Шарлиз Терон: «Я не буду судиться с тем, кого любила»
У нее есть дети, «Оскар», красота, почетное звание
амбассадора Dior, большая любовь в прошлом и, возможно, в будущем.
А еще – трагический опыт, разочарования, неудачи… У нее есть все, что
человек может получить от жизни. И в свои 42 она этого не отрицает. Она
принимает мир таким, какой он есть. Чтобы попытаться его улучшить.
Я заказал для нас столик в ресторане в Майами. Терраса живописно
нависает над кромкой океана, в который медленно, переливаясь разными
цветами, погружается солнце. Внизу все расслабленно, курортно, все
наслаждается спокойствием. И настраивает на умилительно-романтический
тон: закат золотит ее волосы и последними лучами ласкает открытые плечи…
«Тьфу, еще раз говорю: ужин – ранний, выпивка поздняя!» – ее
решительный голос врывается в мои мыслительные штампы. Она отвлеклась от
нашего разговора, чтобы ответить на телефонный звонок. И ее низкий
голос, ироничный тон, как и почти все в ней, – отрицание штампов и
умилительности. Она немыслимо красива, ее рост 180 см. Очень искренна,
но в ее ответах ни слова лишнего.
Терон – прекрасная блондинка, не сыгравшая ни в одной романтической
комедии. Легко обрилась наголо для роли однорукой бандитки в «Безумном
Максе» и набрала 15 кг ради того, чтобы быть убедительной в еще не
вышедшем «Талли», фильме о материнстве.
Она изменяла свою божественную внешность и становилась ужасной, чтобы
рассказать казавшуюся ей важной историю серийной
убийцы-мужененавистницы в «Монстре». Шарлиз гордится «Оскаром» за него,
но не потому, что наградили именно ее, – просто ни один прокатчик не
хотел выпускать «этот пугающий фильм», а она не струсила и стала его
продюсером.
Еще актриса гордится призами от Victoria’s Secret за «самые
сексуальные ноги в мире», потому что это самое искреннее и одновременно
самое глупое одобрение, которое ей досталось от мира. «О да, у меня в
офисе и полы зеркальные, чтобы я всегда могла наблюдать свои самые
сексуальные ноги!» – опять иронизирует она, опрокидывая «отвертку».
Дело в том, что Шарлиз Терон не ищет одобрения. Она не очень
интересуется мнением о себе и живет личным ощущением того, что она
должна и чего хочет. Причем живет по преимуществу в своем кругу: здесь, в
Майами, она снимает дом для себя, детей – Джексона и Огуст,
пресс-агента Аманды («Она меня убьет за наш разговор!»), ассистентки
Элизабет и подруги Синди – художника по костюмам.
При всей безукоризненной воспитанности в ней есть определенность,
которую можно принять и за резкость. Она не сторонится не вполне
печатных выражений, для нее практически нет безусловных авторитетов, и
она может сказать тебе в глаза нечто колкое – за ней, что называется, не
заржавеет. Вот как сейчас.
 Бенони, ЮАР, 1992 год
Шарлиз Терон:
Слушайте, вы, мужчины, какие-то слезливые романтики. Ваша
романтичность – в рационализации. Вы стремитесь запихнуть мир в рамки
разумного. А он стихиен. Жизнь – это буря, гроза, шторм. Забыть не могу,
как режиссер моего первого значительного фильма «Адвокат дьявола»
Тейлор Хэкфорд устроил мне штук 15 проб, я на них весь фильм уже
сыграла, а он говорит: «Ну не верю я! Разве вам мужчина может изменить?»
И вот это типично мужское: вы считаете, что изменяют только
некрасивым, злым, нехорошим людям. А добрым красавицам и красавцам –
ни-ни. Будто у измены, у расставания непременно есть причина, которую
можно рационально оформить в словах.
Psychologies:
Тут трудно удержаться и не спросить о ваших мужчинах. После девяти
лет отношений со Стюартом Таунсендом вы расстались. Серьезный роман с
Шоном Пенном тоже закончен...
Люди расходятся, вы же знали?
Но не может же быть, чтобы у расставаний при таких серьезных отношениях не было конкретных причин!
А по-моему, за расставаниями чаще стоят смутные ощущения,
предчувствие конца связи, осознание неминуемости нового этапа жизни. И
все это смутное, неясное – оно и есть конкретное. Да, мы девять лет
прожили со Стюартом. А потом поехали в Мексику на месяц, и там…
Понимаете, там, когда мы не расставались ни на час, обоим вдруг стало
ясно, что мы уже не пара, не влюбленные, не супруги. Мы как брат и
сестра. И теперь каждому надо идти своим путем. Так мы и разошлись,
родственниками.
Никогда не подразумевалось, что Шон усыновит моих детей. Каждый из нас признавал границы судьбы другого
С Шоном все вышло иначе. Когда мы встретились, я чувствовала себя
по-настоящему счастливой, у меня уже был Джексон, с определенного
момента сын стал демонстрировать, что он личность, и эта личность –
самостоятельная, ответственная – мне очень понравилась. И, кажется, Шон
поэтому и полюбил меня – я была счастлива и спокойна, и он ощутил то же
самое.
Мы не заполняли собой «дыры» друг в друге, наоборот – соединились
две… полноты, две гармонии. То есть мы же были знакомы и даже дружили в
общей компании уже лет двадцать, а вот встретились на новом этапе жизни и
соединились.
Шон подружился с Джексоном и поддерживал меня в решении взять еще
одного ребенка – я тогда удочеряла Огуст. Но никогда не подразумевалось,
что он усыновит моих детей. Каждый из нас признавал границы судьбы
другого. И нет ничего драматичного в том, что мы расстались. Просто
судьбы разъединились.
 В Каннах с Шоном Пенном, 2015 год
Вы ведь всегда сторонились брака…
Никогда не видела в нем смысла для себя. Когда была со Стюартом,
считала его мужем, а он меня – женой. Я всегда чувствовала, что брак
создан для развода – ну, чтоб имущество делить юридически грамотно. А я
никогда не собиралась судиться с теми, кого любила.
Последний раз, когда я ходила на свидания… да, 20 лет назад. Так вот,
тогда действовала такая логика: ты неудачник, у тебя перепады
настроения, но я прощу все это, потому что ты такой все-таки милый. А
еще: ты обращаешься со мной резко, грубо, но, может быть, все изменится
лет через пять, когда у нас будут общие дети. Вот этого ничего больше
нет. Партнеры равны, брак сам по себе ничего не скрепляет, и в моей
жизни появились люди, которые действительно меня любят. Это меня и
изменило.
Есть такой психологический штамп, что тот, кто не видел
положительного образца семьи в детстве, часто оказывается неспособен
создать собственный брак…
И этот штамп, конечно, распространяется на меня, я понимаю. Я выросла
в самом неблагополучном браке из возможных – мать в результате,
защищаясь, убила моего отца. Не отрицаю, что это травма. Но понимаете, я
выросла в такой любви…
Мама – мой самый лучший друг. Как только появилась возможность, я
перевезла ее из ЮАР в Лос-Анджелес, мы жили в соседних домах, а теперь и
вовсе вместе. Мы ходим на йогу, готовим, она круглосуточная бабушка,
потому что я не всегда могу быть круглосуточной мамой. Она тащила на
себе третью по масштабу компанию по строительству дорог у нас в Южной
Африке, при этом всегда потрясающе выглядела, ее ничто не могло сломить.
Родина – это же увеличенная семья. А у меня с родиной сложные отношения
Я видела перед собой образец женской силы, мама и сейчас такая. Эта
травма и ее сила, конечно, оказали на меня влияние, когда я росла. Но
еще больше на меня повлияла сама Африка. Моя страна. Американцы до сих
пор говорят, что я в Америке ничего не смыслю. И отчасти это правда – я
слишком африканка, до сих пор.
Я росла при апартеиде, в условиях очевидной несправедливости, в
обстоятельствах, когда гнев, ярость будто висели в воздухе. Я
повзрослела, когда с апартеидом было покончено и перспективы белого
меньшинства виделись далеко не радужными… Это тоже травма. Я уехала из
страны, будущее которой казалось трагическим. Многие считали, что его
вообще нет.
Я все время возвращаюсь туда, хотя меня там уже не все считают своей.
В их глазах я изменила Южной Африке. Но я возвращаюсь – с программой
борьбы с насилием против женщин, с большим проектом против
распространения ВИЧ… Я еду на родину не доказывать, что я там своя. Я
делаю это, потому что своя. Наверное, все это тоже влияет на мое
понимание и ощущение семьи. Родина – это же увеличенная семья. А у меня с
родиной сложные отношения.
 В
ЮАР на встрече с представителями молодежных движений, проводимой в
рамках кампании Глобального фонда по преодолению распространения СПИД,
туберкулеза и малярии
Извините за бестактность… Но не сказалось ли в самом факте
усыновления желание создать семью, не прибегая к партнерству с
мужчиной? Ведь Джексона вы усыновили через некоторое время после
расставания с Таунсендом…
Смешной вопрос. Правда смешной. Когда я уже совершенно решилась на
усыновление, мама показала письмо, которое я написала ей в восемь лет. Я
рассказывала, что за подарок хочу получить к Рождеству, – чтобы мы
поехали в приют и взяли сестру или брата. Не знаю, откуда это во мне
взялось. Может быть, из воздуха Южной Африки – в начале 1980-х там было
столько сирот! Люди отчаивались и бросали детей.
Но, так или иначе, во мне это сохранилось. Я всегда хотела усыновить
кого-то. Даже когда мы жили со Стюартом, эта идея была не запасным, а
главным аэродромом. Но мы по-разному смотрели на нее, поэтому Джексон
появился уже когда мы не были вместе. Знаете, мне почему-то всегда
казалось: если тебе есть о ком заботиться, ты не пропадешь.
Когда я приехала из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, чувствовала себя
совершенно потерянной. Моя карьера балерины была похоронена из-за травмы
колена, а балету я была предана совершенно и безоговорочно, просто не
видела ничего кроме него.
Есть три вещи на свете, которые воспитывают характер, – спорт, балет и
музыка. В них все устроено просто и безальтернативно: работай и сможешь
то, чего не мог вчера. В них есть явный стимул, достигаемый усилием,
волей, сосредоточенностью. А тут я оказалась будто у подножия отвесной
скалы. И было непонятно, какого рода усилием можно ее преодолеть. Но я в
Лос-Анджелесе и не понимаю, что делать: опять быть моделью? Тоска.
Я стала увереннее, когда у меня появился сын. Будто уже не может случиться ничего фатального – зависимость от детей хранит меня
Стать актрисой – единственный выход. Пытаюсь записаться на
прослушивания, найти актерские курсы. Снимаю лофт на двоих с подругой.
Не знаю, что со мной будет завтра, через неделю, и в этом есть что-то
завораживающее и страшное одновременно. Но я иду по улице и вижу вывеску
– «Щенки». Захожу, беру собаку и несу в наш лофт. Подруга моя: «Чарли,
ты больная? Как можно взвалить на себя такую ответственность, когда ты
не знаешь, где сама-то будешь на следующей неделе?»
А я не брала на себя ответственность, просто мое тело зашло в дом с
вывеской «Щенки» и выбрало одного. А скоро еще и второго – метиса
кокер-спаниеля. И вот эти два моих песика стали знаком того, что я
остаюсь в Лос-Анджелесе, никуда оттуда не поеду. Решение было уже
принято, хотя сама я еще и не отдавала себе в этом отчета.
То же и с усыновлением – я стала увереннее и сосредоточеннее, когда у
меня появился Джексон. Будто со мной уже не может случиться ничего
фатального – зависимость от моих детей хранит меня. Но это, конечно,
только чувство. Тут нет ничего рационального.
 С матерью Гердой Мариц и сыном Джексоном
Вы та редкая женщина, которой не пришлось готовить себя к материнству. Ответственность вас действительно не пугала?
Да ведь я только тогда и почувствовала себя счастливой! Ощутила, что я
наконец делаю нечто исключительно важное, сущностное, если хотите.
Просто если взять годы после моего переезда в Лос-Анджелес… Будто мне
постоянно нужно было спешить, бежать, успеть. Будто я завтра умру, не
доделав массу дел.
А потом я стала мамой. И оказалось, что мне нравится этот материнский
быт, обыденность, неспешность, которой я раньше и представить себе не
могла, – менять подгузники, вынимать мюсли из кудряшек, читать сказки,
искать завалившегося за ванну резинового дракончика… Самого нужного на
свете! И вот это – истина в последней инстанции.
Ангелы Чарли
1991 год. Герда, мать Шарлиз, сопровождала ее,
16-летнюю, в Милан, где девушка выиграла в конкурсе моделей годовой
контракт. Когда он истек, Шарлиз настояла на том, чтобы продолжить
учиться классическому балету, которым занималась с трех лет, и поступила
в Joffrey Ballet School в Нью-Йорке. Однако колени не выдержали
нагрузок, и она провела зиму в глубокой депрессии. Герда приехала из ЮАР
и поставила дочь перед фактом: «Чарли, или ты поймешь, чем тебе
заниматься, или вернешься домой, ныть можно и в Африке». Шарлиз решила
перебраться в Лос-Анджелес, и Герда купила ей билет. В один конец.
1994 год. Актерский агент Джон Кросби заметил Терон в
банке, где она устроила скандал, потому что клерк отказался обналичить
чек, присланный актрисе матерью из ЮАР. Кросби ввел Терон в кинобизнес.
Но скоро Терон рассталась с ним, потому что он предлагал лишь роли для
бывших моделей. «А мне хотелось рассказывать важные и поучительные
истории», – признается Шарлиз.
2003 год. Эйлин Вурнос, серийная убийца мужчин,
психопатка и проститутка, – самая значительная роль Терон. Для съемок в
«Монстре» актриса кардинально изменила внешность. Но и не только – всю
свою психофизику, потому что считала этот фильм именно «важной и
поучительной историей». Критики назвали эту роль одной из лучших в
истории американского кино, с чем согласилась и Киноакадемия,
присудившая Терон «Оскар».
http://www.psychologies.ru/peo...
Источник: cont.ws.
Рейтинг публикации:
|
