направлено на обеспечение контроля над ceinture sauvage, который до тех пор оставался вне полицейского надзора. Хаусманн описывает эту территорию как «плотный ряд предместий, находящихся в ведении двадцати разных администраций, застроенный случайным образом, пронизанный невообразимой сетью узких и извилистых улиц, переулков и тупиков, где кочевое население, никак не связанное с землей [недвижимостью] и лишенное сколько-нибудь эффективного надзора, растет с чудовищной быстротой»[21]. Очаги революции обнаружились и в пределах самого Парижа: Марэ и особенно предместье Сент-Антуан стали центрами сопротивления государственному перевороту, совершенному Луи Наполеоном.

Военный контроль над этими чреватыми восстанием местами, которые тогда еще не были как следует нанесены на карту, был неотъемлемой частью плана Хаусманна[22]. Предусмотренный проектом ряд новых проспектов между внутренними бульварами и таможенной стеной должен был облегчить перемещение войск между казармами, расположенными на окраине города, и непокорными районами. По замыслу Хаусманна, его новые дороги должны были обеспечить множество рельсовых и мощеных подъездных путей, связывающих каждый район города с военными подразделениями, отвечающими за порядок в нем.[23] Так, например, новые бульвары на северо-востоке Парижа позволяли быстро перебросить войска из Курбевуа к Бастилии для усмирения беспорядков в Сент-Антуанском предместье[24]. Размещение многих новых рельсовых линий и платформ было продиктовано такого рода стратегическими задачами. Непокорные кварталы по возможности уничтожались или рассекались новыми дорогами, общественными территориями и торговыми центрами. Обосновывая необходимость ссуды в 50 миллионов франков для начала работ, Леон Фоше подчеркивал интересы государственной безопасности: «Интересы общественного порядка не меньше, чем интересы охраны здоровья, требуют, чтобы через этот район баррикад как можно скорее была проложена широкая просека»[25].

Необходимость реконструкции Парижа диктовалась и интересами здравоохранения. Меры, необходимые, по мнению гигиенистов, для оздоровления Парижа, одновременно повышали его экономическую эффективность и военную безопасность. Устарелые коллекторы и выгребные ямы, падеж 37 000 лошадей (1850 г.) и ненадежный водопровод делали жизнь в Париже просто опасной. Город имел самый высокий показатель смертности во Франции и был подвержен ужасным эпидемиям холеры: в 1831 г. болезнь унесла 18 400 чел., в том числе премьер-министра. Она особенно бушевала в районах революционного сопротивления, где из-за скученности и антисанитарии смертность была самой высокой[26]. Париж Хаусманна (для тех, кого не выслали) стал гораздо более здоровым городом: улучшение циркуляции воздуха и воды, открытость улиц солнечному свету снижали опасность эпидемий – так же, как улучшение оборота товаров и рабочей силы (к тому же более здоровой рабочей силы) повышало экономическое благосостояние города. Так утилитарная логика эффективности труда и коммерческого успеха соединялась со стратегическими интересами и нуждами здравоохранения.

Решающую роль в реконструкции Парижа сыграли и политико-эстетические вкусы самого Луи Наполеона, движущей силы этого предприятия. Назначая Хаусманна префектом Сены, Луи Наполеон вручил ему карту, предусматривавшую центральный рынок, Булонский лес и многие улицы, которые со временем были построены. Нет сомнения, что в основе планов Луи Наполеона лежали идеи сен-симонистов из утопического журнала «Глоб» и  образцовые городские общины, описанные Фурье и Кабэ[27]. Их грандиозные проекты подогревали его собственное стремление сделать величие обновленной столицы символом величия его режима.

Как это часто случается с авторитарными проектами модернизации, политические вкусы правителя время от времени входили в противоречие с чисто военными и функциональными задачами. Прямолинейные улицы были, конечно, очень хороши для переброски войск на борьбу с повстанцами, но при этом они должны были украситься изящными фасадами и оканчиваться внушительными зданиями, производящими должное впечатление на путешественников[28]. Однотипные современные здания на новых бульварах могли бы обеспечить гражданам более здоровое жилье, но чаще всего это была лишь видимость. Строительные инструкции касались почти исключительно видимых поверхностей зданий, а за этими фасадами можно было настроить массу переполненных, душных клетушек для сдачи в аренду, что многие строители и делали[29].

Новый Париж, как отмечает Т.Дж.Кларк, воплотил желаемый образ: «Цель Хаусманна отчасти состояла в том, чтобы придать современности форму, и эта цель, похоже, была с успехом достигнута; он создал ряд форм, в которых город стал внятным, удобочитаемым: Париж, таким образом, приобретал черты искусно выстроенной декорации к спектаклю»[30].

Эти четкость и ясность достигались гораздо более откровенной сегрегацией населения по классам и функциям. Каждый район Парижа постепенно приобретал все большее своеобразие в одежде, занятиях и достатке: буржуазный торговый район, роскошный жилой квартал, промышленный пригород, ремесленный квартал, богемный квартал. В результате героических упрощений Хаусманна город стал более  контролируемым и управляемым, более «читабельным».

Как это часто бывало с амбициозными замыслами нового времени, у просторной и импозантной новой столицы Хаусманна появился своего рода порочный двойник. Иерархия городского пространства, в которой перестроенный центр Парижа занял свое гордое место, предполагала  вытеснение городской бедноты на периферию города.[31]  Это прежде всего относилось к Бельвилю, популярному рабочему кварталу на северо-востоке, который к 1856 г. превратился в шестьдесятитысячный город. Большинство его жителей было обездолено разрушительной энергией Хаусманна; его нередко называли приютом отверженных. К 1860-м гг. он стал  таким же очагом незатухающего сопротивления в пригороде, каким прежде был Сент-Антуан. «И проблема была не в том,  что в Бельвиле не было сообщества, а в том, что сложившееся там сообщество было самого опасного для буржуазии свойства – туда не проникала полиция, там не было никакого контроля со стороны государства, там верховодили представители самых низких социальных групп, со всеми их неуправляемыми страстями и политической напряженностью»[32]. Если, как считают многие, Парижская Коммуна 1871 г. действительно отчасти была попыткой отвоевать город («la reconquete de la Ville par la Ville»)<[33] со стороны тех,  кого Хаусманн выселил на его задворки, то в Бельвиле это ощущалось особенно остро. Коммунары, отступая в конце мая 1871 г., отошли на северо-восток и закрепились в Бельвиле. Последним рубежом их обороны была Бельвильская ратуша. Объявленный логовом революционеров Бельвиль был подвергнут жестокой военной оккупации.

По иронии истории подавление Коммуны отмечено двумя характерными событиями. Во-первых, торжествовал победу стратегический проект Хаусманна: бульвары и рельсовые дороги, которые, по замыслу Второй Империи, должны были помешать народному восстанию,  доказали свою значимость. «Благодаря Хаусманну Версальская армия смогла одним махом перенестись от площади Шато-д’О в Бельвиль»[34]. Во-вторых, новые бунтарские кварталы были сметены строительством церкви Сакре-Кер, возведенной «в повинном городе…. в знак возмещения ущерба на месте преступления»[35], точно так же, как прежде предместье Сент-Антуан было стерто с лица земли созидательными разрушениями Хаусманна.

Возникновение фамилий.

Некоторые понятия, которые большинство из нас воспринимает как естественные и при помощи которых мы теперь с легкостью понимаем социальный мир, имели свое начало в проектах организации государств. Рассмотрим, например, столь фундаментальное понятие, как постоянные фамилии.

Заставка к популярному фильму «Свидетель» показывает, как мы используем фамилии при поисках нужного человека среди незнакомцев³⁶. В этом фильме сыщик пытается разыскать молодого АМИША (старинная секта эмигрантов в Америку из Германии, живущих по обычаям 18 века), который, вероятно, был свидетелем убийства. Хотя сыщик знает фамилию мальчика, он озабочен некоторыми особенностями традиций амишей, включающих  и древнегерманский диалект, на котором они говорят. Первым его движением было взять телефонную книгу, где содержатся правильные адреса и телефоны. Но амиши не пользуются телефонами! Далее он узнает, что амиши пользуются весьма ограниченным набором фамилий. Его сомнения напоминают нам, что большое количество фамилий и имен в США позволяют  нам безошибочно найти многих людей, с которыми мы никогда и не встречались. Мир без таких имен труднопостижим. Конечно же, сыщик понял, что в этом закрытом обществе ему необходим амиш, сопровождающий его в  поисках .

Обычно процесс наделения людей именами в мире необыкновенно разнообразен. В некоторых сообществах людей наделяют  различными именами на разных стадиях их жизни  (младенчество, детство, взрослость), а иногда и после смерти. Добавим, что эти имена употребляются для шуток, ритуалов и поминок, для общения с друзьями того же пола или в рамках закона. Каждое имя специфично не только для определенного периода жизни, но и для социального положения, оно даже зависит от того, с кем ведется беседа. Таким образом, один и тот же человек имеет несколько имен, и на вопрос «как вас зовут», (вопрос, совершенно однозначный на современном западе), наиболее вероятным ответом будет: «это – по обстоятельствам... »³⁷.                          

Для человека, выросшего в таком сообществе, любое из этих имен легально и понятно. Каждое имя и место его употребления несут в себе определенный социальный смысл. Как паутина аллей Брюгге, как система мер и весов, как система раздела землевладений, сложность наделения именами имеет прямую и часто практическую связь с местными нуждами. Но для пришельца эта византийская путаница имен является непреодолимым препятствием в понимании данного сообщества. Найти кого-нибудь, пуститься одному на поиски в этой путанице родства, наследства или собственности означает взяться за грандиозное предприятие. Если, кроме того, семейство, которое вы разыскиваете, имеет причины скрывать свое имя и свою деятельность от властей, ценность этого камуфляжа имен весьма ощутима. 

Изобретение постоянных, наследуемых фамилий  было, после административного деления природы (например, леса) и пространства (например, земельной собственности), последней предпосылкой создания современного государства. Почти в любом случае это было государственным проектом, предназначенным для того, чтобы власти могли безошибочно идентифицировать большинство граждан. Успех этого дела определял возможность их нахождения³⁸. Налоги и церковная десятина, перемещения собственности, списки призывников, перепись населения  и владение собственностью в рамках закона были бы невозможны без установления личности граждан и прикрепления их к родовой группе. Мероприятия по установлению постоянных, наследуемых фамилий соответствовали желаниям властей сделать налоговую систему более прибыльной и четкой. Не без основания боясь того, что попытки регистрировать и переписывать их являются предвестниками новых налогов или очередного призыва в армию, местные власти и население в большинстве сопротивлялись таким мероприятиям.

Поскольку постоянные фамилии были в основном требованием властей, они должны были возникнуть раньше всего там, где складывались ранние государства. Китай дает в этом смысле поразительный пример³⁹. Примерно в 4 веке до н.э. (конечно, точная дата до сих пор является предметом дискуссий) династия Квин, по-видимому, начала вводить фамилии для большинства населения и записывать их с целью введения налогов, принудительного труда и призыва в армию⁴⁰. Это начинание явилось, вероятно, причиной возникновения термина «лаобайксинг», означающего буквально «сто старых фамилий», который в современном  Китае получил значение «обычные люди». До этого легендарные китайские  родовые имена, принятые в правящих домах и среди их родственников, простыми людьми не употреблялись. У них не было фамилий, и они даже не пытались имитировать обычаи элиты в этом отношении. Наделение семей фамилиями было частью государственной политики по введению статуса главы семьи (мужчины), обеспечения его юрисдикции над женами, детьми и молодыми членами семьи и – конечно же, не случайно – обязывало его платить налоги за всю его семью⁴¹. Эта политика династии Квин требовала регистрации всего населения, вледствие чего путаница имен, которыми люди называли друг друга, была упорядочена, и люди получили «хсинг» [фамилии], которые должны были передаваться из поколения в поколение по отцу бесконечно⁴². Поэтому установление постоянных фамилий и создание патриархальной семьи следует отнести к  первых государственным упрощениям. По меньшей мере до 14 века большинство населения Европы не имело постоянных родовых имен⁴³. Люди носили типичные, данные им лично имена, и этого было вполне достаточно, чтобы их узнавали в данной округе. Если требовалось что-то еще, можно было добавить второе определение, указывающее  на род занятий (в Англии – кузнец, пекарь), географическое местоположение (холм, опушка леса), физические отличия (коротышка, силач). Это второе определение не было постоянной фамилией, оно не переживало своего носителя, кроме тех случаев, когда сын  продолжал дело отца и по праву носил и второе определение.

Мы можем кое-что узнать об образовании постоянных фамилий в Европе по документации, оставшейся после неудавшейся попытки переписи населения (catasto) в Флорентийском государстве в 1427 году⁴⁴. Эта сatasto была смелой попыткой упорядочить доходы и военную мощь государства, точно определяя его подданных и их состояние, места жительства, земельную собственность и возраст⁴⁵. Тщательное изучение этих записей показывает, что, во-первых, по государственной инициативе чаще создавались новые фамилии, чем просто регистрировались существующие (как в примере с Китаем). Поэтому часто невозможно было узнать, имеет ли зарегистрированная в государственных документах фамилия какое-либо социальное существование вне той роли в тексте, в который она вписана. Во вторых, назначение разнообразных постоянных фамилий в пределах местности – в данном случае, в Tоскане, – служит в качестве грубого, но эффективного клейма принадлежности государству.

Обладание родовыми именами в начале пятнадцатого века в Тоскане замыкалось в пределах нескольких могущественных, обладающих собственностью родов (таких, как Строцци). Для таких кланов обладание фамилией было способом достижения социального признания в плане принадлежности к «корпоративной группе», и семья, и родственники принимали фамилию в качестве подтверждения связи с влиятельным кланом.  Кроме этой незначительной части общества (и еще небольшого количества городских патрициев, которые копировали их поведение), у остального населения не было никаких постоянных родовых имён.

Как же в таком случае ведомство, занимавшееся переписью,  могло точно идентифицировать и зарегистрировать человека, не говоря уже о его месте жительства, собственности и возрасте?  При заполнении  документов типичный тосканец записывался не только под его собственным именем, но и под именем его отца и, возможно, деда, почти библейским способом (Луиджи, сын Джованни, сына Паоло). Учитывая ограниченное число имён, даваемых при крещении, и желания многих семейств повторять имена в следующих поколениях, даже такая последовательность не могла быть достаточной для однозначной идентификации. Человек мог добавить свою профессию, прозвище или личную характеристику.  Не имеется никаких свидетельств, что какое-либо из этих обозначений становилось постоянным патронимом, хотя такие и подобные им другие записи в конечном счёте могли  бы помочь идентифицировать человека, по крайней мере для записей в документах.  В конечном итоге уровень развития Флорентийского государства оказался недостаточным, чтобы провести такую обширную административную деятельность, направленную на перепись населения. Общественное сопротивление, неподчинение многих местных кланов, а также трудности и затраты, связанные с работой по переписи, обрекли проект на неудачу, и чиновники вернулись к ранее принятой системе отчётности.

Мы имеем свидетельство, которое даёт основания полагать, что при увеличении расстояния от финансовой системы государства вторые имена любого вида употреблялись реже.  Во Флоренции треть владельцев собственности имела второе имя, в провинциальных городах это отношение понижалось до одной пятой и для сельской местности – до одной десятой. В наиболее отдалённых и беднейших областях Тосканы – областях, обычно имевших наименьшее количество контактов с чиновничеством – фамилии оформились только в семнадцатом веке.

В четырнадцатом и пятнадцатом веках прослеживается связь между развитием государства и созданием постоянных фамилий. Как и в Тоскане, в Англии фиксированные фамилии имели только богатые аристократические семьи.  Они обычно были связаны с родовыми поместьями в Нормандии (например, Бьюмонт, Перси, Дисни) или местами в самой Англии, где семья имела феодальное поместье со времён Вильгельма Завоевателя (например, Жерар де Сюссекс).  Для остальной части мужского населения в качестве способа идентификации преобладала стандартная практика связи имён отца и сына⁴⁶. Таким образом, сын  Вильяма Робертсона мог бы называться Томасом Вильямсоном (сыном Вильяма), а сын Томаса, в свою очередь, мог бы носить имя Генри Томпсон (сын Тома).  Обратите внимание, что фамилия внуков, отдельно взятая, не несла никакого свидетельства причастности к деду, усложняя таким образом прослеживание семьи через поколения по одним только именам.  Очень многие северные европейские фамилии, теперь уже постоянные, всё ещё несут, как муха, застывшая в капле янтаря, значение старинного старинного указания на отца (фиц-, О’-, -сен, -сан, -с, Мак-, -вич)⁴⁷. Во времена своего становления фамилии часто несли в себе своеобразное местное значение: Джон, у которого была мельница, становился Джоном Миллером; Джон, изготовлявший колёса для телеги, становился Джоном Вилрайтом, Джон, который был мал ростом, назывался Джоном Шортом. Так как потомки этих людей по мужской линии независимо от их занятия или положения в обществе наследовали патронимы, фамилии позже приняли произвольные оттенки.

Развитие личной фамилии (буквально: имя, добавленное к другому имени, не путать с постоянным патронимом) шло бок о бок с развитием письменных официальных документов, таких, как записи оброка с десятины, поместные пошлинные ведомости, регистрации брака, переписи, налоговые отчёты и записи учёта земли⁴⁸. Они были необходимы, чтобы успешно вести административную деятельность, касающуюся большого количества людей, которых нужно было индивидуально идентифицировать, но которые не были известны властям лично. Представьте себе положение сборщика оброка с десятины или подушного налога, имеющего дело с мужским населением, 90 процентов которого имеют всего шесть имён (Джон, Вильям, Томас, Роберт, Ричард и Генри).  Для ведомостей было насущно необходимо некоторое второе обозначение, и, если человек не предлагал никакого, оно придумывалось для него регистрирующим клерком.  Эти вторые обозначения и списки имен, которые они порождали, делали картину населения доступной для обозрения, как общие единицы измерения и кадастровая карта делали доступной для обозрения картину недвижимости.  До поры человек мог предпочитать безопасность анонимного положения, но, будучи вынужденным платить налог, он уже был заинтересован в точной идентификации, чтобы не делать это дважды.  Многие из этих фамилий четырнадцатого века представляли собой лишь административную фикцию, предназначенную для того, чтобы сделать население доступным обозрению в финансовом отношении. Многие из подданных, чьи «фамилии» записывались в документах, возможно, не осознавали, что именно записывалось, и для огромного большинства фамилии не имели никакого общественного значения, кроме их необходимости для самого документа⁴⁹. Только в очень редких случаях неожиданно наталкиваешься на запись вроде: «Вильям Картер, портной», которая, вероятно, означает, что мы имеем дело с постоянным патронимом.

Развитие постоянных наследуемых фамилий точно соответствует возрастающей интенсивности взаимодействия человека с государством и другими структурами, подобными государственным (большие феодальные поместья, церковь). Таким образом, когда Эдуард Первый внёс ясность в правовую сторону системы землевладения, устанавливая первородство и наследственные арендные права для поместной земли, он обеспечил мощный стимул для принятия постоянных фамилий.  Взятие отцовской фамилии, по крайней мере для старшего сына, стало условием требования права собственности после смерти отца⁵⁰. Теперь, когда право собственности было необходимо утверждать у государства, фамилии, которые когда-то были только бюрократическими фантазиями, обрели социальную значимость.  Можно себе представить, что в течение длительного времени английские подданные действительно имели два имени: их местное имя и «официальное» – зарегистрированный патроним.  Поскольку  частота взаимодействия с безличными административными структурами увеличивалась, во всех сферах, кроме самого близкого круга человека, стало преобладать его официальное имя. Те подданные, которые (как тосканцы) жили на более далеком расстоянии от органов государственной власти (как в социальном, так и в прямом географическом смысле), приняли постоянные фамилии намного позже. Таким образом, высшие классы и те, кто жил на юге Англии, принимали постоянные фамилии раньше, чем низшие классы и жившие на севере. Существенно позже остальных приобрели фамилии шотландцы и валлийцы⁵¹.

Государственная практика записи имён, так же, как и государственная практика картографии, была с необходимостью связана с налогами (рабочая сила, военная служба, сбор зерна, налог с дохода) и, следовательно, вызывала народное сопротивление.  Крупное восстание английских крестьян в 1831 году (часто называемое восстанием под предводительством Уота Тайлера<) обязано, вероятно, не имевшему исторического прецедента десятилетнему периоду регистрации населения и обложения его подушным налогом⁵². На английских крестьян, так же, как и на тосканских, перепись мужского взрослого населения не могла не производить впечатление зловещего, если не гибельного мероприятия.

Введение постоянных фамилий  в колониальных поселениях даёт возможность видеть воочию этот процесс, который на Западе мог занимать несколько поколений, сжатым в десятилетие или даже в меньшее время. Намерения государства в Европе и в колонии были одними и теми же, но колониальное государство было одновременно более бюрократизированным и менее терпимым к народному сопротивлению. Сама же бесцеремонность колониального процесса присвоения фамилии позволяет нам легче проследить этот процесс и быстрее обнаружить его парадоксы.

Невозможно найти лучшую иллюстрацию к нашим рассуждениям, чем Филлипины под владычеством Испании⁵³. Филлипинцам в соответствии с декретом от 21 ноября 1849 года было указано принять постоянные испанские фамилии. Автором декрета был губернатор (и генерал-лейтенант) Наркизо Клавериа-и-Залдуа, дотошный администратор, настроенный не только совершенствовать имена, но и рационализировать существующие законы, местные границы и даже существующий календарь⁵⁴. Он заметил, утверждается в декрете, что у филлипинцев нет личных фамилий, которые помогали бы «различать их по семействам», и что местная практика принятия при крещении имён лишь небольшой группы святых, привела к великой «путанице». Средством борьбы с этой путаницей объявлялся каталог, регистр не только личных имён, но также существительных и прилагательных, которые были взяты из флоры, фауны,  минералогии, географии и искусства, и предназначенных для использования властями при присвоении постоянных и наследуемых фамилий. Каждому местному чиновнику дали запас фамилий, достаточный для его юрисдикции, «с учётом, что распределение фамилий должно быть сделано по буквам [алфавита]»⁵⁵. На практике это означало, что каждому городу дали некоторое число страниц из каталога, составленного в алфавитном порядке, в результате чего образовались целые города из людей с фамилиями, начинающимися на одну и ту же букву. В тех территориях, где в последние 150 лет наблюдалась дишь небольшая внутренняя миграция населения, до сих пор прослеживаются следы такой административной деятельности: «Например, в районе Бикол весь алфавит распределялся, как гирлянда цветов, по провинциям Альбау, Сорсогон и Катандуанес, которые в 1849 году находились под властью Альбау. В столице провинции фамилии начинались с буквы А, на города вдоль побережья от Табако до Тиви приходились буквы В и С. Затем, при возвратном движении вдоль побережья Сорсогона использовались буквы Е и L; двигаясь вниз по долине Ирайа в Дарага, работаем с буквой М, затем оставляем S для Полангии и Либона и заканчиваем алфавит быстрым движением вокруг острова Катандуанес»⁵⁶.

Беспорядок, от которого указанный декрет должен был являться противоядием, в значительной степени шёл от официальных лиц и налоговых чиновников. Они верили, что универсальные фамилии облегчат управление правосудием, финансами и общественным порядком, как упростят и установление степени кровного родства для будущих партнёров в браке⁵⁷. Однако для прагматичного государственного деятеля характера Клавериа окончательной целью был полный и четкий список подданных и налогоплательщиков. Это хорошо видно из краткой преамбулы к декрету: «Ввиду чрезвычайной полезности и практичности этой меры, настало время выпустить руководство по созданию официального гражданского регистра [прежде функция церкви], который не только выполнит и обеспечит упомянутые цели, но послужит основанием для сбора статистических данных по стране, обеспечит сбор налогов, ревностное исполнение службы и получение льготных выплат.   Более того, он даст точную информацию о перемещении населения, и таким образом поможет избежать неправомочной миграции, выявлять уклоняющихся налогоплательщиков и другие злоупотребления»⁵⁸.

Имея точные списки граждан по всей колонии, Клавериа <предложил каждому местному чиновнику заполнить таблицу из восьми колонок, определяющих налоговые обязательства, общественные трудовые повинности, имя, фамилию, возраст, семейное положение, занятие и льготы. Для обновления данных регистра имелась девятая колонка, ежемесячно представляемая для проверки, в которой отмечалось бы изменение статуса. статуса.  Ввиду своей тщательности единообразия эти записи позволяли государству собирать точные статистические данные по Маниле с целью определения финансовой эффективности управления. Устрашающая стоимость работ присвоению фамилий всему населению, а также получения полного четкого списка налогоплательщиков оправдывалась прогнозом, что список, хотя составление его могло стоить целых двадцать тысяч песо, позволил течение сбора ежегодного дохода />одну или две сотни тысяч песо.

А что, если филлипинцы проигнорируют свои новые фамилии?  Мысль о такой возможности приходила в голову Клавериа, и он принял некоторые меры, чтобы быть уверенным, что имена приживутся. Школьным учителям было приказано запрещать своим ученикам обращаться друг к другу или называть друг друга любым другим именем, кроме официального имени, присвоенного семье. Тех преподавателей, которые не проявляли должного рвения при выполнении этого предписания, наказывали. Поскольку школьный контингент был незначителен, вероятно, более эффективной мерой оказалось условие, запрещающее священникам, военным и гражданским должностным лицам принимать любой документ, заявление или ходатайство, которое не использовало бы официальные фамилии.  Все документы, использующие другие имена, не имели законной силы.

В действительности практика, как и можно было ожидать, значительно разошлась с административной утопией Клавериа о чётких и регламентированных налогоплательщиках.  Длительное существование таких явно не испанских фамилий, как Магсау-сау или Макапагаль, наводила на мысль, что часть населения никогда не окажется пригодной для подобного испытания. Местные чиновники представляли неполные отчёты или вообще их не делали. Имелась ещё одна серьёзная проблема, которую Клавериа предвидел, но не придумал, как с нею справиться. Новые регистраторы, как и предусматривалось, редко отмечали предыдущие имена, которые использовались регистрируемыми лицами. Это означало, что для чиновников стало исключительно трудно отследить в прошлом, до эпохи преобразования имён, наличие собственности и уплату налогов. Государство оказалось ослеплено своей собственной непредусмотрительностью в ожидании полного успеха новой системы.  

Как это произошло с лесами, земельными владениями и перестроенными городами, практика с введением фамилий в действительности никогда не становилась сколько-нибудь похожей на то простое и единообразное совершенство, к которому стремились проектировщики. Даже в 1872 году попытка провести перепись населения потерпела полную неудачу, и до самой революции 1896 года её не пытались повторить. Однако к двадцатому веку огромное большинство филлипинцев носило фамилии, которые выдумал для них Клавериа. Это произошло в результате увеличивающегося влияния государства на жизнь людей и его способности настаивать на своих законах и условиях.

Универсальные фамилии – относительно недавнее историческое явление. Обладая ясными и полными именами, да еще и увеличивающимся количеством фиксированных адресов, государству становилось неизмеримо проще прослеживать право собственности и наследования, собирать налоги, поддерживать судопроизводство и деятельность по охране правопорядка, производить мобилизацию солдат на военную службу и контроль эпидемий.  Государство занималось полной инвентаризацией населения, преследуя утилитарные цели, но любопытно, что либеральные идеи введения гражданства, подразумевавшие право голоса на выборах и всеобщую воинскую повинность, также внесли значительный вклад в стандартизацию методов присвоения имен. Законодательное присвоение постоянных фамилий особенно ясно прослеживается на примере западноевропейских евреев, у которых не было традиции иметь фамилию. Декрет Наполеона «concernant les Juifs qui n’ont pas de nom de famille et de prenoms fixes» (о евреях, не имеющих установленных фамилий и имен – прим. перев.)  в 1808 году установил обязательность фамилий⁵⁹. Австрийское законодательство в виде составляющей процесса социальной эмансипации потребовало от евреев выбрать себе фамилии, если же они отказывались, то обязаны были принимать фамилии, выбранные для них чиновниками. В Пруссии уровень социальной эмансипации евреев был пропорционален количеству принятых фамилий⁶⁰. Многие из иммигрантов в Соединённые Штаты, евреи и не евреи, не имели постоянных фамилий, когда они решились переселиться в эту страну. Однако очень немногим удалось сделать это только с помощью своих основных документов, до принятия официальной фамилии, которую до сих пор носят их потомки.  Процесс присвоения фиксированных фамилий до сих пор продолжается во многих странах  Третьего мира и вдоль  «территориальных границ народностей» в более развитых странах⁶¹. Конечно, на сегодняшний день имеется много других стандартных установлений государства, значительно улучшивших его возможности идентификации человека. Введение свидетельств о рождении и смерти, более конкретных адресов (то есть более конкретных, чем высказывание вроде: «Джон, живущий на холме»), удостоверений личности, паспортов, социальных номеров, фотографий, отпечатков пальцев и, введенных совсем недавно, ДНК-профилей заменили довольно-таки грубый инструмент постоянной фамилии. Но фамилия была первым и решающим шагом в создании чёткого индивидуального гражданства, и, наряду с фотографией, она всё ещё занимает первое место в идентификационных документах.

Установление стандартного официального языка

Высокий культурный барьер, устанавливаемый существованием особого языка, является, возможно, наиболее эффективной гарантией, что социальный мир, легко доступный для восприятия изнутри, останется непрозрачным для чужаков⁶². Точно так же, как путешественнику или государственному  чиновнику мог понадобится местный проводник, чтобы не заблудиться в Брюгге шестнадцатого века, ему понадобился бы и местный переводчик, чтобы понимать и быть понятым в незнакомой языковой среде. Для автономии особый язык даже важнее, чем сложности топографии. Он является представителем своеобразной истории, культуры, литературы, мифологии и музыки⁶³. В этом отношении уникальность языка представляет значительное препятствие для государственной осведомлённости в делах автономии, не говоря уже о колонизации, контроле деятельности, обучении или пропаганде.

Из этого следует, что из всех государственных упрощений введение единого официального языка может быть самым могущественным средством, и оно является предпосылкой многих других упрощений. Возможно, этот процесс следует рассматривать, как предлагает Юджин Вебер на примере Франции, как разновидность внутренней колонизации, при которой разноязычные провинции (такие, как Бретань и Аквитания)  были лингвистически подчинены и культурно объединены⁶⁴. С первых настойчивых шагов, направленных на использование французского языка, было ясно, что целью государства была доступность местной практики для контроля. Чиновники настаивали, чтобы каждый юридически законный документ – будь то завещание, документ купли-продажи, акт ссуды, контракт, рента или имущественное дело – был составлен на французском языке.  Пока эти документы составлялись на местном языке, они были труднодоступны для чиновника, присланного из Парижа, их было фактически невозможно привести в соответствие с централистскими схемами юридической и административной стандартизации. Кампания лингвистической централизации имела определенные надежды на успех, так как она проводилась совместно с распространением государственной власти. К концу девятнадцатого века взаимодействие с государством стало неизбежным для всех, кроме очень малой части населения. Петиции, судебные дела, школьные документы, заявления и переписка с должностными лицами были все по необходимости написаны на французском языке.  Трудно даже представить себе более эффективный способ немедленного обесценивания местных знаний и приобретения привилегированного положения всеми теми, кто овладел официальным лингвистическим кодом. Это было гигантское изменение во власти.  К тем, кто недостаточно владел французским, относились как к немым, к маргиналам. Им требовались местные проводники к новому государственному культурному слою, возникшему в лице юристов, нотариусов, школьных учителей, клерков и солдат⁶⁵.

Как можно было предполагать, за лингвистической централизацией скрывался культурный проект. Французский язык означал принадлежность к национальной цивилизации; целью его навязывания было не просто получить провинциальных жителей, усвоивших Наполеоновский кодекс, но также доставить им Вольтера, Расина, парижские газеты и национальное образование.  По резкому замечанию Вебера, «не может быть более ясного выражения имперского чувства, чем приверженность белого человека франкофонии, чьи первые победы должны были быть одержаны в первую очередь дома»⁶⁶. Там, где некогда господство латинского языка обусловило участие небольшой элиты в более широкой культуре, теперь власть французского языка определяла полноту участия во французской культуре. В иерархии культур проявлалась скрытая логика, низводящая местные языки и региональные культуры, в лучшем случае, к симпатичному провинциализму. Без всяких оговорок, на вершине этой пирамиды находился Париж и его учреждения: министерства, школы, академии (включая главного хранителя языка – ’ Francaise). Успех этого культурного проекта зависел как от возможностей принуждения, так и от побуждающих мотивов. «Это была централизация, - говорит Александр Сангвинетти, - которая позволила создать Францию, несмотря на французов, или при их безразличии.... Франция – тщательное политическое сооружение, для создания которого центральная власть никогда не прекращала борьбы»⁶⁷. Стандартный (парижский) французский и Париж были не только фокусами власти; они были также центрами притяжения. Рост рынков, физическая подвижность населения, новые карьеры, политическое покровительство, общественные службы и национальная образовательная система – всё это означало, что освоение французского языка и связи с Парижем были путями социального продвижения и материального успеха. Это было государственным упрощением, которое обещало вознаградить тех, кто подчинится ему, и наказать тех, кто его проигнорировал.

Централизация дорожного движения.

Централизация языка, состоявшая в навязывании парижского французского в качестве официального стандартного языка, сопровождалась централизацией дорожного движения.  Как новая ситуация в языке сделала Париж центром национальной коммуникации, так и новые шоссейные и железнодорожные системы способствовали движению в Париж и обратно по межрегиональным или местным путям.  Государственная политика напоминала, скажем на компьютерном языке, образец  «подсоединения», который сделал провинции гораздо более доступными, намного более прозрачными для центральных властей, чем могли вообразить даже абсолютные монархи.

Для наглядности представим себе нецентрализованную систему коммуникации, с одной стороны, и централизованную, с другой. На карте нецентрализованная система изображала бы физическую картину фактических перемещений товаров и людей по маршрутам, не созданным по административному указу. Эти перемещения не были совсем случайными, они отражали бы удобство поездок по долинам, вдоль водоёмов и вокруг ущелий, а также расположение важных ресурсов и обрядовых мест. Вебер хорошо улавливает и выражает богатство человеческой деятельности, оживляющей эти передвижения по дорогам: «Дороги служили профессиональным занятиям, были проложены специальные тропы стеклодувов, переносчиков и продавцов соли, гончаров. Существовали дороги, которые вели к кузницам, шахтам, карьерам и полям конопли, и маршруты, по которым лён, конопля, полотно и пряжа отвозились на рынок. По некоторым маршрутам шли паломники, по другим двигались процессии»⁶⁸.

Если бы ради чистоты аргументации мы представили себе место, где равномерно распределены физические ресурсы и нет никаких больших препятствий передвижению (таких, как горы или болота), тогда могла бы сформироваться карта дорог, напоминающая картинку капиллярного кровообращения (рис. 11). 

Рис. 11. Сеть троп, отвечающая особенностям привычных маршрутов и топографии.

Конечно, расположение дорог никогда не было полностью случайным. Рыночные города всегда представляли собой небольшие центры на удобных местах, где находились религиозные святыни, карьеры, шахты и другие важные объекты⁶⁹. Во Франции сеть дорог издревле отражала централизующие амбиции местных владык и национальных монархов. Однако цель этой идеализации состоит в изображении картины коммуникационных маршрутов, которые были бы только слегка отмечены государственной централизацией.  Это во многих чертах напоминало бы городской пейзаж Брюгге конца четырнадцатого века, который был описан ранее.

Начиная с Кольбера, все государственные деятели, модернизировавшие Францию, стремились наложить на этот рисунок тщательно спланированную сетку административной централизации⁷⁰. Эта сетка, никогда полностью не осознанная, как таковая, должна была спрямить шоссе, каналы и, в конечном счёте, построить железнодорожные линии, исходящие из Парижа, как спицы колеса (рис. 12).

Рис. 12. Централизованное дорожное движение.

Подобие между этой сеткой и системой просек хорошо управляемого государственного леса, по мнению Кольбера не было случайным. И то, и другое было изобретено для того, чтобы сделать максимально удобной связь и облегчить центральное управление.  Используемое упрощение снова полностью соответствовало местоположению.  Чиновнику из центра теперь было намного легче добираться до А или В по новым маршрутам.  План дорог был разработан так, чтобы они «служили правительству и городам, а отсутствие сети вспомогательных путей не объяснялось обычаями или потребностями народа. Административные шоссе, как назвал их один исследователь централизации, [были] построены так, чтобы по ним войска могли маршировать, а налоги – достичь казны»⁷¹. Однако желающему проехать или перевезти товары из А в В сделать это было не так просто. Подобно тому, как все документы должны были «пройти» через официальный правовой язык, так и большинство коммерческих грузов приходилось провозить через столицу.

Интеллектуальной силой, движущей этим esprit< geometrique, были и остаются прославленные инженеры Департамента мостов и дорог (Corps des Ponts et Chaussees)⁷². Виктор Легран, глава департамента, был создателем красивой идеи семи грандиозных путей сообщения, связывающих Париж с < различными пунктами от Атлантики до Средиземноморья. Средиземноморья.  Его план стал известен под названием « />Звезда Леграна» и был предложен сначала для каналов, а затем, с большим эффектом, для железных дорог (среди них Северная и Восточная)⁷³.

Централизуя в первую очередь эстетически, этот план бросал вызов всем канонам коммерческой логики или рентабельности. Согласно первой части плана, дорога от восточной части Парижа до Страсбурга и границы пролегала прямо через плато Бри, а не следовала населённым пунктам вдоль Марны. Эта железнодорожная линия, в поисках геометрического совершенства отказывающаяся следовать топографии, была разорительно дорога по сравнению с английскими или немецкими железными дорогами. Но армия тоже поддержала замысел Департамента мостов, считая, что прямые железнодорожные линии к границам будут выгодны в военном отношении. Это было опровергнуто самым трагическим образом во время Франко-Прусской войны 1870-1871 годов⁷⁴.

Усовершенствования дорожного движения имели огромные последствия, большая часть которых была направлена на соединение провинциальной Франции и французских провинциалов с Парижем и государством, а также на облегчение развертывания войск из столицы для подавления гражданского волнения в любом районе страны. Использование дорог было нацелено на достижение военного контроля над нацией, который в самой столице был уже достигнут Хаусманном. Это в конечном итоге дало возможность Парижу (и государству) весомо влиять на экономику за счёт провинций, облегчать финансовый и военный контроль центра, а также ослаблять побочные культурные и экономические связи, укрепляя центральную иерархию. Одним ударом это отбросило отдалённые области на задворки – точно так же, как официальный французский оттеснил местные диалекты.

Заключение

Должностные лица современного государства с необходимостью делают, по крайней мере, одну ошибку (а чаще несколько подобных), удаляющую их от общества, за которое они взялись отвечать. Они оценивают жизнь общества по ряду параметров, всегда несколько отдаленных от целостной действительности, которую, как предполагается, отразят их абстракции. Таким образом, диаграммы и таблицы учёных-лесоводов, несмотря на их способность объединять отдельные факты в некую целостность, не вполне точно отражают (да и не для этого предназначены) реальный лес в его разнообразии. Таким же образом кадастровый обзор и документ права собственности являются грубыми, часто вводящими в заблуждение представлениями существующих фактических прав использования и распоряжения землёй. Функционер любого большого ведомства «видит» интересующую его человеческую деятельность через призму упрощённых документов и приблизительных статистических данных: налогообложение, списки налогоплательщиков, земельные отчёты, среднестатистические доходы населения, количество безработных, уровень смертности, данные по коммерческой деятельности и производительности, общее число случаев заболевания холерой в некотором районе. 

Эта типизация необходима для управления государством. Государственные схематические упрощения, такие, как карты, переписи, кадастровые списки и стандартные единицы измерения представляют способы отражения многообразной и сложной действительности, нужные для того, чтобы чиновники были в состоянии постичь аспекты общей картины и упростить эту сложную действительность до схематических категорий. Единственный путь выполнить это состоит в сведении бесконечного множества деталей в набор категорий, которые облегчат итоговые описания, сравнения и группирования. Изобретение, разработка и использование этих абстракций представляет, как показал Чарлз Тилли, огромный скачок в возможностях государства – в переходе от сбора дани и косвенного управления к налогообложению и прямому управлению. Косвенное управление требовало лишь минимального государственного аппарата, но оно вынуждено было опираться на местную элиту, которая была заинтересована придерживать ресурсы и знания, идущие из центра.  Прямое управление разожгло широко распространившееся сопротивление и поэтому вызвало переговоры, которые часто ограничивали власть центра, но зато государственные чиновники впервые получили прямую информацию и приблизились к прежде темному и непонятному для них обществу.

Такова способность наиболее продвинутых методов прямого управления – при простом подытоживании известных фактов обнаруживать новые социальные истины. Центр по контролю заболеваний в Атланте служит этому убедительным примером.  Сеть типовых больниц Центра позволила ему первому «<обнаружить» – в в  эпидемиологическом смысле слова такие ранее неизвестные болезни, как токсический шоковый синдром, болезнь легионеров и СПИД. Типизированные факты такого рода являются могущественной формой государственного знания, позволяя чиновникам вмешиваться на ранних стадиях в эпидемии, разбираться экономических тенденциях, сильно влияющих общественное благосостояние, оценивать, имеет ли проводимая ими политика желаемый успех, строить политику, имея распоряжении много решающих фактов />⁷⁵. Эти факты позволяют осуществлять компетентные вмешательства, некоторые из них можно назвать буквально спасительными. 

Способы, изобретённые для того, чтобы сделать общество более доступным для обозрения его правителями, стали значительно более изощрёнными, но управляющие ими политические мотивы изменились мало. Присвоение, контроль и манипуляция (в неуничижительном смысле) остаются наиболее очевидными из них.  Если представить себе государство, у которого нет надёжных средств, чтобы пересчитать свое население и указать, где оно находится, оценить его благосостояние и наладить картографирование земли, ресурсов и поселений, то такое государство может вмешиваться в жизнь общества только очень грубо. Общество, которое относительно труднодоступно для государства, может изолироваться от некоторых форм отлаженных государственных вмешательств, как охотно принимаемых (универсальные прививки), так и дающих почву для возмущения (личные подоходные налоги). Вмешательства обычно проводятся через местных уроженцев, которые знают общество изнутри и, вероятно, будут преследовать при этом свои собственные частные интересы. Но без этого посредничества – а часто и с ним – действия государства будут неловкими, оно затратит либо слишком мало, либо слишком много усилий. 

Непрозрачное общество является помехой для любого эффективного государственного вмешательства, является ли целью этого вмешательства грабеж или общественное благосостояние. Пока интерес государства ограничен захватом нескольких тонн зерна и поимкой нескольких призывников, невежество государства еще не фатально.  Однако если государство требует от своих граждан изменения повседневных привычек (гигиена или здоровый образ жизни) или исполнения определенной работы (квалифицированный труд или обслуживание сложных механизмов), такое невежество уже опасно. Полностью понятное, доступное взору государства общество устраняет местную монополию на знания и создаёт своеобразную прозрачность государства через единообразие кодексов, удостоверений, статистики, инструкций и мер измерения. Вероятно, одновременно оно создаёт новые преимущества позиций «на вершине» – для тех, кто владеет знаниями и имеет доступ к незатруднительной дешифровке нового формата документов, создаваемого государством.

Вмешательства, которые допускает такое просматриваемое общество, могут, конечно, быть дискриминационными и даже смертоносными. Отрезвляющим примером служит бессловесное напоминание – карта, выпущенная городским статистическим центром Амстердама во время нацистской оккупации в мае 1941 года (рис. 13)⁷⁶. Вместе со списками граждан эта карта давала возможность обзорного представления, при помощи которого легко было произвести примерный подсчёт еврейского населения в городе, шестьдесят пять тысяч из которого были в конечном счёте депортированы.

Карта называется  «Размещение евреев в муниципалитете». Схема, в которой каждая точка представляла десять евреев, без труда позволяла обнаружить районы, плотно ими заселённые. такую карту удалось составить не только приказав людям еврейского происхождения обязательно зарегистрироваться, но также с помощью обычной регистрации всего населения («исключительно исчерпывающей в Нидерландах»<)⁷⁷ , а также регистрации деловой активности. Регистрация предоставляет детальную информацию по именам, адресам и этническому происхождению (возможно, последнее определено по имени в списках населения или по заявлению) с картографической точностью, достаточной для воспроизведения этого статистического представления. Это делает очевидным вклад, который вносит такая четкость в возможности государства.

Конечно, эта деятельность нацистских властей производилась со смертоносной целью, но средством для её успешного выполнения явилась чёткость, обеспеченная властями Голландии⁷⁸. Эта чёткость, нужно подчеркнуть, просто усиливает способность государства к дискриминационным вмешательствам – способность, которая с той же легкостью могла быть использована для того, чтобы накормить евреев, а не депортировать их.

Рис. 13. Карта, выпущенная городским статистическим управлением города Амстердама и озаглавленная «Размещение евреев в муниципалитете (май 1941 г.)»

Доступность обозрению подразумевает наличие наблюдателя, который находится в центре и может разглядывать данный пейзаж. Виды государственных упрощений, которые мы рассматривали, предназначены для того, чтобы обеспечить власти схематическим представлением их общества: представления, недоступные человеку, не имеющему властных полномочий.  Подобно американским полицейским на скоростных шоссе, надевающим зеркальные солнцезащитные очки, власти при помощи своих упрощений наслаждаются правом иметь картину только определённых аспектов общества. Эта привилегированная позиция типична для всех учреждений, где важнее всего команда и контроль сложной человеческой деятельности. Монастырь, казармы, заводские корпуса и административная бюрократия (производственная или общественная) выполняют много функций, подобных государственным, и часто подражают его информационной структуре.

Государственные упрощения можно рассматривать как часть продолжающегося «проекта создания чёткости» – проекта, никогда полностью не осознанного. Данные, от которых отправляются такие упрощения и разворачиваются потом на различных уровнях, пронизаны погрешностями, упущениями, массой ошибок, мошенничеством, небрежностью, политическим искажением и так далее. План создания чёткости присущ любому государственному управлению, стремящемуся к манипуляции обществом, но он подрывается соперничеством внутри государства, техническими препятствиями и, прежде всего, сопротивлением самих обьектов управления. 

Государственные упрощения имеют по крайней мере пять характеристик, заслуживающих внимания.  Наиболее очевидно, что государственные упрощения касаются только тех аспектов социальной жизни, которые интересуют чиновников. Это утилитарные факты.  Во вторых, это почти всегда записанные (словесно или с помощью цифр) документальные факты.  В третьих, это обычно статичные факты⁷⁹. В четвёртых, большинство типизированных государственных фактов являются также агрегированными фактами. Агрегированные факты могут быть безличными (плотность сетей дорог) или просто собранием данных о людях (уровень занятости, уровень грамотности, способы проживания).  Наконец, для большинства целей государственным чиновникам нужно сгруппировать граждан такими способами, которые позволят им сделать общую оценку. Следовательно, факты, которые могут быть соединены и представлены в усреднённом виде или в распределениях, должны быть стандартизованными фактами.  Как бы ни были уникальны фактические особенности различных индивидуумов, составляющих данную совокупность, интерес представляет именно их сходство или, точнее, их различия по стандартизируемой шкале или континууму. 

Процесс, с помощью которого группируются стандартизированные факты, по-видимому, требует, по меньшей мере, трёх шагов. Первый и обязательный шаг – создание общих единиц измерения или кодирования. Размер деревьев, земельный участок, метрическая система измерения земельной собственности или количества зерна, единообразная практика наименования, степные территории и городские участки стандартных размеров – вот какие единицы создаются для этой цели. На следующем шаге каждый объект или событие, попадающее в пределы категории, обсчитывается и классифицируется согласно новой единице оценки. Определённое дерево вновь появляется уже как представитель размера группы деревьев; определённый участок сельскохозяйственных угодий – как координаты кадастровой карты; определённая работа – как пример видов деятельности; определённый человек – как носитель имени соответственно новой формуле. Каждый факт должен быть обновлён и возвращён на ту стадию, где он находился прежде, одетым в новую униформу официальной выработки – как часть «системы тотальной классификационной сетки»⁸⁰. Только в таком наряде эти факты могут принимать участие в кульминации процесса: создании целостной совокупности новых фактов с помощью объединения, следующего логике новых единиц измерения. Наконец мы добираемся до обзорных фактов, которые используются чиновниками: столько-то тысяч деревьев в данной категории размера; столько-то тысяч мужчин в возрасте от восемнадцати до тридцати пяти лет; столько-то хозяйств данного типа по площади; столько-то студентов, чьи фамилии начинаются с буквы А; столько-то людей, больных туберкулёзом. Объединяя несколько метрик совокупности, можно прийти к весьма тонким и сложным, прежде неизвестным истинам, включая, например, распределение туберкулёзных больных по доходам и местам жительства в городе.

Называя такие детально разработанные артефакты знаний «государственными упрощениями», мы рискуем ввести читателя в заблуждение.  Они вовсе не так просты, как кажутся, и чиновники часто владеют ими с большим искусством.  Термин «упрощение» здесь имеет два особых смысла. Во-первых, сведения, которые чиновник должен получить, сводятся в обзорную схему целого, они должны быть выражены на языке, на котором могут воспроизводиться вновь и вновь.  В этом отношении факты должны терять свое своеобразие и вновь появиться в схематической или упрощённой форме уже как члены класса фактов⁸¹. Во-вторых, в значении, близко связанном с первым, группировка сводных фактов с необходимостью влечёт за собой уничтожение или игнорирование различий, которые в другом отношении могли бы быть приняты во внимание.

Возьмём, например, упрощения, касающиеся занятости населения. Трудовая деятельность многих людей исключительно сложна и может меняться изо дня в день. Однако для целей официальной статистики определение «выгодная работа» является типизированным фактом: кто-то состоит на выгодной работе, а кто-то нет. Кроме того, доступные характеристики многих довольно экзотических рабочих мест резко ограничены категориями, используемыми в совокупной статистике⁸². Те, кто занимается сбором и интерпретацией этих сгруппированных данных, понимают, что в их категориях имеется некоторое вымышленное, произвольное качество и что они утаивают богатство проблематичных вариантов. Однако, будучи установленными, эти скудные категории с необходимостью действуют так, как если бы все подобные классифицируемые случаи были в действительности гомогенны и единообразны.  Все Normalbaume в указанном диапазоне размеров подобны, вся почва в определённом классе почв статистически идентична, все автомобилестроители (если у нас классификация по промышленным специальностям) похожи, все католики (если у нас классификация по религиозным верам) одинаковы.  Теодор Портер указывает в своей работе по технической объективности, что есть «сильный стимул предпочесть чёткие и стандартизируемые измерения высокоточным», так как точность бессмысленна, если идентичная процедура не может быть надёжно выполнена в другом месте⁸³.

К этой мысли я добавил бы довольно простую, даже банальную мысль об упрощении, абстракции и стандартизации, которые необходимы для определения государственными чиновниками обстоятельств части населения или всего населения. Но я хочу сделать и следующее утверждение, аналогичное тому, которое было сделано для научного лесоводства: современное государство с помощью своих чиновников пытается с переменным успехом создать картину природы и населения с такими стандартизированными характеристиками, которые будут наиболее простыми при контроле, подсчёте, оценке и управлении. Утопическая, неизменная, постоянно недостигаемая цель современного государства состоит в том, чтобы свести хаотическую, беспорядочную, постоянно изменяющуюся социальную действительность к чему-то такому, что было бы приближено к административной сетке наблюдений. Многое в искусстве управления государством предыдущих восемнадцатого и девятнадцатого столетий было уделено этому проекту.  «<В период перехода от дани к налогообложению, косвенного управления прямому, подчинения уравниванию, /> – замечает Тилли, -  государства старались сделать своё население однородным и искоренить раздробленность, насаждая общие языки, религии, денежные единицы и юридические системы, а также создавая связанные между собой коммерческие системы, транспорт и связь»⁸⁴.

Как учёный-лесовод может мечтать о совершенно чётком лесе, засаженном растениями одного возраста, одной разновидности, с единообразными деревьями, растущими прямыми рядами на прямоугольном равнинном участке, очищенном от подлеска и без всяких браконьеров⁸⁵, так и требовательный государственный чиновник может стремиться к совершенно понятному населению с зарегистрированными отличительными именами и адресами, привязанными к плану поселений, населению, которое выбирает определённые классифицированные профессии и чьи сделки полностью документированы в соответствии с разработанной схемой и на официальном языке. Это карикатурное изображение общества преувеличено, как преувеличен плац для военного парада, но та доля истины, которую оно несёт, может помочь понять те грандиозные планы, которые мы исследуем позже⁸⁶. Стремление к однородности и порядку предупреждает об опасности того несомненного факта, что современное управление государством является в значительной степени проектом внутренней колонизации, часто истолковываемой на языке империалистической риторики как «цивилизующая миссия». Строители современного национального государства не просто описывают, наблюдают и наносят на карту, они стремятся организовать людей и окружающий мир так, чтобы они подходили к их методам наблюдения⁸⁷.

Возможно, что эту тенденцию разделяют многие большие иерархические организации.  Доналд Чизхолм в обзоре литературы по административному координированию делает вывод, что «центральные схемы координирования действительно работают эффективно в условиях, где заданное окружение известно и неизменно, и с ним можно обращаться, как с закрытой системой»⁸⁸. Чем более статично, стандартизировано и однообразно население или социальное пространство, тем оно чётче и легче поддаётся техническим приёмам государственных чиновников. Я полагаю, что под юрисдикцией власти цель многих государственных деяний состоит в преобразовании населения, пространства и природы в закрытые системы, не представляющие никаких неожиданностей и гораздо лучше наблюдаемые и контролируемые.

Государственные чиновники могут навязывать свои упрощения, так как государство в совокупности своих институциональных установлений экипировано наилучшим образом для того, чтобы настаивать на обращении с людьми согласно своей схеме. Таким образом, категории, которые когда-то были искусственными изобретениями кадастровых инспекторов, переписчиков населения, судебных исполнителей или полицейских, могут организовывать повседневную жизнь людей, потому что они внедрены государством в специальные институты, структурирующую эту жизнь⁸⁹. Экономический план, топографическая карта, отчёт о собственности, план ведения лесного хозяйства, классификация по этнической принадлежности, банковский счёт, протокол задержания и карта политических границ приобретают свою силу ввиду того факта, что все эти сводные данные являются отправными пунктами для действительности, как ее чувствуют и формируют государственные чиновники. При диктаторских режимах, где нет эффективного способа отстаивания другой реальности, фиктивные «бумажные» факты могут даже преобладать, потому что именно с помощью «бумаг» приводятся в готовность полиция и армия.

Эти бумажные отчёты – действенные факты в судебном разбирательстве, в административном досье и для большинства функционеров. В этом смысле для государства нет никаких других фактов, кроме тех, которые содержатся в документах, специальным образом стандартизированных для этой цели. Ошибка в таком документе может иметь гораздо больше силы – и удерживаться гораздо дольше, – чем незаписанная истина.  Например, если вы хотите отстоять ваше право на недвижимость, вам обычно предлагается сделать это при помощи документа, называемого актом о собственности, в судах и комиссиях, созданных для этой цели.  Если же вы захотите иметь какое-либо положение из закона, у вас должен быть документ, который чиновники примут за доказательство вашего гражданства, будь тот документ свидетельством о рождении, паспортом или идентификационным удостоверением. Категории, используемые государственными деятелями, не просто предназначены делать окружение доступным и понятным: они создают мелодию власти, под которую большинство населения должно танцевать.