Июльский саммит президентов США и России вновь оживил в обеих странах дискуссию о пределах возможного в российско-американских отношениях. Между тем, политика Вашингтона в отношении и России, и других международных проблем во многом производна от динамики и характера ее внутренней трансформации. А именно – от того, в каком направлении будет развиваться «популистская революция» 2016 г. и к чему она приведет.
Есть у революции начало
В преддверии промежуточных выборов в Конгресс можно наблюдать новое обострение противостояния между сторонниками и противниками действующего президента. Линия разделения определяется готовностью принять и признать «популистскую революцию» 2016 г. «Революционность» произошедших почти два года назад событий для американской политической системы трудно оспорить – Республиканская партия, да и вся партийная система очевидно не будут прежними и подвергаются фундаментальным метаморфозам, а страна адаптируется к новым внешним и внутренним условиям существования. Эти изменения, долгое время хранившиеся под сукном, почти два года назад выстрелили и ворвались в политическую повестку, став ее новым стержнем.
Для многих итоги президентских выборов, впрочем, остаются скорее переворотом – беспринципным и нелогичным, очевидным попранием если не буквы, то духа американской демократии. Выборы – и 2018, и в особенности 2020 гг. являются для этой части населения полем боя, на котором можно и нужно побеждать. Победа означает сохранение «старого порядка», а его окончательное и безвозвратное разрушение – цена поражения.
Тех, кто готов принять «революцию Трампа» (даже если вовсе не считает ее таковой), по-видимому, меньшинство, но их доля растет. Во всяком случае эти люди организуются и структурируются, превращаются в более или менее устойчивую социальную базу правящей администрации с повышающимся уровнем общественно-политического самосознания и организации. По большей части это ядерный республиканский электорат – те, кто дважды выбирал Дж. Буша-младшего, потом дружно в нем разочаровывался, а затем уже не так дружно, но искренне ненавидел Обаму.
За время этого правления с учетом целого ряда факторов: неудачного правления Буша-второго, проблем партийного лидерства, и прежде всего – социально-экономических последствий кризиса 2007-2009 гг., приведших к обеднению и фактическому выпадению из среднего класса части «белого» электората – это республиканское ядро растянулось, начало распадаться. На крайне правом фланге угнездились популисты из «Чайной партии», тонким слоем вокруг партии наросли либератарианские интеллектуалы-мечтатели вроде Рона Пола, в центре окопался тесно связанный с крупным бизнесом, но стремительно терявший связь с электоратом мейнстрим. Каждый из них полагал себя истинным республиканцем или вернее – предлагал себя, свою программу, образ мышления и модель поведения в качестве республиканца XXI века. Трамп, изначально выглядевший как наименее привлекательный в ряду таких альтернатив, более того – вносивший во время и после выборов раскол в стан «Великой старой партии», отторгаемый частью республиканского электората, сегодня словно заново собирает ядро.
Республиканец XXI века оказался громким, краснолицым, грубоватым и не очень последовательным, словом, во всем непохожим на нормального респектабельного политика, и тем привлекательным для уставшего от чинной партийной бюрократии электората.
Это наглядно отражается в последних опросах, которые демонстрируют если не рост, то стабилизацию поддержки администрации. Трамп сумел сохранить избравший его электорат – согласно статистике фонда Гэллапа его поддерживает более 80% республиканцев, в целом по стране рейтинг одобрения его политики в июне достиг 45%, а в июле – 41% (в 2017 г. показатель редко достигал 40%). Это соизмеримо с рейтингом многих его предшественников на июль второго года правления – например, выше, чем у неудачливого Джимми Картера (40%) и на уровне титана американской политики, республиканского кумира Рональда Рейгана (42%). Главный идеологический враг Трампа – Барак Обама статистически опережал его по этому показателю лишь на несколько пунктом (46%). Многими такое повышение показателей истолковывается как своего рода институционализация Трампа, его превращение в более или менее «нормального» республиканского политика, трансформация из феномена в рутину американской политической жизни.
Однако, на самом деле скорее стоит говорить о процессе ползучей «трампификации» Республиканской партии, смены ее идеологической и электоральной базы. Этот процесс гораздо сложнее и объемнее, и, вероятно, переживет (политически) самого Трампа. Перспективы переизбрания самого действующего президента по-прежнему выглядят достаточно сомнительными – он все равно остается одним из наиболее слабых президентов в истории с весьма ограниченным политическим капиталом. Согласно тому же фонду Гэллапа, его антирейтинг продолжает бить рекорды – на данный момент Дональд Трамп остается единственным президентом, у которого доля одобрения деятельности никогда не превышала долю неодобрения. На середину июня 2018 г., когда его рейтинг достиг максимума с момента инаугурации, уровень неодобрения все равно составлял 50%. В этот момент кривые одобрения и неодобрения действующей администрации приблизились друг к другу максимально. Далее они вновь разошлись – мониторинг уже следующей недели показал 55% неодобрения и 41% поддержки.
В этом основная слабость Трампа по сравнению с другими президентами. Его предшественники даже при относительно невысоких рейтингах всегда имели значительный люфт из тех, кто сохранял нейтралитет. Та же логика действовала и в отношении Конгресса, где отсутствие враждебности облегчало вербовку голосов в лагере оппонентов: коалиция Нового курса Рузвельта и двухпартийная поддержка эмансипации 1960-х гг. – яркие тому примеры. Действующая администрация по-прежнему представляет собой осажденную крепость, пусть и с солидным гарнизоном, все чаще идущим на смелые вылазки. Поляризация общества объективно тормозит провозглашенные преобразования, а Трампу не дает стать президентом реформ, на что он претендует. Пока единственным крупным внутренним преобразованием, которое удалось провести, остается налоговая реформа. И хотя масштабы и влияние этой реформы трудно переоценить, сама по себе она не способна «вернуть Америке величие». Другие реформы, о которых заявлял Трамп: отмена «Медикэр», программа развития инфраструктуры, миграционная, как часть президентского курса пока провалились, будучи выхолощенными или отложенными.
Вместе с тем, вряд ли кто-то сейчас возьмется точно спрогнозировать исходы выборов 2018 и 2020 гг. Опыт последних лет показывает, что данные опросов дают представление об уровне поддержки того или иного политика не более, чем тень от предмета – о самом предмете. В этих условиях лагерь Трампа будет подпитываться надеждой на чудо, усиливаемой каждым новым тактическим успехом, а лагерь его противников напротив – испытывать некоторый дефицит уверенности в собственных силах. Так, еще год назад сокрушительная победа демократов на промежуточных выборах казалась почти неизбежностью, за несколько же месяцев до дня Х комментаторы скорее предпочитают осторожно надеяться на минимальный перевес.
Между тем, за дебатами о потенциале политического выживания Трампа укрылся тот простой факт, что по большому счету для американской политической системы его победа или поражение на следующих выборах уже не имеет большого значения. Революция свершилась, а запущенный результатами выборов 2016 г. процесс трансформации партийной системы едва ли будет остановлен с уходом из активной политики виновника торжества. Более того, процессы во многом предопределены самой логикой и историей политической системы США, в которой циклический подъем популистских волн играет особенную и чрезвычайно важную роль.
Популизм как норма
Слово «революция» в американском общественном дискурсе имеет не менее, а может даже более сакральное значение, чем в России. На истории Американской революции зиждется все здание государственного и общественного устройства. Канонизированные деяния отцов-основателей легли в основу большого исторического мифа о рождении американской демократии – для многих американцев, однако, гораздо более реального, чем полеты на Луну. Наделить этим статусом действия современных политиков, тем более в нынешних условиях – значит осквернить прошлое и придать легитимность, если не сакральность, как ни крути, довольно неприглядному настоящему.
Тем не менее, мирные политические революции – события, переворачивавшие политическую жизнь США с ног на голову – в истории случались не раз, а популизм является не девиацией, а нормой. В среднем жизненный цикл партийной системы составлял 20-30 лет, после чего всякий раз происходила перестройка партийно-политического ландшафта. Эти периодические встряски, обязательным спутником которых являлся подъем популистов, возникали вследствие неспособности старых партий и вызволяющей их бюрократии угнаться за изменениями в стране и мире и ответить на новые вызовы, волнующие избирателей, будь то социальное расслоение, наплыв мигрантов или процветающее в республиканской стране рабовладение. Эти тектонические сломы всякий раз придавали динамику развитию, не позволяя элитам замкнуться в себе «сварить» страну «в собственном соку». Политическая система выходила из ловушки стагнации, адаптируясь к меняющимся внутренним и внешним условиям.
Так, в поиске объяснений «революции» Трампа многие интеллектуалы обратились к наиболее близкому историческому аналогу – «джексонианской» революции 1820-х годов. Тогда, как и сейчас, в обозначился кризис демократических механизмов: сращивание партий и ослабление политической конкуренции привело к ослаблению связи между политическим классом и массовым избирателем, в результате последний начал терять возможность эффективной защиты своих интересов. Это заставило массы и наименее удовлетворенные элитные группы поддержать несистемного кандидата-популиста, чтобы вернуть американской демократии ее изначально эгалитарный характер. Генерал Эндрю Джексон – герой англо-американской войны 1812-1814 гг., не имевший никакого политического опыта – стал выразителем этого народного недовольства, впервые вылившегося на выборах 1824 года.
У Джексона была «своя Хиллари» – его оппонентом выступил один из главных символов клановости и элитарности того времени – сын второго президента, бывший госсекретарь Джон Куинси Адамс. По итогам выборов Джексон набрал большее количество голосов избирателей и выборщиков и должен был победить. Однако тогда элита пошла на обман – Адамс сумел заручиться поддержкой выборщиков другого кандидата, спикера палаты представителей Генри Клея, назначенного за это на должность госсекретаря. Победа Адамса, да еще в результате кулуарной сделки привела к кризису доверия не только к правящему политическому классу, но к политической системе в целом.
Следствием этих событий стал социальный взрыв. На следующих выборах вокруг Джексона объединилась «соль Америки» – жители аграрных южных и средних штатов, и с опорой на них ему удалось опрокинуть правящую элиту и провести радикальные по тем временам реформы. Бунт американской глубинки привел к «перезагрузке» американской системы – на месте старых партий эпохи отцов-основателей появились новые политические группы сторонников и противников Джексона (будущие демократы и республиканцы), обеспечившие своей борьбой политическую конкуренцию. Система вышла из ловушки стагнации, адаптировавшись к меняющимся внутренним и внешним условиям.
Эти события в современной американской историографии обозначаются как «Джексонианский бунт» (revolt). Хотя всего полстолетия назад расхожим мнением было то, что события 1820-х гг. являются прямым продолжением Американской революции. За три десятилетия после обретения независимости система потеряла свой эгалитарный характер и отошла от духа и ценностей отцов-основателей. Под лозунгами возврата к истокам Джексон совершил новую или вернее продолжил старую революцию, одновременно адаптировав партийную систему к вызовам нового времени: спорные решения и идеи, бившие по самым основам политического мейнстрима – ликвидация Национального банка, политика в отношении индейцев и миграционная политика – обозначили путь, по которому страна двигалась в последующие десятилетия. Впоследствии система неоднократно выводилась из стагнации ростом новых популистских волн. Таким образом получившая начало государственности Американская революция не заканчивается – она воспроизводится без конца, корректируя дисбалансы политический системы.
Правда, характер этих революций изменился. В ходе практически всех последующих смен партийных систем политическим элитам удавалось избегать опрокидывания со стороны «уличного популизма» – всякий раз при его появлении внутри самих мейнстримных партий, на правом или левом их крыле, возникал «системный популизм», проводивший коррекцию системы изнутри. Если не считать Гражданскую войну – единственный случай, когда назревшие внутри системы противоречия не получилось разрешить в мирном ключе – последние полтора столетия эти циклы проходили достаточно безболезненно. Усвоившие урок «джексонианской революции» американские элиты всякий раз оказывались чрезвычайно чутки к пробуждению новых популистких волн.
Так, в конце XIX века новая популистская волна, возглавляемая демократом Уильямом Брайаном, заставила мейнстримные элиты учесть часть запросов «средней Америки», главным из которых были претензии на более справедливое распределение результатов бурного экономического роста США последней трети столетия. Ответом стали реформы республиканца Теодора Рузвельта, возглавившего т.н. прогрессивное крыло «Великой старой партии». Следует отметить, что по своему психологическому архетипу, манере выступлений, тактике политической борьбы и некоторым особенностям риторики Дональд Трамп во многом похож или, возможно, пытается копировать Тедди Рузвельта.
Другой Рузвельт – знаменитый Франклин Делано – в 1930-е гг. стал лидером перестройки партийной системы, осуществляемой в рамках политики «нового курса». Структурные проблемы, назревшие в американской экономике и обществе, были тогда гораздо глубже, что определило и остроту внутриполитической борьбы, и продолжительность периода трансформации, занявшего практически целое десятилетие. Однако, дальновидность Франклина Рузвельта и объединившейся вокруг него части элиты позволила разрешить эти проблемы без катастрофических потрясений, адаптировав американскую систему к вызовам XX века.
Последние два цикла партийной трансформации, на которые обычно указывают исследователи, были осуществлены при более благоприятных обстоятельствах и прошли относительно гладко. Нарастающее давление «слева» (движение за гражданские права) и «справа» (консервативная реакция на него) в 1950-е гг. было разрешено реформами администраций Кеннеди-Джонсона. Правая популистская волна, которую возглавил на выборах 1964 г. консервативный республиканский кандидат Барри Голдуотер, потерпела поражение – демократической администрации удалось перетянуть на свою сторону значительную часть его электората, а сам возмутитель спокойствия после поражения по сути подвергся общественному остракизму. В 1980 г. консерваторы взяли реванш: приход к власти Рональда Рейгана ознаменовал собой победу неолибералов в экономической политике и неоконсерваторов – во внешней.
Нынешняя политическая сумятица, по-видимому, является отражением очередного слома старой и формирования новой партийной системы, что создает большие ожидания на изменение американской внешней политики. Вопреки нарастающему пессимизму, эти ожидания могут сбыться, но в существенно иной форме. По ряду причин, в отличие от последних циклов, в этот раз «перезагрузка» системы, по-видимому, будет протекать с серьезными осложнениями и действительно больше напоминает «джексонианскую революцию», нежели эволюционные преобразования XX столетия.
Всерьез и надолго
Что пошло не так и почему назревшая трансформация партийной системы проходит в таких экстраординарно тяжелых условиях? По всем наблюдаемым параметрам ныне существующая партийная система находится на финальной стадии своего существования. Она довольно «старая» – если считать окончанием предыдущего цикла правление Рональда Рейгана, существующей партийной системе уже больше 35 лет. Налицо и признаки ее разложения – границы между партиями в ряде случаев практически стерты, доверие американцев к федеральному правительству, и без того зачастую невысокое, согласно всем опросам достигло рекордно низких отметок. Идеологическая база нынешнего американского мейнстрима изживает себя даже в самих США и отторгается и массовым избирателем, и частью наиболее прогрессивно (или деструктивно) настроенных элит.
Избрание в 2008 г. Барака Обамы воспринималось многими как ответ системы на назревшую необходимость перемен. Первый в истории Соединенных Штатов чернокожий президент активно играл в умеренного популиста и подчеркивал реформаторский характер своего президентства, сравнивая себя с Франклином Рузвельтом и Авраамом Линкольном. Однако, его приход к власти в 2009 г. оказался в какой-то мере фальстартом. Половинчатость проводимых демократической администрацией реформ (в том числе – и в сфере внешней политики, которая, сменив вывеску и инструменты, руководствовалась теми же императивами), привела к тому, что в период ее правления внутренний кризис американского общества лишь усугубился. Страна начала расползаться «влево» (движение «Оккупай Уолл-Стрит») и «вправо» (движение «чайников»), привлекательность же предлагаемой истеблишментом повестки последовательно снижалась.
В этих условиях избрание Хилари Клинтон не сохранило бы нормальность внешней и внутренней политики США – страна по-прежнему оставалась бы расколотой, а правительство – слабым. Администрации Клинтон в той же мере, что администрации Трампа пришлось бы иметь дело с враждебным Конгрессом и негативно настроенными медиа, при постоянно снижающихся рейтингах. Главным отличием такой альтернативной истории стало бы вероятно то, что Джеймс Коми давал бы показания не по делу «русских хакеров», а о секретной дипломатической переписке Клинтон. Но главное – это лишь еще более радикализировало бы антимейнстримные настроения и, по сути, привело бы к воспроизведению ситуации 1824-1828 годов. Однако с некоторой степенью вероятности при таком сценарии перестройка американской системы могла завершиться одним рывком.
Нынешний «джексонианский бунт» принял вялотекущую и растянутую во времени форму. Победа антисистемного кандидата не являлась абсолютной и выглядит для многих как досадная случайность. В отличие от Джексона, Трамп не имел достаточного морального капитала, чтобы одномоментно опрокинуть мейнстримный истеблишмент и в то же время, по-видимому, не обладает и способностью к достижению компромиссов с оппонентами, которые позволили Франклину Рузвельту в гораздо более тяжелых политических условиях выстроить коалицию Нового курса. Спустя два года после выборов лагерь трампистов испытывает такой же дефицит лидерства, что и традиционные партийные элиты. За исключением, собственно, самого президента у них пока нет фигур, которые могли бы вести избирателей на федеральном уровне. В результате запущенные политические процессы с трудном находят свое разрешение – пришедшая к власти администрация испытывает еще большие трудности с продвижением реформ, чем ее демократические предшественники.
Не находя разрешения в Вашингтоне, эта ползучая революция выливается на периферию. Нынешние промежуточные выборы станут лишь первой пристрелкой для политиков и политтехнологов – как перестроить избирательные кампании и платформы, чтобы лучше соответствовать изменившимся общественным настроениям. «На поле», в условиях борьбы за сердца избирателей республиканские кандидаты все больше предпочитают мимикрировать под действующего президента, по крайней мере на уровне риторики. Если этот тренд сохранится, в ближайшее время, в течение 4-8 лет, большая часть «старых» республиканцев в конгрессе и легислатурах штатов уйдет. Ей на смену придет новое поколение, ориентированное на трамповский электорат, исповедуемую им идеологию и риторику. В долгосрочной перспективе Республиканская партия в целом будет вероятно более националистической, протекционистской, возможно – более жесткой в сфере миграционной политики и менее терпимой в отношении меньшинств. Впрочем, при таком развитии она сама станет партией меньшинства – имея более узкую, но более консолидированную электоральную базу.
Демократическая партия в этих условиях имеет все возможности стать условной центристской партией большинства, собирая под своими знаменами всех, кто так или иначе не согласен с курсом действующего президента. По большому счет именно на эту тактику делают и будут в ближайшие два года делать ставку политики-демократы. Однако такое развитие событий даст заведомо временный результат, так как превратит демократов в эдакий американский вариант нынешней ХДС-ХСС – движение с растворившейся идеологией, всеядную по отношению к политикам, функционерам и избирателям, и, по сути, представляющую партию «старого порядка». Такая политическая структура, как показывает опыт той же ХДС-ХСС, обречена на постепенное «высушивание» и ослабление по мере кристаллизации внутреннего конфликта.
Вероятно, чтобы придать партии некоторую идеологическую четкость, демократы вынуждены будут еще сильнее взять влево. Успех Берни Сандерса продемонстрировал, что эта повестка может увлечь молодых избирателей, интеллектуалов и мечтателей. Однако, что гораздо важнее, при должной гибкости умеренные инкарнации Сандерса могут взять на борт и более широкие массы растерявшихся избирателей, в том числе «потерянных республиканцев» – тех, кто пострадал от последствий экономического кризиса 2007-2009 г., но не разделяет риторику и политику Трампа.
В случае таких трансформаций поляризация американской политической жизни продолжится, но будет проходить уже в рамках более институционализированных структур. На месте активистов «Чайной партии» и молодых анархистов из движения «Оккупай Уолл Стрит» появятся более организованные и стабильные политические организмы, которые под вывесками старых партий республиканцев и демократов будут продолжать борьбу за власть. В какой-то момент, осуществляя обратную электоральную экспансию, эти два полюса вновь сойдутся в центре политического поля – после чего можно будет говорить о том, что другая партийная система окончательно оформилась и стабилизировалась. И тогда настанет черед новой революции.
