Я разместил этот материал в разделе «Школе командиров» по причине того, что пока на портале не создан раздел релевантный поднимаемой теме. Однако надеюсь, что вскоре такой раздел или рубрика появятся. Мы живем в мире коммуникаций, в процессе которых (в частности в сети Интернет), подвергаемся разного рода манипуляциям. Умение распознавать их «в тумане букофф» и грамотно им противодействовать, не давая обмануть не только себя, но и своих сотоварищей по форумам и прочим формам коммуникаций WWW – по крайней мере, лишним не будет. Кто информирован, тот вооружен...
А.А.Гусейнов "Моральная демагогия как социальный феномен"
Предлагаемые заметки не претендуют на всестороннее рассмотрение моральной демагогии как социального феномена. Выдержанные в научно-публицистическом жанре, они имеют целью только показать ее связь с практикой насилия.
I
Люди расходятся в конкретном определении и понимании морали, но все они, пожалуй, едины в том, что этим словом обозначают самое для себя святое, сокровенное. Мораль собственно и есть совокупность безусловных (абсолютных, категорических, непререкаемых, предельных, священных) требований, от которых человек не может отступить без того, чтобы не потерять уважение к себе, не травмировать свое человеческое достоинство. Из того факта, что мораль имеет для человека особую – первостепенную – ценность, часто делается вывод, согласно которому необходимо постоянно апеллировать к морали и строить свои отношения с людьми и миром, непременно сопровождая их моральными оценками. Такой ход мысли может показаться обоснованным только на первый взгляд. В действительности все наоборот.
Самое ценное есть в то же время и самое оберегаемое, скрываемое. Начиная с первобытной древности, священное всегда было в то же время тайным. Не произноси имя Господа твоего всуе – сказано в десятисловии Моисея. К английской королеве нельзя прикасаться. Под наиболее ценными музейными экспонатами обычно стоит предупреждающая подпись: «Не трогать руками». Дорогие сервизы достаются только для торжественных обедов. Самые сокровенные желания упрятаны в подсознание. Так во всем. Поэтому частое пользование моральными терминами никак не может быть свидетельством, удостоверяющим действительно высокую роль морали. Клясться моралью и быть моральным – не одно и то же. Альберт Швейцер даже сказал, что мораль начинается тогда, когда перестают пользоваться словами[i].
Еще сложнее обстоит дело с моральными оценками. Моральная оценка – феномен парадоксальный. Она предполагает, что тот, кто выносит такую оценку, сам является морально безупречным, или, по крайней мере, обладает в этом отношении особой компетенцией, подобно тому, например, как это происходит с любыми профессиональными суждениями (например, в области музыки, спорта, уголовного законодательства и т.п.), преимущественное право на которые имеют каждый раз особые, сведущие в своем деле люди. Однако характерной особенностью морально совершенного человека является сознание собственного несовершенства (скромность, чувство недовольства собой, даже самоуничижение), не позволяющее ему становиться в позу судьи, учителя. Пусть первым бросит камень тот, кто безгрешен – сказал Иисус в известной евангельской истории с женщиной, уличенной в прелюбодеянии и подлежащей, согласно еврейским законам, убийству (забрасыванию камнями). Себя он таковым не считал. Нет такого святого, который был бы святым. А святой, считающий себя святым, уж точно святым не является. Если же человек охотно берет на себя роль морального судьи, то уже самим этим фактом он обнаруживает моральное качество (самодовольство), свидетельствующее о том, что он этой роли не соответствует. Получается: тот, кто мог бы выносить моральные оценки, не будет этого делать, а тому, кто готов выносить моральные оценки, нельзя этого доверять.
Это – живое противоречие, а не логический фокус. Здесь нет формального решения. Вся история культуры представляет собой драматический опыт поиска такого решения. Если попытаться подытожить основные направления усилий в этой области, то можно предложить такое условное правило: нравственная оценка в позитивной форме (восхваление), если и допустима, что требует специального анализа, то только по отношению к другим, нравственная оценка в негативной форме (осуждение) допустима только по отношению субъекта к самому себе. В этом последнем случае она опирается на некую внутреннюю иррациональную силу. Собственно говоря, именно по этим признакам – кто, кого и на каком основании судит – различаются между собой злодеяние (грех) и преступление. Злодеяние и преступление могут совпадать, чаще всего и совпадают по фактическому (материальному) содержанию. Это может быть одно и то же деяние. Различие между ними состоит в том, что за преступление человек отвечает перед другими людьми на основании различных, но, прежде всего, юридически кодифицированных норм, за злодеяние он отвечает перед своей совестью на основании абсолютного нравственного закона. «Закон есть совесть государства»[ii], – писал Т.Гоббс. Переиначив это утверждение, можно сказать: совесть есть закон нравственной личности.
Вопрос о том, кто может представлять (формулировать, манифестировать) моральные истины, кто является их автором и кто является их стражем, кто может говорить от имени морали (аналогично тому, например, как от имени науки говорят ученые, от имени искусства – художники, от имени религии и церкви – священнослужители, от имени государства – правители, от имени дел всякого иного рода – его знатоки) – этот вопрос представлял для мыслящих людей одну из самых больших загадок, а для практики человеческих взаимоотношений – одну из самых больших трудностей. Наиболее распространенный реально практикуемый (в опыте не только европейской, но едва не всех культур) ответ на него состоит в следующем: моральные установления даны свыше, а их стражем является внутренний голос, совесть человека. Мысль великих моралистов, которая мистифицирует источник морали, одновременно приходит к выводу: не судите других. Это – по сути дела два выражения одной и той же мысли.
Таким образом, моральная оценка (по крайней мере, в ее негативной форме, то есть как осуждение других) не поддается логически непротиворечивому обоснованию и в этом смысле она невозможна. А, следовательно, и недопустима. Если, тем не менее она сохраняется, охотно и широко практикуется, то это означает, что она имеет превращенную форму. Чаще всего – это моральная демагогия.
II
Моральную демагогию называют еще морализаторством, морализированием или даже моралистикой. Поскольку последние три термина при несомненной негативной нагруженности нередко рассматриваются как своего рода синонимы морали, термин «моральная демагогия» является предпочтительным. Помимо прочего его буквальный смысл более соответствует существу дела: с одной стороны, подмена морали ее видимостью возникает при стремлении манифестировать, показать (именно показать, а не познать), ее т.е. тогда, когда она должна предстать перед демосом (народом, публикой), с другой стороны, демагогия (популизм) всегда апеллирует к морали, находя в этом адекватное средство для своих целей.
Под демагогией обычно понимается болтливость, ловкое и безответственное жонглирование словами. Следует однако добавить, что это – не обычная, часто безобидная, болтливость, а болтливость со смыслом, которая привлекательными, проникающими в душу речами прикрывает корыстные цели. Когда, например, политик говорит, что он только и думает об интересах страны, что ему за державу обидно и т.п., то это не просто болтун или фразер, а демагог, который на самом деле стремится к власти и ради этого говорит то, что от него ждут и что поможет ему достичь своей цели (ведь гражданам и в самом деле хотелось бы иметь у власти людей, болеющих за страну). Когда «новые русские» говорят о помощи бедным, покровительстве культуре и т.п., то это тоже всего лишь демагогические речи, которыми они обманывают себя и других, заглушают свою неспокойную совесть и небезопасное для них общественное негодование. Мораль из-за ее универсальности и особой значимости для людей является благодатной пищей для демагогии. Последняя, как правило, приобретает морализирующий характер.
Непосредственный индикатор моральной демагогии – этическая перегруженность языка, само обилие моральной терминологии и оценок в общественной коммуникации. Разумеется, трудно чисто количественно определить, когда начинается такая перегрузка, ибо человеческая коммуникация не может существовать вне моральных оценок. Моральная демагогия имеет качественную природу и выражается в том, что субъект коммуникации приватизирует право выносить моральные оценки и рассматривает самого себя как преимущественного носителя добра. Это не значит, что о моральной демагогии можно говорить только тогда, когда человек бесхитростно восхваляет себя и столь же открыто осуждает других. Он может хвалить себя скрытно, косвенно, когда, например, он считает самым лучшим, добрым род или народ, к которому он принадлежит. Другой случай – показная скромность, про которую говорится: смирение паче гордости. Изощренные формы имеет также моральное унижение других; оно может, например, осуществляться через их восхваление. Ведь когда человек дает моральные оценки другим, он присваивает себе право давать такие оценки и одним этим правом возвышает себя над ними. Словом, тезис, усматривающий признаки моральной демагогии в восхвалении субъектом (индивидом, общностью людей) самого себя и осуждении других нуждается в уточнении, более тонких разграничениях. Тем не менее, он, хотя и в грубой форме, схватывает суть дела. Собственно говоря, моральную демагогию можно было бы определить как злоупотребление моральной оценкой путем смещения ее векторов: то, что должно быть направлено на других – моральное возвышение – обращается субъектом на самого себя, а то, что должно быть направлено на самого себя – моральное осуждение – обращается на других.
Результатом моральной демагогии является самовозвеличивание субъектом самого себя, благодаря которому человек или группа людей изображают себя лучше, чем они есть на самом деле. Но это только первое, очевидное, самое безобидное ее следствие. Много опасней то, что моральная демагогия означает селекцию людей по нравственному критерию. Она разделяет их на добрых и злых. Это ее суть и суть разрушительная. Развести людей по разные стороны этической баррикады – значит провести между ними такую пропасть, которую уже невозможно преодолеть. В религиозных утопиях (христианской, мусульманской) предполагается отделение зерен от плевел, добрых от злых. Но там это происходит в день последнего суда и окончательно. В религиозных утопиях признается, что после разделения уделом добрых становится вечная жизнь в раю, а злые обрекаются на вечное умирание в аду. Между ними не остается ничего общего. Моральную демагогию можно интерпретировать как лицемерную форму последнего суда. В ней человек присваивает себе функцию, которая в религиозных утопиях отводится Богу.
Моральная демагогия выполняет, разумеется, различные функции. Ее механизм состоит в том, что она переводит вопросы с конкретного, профессионального, делового, проверяемого уровня рассмотрения на абстрактный, неопределенный, эмоциональный уровень. И в этом качестве моральная демагогия находит в обществе широкое применение. Так, она часто связана с некомпетентностью, служит как бы ее компенсацией и прикрытием. Она выступает также как форма обмана, призванного растворить конкретную ответственность конкретных лиц во всеобщей вине. Она является своего рода отводным клапаном, призванным выпустить «пар» общественного негодования, которое в противном случае разорвало бы социальный «котел». Она включена в механизм начальствования (управления), усиливаясь по мере того, как само начальствование (управление) становится неумелым. Словом, моральная демагогия – сложный феномен, в иных своих проявлениях не такой уж страшный. Ее нельзя ни упрощать, ни демонизировать. Но признавая, учитывая эту сложность и «безобидность» многих форм моральной демагогии, нельзя в то же время забывать, что ее исходная основа – разделение людей, их разведение по разные стороны баррикад. В этом смысле моральная демагогия является превращенной формой и своего рода духовной санкцией ненависти и насилия.
III
Слово «Ненависть» происходит от «ненавидеть», что буквально означает нежелание видеть. Вернее: желание не видеть кого-то или что-то. Не-навидеть является отрицательной формой исчезнувшего из русского языка глагола «навидеть», то есть видеть охотно (отсюда – навещать), жаловать, любить. Отрицательное желание ненависти можно гарантированно удовлетворить только в том случае, если уничтожить сам его предмет, сделать так, чтобы никогда не видеть. Ненависть заключает в себе у-ничтожение, превращение в ничто. Она является сугубо разрушительной эмоцией. Она означает такую враждебность в отношениях, которая не может разрешиться иначе как только поражением одной из сторон. Типичными проявлениями и важнейшими историческими источниками ненависти являются кровная вражда, этнополитические противостояния, классовая борьба. Говорят, что чеченские боевики выставляли на показ отрубленные головы российских офицеров, а бойцы российского спецназа хранили в качестве трофеев и знака своей состоятельности отрубленные уши чеченских боевиков. Это и есть ненависть в ее «чистом» виде. Ненависть связана с насилием, получает в нем свое воплощение и удовлетворение. Насилие является осуществленной ненавистью. Рассмотрим, как оно связано с моральной демагогией.
Слово «насилие» в естественном языке означает принуждение к чему-либо силой, против воли. Значение слова совпадает с содержанием понятия. Смысл насилия состоит в том, чтобы блокировать свободную волю индивидов и принудить их к действиям, которые предписываются теми, кто совершает насилие (или удержать от действий, которые тем нежелательны). Его вообще можно кратко определить как узурпацию свободной воли. Оно есть господство одних индивидов над другими, основанное на внешнем принуждении.
Насилие – не только описание определенного типа отношений между людьми, но и их оценка. Насилие воспринимается общественным сознанием как действие обидное, незаконное. Оно отождествляется со злом. Это настолько важный момент, что насилием именуется только такое внешнее принуждение человека, которое достойно осуждения. Ведь не будем же мы, например, считать насилием действия хирурга, вправляющего вывихнутую руку или того доброжелателя, который силой удерживает впавшего в ярость человека от совершения необдуманных поступков.
Однако в общественном сознании – и на обыденном уровне и в рамках социально-философских концепций – наряду с обозначенным пониманием насилия как зла присутствует также тезис, допускающий случаи его нравственно оправданного применения. Считается, что насилие может быть использовано во благо. Тем самым оно получает этическую санкцию. Насколько оправдано такое суждение?
В основании насилия лежит конфликт, в котором его участники просто не могут придти к согласию, договориться между собой, а утеряли саму установку на согласие, договор. Человеческая ситуация, предшествующая насилию и порождающая его, точно описывается вопросом, который Л.Н.Толстой сформулировал так: «Каким образом разрешить столкновения людей, когда одни люди считают злом то, что другие считают добром, и наоборот?»[iii]. Один из ответов на него связан с насилием. Он предполагает, что добрые должны властвовать над злыми, силой подчинить их своей воле. Говоря по-другому, прежде, чем и для того, чтобы был запущен механизм оправданного насилия, оно должно быть интерпретировано как орудие добра. Этой цели, собственно, и служат все аргументы, которые обычно приводятся в оправдание насилия: насилие как справедливое возмездие; насилие ради блага тех, против кого оно применяется; малое насилие ради предотвращения большего; и др.
Этическая аргументация в пользу насилия была бы безупречной, а само насилие могло бы считаться незаменимой конструктивной силой истории, если бы вообще можно было бы квалифицировать людей в качестве добрых и злых, точно определять, кто из них является добрым, а кто – злым. Но в том-то и дело, что как раз из-за невозможности разрешить этот вопрос и возникают те особые трудности, одним из ответов на которые и является насилие. Насилие не может быть орудием добра по определению, ибо оно является следствием ситуации, когда невозможно определить или договориться по вопросу о том, что является добром. Как справедливо подчеркивает современный немецкий профессор Р.Шпееман, нравственно оправданным насилие могло бы быть только в том случае, если бы на него было получено согласие тех, против кого оно направлено. Но если возможно такое согласие, то зачем нужно насилие? Насилие во благо – логическая несуразица.
Насилие можно выводить из государственной целесообразности, аргументировать экономически, политически и т.п. Но его нельзя аргументировать этически. Говоря иначе: если стоять на позиции гуманизма (независимого от того, является ли этот гуманизм религиозным, философским, естественно-научным или каким-либо еще), признавать равенство людей в их нравственном достоинстве и праве на счастье, считать их братьями, то исходя из такой общей посылки невозможно построить систему рассуждений, которая приводила бы к обоснованию насилия в каких бы то ни было случаях.
Надо особо подчеркнуть: речь идет не о нравственном оправдании насилия как такового, а об этических аргументах, позволяющих оправдать отдельные его формы и случаи. По сути дела идет поиск понятия насилия, которое принципиально является двойственным. Существует какая-то причина, в силу которой общественное сознание заинтересовано в такой двойственности. Она заложена в той самой этически разорванной ситуации, когда взгляды людей на добро и зло оказываются диаметрально противоположными. Выйти из подобной ситуации можно не вообще с помощью понятия насилия, а с помощью двойственного, двуликого понятия насилия, которое в одной проекции является добром, а в другой – злом. Когда убивают нас, революционеров, – это плохо. Когда убиваем мы, революционеры, – это хорошо. Так рассуждал Л.Д.Троцкий в классической статье «Их мораль и наша»[iv]. Мало кто в истории мысли был столь откровенен. И мало кто был столь точен в анализе причин двойственного понимания насилия. Этическая дискредитация насилия необходима, поскольку речь идет о насилии, направленном против «нас»; этическое оправдание насилия необходимо, поскольку речь идет о насилии, направленном против «них».
Насилие невозможно аргументировать этически. В то же время оно невозможно без такой аргументации. Вот тут-то и приходит на помощь моральная демагогия. Она как бы этически обеспечивает насилие. Суть моральной демагогии, как мы видели, как раз и состоит в том, что определенные субъекты узурпируют право выступать от имени добра, а своих оппонентов помечают черной меткой, превращая их тем самым во врагов. Сам факт моральной демагогии создает духовную ситуацию, в которой насилие оказывается больше чем допустимым злом, оно становится прямой обязанностью. Президент отдает приказ, а министр обороны выводит танки для расстрела парламента только во вторую очередь. А до этого и для этого «моралисты» в лице «лучших» представителей интеллигенции должны прокричать: «Раздавите гадину!», они должны «убедить» всех, создать мнение, что в этом случае расстреливают не людей, а нелюдь.
Общественная атмосфера современной России характеризуется высокой степенью моральной демагогии. Можно указать, по крайней мере, на три момента. Во-первых, общественные цели формулируются в нарочито неопределенной, акцентировано возвышенной, заведомо непроверяемой форме («Возрождение», «Духовное обновление, «Возвращение в цивилизацию», «Евразийский выбор», «Национальная идея» и т.д.). Во-вторых, общественная полемика часто доводится до этического противостояния, исключающего возможность обратного движения в сторону сотрудничества; когда противоборствующие стороны маркируют друг друга словами «коммуно-фашисты», «дерьмократы», «реакционные силы», «предатели», «агенты ЦРУ», «подонки», «мерзавцы» и т.п., то это как раз означает, что они изготовились к бою. В-третьих, нравственное осуждение переходит в антропологическую критику, в результате чего оказывается, что противники – не просто плохие люди, они – носители дьявольского начала, о чем в одном случае «свидетельствует» родимое пятно на голове, в другом случае – рыжий цвет волос, в третьем – еще что-либо подобное.
IV
Мораль обозначает как бы верхний предел человеческого бытия, то духовное пространство взаимоуважительности, внутри которого только и возможна сложнорасчлененная, кооперированная, разумная и ответственная жизнь. Она по предназначению является наиболее общим условием согласия, сотрудничества между людьми. Но именно поэтому демагогическое злоупотребление моралью, в результате которого пространство взаимоуважительности очерчивается намного уже, чем вообще коммуникация между человеческими индивидами и их сообществами, ведет к разрушительным последствиям. Мораль оказывается источником разъединения, раздоров, войн. В этом отношении исключительно актуальным является вопрос о соотношении национальных и общечеловеческих ценностей.
В последние годы принято отрицать, высмеивать общечеловеческие ценности. Делается это с такой же самоуверенностью, с какой они превозносились в горбачевскую эру. При этом, как правило, выдвигаются два основных аргумента. Утверждается, что идея общечеловеческих ценностей и прав человека а) явилась идеологической формой, за которой были скрыты корыстные интересы Запада, прежде всего, США, б) стала препятствием на пути осуществления российской национальной политики. Назвать эти аргументы надуманными – значит погрешить против истины. И, тем не менее, они недостаточны для вывода, который на их основании делается.
Действительно под барабанный бой идей прав человека, общечеловеческих, универсальных ценностей, единого европейского дома, целостного мира и т.п. Запад добился беспрецедентных геополитических успехов, одержал триумфальную победу над Советским Союзом. Россия едва ли не во всех сферах жизни понесла колоссальные потери, которые в какой-то мере смягчаются, но никак не перекрываются обретенными правами частной собственности, индивидуального и коллективного самовыражения. Про эту ситуацию можно сказать, что Запад злоупотребил идеями общечеловеческих ценностей и прав человека. Но разве есть идеи, которыми бы не злоупотребляли в истории и даже в более вопиющей форме, чем в данном случае? Разве не злоупотребляли христианскими идеями? Или социалистическими идеями? Может быть, национальная идея застрахована от возможных злоупотреблений? Нет таких идей в мире! Идеи имеют, конечно, свою логику и возможности. Они тоже бывают хорошими и плохими. Но даже самые хорошие идеи сами по себе ничего не решают. Все решают люди, которые руководствуются идеями, наполняют их живым смыслом и конкретным содержанием.
Идею общечеловеческих ценностей можно считать препятствием на пути обретения национальной идентичности в том случае, если общечеловеческие ценности понимать как некую духовную реальность, которая существует сама по себе, наряду с национальными ценностями, над ними. Если придавать всей этой проблеме форму альтернативы: или национальные ценности или общечеловеческие. Но именно такая постановка вопроса является глубоко ошибочной. В действительности общечеловеческое вне конкретики национального не существует. Но само национальное имеет разные стадии, состояния. И в высших своих проявлениях оно поднимается до общечеловеческого, совпадает с ним. Разве китайцы, избрав в качестве своего идеала конфуцианский гуманизм, потеряли в своей национальной идентичности? Нет, они тем самым встали на путь цивилизационного возвышения. А арабы с идеей единой истинной религии – ислама? Разве не благодаря этому они поднялись над племенной раздробленностью и могучим вихрем ворвались в историю? А американцы с их либеральными идеями разве не переплавили невероятную этническую смесь в единую мощную нацию? А русские – разве стали бы великой нацией без православия и разве бы создали мощнейшую державу – Советский Союз – без коммунизма? Ведь и то, и другое – сугубо универсалистские, общечеловеческие идеи.
Адам значит человек. Первого человека звали Человеком. Потом, после известной истории, появилось много новых адамов, и каждый из них получил свое собственное имя. У многих первобытных людей самоназвание племени означает в то же время слово «человек» – замечательное свидетельство ограниченности первоначального человеческого кругозора границами племени. Впоследствии обнаруживается, что существует много племен и они многократно вынуждены вступать в систематические, взаимодополняющие отношения. Это превращение разрозненных племен в народы, возвышение человеческого рода от этнического существования к национальному бытию – очень мучительный и очень длительный исторический процесс, для многих народов продолжающийся до настоящего времени. Нам важно подчеркнуть, что этот чудесный скачок от этнической природности к национальной духовности был опосредован как минимум двумя моментами: появлением общего абстрактного субъекта (чаще всего – единого Бога), отменившего, низвергнувшего, дискредитировавшего прежние племенные культы (языческих богов), а также возникновением идеи справедливости, позволяющей строить человеческие взаимоотношения на основе единых законов, судить людей не взирая на лица (прежде всего, на племенную принадлежность). Нации появляются в общечеловеческом духовном пространстве. И только в этом пространстве они могут расти ввысь, развиваться. Сама по себе эта констатация, конечно, ничего не объясняет в конкретных судьбах наций, ибо возникает масса проблем и конфликтов, связанных с духовной санкцией национального развития (наличие многих духовных универсумов, внутри которых происходило становление наций; их взаимоотношения между собой; стремление наций «приватизировать» общечеловеческие перспективы, что наглядно обнаруживается в многократных и все еще продолжающихся расколах внутри некогда единых мировых религий; и многое другое), но, тем не менее, она позволяет сформулировать важный тезис: нации тем и отличаются от предшествующих этно-племенных образований, что здесь кругозор нравственной святости и человечности никогда не совпадает, не замыкается национальными границами.
Каждая нация, разумеется, имеет свои святыни, свой образ жизни. Каждая нация неповторима, единственна. Но несомненный, хотя и парадоксальный, исторический факт состоит в следующем: уникальность нации как нации возможна только в наднациональном пространстве и состоит она в своеобразном, особом понимании и осуществлении наднациональных общечеловеческих идей. Кто мыслит свою нацию вне человеческих перспектив, видит в ней высшую границу духовного развития, тот является плохим националистом, в лучшем случае обрекает свою нацию на периферийное и безликое существование. Нация не может обрести свою неповторимую индивидуальность, если она не выйдет за свои собственные пределы. Без этого она не будет иметь критерия, необходимого как для измерения своего собственного развития, так и для сопоставления с другими нациями. Личность вызревает в скорлупе нации. Нация вызревает в скорлупе человечества. Из этого не вытекает, что она может говорить от имени человечности и человечества. Как раз, наоборот. Она может говорить только от своего имени, обнаруживая по отношению к общечеловеческим универсальным ценностям такую же скромность, какую обязаны обнаруживать и отдельные индивиды. Если же нация возводит свой особый интерес во всеобщий, узурпирует право выступать от имени вселенской справедливости, то она впадает в моральную демагогию точно также как и отдельный индивид, берущий на себя роль морального судьи. И с такими же, но значительно более опасными последствиями, ибо теперь уже на добрых и злых разделяются не отдельные индивиды, а целые народы.
V
Карл Ясперc, много размышлявший над истоками и природой тоталитаризма XX века, говорил: «Высокомерная убежденность в абсолютно истинном уничтожает истину в мире»[v]. Очень точные и поучительные слова. В мире было бы значительно меньше розни, ненависти и насилия, если бы люди (отдельные индивиды и их объединения – партии, классы, народы) не подменяли мораль – моральной демагогией, не выступали в роли глашатаев высших истин вместо того, чтобы быть их смиренными и недостойными служителями.
[i] См.: Швейцер А. Благоволение перед жизнью. М., 1992. С. 221.
[ii] Гоббс Т. Левиафан. 2, II. Гл. XXIX // Гоббс Т. Избр. произведения. В 2-х т. Т. 2. М., 1965. С. 337.
[iii] Толстой Л.Н. Полн. собр. соч. В 90 т. М., 1928-1957. Т. 28. С. 38.
[iv] См.: Троцкий Л.Д. Их мораль и наша // Этическая мысль. 1991. М., 1992. С. 212-242.
[v] Ясперс К. Философская вера // Смысл и назначение истории. М., 1994. С. 455.
Источник: Философия.RU.
Рейтинг публикации:
|
