Нэнси Андреасен (Nancy Andreasen)
Как психиатр и нейробиолог, изучающий вопросы креативности, я имела удовольствие работать со многими одаренными и известными пациентами, но Курт Воннегут — милый, забавный, эксцентричный, приятный и измученный Курт Воннегут — всегда будет одним из моих любимых подопечных. Курт в 1960-х годах преподавал на семинаре писателей Айовы и участвовал в первом крупном исследовании, которое я проводила как преподаватель университетской кафедры психиатрии. Я изучала связь между креативностью и психическими заболеваниями, и Курт был отличным субъектом для исследования. Он периодически бывал подавлен, но это лишь начало. Его мать страдала от депрессии и покончила с собой в День матери, когда Курту был 21 год, и он приехал домой в отпуск с фронта во время Второй мировой войны. Его сыну Марку вначале поставили диагноз шизофрения, хотя в действительности это могло быть биполярное расстройство (Марк, работающий врачом, вспоминает пережитое в двух книгах — The Eden Express (Эдемский экспресс) и Just Like Someone Without Mental Illness Only More So (Как психически здоровый и более того), где он сообщает, что многие их родственники страдали от психиатрических проблем. «С моей матерью, с моими кузенами и с моими сестрами не все было в порядке, — пишет он. — У нас были расстройства пищевого поведения, созависимость, просроченные расписки, проблемы с наркотиками и алкоголем, трудности с работой, на личном фронте, и так далее»).
Понятно, что психические заболевания в семье Воннегута - это наследственное. Но я также обнаружила, что наследственной у них является и креативность. Отец Курта был одаренным архитектором, а его брат Бернард стал талантливым химиком и изобретателем, получившим 28 патентов. Марк - писатель, а обе дочери Курта занимаются изобразительным искусством. Работа самого Курта, конечно же, в представлениях не нуждается.
У многих субъектов моего исследования — а все они были писателями, связанными с семинаром писателей Айовы — психические заболевания и творческие способности шли рука об руку. Такая связь неудивительна. Прототип безумного гения берет свое начало как минимум в классические древние времена, когда Аристотель отметил: «У всех людей, выдающихся в области философии, политики, поэзии и искусств, имеется склонность к меланхолии». Эта закономерность стала частой темой в пьесах Шекспира. Так, Тезей из комедии «Сон в летнюю ночь», отмечает: «Безумец, и влюбленный, и поэт / Пронизаны насквозь воображеньем». Джон Драйден сделал похожее наблюдение в одном из своих героических двустиший: «Великие умы к безумию близки / Тонка та грань, что нужно перейти».
По сравнению со многими творческими светилами былых времен, Воннегут, умерший от естественных причин, отделался довольно легко. Среди тех, кто проиграл в битве с душевной болезнью и закончил жизнь самоубийством, были Вирджиния Вульф, Эрнест Хемингуэй, Винсент ван Гог, Джон Берримен, Харт Крейн, Марк Ротко, Диана Арбус, Энн Секстон и Аршиль Горки.
Мой интерес к такой закономерности связан с тем, что я, занимаясь сегодня наукой, в свое время получила литературное образование. Подобно писательнице Сильвии Плат, которая вызывает у меня восхищение, я изучала литературу в Рэдклиффе, а затем получила стипендию Фулбрайта и отправилась учиться в Оксфорд. Она же изучала литературу в Смит-колледже, а затем тоже получила стипендию Фулбрайта для учебы в Кембридже. Здесь наши пути расходятся, поскольку Плат пополнила вышеупомянутый трагический список. Моя любознательность и стремление понять, почему у нас оказались столь разные жизненные пути, определили мою карьеру. В 1963 году я получила ученую степень по литературе и начала работать в университете штата Айова, где преподавала литературу эпохи Возрождения. В то время я стала первой женщиной на кафедре английской литературы университета, кого взяли на штатную должность, и поэтому я проявляла осторожность, публикуясь под своей нейтральной в гендерном плане фамилией Андреасен, но при этом использовала лишь первые буквы своего имени: Н. К.
Вскоре после этого издательство Princeton University Press приняло к публикации мою книгу о поэте Джоне Донне. Вместо того, чтобы ликовать, я испытывала чувства, близкие к стыду и разочарованию. Кому поможет моя книга? А что если я направлю свои усилия и энергию на такую карьеру, которая помогает спасать человеческие жизни? За месяц я приняла решение стать ученым-исследователем, возможно, врачом. Я поступила на медицинский факультет университета Айовы и попала в группу, где было всего пять женщин. Я начала работать с пациентами, страдавшими от шизофрении и расстройств настроения. Психиатрия привлекала меня по той причине, что в ее основе находится самый интересный и сложный орган человеческого тела — мозг.
Значительную часть своей карьеры я посвятила нейробиологии психических заболеваний, но в последние десятилетия я также сосредоточилась на том, что можно назвать наукой о гениальности. Я пытаюсь понять, какое сочетание элементов создает особенно творческий мозг. Короче говоря, в чем суть креативности? В своей жизни я постоянно возвращалась к двум более конкретным вопросам. Какими различиями в природе и воспитании можно объяснить то, что некоторые люди страдают психическими расстройствами, а некоторые - нет? И почему среди тех, кто наиболее подвержен таким недугам, так много самых творческих и талантливых людей в мире? В моем последнем исследовании, в ходе которого я сканировала мозг некоторых самых прославленных ученых, математиков, художников и писателей, сделана попытка как можно ближе подобраться к ответу на второй вопрос. И я подобралась — ближе, чем все прочие исследователи на сегодняшний день.
Первые попытки исследовать связь между гениальностью и безумием были в основном анекдотичны и бессистемны. В своей написанной в 1891 году книге «Гениальный человек» итальянский врач-психиатр Чезаре Ломброзо представил обширное и многословное описание черт, ассоциируемых с гениальностью — леворукость, безбрачие, заикание, преждевременное развитие и, конечно же, невроз и психоз. Далее он связал их с многочисленными творческими личностями, включая Жан-Жака Руссо, сэра Исаака Ньютона, Артура Шопенгауэра, Джонатана Свифта, Чарльза Дарвина, лорда Байрона, Шарля Бодлера и Роберта Шумана. Ломброзо высказал ряд предположений по поводу различных причин безумия и гениальности, среди которых - и наследственность, и урбанизация, и климат, и лунные фазы. Он утверждал о наличии тесной связи между гениальностью и дегенеративностью, заявляя, что и то, и другое носит наследственный характер.
Двоюродный брат Чарльза Дарвина Фрэнсис Гальтон (Francis Galton) подошел к этой теме намного более скрупулезно. В своей вышедшей в 1869 году книге Hereditary Genius (Наследственная гениальность) Гальтон внимательно изучал документальные материалы, включая подробные генеалогические древа. Эти документы показали, что среди Бахов было более 20 выдающихся музыкантов, среди Бронте - три известных писателя и так далее. Тем самым он постарался показать, что у гениальности имеется мощная генетическая составляющая. Он также первым подробно исследовал вклад природы и воспитания в становление и развитие гения.
Методика исследований со временем совершенствовалась, и идея о наследственности гениальности получила поддержку. Английский врач Хэвлок Эллис (Havelock Ellis) при написании своей работы Study of British Genius (Исследование британского гения) дважды сделал обзор 66 томов «Словаря национальной биографии» (сборник биографий известных людей Британии — прим. перев.). В первом обзоре он выделил людей, статьи о которых были на три страницы и больше. Во втором обзоре он удалил тех, кто «не проявил больших интеллектуальных способностей» и добавил людей, статьи о которых были короче, однако указывали на «интеллектуальные способности высокого порядка». Его окончательный список включал 1030 человек, и женщин в нем было всего 55. Во многом подобно Ломброзо он изучал, каким образом наследственность, общее состояние здоровья, принадлежность к социальному классу и прочие факторы способствуют появлению выдающихся интеллектуальных качеств у субъектов его исследования. Эллис действовал весьма находчиво и изобретательно, но выборка у него была ограниченная, отличаясь тем, что люди из его списка были довольно знамениты, но вовсе необязательно обладили большими творческими возможностями. Он обнаружил, что 8,2 процента из его списка в 1030 человек страдали от меланхолии, а 4,2 процента от сумасшествия. Поскольку он полагался на исторические данные, предоставленные авторами словаря, но не на прямые контакты, в его выборке показатели по числу людей с душевными болезнями могли быть занижены.
Более узкопрактический подход можно обнаружить в работе психолога из Стэнфорда Льюиса Термена (Lewis M. Terman), написанной в начале 20-го века. Его многотомная работа Genetic Studies of Genius (Генетические исследования гениальности) стала одним из наиболее легендарных исследований в американской психологии. Он воспользовался долготной схемой, то есть, изучал своих субъектов на протяжении длительного времени, что тогда было в новинку. Со временем его проект стал самым продолжительным исследованием в мире. Сам Термен был одаренным ребенком, и его интерес к исследованию гениальности был связан с личным опытом. (За полгода учебы в школе, куда его отдали в пятилетнем возрасте, Термен дошел до третьего класса, что расценивалось не очень положительно, ибо в то время в обществе преобладало мнение о том, что раннее развитие ненормально и создает проблемы во взрослом возрасте.) Термен также хотел усовершенствовать методы измерения гениальности и проверить предположение Ломброзо о том, что она связана с дегенеративностью.
Работая в Стэнфорде на кафедре психологии, Термен в 1916 году составил первый в Америке тест на коэффициент умственного развития, воспользовавшись версией, разработанной французским психологом Альфредом Бине (Alfred Binet). Этот тест, получивший название шкалы интеллекта Стэнфорд — Бине, лег в основу экзамена в американских вооруженных силах времен Первой мировой войны «Армия Альфа», который использовался для проверки новобранцев и определения их пригодности для выполнения различных заданий, а также для отбора тех, кто по своим качествам был достоин офицерского звания.
Термен со временем начал использовать тест Стэнфорд — Бине для отбора учеников с высоким коэффициентом умственного развития и их привлечения к своему долговременному исследованию, которое он начал в 1921 году. Его долгосрочная цель состояла в том, чтобы набрать минимум 1000 учеников с третьего по восьмой класс, которые входили в один процент самых умных городских детей в Калифорнии в своей возрастной группе. IQ у субъектов его исследования должен был превышать 135 пунктов по шкале Стэнфорд — Бине. Процесс отбора был весьма интенсивный: сначала учеников предлагали учителя, затем проводились групповые экзамены, и после этого их в индивидуальном порядке проверяли по шкале Стэнфорд — Бине. После расширения состава участников (например, через отбор братьев и сестер испытуемых) окончательная выборка составила 856 мальчиков и 672 девочки. Один из выводов, появившийся уже в самом начале исследования, состоял в том, что самые молодые ученики в классе как правило имеют высокий коэффициент умственного развития. (Это стоит иметь в виду и сегодня, когда родители порой не торопятся отдавать детей в школу как раз по той причине, чтобы они не были самыми маленькими в классе.)
Вначале этих детей проверяли самыми разными способами. Исследователи изучали историю их развития в самом раннем возрасте, записывали их игровые интересы, проводили медицинские проверки, включая 37 антропометрических измерений, и фиксировали, сколько книг эти дети прочли за два последних месяца, а также количество книг у них в доме (последний показатель составлял от нуля до 6000 со средним значением 328). Этих одаренных детей затем оценивали на протяжении всей их жизни через одинаковые промежутки времени.
«Термиты», как стали называть подопечных Термена, развенчали целый ряд стереотипов и привнесли новые парадоксы. Например, в целом они физически превосходили контрольную группу для сравнения — были выше, здоровее, атлетичнее. Единственныv физическим недостатком у них была близорукость (что неудивительно). Они были также более зрелыми в общественном плане и в целом легче приспосабливались. Эти позитивные закономерности сохранялись по мере взросления испытуемых детей. У них обычно были счастливые браки и высокие зарплаты. Тем самым, удалось опровергнуть предположение «рано созрел, рано сгнил», которое было широко распространено в детстве Термена.
Но несмотря на скрытый смысл «Генетических исследований гениальности», высокий IQ отнюдь не гарантировал больших творческих достижений на более поздних этапах жизни. Очень немногие внесли значительный созидательный вклад в развитие общества, и ни один из субъектов исследования Термена не продемонстрировал исключительно высокий уровень творческих способностей того рода, за которые дают важные награды, такие как Нобелевская премия. (Что интересно, Уильям Шокли (William Shockley), который в 1922 году был 12-летним ребенком и жил в Пало-Альто, не прошел отбор и не стал субъектом исследования, хотя позднее он получил Нобелевскую премию по физике за изобретение транзисторов.) 30 процентов мужчин и 33 процента женщин даже не окончили вузы. Удивительно большое количество испытуемых получили очень простые и заурядные профессии, став рабочими средней квалификации или клерками. По мере продвижения исследования термин «одаренный» заменили на «гениальный». Это был очень важный вывод, сделанный в ходе исследования Термена: иметь высокий коэффициент умственного развития это не то же самое, что быть очень творческим человеком с высокой степенью креативности. Другие ученые в ходе последующих исследований подтвердили выводы Термена, и это привело к появлению так называемой «пороговой» теории, которая гласит, что на определенном уровне умственные способности уже не оказывают особого влияния на способности творческие: большинство творческих людей довольно умны, но им нет нужды быть очень умными, по крайней мере, по меркам обычных тестов на умственные способности. Коэффициент умственного развития 120, указывающий на то, что человек очень умен, но не обладает исключительными интеллектуальными способностями, считается вполне достаточным для творческого гения.
Но если высокий IQ это не показатель творческого гения, то что является показателем? И как можно установить творческих людей для их привлечения к исследованиям?
Один из подходов, который иногда называют исследованием «маленького “к”», заключается в разработке количественных оценок креативности. Это весьма неоднозначная задача, учитывая то, что для ее решения необходимо установить, что же на самом деле означает креативность. Основополагающая идея, используемая в разработке таких тестов, гласит, что это «дивергентное мышление», или способность нестандартно мыслить и находить разные ответы на тщательно отобранные вопросы и задачи, в отличие от «конвергентного мышления», или способности находить правильные решения проблем, у которых только одно решение. Например, субъекта исследования могут спросить: «Какое применение кирпичу вы можете найти?» Человек с дивергентным мышлением даст множество ответов: это и строительство стен, и возведение заборов вокруг садов и парков; он скажет, что кирпич можно использовать как оружие, чтобы оглушить противника, что его можно использовать в спорте вместо ядра на тренировках или в качестве подставки для книг. Подобно тестам на коэффициент умственного развития, такие экзамены можно устраивать для больших групп людей. Если исходить из того, что креативность это черта, присущая всем в разных объемах, те люди, которые наберут больше очков, могут считаться исключительно творческими, и их можно отобрать для дальнейших исследований.
Такой подход дает количественные показатели, и он относительно объективен, однако у него есть и недостатки. Заключаются они в том, что некоторые посылки необходимо принимать без доказательств: что дивергентное мышление это суть креативности, что креативность можно измерить в ходе тестов, и что набравшие большое количество баллов это люди с большими творческими способностями. Кто-то может возразить, что некоторые величайшие достижения человечества являются результатом конвергентного мышления — ведь именно этот процесс привел к появлению физической формулы Ньютона, лежащей в основе гравитации, а также к признанию Эйнштейном того, что E=mc2.
Второй подход к определению креативности это «утиный тест», или шутливый тест на очевидность происходящего: если нечто выглядит как утка, плавает как утка и крякает как утка, то это, вероятно, утка и есть. Такой подход обычно предусматривает отбор группы людей — писателей, художников, музыкантов, изобретателей, новаторов бизнеса, ученых — которые получили признание за некие творческие достижения. Обычно это крупные награды (Нобелевская или Пулитцеровская премия и так далее). При таком подходе внимание сосредотачивается на людях, чьи общепризнанные творческие способности ставят их особняком, отделяя от населения в целом. Иногда это называют исследованием «большого “К”». Проблема такого подхода заключается в его изначальной субъективности. Например, что значит «творческое созидание»? Можно ли творческие способности в искусстве поставить на одну доску с творческими способностями в науке или в бизнесе, или же эти группы людей следует изучать по отдельности? Да и вообще, можно ли считать творчеством новаторство в науке и бизнесе?
Я признаю ценность изучения «маленького “к”» и отношусь к этому с уважением, однако бессовестно выступаю за исследование «большого “К”». Впервые я воспользовалась такой методикой в середине 1970-х и в 1980-х годах, когда проводила одно из первых опытных исследований креативности и психических заболеваний. Вскоре после прихода на факультет психиатрии медицинского колледжа Айовы я наткнулась на заведующего кафедрой — ориентированного на биологию психиатра, который был известен своим непристойным языком и мужским шовинизмом. «Андреасен, — сказал он мне, — вы можете иметь докторскую степень по медицине, по литературе, но эта ваша литературная степень полное дерьмо, и она не поможет в вашем карьерном продвижении». Я гордилась своим литературным образованием и считала, что оно помогает мне в клинической работе и в научной деятельности, и поэтому решила доказать ему, насколько он неправ. Для этого я воспользовалась своим первым образованием как точкой входа в область научных исследований гениальности и безумия.
При университете Айовы работал семинар писателей — самая старая и знаменитая творческая программа в США. (ЮНЕСКО назвала Айова-Сити одним из семи своих «литературных городов» наряду с Дублином и Эдинбургом.) Благодаря преподавательской работе на кафедре английской литературы я смогла набрать людей для проведения своего исследования из числа выдающихся участников этого семинара, как постоянных, так и временных. На протяжении 15 лет я изучала не только Курта Воннегута, но и Ричарда Йейтса (Richard Yates), Джона Чивера (John Cheever) и еще 27 известных писателей.
Начиная исследование, я построила свою гипотезу на перечислениях жалоб знаменитых людей, у которых, как мне было известно, имелись психические расстройства (у них самих или у членов их семей). Например, у Джеймса Джойса была больная шизофренией дочь, да и у него самого были некоторые отклонения, из-за которых писателю едва не поставили такой же диагноз (он был необщителен, надменен и даже жесток по отношению к окружающим, а в своих работах он все больше обособлялся от читателя и уходил от действительности, кульминацией чего стали его едва ли не психопатические неологизмы и поток сознания в «Поминках по Финнегану»). У философа Бертрана Рассела, чьими работами я восхищаюсь, было много родственников, страдавших от шизофрении. У Эйнштейна был сын шизофреник, да и сам он проявлял неумение вести себя в обществе и в общении с людьми, что характерно для этого заболевания. Основываясь на этих подсказках, я выстроила гипотезу о том, что у родственников субъектов моего исследования чаще встречается шизофрения, однако сами они относительно здоровы. Я также предположила, что креативность это семейная черта, основываясь на преобладающем мнении о том, что склонность к душевным расстройствам, а также к творческими и оригинальным идеям тесно связаны между собой.
Начала я со стандартного опроса своих подопечных, задавая им вопросы о воспитании, истории семьи, психических особенностях, отношении к обществу, рабочих привычках и подходах к писательской работе. Пользуясь результатами исследований креативности, проведенных эпидемиологом и психиатром Томасом Макнилом (Thomas McNeil), я провела оценку творческих способностей у родственников своих субъектов. Тем, у кого оказалась очень успешная творческая карьера, я присвоила рейтинг А++, а тем, кто просто проявлял интерес к творчеству, рассматривая его как хобби, я присвоила рейтинг А+.
Последней задачей стал отбор контрольной группы. Сначала я подумала, что стоит отобрать однообразную группу людей, чья работа обычно не считается творческой, например, юристов. Но потом я решила, что будет лучше исследовать группу более разнообразного состава, куда войдут люди разных профессий, например, администраторы, бухгалтеры и социальные работники. Эту контрольную группу я сопоставила с писателями по возрасту и уровню образования. Сопоставляя людей по образованию, я надеялась найти соответствие в коэффициенте умственного развития, и у меня это неплохо получилось: и у испытуемой группы и у контрольной средний IQ был равен 120. Эти результаты подтвердили вывод Термена о том, что творческая гениальность это не то же самое, что высокий коэффициент умственного развития. Но если творческими людьми этих писателей делает не исключительно высокий IQ, то что же?
Начав опросы испытуемых, я вскоре поняла, что не смогу подтвердить свою гипотезу о шизофрении. Если бы я уделила больше внимания поэтам Роберту Лоуэллу и Сильвии Плат, которые страдали тем, что мы сегодня называем расстройством настроения, и меньше Джеймсу Джойсу и Бертрану Расселу, то могла бы догадаться об этом раньше. Мои подопечные писатели один за другим приходили ко мне в кабинет и на протяжении трех-четырех часов рассказывали свои истории о расстройстве настроения. В основном это была депрессия, но случались и биполярные расстройства. У целых 80 процентов в какой-то момент в жизни случались расстройства настроения, в то время как в контрольной группе этот показатель был равен всего 30 процентам — немного меньше, чем средний показатель у населения в целом. (Сначала меня удивило то, что почти все писатели, к которым я обратилась, с готовностью согласились участвовать в исследовании, проводимом молодым и никому не известным адъюнкт-профессором, но я быстро поняла, что им хотелось поговорить с психиатром.) Воннегуты оказались характерными для писательских семей людьми, поскольку у них расстройства настроения и креативность были представлены выше среднего показателя. Некоторые из их творческих родственников были писателями; но там были и танцоры, и художники, и химики, и архитекторы, и математики. Это соответствует тому, что было обнаружено в ходе других исследований. Когда психолог Кей Редфилд Джемисон (Kay Redfield Jamison) обследовала 47 знаменитых писателей и художников в Великобритании, она выяснила, что более 38 процентов из них лечились от расстройства настроения. Самый высокий показатель был у драматургов, а на втором месте оказались поэты. Когда психиатр с медицинского факультета Гарварда Джозеф Шилдкраут (Joseph Schildkraut) в середине 20-го века обследовал группу из 15 художников-абстракционистов, он обнаружил, что половина из них больна тем или иным психическим расстройством. В основном это была депрессия и биполярное расстройство. Почти половина из этих художников прожила не больше 60 лет.
Я в ходе своего исследования нашла ответы на некоторые вопросы. Но появились другие. Почему креативность это семейная черта? Что передается по наследству? Какая здесь часть от природы, а какая от воспитания? Действительно ли писатели особенно подвержены расстройствам настроения, потому что их творчество это изначально работа для одиночки, обращенного вовнутрь? Что я обнаружу, если вместо них изучу группу ученых?
Эти вопросы вертелись в моем мозгу на протяжении недель, месяцев, а потом и лет после завершения исследования. Я сосредоточилась на изучении нейробиологической природы тяжелых психических заболеваний, в том числе, шизофрении и расстройств настроения. Поэтому исследование природы креативности, несмотря на важность данной темы, казалось мне менее актуальным, нежели поиски путей для облегчения страданий пациентов, пораженных этими страшными и потенциально смертельными психическими недугами. В 1980-х годах новые методы нейровизуализации дали исследователям возможность для изучения мозга пациентов напрямую. Я начала использовать эти методы в поисках ответов на вопросы о том, как и почему у некоторых людей с тяжелыми душевными расстройствами нарушается структура и функциональная активность мозга.
Проводя все больше времени с аппаратурой нейровизуализации, я не могла не задать себе вопрос о том, что мы обнаружим, если с ее помощью проникнем в головы людей большого творческого таланта. Может, там скрывается маленький джин, которого нет в головах у других людей?
Сегодняшние средства нейровизуализации показывают структуру мозга с такой точностью, с какой патологоанатомы могут изучить ткани человека после смерти. Это позволяет ученым исследовать все возможные связи между свойствами мозга и личными качествами. Например, мы знаем, что у лондонских таксистов, которые должны наизусть заучивать карту Лондона, увеличенный гиппокамп (важный участок, отвечающий за память). Это показывает магнитная резонансная томография. (Таксисты об этом тоже знают; во время моей недавней поездки в Лондон некоторые из них с гордостью поделились со мной этой информацией.) Исследования при помощи средств визуализации показали, что у музыкантов симфонических оркестров необычайно большое поле Брока — участок головного мозга в левом полушарии, который связан с языком. Есть у них и другие отличия. При помощи такого метода как функциональная магнитно-резонансная томография мы можем наблюдать за тем, как ведет себя мозг, погруженный в процесс мышления.
Однако исследования при помощи средств нейровизуализации это коварная штука. Уловить процессы умственной деятельности человека это все равно что попытаться ухватить ртуть. В мозгу нервных клеток не меньше, чем звезд в Млечном Пути, и каждая из них связана с другими нервными клетками миллионами соединений, содержащих синапсы, которые постоянно меняются в зависимости от того, что недавно узнал нейрон. Фиксация деятельности головного мозга с использованием техники визуализации неизменно ведет к чрезмерным упрощениям, о чем порой свидетельствуют сообщения в СМИ — что следователь обнаружил в том или ином участке мозга местонахождение чего-то такого: любви, вины, решимости.
А что мы вообще хотим найти, когда ищем доказательства «креативности» в мозгу? Хотя у нас есть определение креативности, с которым согласны многие — способность создавать нечто новаторское, оригинальное, а также полезное и легко приспосабливаемое — достижение этого «нечто» является составной частью сложного процесса, часто описываемого такими словами как «ага» и «эврика». Такое изложение фактов весьма притягательно, например: «Ньютон вывел закон земного притяжения примерно в 1666 году, когда ему, медитирующему под яблоней, на голову упало яблоко». Но на самом деле, до 1666 года Ньютон на протяжении многих лет изучал математику своего времени (евклидову геометрию, алгебру, декартовы координаты) и изобретал методы расчетов и измерений планетарных орбит и площадей, ограниченных кривой. В последующие годы он продолжал свою работу по теории тяготения и завершил ее лишь в 1687 году, опубликовав «Математические начала натуральной философии». Иными словами, на разработку закона всемирного тяготения у Ньютона ушло более 20 лет, и эта работа состояла из нескольких этапов: подготовка, вынашивание идей, обретение вдохновения (типа момента эврики) и формулирование закона. Многие формы творческой деятельности, начиная с написания романов и кончая открытием структуры ДНК, требуют именно такого, непрерывного и постоянно повторяющегося процесса.
Получив аппаратуру функциональной магнитно-резонансной томографии, лучшее, что мы можем сделать, это уловить работу головного мозга за короткий промежуток времени, когда подопытные выполняют какую-то задачу. Конечно, креативность нельзя отфильтровать в какой-то чистый и единый мыслительный процесс, ее нельзя запечатлеть на фотографии. Кроме того, человек не может воспроизводить творческие откровения и мысли по требованию. Я долгие годы думала о том, как спланировать исследование с элементами визуализации, способное идентифицировать уникальные черты творческого мозга.
Большая часть высокоуровневых функций человеческого мозга происходит в шести слоях нервных клеток и их дендритах, встроенных в его колоссальную поверхность, называемую корой головного мозга. Эта кора складывается до таких размеров, что мы можем носить ее на своих плечах. Данный процесс называется гирификация. По сути дела, это формирование множества складок и извилин. Некоторые участки мозга имеют узкую специализацию, получая сенсорную информацию от наших глаз, ушей, кожи, рта и носа, либо управляя нашими движениями. Мы называем эти участки первичной зрительной, слуховой, сенсорной и двигательной корой. Они собирают информацию из окружающего нас мира и исполняют наши действия. Но мы были бы беспомощны, и по сути дела не могли бы называться людьми, если бы мозг у нас состоял только из этих зон.
На самом деле, самые развитые участки человеческого мозга называются ассоциативными областями коры. Эти участки помогают нам интерпретировать и использовать определенную информацию, собираемую участками первичной зрительной, слуховой, сенсорной и двигательной коры. Например, когда вы читаете эти слова на странице или на экране, они фиксируются в виде черных строк на белом фоне в зоне вашей первичной зрительной коры. Если бы процесс на этом останавливался, вы бы ничего не читали. Чтобы вы могли читать, ваш мозг путем невообразимо сложных процессов, которые ученым еще предстоит выяснить, должен передавать эти черные буквы в ассоциативные области коры, такие как угловая извилина, чтобы им придавался смысл и значение. Затем они передаются в височные зоны коры, где есть участки языковой ассоциации. Там слова соединяются не только друг с другом, но и с приписываемыми им богатыми значениями и с ассоциативной памятью. Такая ассоциативная память и значения составляют речевой лексикон, который используется при чтении, говорении, слушании и письме. Лексикон у каждого человека немного разный, даже если слова сами по себе одни и те же, потому что у каждого человека разные ассоциативные воспоминания и значения. Разница между великим писателем типа Шекспира и обычным биржевым брокером заключается в объеме и богатстве словарного запаса, содержащегося в ассоциативных областях коры, а также в сложности соединений этих участков с другими ассоциативными областями в лобной и теменной зонах.
В 1995 году я провела нейровизуальное исследование с использованием позитронно-эмиссионной томографии (ПЭТ). Оно оказалось неожиданно полезным для развития моего представления об ассоциативных областях и о их роли в творческих процессах.
Позитронно-эмиссионная томография предназначена для исследования различных систем памяти головного мозга, которые выделил великий канадский психолог Эндель Тулвинг (Endel Tulving). Одна система, эпизодическая память, носит автобиографический характер и состоит из информации, связанной с личным опытом индивидуума. Эпизодической ее называют, потому что она состоит из последовательной информации, связанной со временем, например, с событиями в день свадьбы человека. Мы с коллегами сравнили ее с другой системой, называемой семантической памятью, которая является хранилищем общей информации, не связанной ни с местом, ни со временем. В своем исследовании мы разделили эпизодическую память на два подвида. Мы изучили сосредоточенную эпизодическую память, попросив участников эксперимента вспомнить некое конкретное событие из прошлого и описать его с закрытыми глазами. Кроме того, мы исследовали явление, называемое «случайное эпизодическое молчаливое мышление» (REST). Мы попросили участников спокойно полежать с закрытыми глазами, расслабиться и думать о чем угодно, что придет им на ум. По сути дела, они занимались «свободной ассоциацией», позволяя своему мозгу произвольно блуждать. Сокращение REST (отдых — прим. перев.) было намеренно парадоксальным, поскольку мы подозревали, что ассоциативные области мозга при таком состоянии будут необычайно активны.
Это подозрение было основано на том, что нам было известно о свободных ассоциациях из психоаналитического подхода к познанию мозга. У Фрейда и прочих психоаналитиков неконтролируемые ассоциации, или спонтанный разговор без какой-либо цензуры обо всем, что придет в голову, стал ключом к пониманию бессознательных процессов. Из бесед с творческими личностями, привлеченными к моему исследованию, я знала, что такие бессознательные процессы являются важной составляющей креативности. Например, драматург Нил Саймон говорил мне: «Я не пишу сознательно, а делаю это так, будто муза сидит у меня на плече. ... Я вхожу в такое состояние, которое очень отдалено от реальности». (Примеры из истории говорят о том же. Поэт Сэмюэл Тэйлор Кольридж как-то написал, каким образом он сочинил стихотворение о Кубла-хане на 300 строк, находясь в состоянии наркотического опьянения от опиума. Он начал записывать свое сочинение, но внезапно очнулся. Его прервали, отправив куда-то с поручением, и он сказал, что потерял большую часть из написанного. Таким образом, стихотворение в его окончательном виде это лишь небольшой фрагмент из того, что пришло к нему в состоянии опьянения.)
Исходя из этого, я предположила, что если выяснить, какие участки мозга наиболее активны во время свободной ассоциации, это даст нам определенные подсказки о нервной основе креативности. И что мы обнаружили? Да, во время случайного эпизодического молчаливого мышления ассоциативные области были чрезвычайно активны.
Я поняла, что мне вряд ли удастся зафиксировать весь творческий процесс. Вместо этого я могла обнаружить те участки мозга, которые обеспечивают креативность. Когда у меня возникла такая идея, замысел нейровизуального исследования стал очевиден. Мне надо было сравнить мозг исключительно творческих личностей с мозгом людей из контрольной группы, когда они выполняют задачи, активирующие их ассоциативные участки коры.
Долгие годы я спрашивала себя, что такого особенного и уникального в мозгу писателей, которых я исследовала. И у меня случился свой момент эврики. Ответ, наконец, появился. Творческие личности лучше осознают отношения, проводят ассоциации и связи, а также видят вещи в оригинальном свете, наблюдая то, что другим недоступно. Чтобы проверить это, мне нужно было изучить те участки мозга, которые сходят с ума, когда мы позволяем своим мыслям блуждать. Мне надо было обратить внимание на ассоциативные области коры. Кроме случайного эпизодического молчаливого мышления я могла наблюдать за людьми, выполняющими простые задачи, что легко можно сделать при помощи магнитно-резонансного томографа. Скажем, это могло быть называние слов по свободной ассоциации, что позволило бы мне сравнить исключительно творческих личностей — тех, у кого «джин в мозгу» — с представителями контрольной группы, соответствующими им по возрасту, образованию и полу, но у которых «обычная креативность», и которые не добились признания, характерного для очень творческих личностей. Я была готова начать второе исследование креативности.
На сей раз я хотела изучить более обширную выборку творческих людей, работающих как в науке, так и в искусстве. У меня были в определенной мере эгоистические мотивы: я хотела получить возможность обсуждать процессы творчества с людьми, которые думают и работают иначе. Я думала, что смогу многое узнать, слушая людей из разных научных областей. В конце концов, каждый из них сам по себе это настоящее сокровище, дающее прекрасную возможность это сокровище исследовать. Сейчас, когда мое исследование наполовину завершено, я могу сказать, что именно так все и произошло. Среди сокровищ в моей коллекции есть режиссер Джордж Лукас, математик и лауреат премии Филдса Уильям Терстон, лауреат Пулитцеровской премии писательница Джейн Смайли, а также шесть нобелевских лауреатов в таких областях как химия, физика, физиология и медицина. Поскольку лауреаты высоких премий люди обычно немолодые, и поскольку мне хотелось привлечь к исследованию молодежь, я также подключила к работе лауреатов инновационной премии Национальные институтов здравоохранения и ряда премий в области искусства. Я не могу разглашать информацию конфиденциального характера о субъектах моего исследования, а могу лишь назвать их имена. А поскольку исследование продолжается (чтобы включить в него каждого нового субъекта, требуется год, и поэтому дело движется довольно медленно), у нас пока нет определенных и окончательных результатов, хотя мы уже получили неплохое представление об общих тенденциях и направлениях. Изучая структурные и функциональные характеристики мозга испытуемых, а также их личную историю и истории их родственников, мы узнаем огромное множество подробностей о том, как в мозгу рождается креативность. Мы также выясняем, есть ли у этих ученых и творческих работников те же самые личные или семейные связи с психическими заболеваниями, как у субъектов моего исследования в Айове.
Чтобы принять участие в исследовании, каждый кандидат три дня живет в Айова-Сити, поскольку крайне важно проводить исследование на одном и том же компьютерном томографе. Со своими испытуемыми я обычно знакомлюсь за обедом у меня дома (под бутылочку «Бордо» из моего погреба). Мы катаемся на внедорожнике по моим заповедным угодьям площадью 16 гектаров и наблюдаем за всякой живностью, которая может встретиться на нашем пути. Отдыхая вместе, и получая представление о человеческих чертах друг друга, мы готовим почву для того, чтобы затем на протяжении полутора дней провести сканирование мозга и непростые беседы.
Исследование мы начинаем с магнитно-резонансной томографии, и в это время участники исследования выполняют три разные задачи в дополнение к случайному эпизодическому молчаливому мышлению: это называние слов по свободной ассоциации, ассоциации изображений и узнавание закономерностей. Каждая экспериментальная задача чередуется с контрольным заданием. Скажем, во время называния слов по ассоциации субъекту показывают слова на экране и просят его либо назвать первое слово, которое пришло ему на ум (экспериментальное задание), либо молча повторить слово, которое он видит (контрольное задание). Речь мешает процессу сканирования, поэтому испытуемые молча дают знать о завершении задания, нажимая кнопку на клавиатуре.
Игра в слова внутри глухо стучащей и скрипящей полой трубы — это очень далеко от извилистого и спонтанного процесса творческих исканий, с которым мы обычно связываем креативность. Но это ближайшая замена такому опыту, если не считать REST. К творчеству невозможно принудить, ведь творческое начало проявляется само по себе. Это может засвидетельствовать любой творческий человек. Но суть креативности заключается в поиске связей и разгадке трудных вопросов. Схема таких выполняемых на томографе задач позволяет нам получить наглядное представление о том, что происходит в мозгу творческой личности, когда она занимается такими вещами.
Как я и предполагала, творческие люди продемонстрировали более активную деятельность в своих ассоциативных областях коры во время выполнения четырех заданий, нежели члены контрольной группы. Такая закономерность прослеживалась и у художников, и у ученых, а это говорит о том, что в основе широкого спектра творческого выражения лежат аналогичные умственные процессы. Если не считать общепринятые стереотипы о людях с более развитым правым полушарием и с левым, такая параллель кажется вполне разумной. Многие творческие личности обладают энциклопедическими знаниями и имеют обширные интересы во многих областях. Такая общая черта прослеживалась у всех моих испытуемых.
После сканирования мозга я сажусь с субъектами своего исследования за подробное интервью. К ним довольно интересно и увлекательно готовиться (например, надо пересмотреть все фильмы Джорджа Лукаса или перечитать собрание сочинений Джейн Смайли), и кроме того, это порой сложная задача (попробуйте разобраться в математических работах Уильяма Терстона). Начинаю я с вопросов о биографии моих испытуемых — где они росли, где ходили в школу, чем им нравилось заниматься. Я задаю вопросы о родителях — о их образовании, профессии, о манере родительского воспитания, о том, как ладили между собой члены семьи. Я узнаю о братьях, сестрах и детях субъектов своего исследования и начинаю понимать, кто еще в их семьях стал творческой личностью, и как у них дома прививались творческие навыки. Мы говорим о том, как мои подопечные справлялись с вызовами и проблемами взросления, какие у них были интересы и увлечения в начале жизни (особенно те, что связаны с творческой деятельностью, которой они начали заниматься в зрелом возрасте). Мы говорим о их любовных увлечениях, о жизни в университете, о браке, о воспитании детей. Я прошу их описать типичный рабочий день и задуматься над тем, как им удалось достичь такого высокого уровня творческой активности. (Из этих вопросов и ответов я уяснила для себя такую вещь, что люди творческие работают больше и упорнее, чем среднестатистический человек, и в основном по причине того, что любят свою работу.)
Очень личностный и порой болезненный момент в наших интервью наступает тогда, когда я начинаю задавать вопросы о психических заболеваниях в семьях моих испытуемых и в их собственной жизни. Они рассказывают мне о таких вещах, как самоубийство матери в их детстве, о безобразных вспышках жестокости между родителями-алкоголиками, о той боли и ранах, которые причинили им эти ощущения. (У двоих из 13 моих подопечных в группе творческих личностей один из родителей совершил самоубийство, что гораздо выше среднего показателя среди населения США.) Беседуя с участниками эксперимента, которые сами страдают от психического расстройства, я слышу о том, как это влияет на их работу, и как они с этим справляются.
На сегодня в результате исследования с участием 13 творческих гениев и 13 обычных людей из контрольной группы выявлена связь между психическим заболеванием и креативностью, подобная той, которую я обнаружила в ходе исследования с участием писателей в Айове. У творческих личностей и у их родственников чаще случаются психические расстройства, нежели у членов контрольной группы и у их родственников (хотя у них показатели не столь высоки, как в ходе моего первого исследования). При этом частота таких заболеваний примерно одинакова как у художников, так и у ученых. Среди наиболее часто встречающихся диагнозов были выявлены биполярное расстройство, депрессия, панические и тревожные расстройства и алкоголизм. Я также обнаружила ряд доказательств в подтверждение моей предыдущей гипотезы о том, что у исключительно творческих личностей чаще, чем у членов контрольной группы, попадаются близкие родственники с шизофренией (один и более). Одна интересная деталь. Когда врач-исследователь Джон Карлсон (Jon L. Karlsson) изучал родственников всех тех людей, которые в 1940-х и 1960-х годах были включены в исландскую версию сборника Who’s Who, он обнаружил, что шизофрения у них случается чаще среднестатистического показателя. Мой бывший коллега с кафедры психиатрии университета Айовы Леонард Хестон (Leonard Heston) провел важное исследование детей от матерей-шизофреничек, которых с раннего детства воспитывали приемные родители. Он обнаружил, что у 10 с лишним процентов таких детей развивается шизофрения, в то время как в контрольной группе этот показатель оказался равен нулю. Это свидетельствует о том, что у шизофрении имеется мощный генетический компонент. Мы с Хестоном обсудили вопрос о том, что некоторые особенно творческие люди могут быть обязаны своими талантами не устанавливаемой клиническим наблюдением шизофрении, которая ослабляет их ассоциативные связи в достаточной мере, чтобы усилить креативность, но недостаточно, чтобы у них появилось психическое заболевание.
Как и в первом исследовании, я обнаружила, что творческие способности это семейная и наследственная черта, принимающая самые разнообразные формы. Здесь очень важную роль играет воспитание и обстановка в семье. Половина испытуемых оказалась из семей с большими творческими достижениями. Там как минимум у одного родителя имелась докторская степень. Большинство из них выросло в такой среде, где приобретение знаний и обучение высоко ценились. Вот как описывает свое детство один испытуемый:
Тихими семейными вечерами мы просто сидели и работали. Мы находились в одной комнате, моя мать работала со своими бумагами, готовя планы уроков, а у отца на столе были огромные кипы бумаг и научных журналов... Это было до появления компьютеров, когда все было на бумаге. Я сидел и делал домашнее задание, а мои сестры читали. И так мы проводили несколько часов каждый день — на протяжении 10-15 лет. Просто работали вместе. Вот так. И никакого телевизора.
Так почему же эти одаренные люди болеют душевными болезнями чаще, чем остальные? Учитывая то, что в их семьях чаще обычного встречаются психические расстройства — чаще среднестатистического показателя, или чаще, чем в контрольной группе, мы должны предположить, что здесь свою роль играет природа. Получается, что прав был Фрэнсис Гальтон и остальные, говоря о роли наследственных факторов в предрасположенности людей как к творчеству, так и к психическим заболеваниям. Мы можем только догадываться, что это за факторы, но есть и некоторые ключи к разгадке данной тайны. Они состоят в том, как эти люди говорят о себе и о своем образе жизни.
Один возможный способствующий фактор это индивидуальные особенности, общие для многих творческих личностей. Эти люди любознательны и склонны рисковать. Они готовы к рискованным приключениям. В науке в особенности лучшие работы обычно делаются на новых рубежах, в новых областях. (Как гласит популярная среди ученых поговорка, «когда ты работаешь на передовой, у тебя больше шансов пролить кровь».) Им приходится бороться с сомнениями и сталкиваться с неприятием. Но несмотря на это, они должны упорствовать в достижении своей цели, потому что твердо уверены в ценности того, чем занимаются. А это может вызвать душевную боль, которая порой проявляется в депрессии или тревоге. Кроме того, такие люди могут пытаться избавиться от этого дискомфорта и неприятных ощущений, обращаясь к болеутоляющим средствам, таким как алкоголь.
Меня поразило то, как много есть творческих людей, которые называют свои самые новаторские идеи «очевидными». Поскольку остальные люди почти всегда смотрят на такие идеи как на полную противоположность очевидному, творческие знаменитости могут сталкиваться с сомнениями и с сопротивлением, когда отстаивают свою точку зрения. Один художник сказал мне как-то: «Интересная вещь в собственном таланте заключается в том, что ты его не видишь. Обладая им, ты просто не понимаешь, что это такое... Когда у тебя есть талант, когда ты видишь вещи по-своему, тебя поражает то, что этого не видят остальные». Упорство вопреки сомнениям и неприятию часто делает художников и ученых одинокими людьми. Этим можно отчасти объяснить то, почему некоторые из них болеют психическими расстройствами.
Во время бесед с моими подопечными был выявлен один интересный парадокс, связанный с их творческим процессом. Заключается он в том, что хотя многие из них страдают от расстройств настроения и тревожных расстройств, от своего таланта они испытывают мощные чувства радости и душевного волнения. «Занятия доброй старой наукой это просто самое приятное, чем можно заниматься, — сказал мне один ученый. — Это как хороший секс. Это приятно возбуждает тебя, дает тебе ощущение всесилия и завершенности». Данные слова напоминают то, что творческие гении говорили на всем протяжении истории. Например, вот что писал в середине 19-го века композитор Чайковский:
Бесполезно описывать словами то неизмеримое ощущение блаженства, которое охватывает меня, когда во мне пробуждается новая мысль и начинает обретать новую форму. Я забываю обо всем и веду себя как безумец. Все внутри меня начинает пульсировать и дрожать. Не успеваю я начать один отрывок, как за ним следует другая мысль.
Другой мой подопечный, нейробиолог и изобретатель, рассказывал мне: «Для меня нет в жизни большего удовольствия и радости, чем появление хорошей идеи. В тот момент, когда она возникает у меня в голове, появляется чувство глубокого удовлетворения, похожее на вознаграждение... Наверное, в такие моменты мои центры удовольствия сходят с ума». (Центры удовольствия, лежащие в основе подкрепляющей системы головного мозга, активируются удовольствием, которое возникает неважно от чего — от поедания вкусной пищи, от получения денег или от приема лекарств, вызывающих эйфорию.)
Что касается того, как возникают такие идеи, то почти все субъекты моего исследования подтвердили следующее. Возникновению момента эврики обычно предшествует длительный период подготовки, вынашивания идей. Он наступает тогда, когда мозг расслаблен и отдыхает — как в те моменты, которые мы называем «случайное эпизодическое молчаливое мышление» (REST). «Зачастую это происходит тогда, когда ты занимаешься каким-то делом и не думаешь о том, что делает твой мозг, — сказал мне один художник, участвовавший в моем исследовании. — Я могу смотреть телевизор, читать книгу, звонить по телефону... Это может быть никак не связано с тем, что я делаю, но так или иначе, когда ты что-то видишь, слышишь или чем-то занимаешься, у тебя в голове что-то щелкает и возникает связь».
Многие мои испытуемые говорили о возникновении у них идей, когда они находятся в душе, едут за рулем, занимаются физическими упражнениями. Один описал более необычную закономерность, относящуюся к послеобеденному сну: «Во время этого сна я проделываю большую работу. Я обнаружил, что идеи приходят ко мне, когда я засыпаю, когда я пробуждаюсь, когда сижу в ванне. Обычно я не принимаю ванну... но иногда я просто сажусь в нее, чтобы подумать».
У меня были и некоторые другие открытия общего характера.
Например, многие творческие люди являются автодидактами, или самоучками. Им нравится обучаться самостоятельно, а не кормиться информацией и знаниями с ложки, как это бывает в обычных образовательных системах. Хорошо известно, что троих творческих гениев Кремниевой долины отчислили из колледжа: Билла Гейтса, Стива Джобса и Марка Цукерберга. Стив Джобс, который для многих стал образцом творческой личности, популяризовал лозунг «Думай иначе». Поскольку участники моего исследования думают иначе, они высказывают мысль о том, что стандартные методы обучения и приобретения знаний не всегда полезны, а порой даже отвлекают внимание, и что они предпочитают учиться самостоятельно. Многие из моих подопечных сами научились читать еще до школы, и они очень много читают всю свою жизнь. Например, Уильям Терстон в своей статье On Proof and Progress in Mathematics (О доказательстве и прогрессе в математике) написал:
Мое математическое образование было весьма независимым и своеобразным. Я несколько лет учился самостоятельно, разрабатывая личные мыслительные модели, чтобы думать о математике. Это дало мне большие преимущества при занятиях математикой, потому что позже намного легче усвоить стандартные модели мышления, которые используют группы математиков.
Такое наблюдение имеет важные последствия для обучения одаренных и обладающих творческими способностями детей. Им надо позволить думать иначе, и даже подталкивать к этому. (Некоторые мои подопечные рассказывали, как у них возникали трудности в школе, когда они начинали указывать учителям, что те допускают ошибки. Например, один участник исследования во втором классе поправил учительницу, когда та заявила, что свет и звук это волны, имеющие одинаковую скорость. Учительница замечание ребенка не оценила.)
Многие творческие люди обладают энциклопедическими знаниями. К ним относятся гении былых времен, такие как Микеланджело и Леонардо да Винчи. Джордж Лукас получил не только Национальную медаль в области искусств в 2012 году, но и Национальную медаль в области технологий и инноваций в 2004-м. В сферу интересов Лукаса входят антропология, социология, нейробиология, цифровые технологии, архитектура и оформление интерьера. Другой эрудит, занимающийся наукой, так описал свою любовь к литературе:
Я люблю слова, люблю их ритмичность и звуки слов... В детстве я очень быстро прочитал и выучил огромное множество шекспировких сонетов, монологов, стихов... Поступив в колледж, я мог выбрать самые разные специальности. На самом деле, в начале учебы я выбрал курс писательского мастерства. Я думал о том, чтобы стать писателем или поэтом, потому что мне очень нравятся слова... Но для ученого красота слов не так важна. Поэтому такие занятия меня не удовлетворили, и я начал заниматься биологией, затем квантовыми науками. Мне очень нравилась биология. Она казалась мне очень сложной системой, которая прекрасна, важна и поддается исследованию. Таким образом, я выбрал биохимию.
Искусство и наука считаются разными сферами деятельности, и студентам говорят, что они должны заниматься либо тем, либо другим. Если мы хотим, чтобы у нас были творческие студенты, нам надо отказаться от такого серьезного заблуждения.
Люди творческие обычно очень настойчивы, даже когда сталкиваются со скепсисом и отторжением. Отвечая на вопрос о том, как стать успешным ученым, один из них сказал:
Настойчивость и упорство... Чтобы обладать свободой познания, надо иметь настойчивость и упорство... Твое исследование не профинансировали, но на следующее утро ты встаешь, делаешь очередной шаг вперед, затем еще один... Я до сих пор воспринимаю это очень болезненно. Не получив грант, я расстраиваюсь несколько дней. Но затем я сажусь и снова пишу заявку на финансирование.
А может, у творческих личностей просто больше идей, и поэтому они отличаются от обычных людей лишь по количественным показателям? Или существуют и качественные отличия? Участник моего исследования, нейробиолог и изобретатель, дал весьма интересный ответ на этот вопрос, предложив концепцию воздушных змеев и нитей:
В вопросах научных исследований и опытно-конструкторских работ мы как бы делим людей на две категории: изобретателей и инженеров. Изобретатель это как воздушный змей. У него миллион идей, и он придумывает великолепный первый прототип, опытный образец. Но в целом изобретатель... не очень аккуратный человек. Он видит общую картину... и постоянно что-то связывает воедино, а оно не работает. А инженеры, они как нити. Это искусные мастера-ремесленники, которые отбирают хорошие идеи и претворяют их на практике. Получается, что изобретатель рождает идею, а инженер доводит ее до практического воплощения.
Конечно, слишком много идей это опасно. Один из участников моего исследования, который оказался одновременно и бумажным змеем, и нитью, рассказал мне о «готовности идти на колоссальный риск, вкладывая сердце, душу и ум в нечто такое, что, по вашему убеждению, может преобразить мир — если заработает». Это «если» очень важно. Видеть связи, которые не видят другие, не значит, что все эти связи действительно существуют. «У всех есть сумасшедшие идеи, которые они хотят испытать, — сказал мне мой подопечный. — Отчасти творчество заключается в том, чтобы собрать те маленькие пузырьки, которые появляются у вас в активном сознании, и понять, от каких следует отказаться, а над какими задуматься, и затем осуществить это на практике».
Сильвия Назар (Sylvia Nasar) в своей книге «Прекрасный ум: Жизнь математического гения и нобелевского лауреата Джона Нэша» рассказывает, как к Нэшу пришел его коллега-математик, лечившийся в госпитале Маклина. «Как можете вы, математик, человек рассудка и логической истины, — спросил он, — верить в то, что инопланетянине посылают вам сигналы? Как можете вы верить в то, что пришельцы из космоса завербовали вас, чтобы вы спасли мир?» Нэш на это ответил так: «Потому что идеи о сверхъестественных существах приходят ко мне точно так же, как математические идеи. Поэтому я воспринимаю их серьезно».
Некоторые люди видят вещи, которые не видны остальным, и они правы. Таких людей мы называем творческими гениями. Некоторые люди видят вещи, которые не видны остальным, и они ошибаются. Таких людей мы называем душевнобольными. А некоторые люди, такие как Нэш, это и первое, и второе.
