Предисловие к настоящей публикации

            Новелла эта была написана и впервые опубликована в советской периодике лет 30 тому назад, когда читателей было много больше, чем писателей, когда никто не ведал об электронных изданиях, а бумажный лист имел счёт. Тем не менее, даже центральные газеты иногда предоставляли место беллетристике. Художественная литература была столь же востребована, как и новостные публикации  в самой читающей стране. Имел значение не только возбуждающий воображение факт,  но и сколь искусно он описан и вплетён в канву повествования.  Читатель оценивал произведение и по богатству лексикона, и по мастерству, с которым автор использовал родное слово. Всё это сейчас отошло на второй план. Сейчас иные мерки. Сюжет без затей, фразы без «изысков англо-русско-блатного новояза» не в чести. Без выстрелов и трупов, без натуралистических описаний, без интимных подробностей чтение считается скучным. 

Найдя «Рождественскую сказку» в своём литературном архиве, я едва удержался от намерения переписать, то бишь, «перестучать»  на ноут-буке сие творение «наивного пера», дабы приблизить  сочинение к современному читателю.  Пусть моя «сказка» остаётся  продуктом старины, не столь далёкой во времени, сколько отделённой от сегодняшнего дня непреодолимой расщелиной между двумя эпохами, такими разными…

            Итак, вот эта новелла.

            «Похоронка» пришла тридцать первого де­кабря. Почтальонша Валя несколько раз подходила к дому Гришенковых и всё не решалась тронуть калитку в заборе из штакетни­ка. Ей не по силам стала вдруг обя­занность печального вестника. В военные годы она научилась стойко вы­держивать испуганные взгляды матерей и жен фронтовиков. Правда, смотрели они больше на раздутую сумку старой кожи и на ее мужицкие руки, вынимающие серые треугольники, подписанные чернильным каран­дашом. Но ведь эта особая сумка и эти страшные руки для сотен глаз Заречной улицы и были Валей-почтальон­шей,  которая разносила горе.

            Из  глубины заснеженного двора с низким палисадником выглядывал на улицу боковым фасадом одноэтажный дом. Белёная стена, с двумя высокими окнами, напоминала лицо человека, узкое и бледное, с трагическим выражением глаз. Этот дом будто бы постоянно ожидал какого-то не­счастья. И вот оно стучит щеколдой калитки. В одном из окон, через щель между раздвинутыми занавесками,  виднелась еловая лапа. Кто-то подошел к окну — качнулся, блеснув, красный шар на елке, дрог­нули занавески. Потом скрипнула дверь, и на крыльцо вышла молодая женщина в пуховом платке.

            — Тебе, Настасья! — срывающимся голосом крикнула Валя и, оставив конверт на лавочке у калитки, торопливо пошла прочь.

            Предновогодним вечером, как всегда, сколь­ко помнила себя десятилетняя Лена Гришенкова, мама накрыла на стол поздно. К удивлению девочки, у ее хлопотливой ловкой мамы всё выпадало из рук. Она невпопад от­вечала на вопросы дочери, кусала губы и подолгу застывала у окна, глядя в темень. Но все остальное было по-прежнему: уютно гудела изразцовая печка-голланд­ка, в мягком свете керосиновой лампы теплилась разноцветным стеклом и фольгой темная ёл­ка, пахнувшая лесом.  И чудо -  на белой скатерти стола появилась ва­зочка с карамельками.

            Когда сели наконец за стол, Лена услышала от мамы новое слово:

            — Помянем нашего папу, дочка.

            А в этот же самый день в спортзале школы, приспособленной под тыловой госпиталь,  очнулся после тяжелого ранения лейтенант Гришенков. И первое, что увидел он, была ёлка. Огромная, пышная, как кустодиевская купчиха, и так же пестро наряженная, она нанимала середину зала, доставая краснозвездной макушкой до крюка в потолке.

            Потом лейтенант рассмотрел весь зал — за­бранные деревянными планками окна в косых «андреевских» крестах из газетной бумаги; ряды белых коек вдоль стен; своих новых то­варищей — от безучастных ко всему на свете «не-жильцов», к серыми небритыми лицами, до бравых молодцев, бесстыдно приударявших за медсёстрами.

            Это было потом.

            Вначале же Гришенков видел только ёлку и медленно, трудно постигал важную истину: он жив. Еще пришла мысль, что где-то, может быть совсем рядом, сидят его дочь Лена и женa Анастасия у такой же разубранной, только меньшей размером, ёлки; что скоро он увидит иx, дай только избавиться от камня на груди и пошевелить левой ногой.

            Выписали его в начале апреля. Все эти ме­сяцы, неделя за неделей, лейтенант писал до­мой. Шестое безответное письмо вернулось с пометкой «адресат выбыл». Торопя выздоров­ление, изводя врачей, Гришенков писал снова и снова, пока из горсовета не пришло разъясне­ние, что Гришенковы, мать и дочь, в январе сорок второго эвакуировались в Уфу.

            Одновременно лейтенант получил письмо от почтальонши Вали, в котором та подробно опи­сывала события последних месяцев: как полу­чили в доме Гришенковых «похоронку» на не­го, Павла Захаровича, как участились налеты фашистской авиации на речной порт и как при этом пострадало Заречье — почти все выгорело. Но дом их остался цел. Она, Валентина, присматривает за ним. Только как быть даль­ше — не знает, ибо, получив контузию при од­ном из налетов, собирается на поправку в Си­бирь, к тетке, а ключ оставить некому — все уцелевшие зареченцы эвакуированы.

            Гришенков бросился было в родной город, но по дороге передумал: черт с ним, с домом! Он представил себе разоренное гнездо — пустое, холодное, немое; деревянные щиты на окнах, словно пятаки на веках мертвеца. И пересел в столице на поезд «Москва — Уфа».

            В городе на реке Белой каменными были только здание вокзала да некоторые строения в центре. Пока медлительный трамвай полз по широким пустынным улицам, лейтенант все вглядывался в окна бревенчатых домов, гадая, в котором из них нашли приют родные его жен­щины.

            И долго еще, день за днем, звучали по мос­товым города и в казенных коридорах неров­ные шаги и палка прихрамывающего фронто­вика. Сколько раз, расталкивая толпу, бросался лейтенант к хлебной очереди, к черной усталой веренице людей, выливающейся из проход­ной оборонного завода, где, казалось, мель­кнула...

            — Простите... Обознался...

            Он прекратил поиски в тот день, когда узнал, что поезд, на котором выехали в Уфу его жена и дочь, был разбомблен не доезжая Казани.

            Ранение позволяло Гришенкову остаться в тылу, но ему удалось добиться возвращения на фронт. Он не искал смерти, однако и не пря­тался от нее. И пули пощадили его. Он, уже майор, демобилизовался, когда ушли в воспо­минания и Прага, и Маньчжурия. Но как толь­ко рука перестала ощущать оружие, им овладела тоска, не то что нестерпимая, но какая-то беспросветная, однообразная, будто заснеженная плоскость без конца, без края. Потянуло в род­ные края, где был он счастлив, где осталась молодость и, казалось, вся жизнь.

            Гришенков долго колесил по вокзальной пло­щади. Окопная шинель его давно примелька­лась постовому со шпорами и при шашке. Од­нако потребовать документы от новоприбывше­го тот не решался. Сдерживали едва заметная благородная хромота отставника да следы по­гон, явно офицерских.

            Гришенков, между тем, заглянул в буфет, потолкался у пивных ларьков. Мужик, в рыжем ватнике и треухе «вразлёт», попытался всучить ему ёлку за бутылку; майор отмахнулся от него и, перейдя дорогу, вышел на рынок.

            У длинного прогнутого стола торговали ржа­ными пирогами с горохом и компотом без са­хара из сухой груши. Компот был разлит в жестяные кружки, прикованные цепочками к столу.

            Уже смеркалось. Гришенков заплатил одно­глазой бабе за ужин, но пирог, даже смочен­ный компотом, не лез в горло. Он знал, что пойдет рано или поздно на Заречную улицу, и страшился увидеть потухший очаг. Почему, собственно, потухший? Ведь в доме наверняка кто-то уже живет. «Пойду и напрошусь к но­вым хозяевам на новогоднюю ночь! Не откажут же — объясню все честь по чести. А если дом пуст, взломаю замок. Хозяин, чай». Так рас­суждал про себя отставной майор Гришенков, пережевывая кусок несъедобного пирога. Во­ображение рисовало ему знакомые стены горни­цы, голландку в углу и... ёлку. Обязательно на­до ёлку!

            Гришенков огляделся, Тот мужик, в рыжем ватнике, с елкой, прислоненной к пивно­му ларьку, все еще поджидал покупателя. Шан­сов у него было мало: истекали последние часы последнего декабрьского дня. Павел Захарович не спеша направился к нему. Он уже взялся за клейкий ствол свежесрубленного дерева, как кто-то вскрикнул за его спиной:

            — Ой! Я же первая увидела.

            В сумерках майор не разглядел лица девоч­ки-подростка. Но вся ее худенькая фигурка в коротком пальто выражала разочарование. На голове у девочки была вязаная красная ша­почка, из огромных валенок выглядывали ост­рые коленки.

            — А я первый взял,— с улыбкой ответил Гришенков, нащупывая в кармане деньги.— Сколько?

            Мужик при виде конкурентов обнаглел:

            — Красненькая.

            —Ну, мироед!.. Ладно, ради праздника... Что ж ты, красавица, Новый год на носу, а ты — за ёлкой?

            Девочка шмыгнула носом:

            — Мы только сегодня утром из Казани приехали.

            Она чуть не плакала.           Майор вскинул покупку на плечо и опять опустил ее на снег.

            — А без ёлки никак нельзя?

            — Нельзя, дяденька. Мы ёлкой папу поминаем.

            Смысл сказанного не сразу дошел до Гришенкова.

            — Тогда держи.

            — У меня нет столько.

            — Держи, говорю. Дарю.

            От радости девочка забыла поблагодарить и что было силы потащила елку прочь, словно бо­ясь, что дяденька передумает.

            Он еще с четверть часа потоптался у ларь­ка. Затем, решившись, направился к реке.

            Заречная улица, начинаясь от деревянной пристани, круто забирала в гору. Здесь было безлюдно и тихо. На сплошном пожарище чер­ные колонны дымоходов подпирали тяжелое небо.

            Первые дома появились на горе. Окна их были освещены. Метрах в двухстах впереди се­бя Гришенков увидел девочку, тащившую елку.

            «Та самая»,— подумал майор.

            Девочка пересекла полосу света и пропала.

            С каждым шагом все труднее становилось майору переставлять ноги. А когда во тьме за­белел узкий двухоконный фасад, он и вовсе остановился. И в этот момент вспыхнули окна.

            Со стеснённой грудью, Гришенков открыл калитку, пересек двор и приник к одному из окон.

            Он увидел стол, накрытый белой скатертью, голландку в дальнем углу. Вдоль горницы лежала ёлка. Над ней склонилась та девочка, уже без пальто, но в огромных, не по размеру, валенках. Когда она повернула к окну бледное личико, майор пошатнулся и за­хрипел, будто ему сдавили горло. Девочка бы­ла похожа на его дочь, только... лет на пять старше. Еще не веря своим глазам, держась рукой за бревенчатые ребра стены, он заша­гал, отчаянно хромая, к крыльцу и ввалился в дом.

            Девочка испуганно оборотилась на грохот в прихожей. Испуг в глазах ее сменился удивле­нием. Она смотрела на «дяденьку», медленно узнавая того далекого, смутно различимого, родного... Так стояли они, разделенные влажной пахучей ёлкой, пока в дверях спальни не по­казалась не старая еще, миловидная женщина в пуховом платке на плечах. Ей не надо было узнавать ночного гостя. И невозможную радость свою она пе­ренесла с таким же мужеством и достоинством, с каким в свое время приняла весть о гибели мужа.

            И здесь, возле новогодней елки, мы их на время оставим.

Опять зима. И новая елка занимает завет­ное место в гостиной. И опять (в который уже раз) Павел Захарович и Анастасия Петровна рассказывают мне свою повесть. С каждым го­дом она обрастает все новыми подробностями. Снисходительная улыбка Леночки-Елены, которая те­перь уже сама мама, подсказывает мне, что прав­дивая эта повесть постепенно становится рождественской сказкой. Что ж, пусть так и будет. Ведь сказки — это реальный мир, отраженный в чистом зеркале счастливых. Оттого их так лю­бят и взрослые, и дети.