|
Я царь или не царь?
Миром, смешно отрицать, правят объективные факторы. В целом. Но в частностях, порой длиною в человеческую жизнь, субъективные тоже. А уж если и те, и другие играют в унисон, на выходе получается цунами. В середине 1873 года Средняя Азия, казалось, пришла в себя. Россия получила свое, Бухара свое, Хива тоже, а уж Коканд, в отличие от «протекторатов», оставшийся единственным полностью независимым государством региона (торговый роговор был равноправным), вообще искрился всеми оттенками радуги, сделавшись своего рода эталоном и витриной. Во всяком случае, с точки зрения Кауфмана…
Генерал-губернатор вообще был мужчина с мнением. Если хивинского Мухаммед-Рахима он в переписке иначе как «дикарем» не называл, а к бухарскому Музаффару, «человеку нетвердому и ненадежному», относился с брезгливым недоверием, то кокандскому Худояру откровенно протежировал, как «лицу, вполне понимающему политические планы России». Хан, в самом деле, был идеальным соседом. Не будучи формально ничем обязан, он себе в убыток помирился с Бухарой, уступив ей все, что «посоветовал» Кауфман, выслал в Ташкент мятежных беков Шахрисабза, просивших у него помощи, и вообще очень внимательно выслушивал советы «любимого, дорогого друга». Во всем. В 1871-м Константин Петрович «с полной уверенностью» извещал государя, что «хан кокандский отказался от всякой мысли враждовать с нами или прекословить нам, сделав то не вынужденно, но по велению разума и сердца», и просил поощрить «его высочество» (бухарский эмир и хивинский хан титуловались всего лишь «светлостями») знаками внимания. К чему, естественно, прислушались и поощрили. Но даже за год до того, проезжая через Коканд, русский посланник Струве с удивлением отметил, что «здешний хан увлечен прогрессом, не любит войн, строит дворцы, базары, караван-сараи, разводит сады, задает большие пиры для угощения народа». Сплошная идиллия. Но не совсем. А чтобы понять, почему, следует лучше понять самого Худояра. Личность была сложная. Став ханом в раннем отрочестве, по воле кипчаков, он всю жизнь оставался марионеткой. Его то выгоняли, то привозили назад, как куклу, - в общем, пять раз, - но даже привозя, продолжали считать пустым местом. И он рос, ненавидя. Всех. И врагов, и покровителей-кочевников, отнимавших реальную власть, ликвидируя и тех, и других при первой возможности (уж что-что, а лавировать хан умел), опираться же стараясь на мулл и купечество.
Неудивительно, что теперь, заполучив, наконец, могучего, надежного, да еще и подчеркнуто уважающего его покровителя, кавалер бриллиантовых знаков ордена св. Станислава I степени стал верен ему по-собачьи, а внимание свое сосредоточил на том, о чем мечтал всю жизнь: капитальное строительство, садоводство, праздники, пополнение гарема и так далее. Да только, вот беда, бюджет был нулевой. Сокровищницу кокандских ханов увез - в награду за помощь при очередном возвращении - эмир, доходы от грабежей и крышевания караванов иссякли (шалить киргизам теперь запрещалось), треть лучших земель (то есть, и налоговых поступлений) и крупные транзитные города (то есть, и пошлины) отошли России, а большие замыслы требовали больших денег. И гарем пополнять опять же хотелось. Начались инновации, причем хан требовал, а ближний круг изобретал. Налоги вводились на все, на колючки, на камыш, на глину, на пиявок, даже на пойманных в степи сусликов. Вспомнив старую, тысячелетней давности традицию, отмененную еще Тимуридами, возродили практику бесплатных общественных работ, причем методы подавления недовольства мягкостью не отличались. Хрестоматийная история с 30 дехканами, не пришедшими рыть ханский арык в связи с уборкой своего урожая, которых за саботаж зарыли по шею в землю и оставили умирать на солнцепеке, еще не самая жуткая (тут хоть русский резидент, узнав, вмешался, и большинство все же выжило). А плюс ко всему, совершенно не имея возможности содержать армию, Худояр, узнав от какого-то ташкентского гостя о французских драгоннадах, идеей восхитился. Правда, Луи Каторз применял воинские постои как высшую меру коллективного наказания, а не как норму жизни, - ну и что? В XIX веке, в конце-то концов, живем! - и отряды сарбазов прикрепили к кишлакам, обязанным их кормить и содержать. А уж как вели себя солдатики, можно представить. В итоге мнение о руководстве в обществе стало вполне согласованным, снизу доверху. В 1872-м известный ориенталист Александр Кун в докладе Географическому обществу (то есть разведуправлению Генштаба) предупреждал, что в «витринном» Коканде глубоко «пустила корни болезнь всеобщего неудовольствия против хана и его приближенных». С мнением Александра Людвиговича вполне соглашался и Кауфман, не раз и не два предупреждавший протеже, что, дескать, «Лучшие люди идут против Вас, и народ неспокоен. Если Вы не перемените образа вашего управления народом и будете с ним неласковы, то я Вам предсказываю дурной конец». В ответ Худояр, мужик не глупый, писал, что все понимает и постарается слегка разжать гайки, но поскольку добрые советы, даже «самого близкого друга», на хлеб не намажешь, раком в опочивальне не поставишь и приближенным в знак поощрения тоже не раздашь, продолжал в том же духе, разве что запретив сообщать себе о плохом: дескать, делайте, что хотите, лишь бы порядок…
Имя! Назови имя!
Естественно, в ханстве, мягко говоря, бродило. На грани были все, и дехкане Ферганы, с которых драли все шкуры, до мяса, и номады (в основном, киргизы), упавшие из хозяев жизни в налогоплательщики. К тому же 1870-й выдался на удивление неурожайным, погибло много скота, начался голод. Взорвать ситуацию всерьез мешало только отсутствие «знамени», но в 1873-м появилось и оно. Памятуя о старых смутах, старшины киргизов решили выставить своего кандидата в ханы. Однако найти такового было непросто, весь правящий род к тому времени уже перерезал себя сам, а семья Худояра была кровным врагом. Единственным вариантом оставался некий Пулат-бек, живший в Самарканде потомок восьмого кокандского бия и первого хана Алима, убитого еще в 1809-м, а при жизни считавшегося покровителем кочевников. К нему и послали ходоков. Однако не вышло. Человек, видимо, посчитал, что за 170 лет из 15 коронованных родичей своей смертью умерли только двое, вспомнил, как и при каких обстоятельствах их резали, казнили или душили, - и отказался. Весьма опечаленные, аксакалы поехали назад, и в караван-сарае под Ташкентом встретили молодого человека, очень похожего на Пулат-бека, по имени Исхак, а по роду киргиза. Парень был не прост, учился в медресе, потом, бросив учебу, уехал в родной кишлак Ухну, где, как грамотей, стал муллой и имамом местной мечети. Образования ему, возможно, не доставало, зато веровал он истово, на грани фанатизма. А кроме того, был общителен, энергичен, очень неглуп, умел нравиться людям, и, что важно, не боялся рисковать. Прощупав нового знакомого и убедившись, что по поводу происходящего он думает примерно так же, как и они, аксакалы предложили ему назваться Пулат-беком, которого все равно в лицо никто не знал, и мулла Исхак предложение принял. После чего мелкие бунты слились в один и к концу 1874 года охватили весь восток ханства. Политика центра вывела из себя даже местных беков, включая родственников Худояра. Еще больше недовольны были «ученые люди» из «святых городов» Ферганской долины, уверенные, что все беды – кара Аллаха, недовольного тем, что хан продался «неверным», колдовством подчинившим его своей воле. Сотни проповедников обрабатывали дошедшую до предела паству, и дехкане, получив исчерпывающие ответы на сложные вопросы бытия, шли в «гази» сотнями, а затем и тысячами. Кочевники же и без того сели на коней почти поголовно. Хан, однако, был уверен, что все под контролем, а сообщать ему правду не спешили, опасаясь последствий. .
Весной 1875 года, когда стало ясно, что справиться с беспорядками ханские сарбазы не в силах, в элитах созрела идея решить вопрос радикально, выдавив прыщ. Заговор организовали люди более чем серьезные: главный мулла ханства Исса-Аулие, казначей, шеф полиции и автобачи (министр двора) Абдуррахман, кипчак, имевший личные причины ненавидеть Худояра (его отец Мусульманкул в свое время возвел того на престол, но потом был казнен, и сын этого не простил, хотя хан ему покровительствовал). Поддержал заговорщиков и ханский брат Султан-Мурад, бек обобранного до нитки Маргелана, и даже наследник престола Насриддин, с детства правивший в Андижане, воспитанный тамошними муллами и любимый ими за «примерную крепость в вере». В июне Абдуррахман и Исса-Аулие, уйдя с 4000 сарбазов на подавление, перешли на сторону бунтовщиков. Потом к ним присоединился хан-заде со своими 5000 сарбазов. Затем «ревнителям веры» открыли ворота Ош и Наманган, - и мятеж превратился в гражданскую войну. 20 июля стало известно, что оппозиция, - 30 тысяч с пушками, - без боя вошла в Маргелан (менее ста километров от Коканда), где мулла Исса-Аулие с мимбара соборной мечети, не называя имен, призвал несогласных к джихаду «против свиноедов и их прислуги».
Корону за коня!
Очень вкусно повествует об этом в незавершенных мемуарах Михаил Скобелев, как раз в это время бывший по делам дипломатическим в Коканде. Грядущий герой Плевны обстоятельно рассказывает о красотах города, о ханском дворце, о самом хане, удивительно скромном на фоне расфуфыренных вельмож. Удивляется «равнодушию», с которым владыка велел казнить племянника, посягнувшего на престол и выданного Кауфманом, но отмечает, что в ответ на приложенную просьбу о помиловании Худояр, «на миг изменившись в лице, тотчас справился с собой, сказал нам, что просьба его друга для него закон, и приказал отпустить Абдулкерима на все четыре стороны» (отсюда, кстати, видно, за что генерал так ценил кокандского суверена). Затем, однако, начали поступать вести с востока. «На всех улицах, - вспоминает Михаил Дмитриевич, - густые массы, очевидно пришлого вооруженного пешего и конного народа; все указывало на близость кровопролития. Толпы дервишей и мулл виднелись на всех перекрестках людных улиц; все они при виде гяуров (я ехал с казаком) отплевывались и, бренча четками, громко напевали, обращаясь к толпе, стихи из Корана. Все кофейни были переполнены, и массы пьяных от курения опиума и хашиша шатались по улицам. Я заехал в оружейный ряд большого базара, но тут пробраться я не мог, так как толпа была сплошная и, как мне показалось, еще более возбужденная; в лавках недоставало рук точить оружие. В эти дни оружейники, как говорили, очень нажились… вертящиеся дервиши в одной из главных мечетей уговаривали народ сделать угодное Богу и избежать бедствия избиением русских, находившихся в Коканде. Мы вернулись, готовые обороняться. Большим утешением служила, впрочем, уверенность, что наши войска, мстя за нас, камня на камне не оставят в Коканде». Решили, однако, не драться, но уходить, пока не поздно.
Время же истекало: в ночь на 22 июля мятежники подошли к Коканду, и к ним ушел второй сын хана, Мухаммед-Алим, уведя с собой более половины гарнизона. Оставшиеся, тысяч восемь, впрочем, тоже было ненадежны. Верность Худояру сохраняла только личная стража, клинков пятьсот, но уже и во дворце не было безопасно. Группа придворных готовилась монарха зарезать, и плачущий от ужаса повелитель бросился за помощью к русским, пристав к уходящему посольству вместе с 8000 условно верных сарбазов и 80 телегами: гарем, - 73 дамы, - плюс казна. Из города вырвались, уже отбиваясь клинками, а сразу за городской стеной армия, забыв о лояльности, во главе с высшими офицерами ринулась грабить ханский обоз. Русских не трогали. «Мирза Хаким (дипломат, симпатизировавший России), - свидетельствует Скобелев, - шепнул мне ”Бросим эти арбы, полковник! Пускай грабят; если милость Божья будет, наживем втрое больше этого добра… Свою голову уносить надо”, и громовым голосом крикнул ”Что вы делаете, дураки? Разве можно стрелять в русских? Если вы нам сделаете вред, то придут русские войска и вы не узнаете места, где был Коканд…”, что они тотчас и приняли во внимание». Тем не менее, на всем пути приходилось отстреливаться от маленьких шаек, пытавшихся задержать «свиноедов», и лишь к вечеру 23 июля посольство, наконец, добралось до кордона, а на следующий день и в Ходжент, где счастливый экс-хан, прося Кауфмана о политическом убежище, в частности, написал: «Дорогие мои гости г. Вейнберг и полк. Скобелев выехали вместе со мной и, несмотря на преследования бунтовщиков и перестрелку, не оставили. На подобный поступок способны лишь русские. Когда мои собственные приближенные изменили и бежали, они стойко следовали за мной, и, не будь их, может быть, я не добрался бы до русской границы». Константин Петрович героизм подчиненных оценил, отметил, но Худояр, обманувший его надежды, «ярым-подшо» уже, судя по всему, не интересовал. Он приказал вывезти его в Ташкент, и на том забыл. Дел и без того было через край: понимая восток, как никто, Кауфман сознавал, что происходит и спешно изыскивал силы для обороны, на случай, если мятежники перейдут границу.
Кто с мечом к нам придет...
А они перешли. Да иначе и быть не могло. Сразу после бегства отца, Насриддин-хан (он стал популярен, поскольку налоги, которые никто не отменял, никто и не пытался взимать) объявил о необходимости восстановить ханство в его старых границах от Ак-Мечети до Пишпека. Ходжент, Ташкент и прочее подразумевалось само собой. Это понравилось всем, в первую очередь, кочевым и почти кочевым племенам, жаждавшим простора и традиционных промыслов, и мысль обрастало плотью. Уже в начале третьей декады июля мелкие «партии» мятежников появились у границы Туркестанского края, а 5 августа, - по указанию Михаила Терентьева, «общими силами не менее 10 тысяч всадников», - началось вторжение. Вполне возможно, сыграло роль полученное мятежниками от некоего Юсупа, ханского конюха, известие, что Худояра в этот день намерены вывозить в Ташкент (подержать за шею беглого владыку хотели многие). Но, несомненно, был и четкий план: судя по операциям агрессоров, они намеревались, подняв местных киргизов и перерезав трассу Ташкент-Ходжент-Самарканд, не позволить небольшим русским частям соединиться. Плюс, нарушив почтовую и телеграфную связь, отсечь Туркестан от России. Во всяком случае, атаки на ямские станции были согласован во времени и координировались их единого центра. 6–8 августа важнейшие дороги оказались во власти конных «шаек». Худояру, правда, чудом удалось проскочить, а вот персонал станций плюс несколько русских офицеров и военных чиновников, оказавшихся не в том месте и не в то время, были захвачены, и некоторые, - хотя приказ из Коканда требовал не убивать «неверных», а везти в столицу, - даже зарезаны. Как, в частности, 8 августа военврач Петров, недавно овдовевший и ехавший с маленькими дочками в Ходжент; повстанцы убили его на глазах у детей, а девочек увезли в Коканд. Впрочем, иногда коса била в на камень. 7 августа, - об этом писано очень много, всеми, но грех не помянуть еще раз, - почтальон Степан Яковлев, отставной солдат из пскопских, имея два ружья и винтовку, почти двое суток в одиночку защищал свою наскоро укрепленную станцию. Сперва стрелял, убив с вышки около сотни нападавших (из трехсот), потом, когда станцию подожгли, кинулся в рукопашную, убил прикладом еще двух или трех, но, разумеется, и сам погиб, а голову опять-таки увезли в Коканд, как великий трофей.
К вечеру 8 августа огромная, по призыву муллы Исса-Аулие разбухающая армия появилась уж и под Ходжентом. Тамошние жители, правда, кочевников боялись и вставать под знамена джихада не спешили, но гарнизон был так мал, что оружие выдали всем русским, вплоть до женщин, и наутро штурм сорвался. Примерно то же, - оружие всем, - кстати, было и в Ташкенте, куда, однако, «шайки» не добрались (их авангард 11 августа был уничтожен под Зюльфагаром), к Ходженту же вскоре подоспела подмога. Не слишком большая, - всего четыреста штыков, - но, как оказалось, вполне достаточная. Попытавшись атаковать около Коста-Кола, 16 тысяч воинов Абдуррахмана не преуспели, и автобачи, с трудом удержав потрепанное воинство в некоем подобии порядка, отступил от Ходжента к крепости Махрам, куда уже привел более 40000 «гази» самозваный Пулад-бек. Однако к Махраму вел своих 4000 солдат (все, что можно было наскрести) и Кауфман. 22 августа кокандцы, пытавшиеся скопом задавить колонну, откатились прочь, а спустя два дня почти шестидесятитысячная «орда» перестала существовать. Её буквально смели, заодно взяв и крепость. Потери при этом, по подсчетам скрупулезнейшего Антона Керсновского, составили 5 убитых и 8 раненых, агрессоров же погибло не менее 3000 человек, и если на поле боя сосчитали в точности (1237 убитых), то счесть жертвы бегства во не мог никто. Казаки, получил распоряжение «рубить и рубить», выполнили его досконально. «Словом, - вспоминал очевидец, - погром вышел жестокий в возмездие за дерзкое нарушение нашей границы, за вторжение в наши пределы и беспокойство наших подданных». И это ошеломило. Всех. «Неверные, - сообщал в приватном письме Якуб-беку его посол в Коканде мирза Али-Махмуд, - до сих пор вели себя человечно, словно лучшие из правоверных. Истинно известно, что в Бухаре, если кто-то сдавался в плен, они таких кормили, поили их водой и отпускали, не причинив зла. Сейчас они, словно обезумев, пленных не берут». Должные выводы не умедлили. «Скопища», не слушая призывов мулл и Пулат-бека, начали рассасываться, в ставке Кауфмана появились ходоки от купеческих «братств», даже из «святых городов», а из Коканда привезли уцелевших русских пленных, захваченных в начале августа, в том числе, женщин и детей. К платьицу Вареньки Петровой, шести лет, беленькой и синеглазой младшей дочери зарезанного доктора, было даже приколото письмо с печатью, удостоверяющее, что ни некий Сотым-бек, убивший ее отца, ни хан, которому её подарили, «не оборвали с цветка лепестки наслаждений» (позже, по представлению Кауфмана, Варя была «взята на попечение Её Величества Государыни», а о судьбе старшей, восьмилетней Наденьки, ничего не известно)...
Источник: putnik1.livejournal.com.
Рейтинг публикации:
|
