Война моего отца: к 80-летию начала Великой Отечественной

Для всех нас, выросших в этом Отечестве, та война была и остается и Великой, и Отечественной

Мой отец не дожил до 60-летия Победы три месяца, но все годы, что были ему отпущены после войны, он много рассказывал о ней, думал, видел ее во сне. Она длилась в нем как мина замедленного действия и спустя 17 лет после окончания отняла у него зрение.

Когда я похоронил своего отца, Александра Минакова, то, о чем думалось много раз, немало лет, что нередко порывалось на бумагу, обрело иную, вечную подсветку.

…Красивый, ослепший в 33-летнем возрасте белоголовый отец, словно возвышающийся над обыденностью неземным видением, зрящий в жизни (или над нею) больше, чем многие зрячие — таковым я и воспринимал его всегда, и это было для меня с детства нормой, повседневностью. Он был терпелив, и лишь изредка мог воскликнуть: «Как я устал от этой темноты!»

Незнакомцы иногда принимали мою маму за его дочь, поскольку он рано поседел; а седеть начал лет с тринадцати, в оккупированном Харькове, где он, мальчишка с чрезвычайной ответственностью, как вол трудился, чтобы кормить семью и не раз оказывался в расстрельной ситуации. Слепота его — это тоже «эхо войны»; терять зрение он начал после того, как немецкий солдат ударил его прикладом по затылку.

Первый день войны

На стене у моего сына, тоже Александра Минакова, и тоже уроженца Харькова, висит дедова Похвальная грамота, подписанная 29 мая 1941 г. — понятно, с портретами Ленина и Сталина — об отличном окончании 4-х классов Харьковской сш № 13. Задумаешься: до начала Великой Отечественной войны оставалось меньше месяца.

А в середине июня 1941 г. этот 12-летний мальчик Саша с родителями отправился сюда из Харькова в Бессарабию, в г. Бельцы, что совсем недалеко от румынской границы — погостить у родственников, семью которых направили из Белгорода на работу на железнодорожный транспорт.

Отец рассказывал мне о доброжелательности молдаван, о том, как вся семья гуляла на молдавской свадьбе, о низких ценах на продукты в магазинах и на рынке. И — как увидел самолеты с крестами, бомбившими нефтехранилище. Вот запись его впечатлений, записанных мамой под диктовку отца в 2001 году для стенгазеты Белгородской первичной организации Всероссийского общества слепых.

«Стою во дворе, запрокинув голову, и вижу, как почти над крышами домов летит самолёт с жёлто-чёрными крестами. Летчик в шлеме и очках смотрит на меня, а я с удивлением — на него. По телу бегут мурашки, ведь, ухмыляясь, лётчик может пустить пулемётную очередь».

 

И далее: «Немецкая авиация целый день обливает город какой-то жидкостью. Позднее — сбрасывает зажигательные бомбы, что превращает Бельцы в сплошной пожар.

…В этот же день я увидел воздушный бой: один советский истребитель вступил в неравный поединок с четырьмя немецкими истребителями и был сбит. И я расплакался от жалости и обиды…»

 

Обыденность все-таки не вмещается в обыденное человеческое сознание.

Вот еще детали: 

«С большими трудностями пробились в эшелон с семьями военнослужащих, эвакуированных из Бессарабии. Это были товарные вагоны, заполненные женщинами и детьми. Медленным ходом эшелон вёз нас на восток в ночной темноте. В вагоне царила гнетущая тишина, в мерцающем свете я видел печальные и тревожные глаза взрослых. На одной из остановок военные произвели перепись всех пассажиров. После этого нам раздали бесплатные сухие пайки: хлеб и колбасу… Через двое суток, доползший до украинской Знаменки, эшелон был поставлен на запасный путь… Едва успели пересесть в одесский поезд. Вечером прибыли в затемнённый Харьков. На многих окнах уже были наклеены бумажные кресты. А 4 августа родилась моя сестрёнка Валя. Ровно через четыре месяца после начала войны, 23 октября 1941-го года немецкие войска вошли в горящий Харьков».

В тех бомбежках первых дней войны мой отец получил осколочное ранение ноги. Рана на кости голени не заживала все военные годы, а потом затянулась тонкой пленкой — на всю жизнь. Помню, отец сослепу нередко расшибал ногу о стул или табурет.

Мороз и солнце… Оккупация

…У Тихона Минакова, моего деда, были братья Петр и Михаил, а также сестры Вера и Александра. Последняя (в замужестве Сорокина), как и Тихон, жила с дочерьми Клавой и Женей в Харькове. Остальные Минаковы сгруппировались в Белгороде.

Вот к ним-то, в Белгород, и решено было отправить в первые дни февраля 1942 г. 16-летнюю Женю и Сашу Минакова (31 января ему исполнилось 13). Наверное, это был жест безысходности. Его мать, Анна Кузьминична, с грудной Валей на руках, не могла предпринять иных усилий. В любом случае, решение отправить детей пешком по только что оккупированной немцами территории за 80 км по 40-градусному морозу (то была знаменитая зима) к родичам — представляется экстраординарным. С учетом незаживающей раны на ноге Саши.

Однако нужно было выжить в страшном Харькове — занявшем по статистике 2-е в СССР место после Ленинграда по относительному количеству умерших от голода в дни войны.

А жила семья слесаря 2-го стройучастка УСВР ЮЖД Тихона Минакова в квартире, полученной от управления ЮЖД — на первом этаже, в одной комнате трехкомнатной квартиры № 66 (на три семьи), по ул. Красноармейской, 8/10, что стоит прямо против здания вокзала.

Итак, Шурка с Женей, груженые котомочками с вещами, ушли в Белгород. Воистину: «как я выжил, будем знать только мы с тобой». Со старшей двоюродной сестрицей Женей Сорокиной Шурка по дикому морозу дошел сначала до станции Дергачи, где они заплутали меж составами с горючим, были задержаны немецким охранником, который счел их партизанами-разведчиками или подрывниками. Изготовился пристрелить, недолго мудруя, но появившийся молодой офицер отпустил отроков.

Пробовали сойти в сторону от магистралей, чтоб не раздражать немцев. Но идти по непроходимым снегам в полях, при ветре и морозе, было невозможно. Отец мне рассказывал, что руки деревенели настолько, что даже чтобы сходить по малой нужде, он не мог расстегнуть штаны, и приходилось обращаться за этим к Жене, которой он, разумеется, стеснялся.

Детям были даны какие-то адреса в селах по пути следования. Это были адреса людей, с которыми Тихон работал на ЮЖД. Большой город давал работу, и в Харьков труждаться ездили жители со всей ж/д ветки «Харьков-Белгород», да и те, что жили дальше Белгорода — в сторону Курска. А ведь не так просто каждый день по два-три часа в одну сторону ездить на работу (ну, билеты-то у железнодорожников — за казенный счет, лафа!).

Но не все сельские «явки» приветили детей-харьковчан. Кто-то убоялся их впустить, а вот «чужие люди» переночевать приняли. И покормили. И в дорогу с собой кой-чего дали поесть, да адрес указали, где второй ночлег сделать. К сожалению, не записал я этих мест и имен, позабыл. Вечная благодарность моя — этим людям.

Если б не они, как знать, не сгинул ли бы где-нибудь в морозном ночном поле Шурка Минаков. Мимо этих мест, где пешком шел в ту страшную зиму мой отец-мальчишка, я столько раз в жизни проезжал — на электричках, поездах, автобусах, просто автомобилях, что и счесть нельзя!

Кажется, на третьи сутки (с двумя ночевками) добрались брат с сестрой в Белгород. Конечно, были согреты, покормлены родичами, загрузили им в котомочки (сколько может поднять пацан, да еще отправляющийся пешком?) по две буханки хлеба да какие-то крупы. Пора было возвращаться в Харьков, где начался голод.

Недалеко от села Болховец, на окраине Белгорода, рядом с детьми затормозила грузовая машина. Немецкий солдат, что сидел рядом с шофером, высунулся и спросил: «Чарков?» Закивали: Харьков, Харьков! Показал на пустой кузов. Забрались. Ехать в открытом кузове на морозище было несладко, но оба сожалели об одном: кабы знать, что такое везенье будет с транспортом, эх, сколько еще продуктов можно было бы захватить!

Отец сокрушался по этому поводу всякий раз, когда вспоминал, даже спустя десятилетия.

Немец высадил их, окоченевших до умопомрачения, в северной части Харькова, в районе Белгородского шоссе. Уже пешочком дети добежали (это час-полтора ходьбы) до своих домов.

…Остался Харьков оккупационный в памяти Шурки Минакова и повешенными на балконах его дома. На груди у некоторых из них были таблички «Он торговал человеческим мясом». Всё он пережил в эти два года — попеременный переход города от наших войск к немцам и обратно, разбомбленные здания пассажа и Дворца пионеров на пл. Тевелева (ныне Конституции), где до войны он занимался в различных кружках, прежде всего в танцевальном, Дробицкий Яр за ХТЗ, где расстреляли харьковских евреев, а заодно пришедших на выстрелы крестьян из поселка Рогань.

Ходили слухи тогда и о машинах-душегубках, которые, кстати, были опробованы нацистами именно в Харькове — так уничтожали заложников, взятых на улицах города в ответ на взорванную (тоже впервые в истории) подпольщиками радиомину.

День Победы

Это тоже — из воспоминаний отца, записанных для стенгазеты. В них, кажется, и нет ничего информативного. Но — присутствует живое, сиюминутное дыхание свидетельства.

 

«Было светлое утро 9 мая 1945 года, я, в рабочей одежде, в отцовской засаленной фуфайке отправился на Харьковский вагонно-ремонтный завод, на котором работал слесарем-инструментальщиком с 15 лет (с 1944-го года). В нашей квартире не было радио, и главную новость я узнал от пацанов. Они играли во дворе, но окружили меня и радостно наперебой кричали: «Шурка, не ходи на завод! По радио объявили, что сегодня — День Победы, закончилась война!» Но разве мог я не явиться к 7 часам утра на рабочее место, к станку!

Заводские ворота были распахнуты настежь, а двор — посыпан песком. И уже была сооружена трибуна. Двор заполнился возбужденными, радостными людьми. Состоялся митинг. Не оттуда ли помнятся эти слова: «Друзья, подруги, граждане, — народ! / Вот он пришел, день радости высокой! / С усталых лиц сотрем солёный пот / И поглядим с улыбкою широкой / На все вокруг: на солнце, на сирень, / На жизнь, на май, на первый мирный день!..»

 

После митинга объявили, что сегодня — праздничный день, нерабочий. Я сразу же пошел в магазин, получил 700 рабочих граммов хлеба по хлебной карточке за 9 мая. Взволнованный, вернулся домой, где увидел маму в слезах — с моей почти 4-летней сестренкой на руках. Так началась наша новая мирная жизнь».

Справка и медаль

В 1995 г., к 50-летию Победы, отцу прислали из Харькова в Белгород (куда он переехал с моей мамой и мной в 1962-м, уже теряя зрение) справку, в которой значится: «…в трудовой стаж засчитаны годы работы в войну с 9 апреля 1944 по 9 мая 1945 на ХВРЗ».

За этот год работы в войну государство (уже Россия, а не СССР) вручило ему медаль. В удостоверении к которой (АА № 923855) писано так: «За доблестный и самоотверженный труд в период Великой Отечественной войны Минаков Александр Тихонович указом Президиума Верховного Совета СССР от 6 июня 1945 года награжден медалью “За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.”. От имени Президиума Верховного Совета СССР медаль вручена 31 мая 1995 г.»

Всего же отец отработал 42 года 5 месяцев, из них, будучи слепым — более 22 лет.

Сухие строки записей в трудовой книжке. А за ними — годы трудной, но и счастливой жизни, молодость, влюбленности, дым коромыслом, песни, танцы, коммунистическая идея, «пионеры, к борьбе за дело Коммунистической партии будьте готовы! — Всегда готовы!»

Пусть молодые идиоты судят задним числом кого угодно, однако у наших родителей (да и у многих из нас) жизнь прошла в эти сложные и противоречивые, нередко трагические, страшные годы, и это была их (наша) уникальная, конкретная, однократная земная жизнь.

Нам она была судьбой предложена в таких, а не иных обстоятельствах. И эти конкретность, реализованность, однозначность и завершенность очертаний жизней моих родителей — эта музыка фильмов и пластинок, эти фасоны платьев, брюк и кепок — теперь застилают слезами мои глаза, и я ничего не могу с этим поделать — даже объяснить себе, отчего я плачу, когда думаю об их молодой жизни, известной мне отрывочно по их многочисленным рассказам.

«Шинель отца»

…Вкапывая оградку на отцовой могиле, мне пришлось обуть его туфли, которые меньше моих на один размер, да и стопа его была поуже. Поскольку во время копания ногу все время видел перед собой, на лопате, то размышлял об этом самом черном отцовом башмаке.

И вспоминал гениальную картину Виктора Попкова «Шинель отца», где молодой мужчина стоит, чуть отведя в сторону руку, прижимая пальцами великоватый рукав надетой на него шинели отца, скорее всего, скончавшегося от ранений, полученных на войне.

Мощен и глубок сам сердечный посыл картины (она-то и живописно сделана потрясающе — колористически, содержательно, композиционно): что вообще мы берем от отцов, можем ли мы вместить их наследие, или даже сами вместиться в него? Как сыновья соотносятся с отцами — по Сеньке ли шапка, в чем преемственность, и есть ли она?..

Станислав Минаков, Столетие

Обязательно подписывайтесь на наши каналы, чтобы всегда быть в курсе самых интересных новостей News-Front|Яндекс Дзен, а также Телеграм-канал FRONTовые заметки

Рейтинг публикации:

13

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: