Публий Корнелий Тацит: Анналы

Книга IV

1. Консульство Гая Азиния и Гая Антистия пришлось на девятый год принципата Тиберия; в государстве царили мир и покой, в его семье — благоденствие (ведь смерть Германика он считал счастливым событием), как вдруг судьба стала бушевать, а сам он — свирепствовать или поощрять тех, кто свирепствовал. Положил этому начало и был причиною этого префект преторианских когорт Элий Сеян, о могуществе которого я упоминал выше; теперь расскажу о его происхождении, нравах и о том, каким злодеянием задумал он захватить в свои руки верховную власть. Сеян родился в Вульсиниях и был сыном римского всадника Сея Страбона; в ранней юности он состоял при внуке божественного Августа Гае Цезаре, и не без слухов о том, что он продавал свою развращенность богачу и моту Апицию; в дальнейшем посредством различных уловок он настолько пленил Тиберия, что тот, обычно непроницаемый для окружающих, с ним одним оставлял свою скрытность и настороженность; и Сеян достиг этого не столько благодаря свойственному ему хитроумию (ведь и его одолели тем же оружием), сколько вследствие гнева богов, обрушенного ими на Римское государство, для которого и его возвышение, и его низложение было одинаково роковым. Тело его было выносливо к трудам и лишениям, душа — дерзновенна; свои дела он таил ото всех, у других выискивал только дурное; рядом с льстивостью в нем уживалась надменность; снаружи — притворная скромность, внутри — безудержная жажда главенствовать, и из-за нее — порою щедрость и пышность, но чаще усердие и настойчивость, — качества не менее вредоносные, когда они используются для овладения самодержавною властью.

2. Сеян значительно приумножил умеренное влияние, которым прежде пользовался префект преторианцев, сведя рассеянные по всему Риму когорты в один общий лагерь, чтобы можно было сразу ими распорядиться и чтобы их численность, мощь и пребывание на глазах друг у друга внушали им самим уверенность в своей силе, а всем прочим — страх. В обоснование этой меры он утверждал, что разбросанные воинские подразделения впадают в распущенность, что в случае неожиданной надобности собранные все вместе они смогут успешнее действовать и что, если они окажутся за лагерным валом, вдали от соблазнов города, у них установится более суровая дисциплина. Как только лагерь был закончен устройством, Сеян принялся мало-помалу втираться в доверие к воинам, посещая их и обращаясь к ним по именам; вместе с тем он стал самолично назначать центурионов и трибунов. Не воздерживался он и от воздействия на сенаторов, стремясь доставить своим клиентам должности и провинции. Тиберий не мешал ему в этом и был до того расположен к нему, что не только в частных беседах, но и в сенате, и перед народом превозносил Сеяна как своего сотоварища и сподвижника и допускал, чтобы в театрах, на городских площадях и преториях в расположении легионов воздавались почести его статуям.

3. Но большая семья Тиберия, сын — во цвете лет, взрослые внуки[1] были помехой к осуществлению желаний Сеяна: напасть на них разом было опасно, а коварный расчет говорил ему, что преступления должны быть отделены одно от другого некоторыми промежутками времени. Итак, он предпочел действовать более тайными средствами и начать с Друза, к которому питал еще не успевшую остыть злобу. Ибо Друз, не вынося соперников и вспыльчивый от природы, в разгаре случайно возникшего между ним и Сеяном спора поднял на него руку; тот не уступал, и он ударил его по лицу. И вот, обдумывая, что ему предпринять в первую очередь, Сеян пришел к выводу, что вернее всего подступиться к жене Друза Ливии, — эта сестра Германика, в ранней юности непривлекательная, впоследствии отличалась редкостной красотой. Изобразив, что воспылал к ней любовью, он склонил ее к прелюбодеянию и, принудив к этому первому постыдному шагу, внушил ей желание соединиться с ним в браке, стать его соправительницей и умертвить мужа (ведь потерявшая целомудрие женщина уже ни в чем не отказывает!). И она, чей дядя был Август, свекор — Тиберий, и у которой были дети от Друза, осквернила себя, а также предков и потомков своих связью с любовником из муниципия, в ожидании преступного и неверного взамен почетного и того, чем она прочно владела. В их тайну посвящается также друг и врач Ливии Эвдем, который, используя права своего ремесла, нередко оставался наедине с Ливией. Тогда же Сеян, чтобы не возбуждать в любовнице ревности и сомнений, удаляет из дома свою жену Апикату, от которой у него было трое детей. Но трудности, связанные с выполнением их злодейского умысла, вселяли в них страх и вызывали отсрочки, а порою и противоречащие друг другу решения.

4. Между тем сын Германика Друз в начале года облекся в мужскую тогу, и сенат определил ему то же самое, что и его брату Нерону[2]. В добавление к этому Цезарь выступил с речью, в которой восхвалял своего сына за отеческое попечение о племянниках. Ибо Друз — хоть и трудно найти согласие там, где обитает могущество, — был, как все признавали, благожелателен к юношам и во всяком случае не проявлял к ним враждебности. Далее, принцепс вспомнил о своем давнем, но часто высказываемом только для вида намерении объехать провинции. Как на повод император указывал на то, что скопилось множество подлежащих увольнению ветеранов и что по этой причине необходимо пополнить войска посредством наборов: добровольно поступающих на военную службу мало, а если бы таких и оказалось достаточно, они не выдерживают никакого сравнения с воинами, пришедшими по призыву, ни в доблести, ни в дисциплине, потому что по собственному желанию вступают в войска преимущественно бедняки и бродяги. Тиберий назвал также число легионов, охранявших те или иные провинции. Полагаю, что и мне следует указать, каковы были тогда римские вооруженные силы, какие цари состояли с нами в союзе и насколько более тесными были в те времена пределы империи.

5. Италию на обоих морях охраняли два флота: один со стоянкой в Мизенах, другой — в Равенне, а ближайшее побережье Галлии — снабженные таранами корабли, захваченные в битве при Акции и посланные Августом с должным число гребцов в Форум Юлия. Но главные силы составляли восемь легионов на Рейне, являвшиеся одновременно оплотом и против германцев, и против галлов. Недавно умиротворенные испанские области[3] были заняты тремя легионами. Мавританию римский народ отдал в дар царю Юбе[4]. Прочие африканские земли удерживались двумя легионами, столькими же — Египет, а огромные пространства от Сирии и вплоть до реки Евфрата — четырьмя легионами; по соседству с ними властвовали цари иберов и альбанов и других народов, ограждаемые от посягновений со стороны пограничных государств нашим величием; Фракией правили Реметалк и сыновья Котиса; на берегах Дуная были размещены два легиона в Паннонии и два в Мезии, столько же находилось в Далмации; вследствие положения этой страны они могли бы поддержать с тыла дунайские легионы, а если бы Италии внезапно потребовалась помощь, то и туда было недалеко; впрочем, Рим имел собственные войска — три городские и девять преторианских когорт, — набираемые почти исключительно в Умбрии и Этрурии, а также в Старом Лации и в древнейших римских колониях[5]. В удобных местах провинций стояли союзнические триремы, отряды конницы и вспомогательные когорты, по количеству воинов почти равные легионам; впрочем, точность здесь невозможна, так как в зависимости от обстоятельств эти силы перебрасывались с места на место и их численность то возрастала, то падала.

6. Считаю уместным остановиться и на других сторонах деятельности Тиберия, а также на том, каким было его правление вплоть до дня, до которого доведен мой рассказ; ибо уже в этом году принципат начал меняться к худшему. В начале его государственные дела, равно как и важнейшие частные, рассматривались в сенате и видным сенаторам предоставлялась возможность высказать о них мнение, а если кто впадал в лесть, то сам Тиберий его останавливал; предлагая кого-либо на высшие должности, он принимал во внимание знатность предков, добытые на военной службе отличия и дарования на гражданском поприще, чтобы не возникло сомнений, что данное лицо — наиболее подходящее. Воздавалось должное уважение консулам, должное — преторам: беспрепятственно отправляли свои обязанности и низшие магистраты. Повсюду, кроме судебных разбирательств об оскорблении величия, неуклонно соблюдались законы. Снабжением хлеба и сбором налогов и прочих поступлений в государственную казну занимались объединения римских всадников. Ведать личными своими доходами Цезарь обычно поручал честнейшим людям, иногда ранее ему неизвестным, но доверяясь их доброй славе; принятые к нему на службу, они неограниченно долгое время пребывали на ней, так что большая их часть достигала старости, выполняя все те же обязанности. Хотя простой народ и страдал от высоких цен на зерно, но в этом не было вины принцепса, не жалевшего ни средств, ни усилий, чтобы преодолеть бесплодие почвы и бури на море. Заботился он и о том, чтобы во избежание волнений в провинциях их не обременяли новыми тяготами, и они безропотно несли старые, не будучи возмущаемы алчностью и жестокостью магистратов; телесных наказаний и конфискаций имущества не было. Поместья Цезаря в Италии были немногочисленны, рабы — доброго поведения, дворцовое хозяйство — на руках у немногих вольноотпущенников; и если случались у него тяжбы с частными лицами, то разрешали их суд и законы.

7. Неприветливый в обращении и большинству соприкасавшихся с ним внушавший страх, он держался тем не менее этих порядков, и лишь после смерти Друза все пошло по-другому. При его жизни они оставались нетронутыми, потому что Сеян, входя в силу, хотел слыть человеком, подающим благие советы принцепсу, и, кроме того, боялся отпора со стороны того, кто не скрывал своей ненависти к нему и часто жаловался, что при живом сыне Тиберий величает другого помощником императора: многого ли не хватает, чтобы он назначил его своим соправителем? Вначале стремление к власти наталкивается на преграды, но едва приобщишься к ней, как у тебя тотчас же появляются ревностные приверженцы; по желанию префекта уже создан лагерь; в его руки отданы воины; его статуя красуется в театре Гнея Помпея; он породнится с семьею Друза, и у них будут общие внуки[6]; после этого только и остается, что молиться богам о ниспослании ему скромности, дабы он не пожелал большего. Друз нередко высказывал это и за пределами тесного круга приближенных, но даже самые доверительные его слова изменницею-женою передавались Сеяну.

8. И вот, полагая, что нужно поторопиться с выполнением задуманного, Сеян избирает яд, действие которого — медленное и постепенное — создавало бы подобие случайного заболевания. Он был дан Друзу евнухом Лигдом, как выяснилось спустя восемь лет[7]. Во время болезни сына Тиберий ежедневно являлся в курию, то ли нисколько за него не тревожась, то ли, чтобы выказать стойкость духа; явился он туда и в день смерти Друза, когда тот еще не был погребен. Консулам, в знак печали севшим вместе с сенаторами, он напомнил об их достоинстве и предложил занять подобающее им место[8]; затем, не позволив себе ни единого проявления горя, он обратился к проливавшим слезы сенаторам с целой речью, чтобы поднять их дух: он понимает, что может вызвать упрек, представ, несмотря на столь свежее горе, перед глазами сената; большинство людей, скорбя по умершим, едва выносит обращаемые к ним близкими слова утешения, едва может смотреть на дневной свет. Он не винит их по этой причине в малодушии, но для себя ищет облегчения более мужественного и намерен ради этого погрузиться в государственные дела. Далее он посетовал на преклонные лета Августы, на незрелый еще возраст внуков, на свои пожилые годы и велел привести сыновей Германика[9], единственную отраду в постигшем его несчастии. Вышедшие за ними консулы, ободрив юношей дружественными словами, ввели их в сенат и подвели к Цезарю. Взяв их за руки, он сказал: «Отцы сенаторы, после того как они лишились родителя, я поручил их попечению дяди и попросил его, чтобы, имея своих детей, он лелеял и этих не иначе, чем кровных отпрысков, возвысил и воспитал на радость себе и потомству; и теперь, когда смерть похитила Друза, я умоляю и заклинаю вас перед богами и родиной: примите под свое покровительство правнуков Августа, потомков славнейших предков, руководите ими, выполните свой и мой долг. Отныне они будут вам, Нерон и Друз, вместо родителей. Так предопределено вашим рождением: ваше благоденствие и ваши невзгоды неотделимы от благоденствия и невзгод Римского государства».

9. Эта речь вызвала у многих слезы; Цезаря осыпали пожеланиями благополучия в будущем; и если бы он ограничился сказанным, сердца слушателей остались бы преисполненными сочувствия к его горю и преклонения перед ним: но он вернулся к пустым и уже столько раз осмеянным заявлениям, что намерен отречься от власти, и пусть консулы или кто другой возьмет на себя управление государством; это подорвало доверие даже к тому искреннему и честному, что было им только что высказано. Друзу были определены такие же почести, как в свое время Германику, впрочем, с добавлением многих других; льстецы любят превосходить своих предшественников. Похороны отличались пышной процессией с обильными изображениями предков, и в длинной их веренице можно было увидеть Энея, к которому восходит род Юлиев[10], всех царей Альбы Лонги, основателя Рима Ромула, а за ними — сабинских родоначальников, Атта Клавса и остальных Клавдиев.[11]

10. В рассказе о смерти Друза я привел только то, о чем упоминает большинство источников, и притом наиболее заслуживающих доверия. Но не умолчу и о слухе, настолько в то время упорном, что он не заглох и поныне. Подбив на преступление Ливию, Сеян посредством развратной связи завладел якобы и волей евнуха Лигда, так как тот благодаря своей юности и красоте пользовался расположением господина и был одним из его приближенных слуг. После того как заговорщики условились относительно места и времени отравления, Сеян дошел до такой наглости, что отправил подметное письмо Цезарю, в котором, обвинив Друза в намерении отравить отца, убеждал Тиберия не прикасаться за обедом у сына к первой предложенной ему чаше. Старик поддался обману и, явившись на пир, передал врученную ему чашу Друзу, а тот, ни о чем не догадываясь и осушив ее с юношеской живостью, еще больше укрепил подозрение в том, что из страха и со стыда он сам себя присудил к смерти, которую подстроил отцу.

11. Этот широко распространенный в народе слух, помимо того, чего не существует достоверных свидетельств в его подтверждение, может быть с легкостью опровергнут. И вправду, кто, обладая хотя бы крупицей благоразумия, не говоря уже о Тиберии с его огромным жизненным опытом, погубил бы сына, не выслушав его объяснений, и к тому же собственноручно, и не мучился бы затем раскаяньем? Почему бы он не подверг скорее пытке поднесшего ему отраву раба, не дознался, кем было задумано преступление, не действовал, имея дело с единственным сыном, ни разу не изобличенным в злокозненности, с той медлительностью и неторопливостью, которые были присущи ему даже по отношению к посторонним? Но так как Сеян считался источником всех злодеяний, а также вследствие чрезмерной привязанности к нему Тиберия и всеобщей ненависти и к тому и к другому люди охотно верили любым выдумкам, сколь бы чудовищны они ни были, тем более что кончина властителей всегда связывается молвою со всякими ужасами. Кроме того, обстоятельства преступления, выданного женою Сеяна Апикатой, были раскрыты под пыткой Эвдемом и Лигдом. Далее, не нашлось такого историка, который, с какой бы ненавистью он ни относился к Тиберию, упрекнул бы его в смерти сына, хотя они тщательно собирали и даже преувеличивали все прочее. Что до меня, то, сообщая этот слух и тут же опровергнув его, я имел в виду показать на ярком примере лживость молвы и убедить тех, а чьи руки попадет этот труд, не отдавать предпочтения ходячим и вздорным выдумкам, с такою жадностью подхватываемым людьми, перед правдивым повествованием, которое дорожит истиной и не уклоняется к сказочному.

12. Когда Тиберий произносил с ростральной трибуны похвальное слово сыну, народ и сенат, сохраняя печальный облик и разражаясь горестными стенаниями, делали это скорее притворно, чем искренне, и в глубине души радовались, что семейство Германика вновь обретает силу. Это первое проявление народной любви и то, что Агриппина не скрывала своих материнских надежд, ускорили его гибель, ибо Сеян, видя, что умерщвление Друза осталось для убийц безнаказанным и не вызвало подлинной скорби в народе, и готовый на новые злодеяния, так как первое было успешно доведено до конца, принялся размышлять, как ему истребить сыновей Германика, которые, бесспорно, станут наследниками Тиберия. Он не мог покончить со всеми тремя, подсыпав им яду, так как служившие им рабы отличались преданностью и целомудрие Агриппины было неколебимо. Итак, он принимается порицать ее высокомерие, распалять давнюю ненависть к ней Августы и подстрекать свою недавно обретенную сообщницу Ливию с тем, чтобы они восстановили против нее Тиберия, нашептывая ему, что она, гордясь многочисленностью рожденных ею детей и опираясь на расположение к ним народа, замышляет захватить власть. Того же добивался он и через искусных клеветников, из которых особенно рассчитывал на Юлия Постума, благодаря прелюбодейной связи с Мутилией Приской втершегося в доверие к бабке[12] и по этой причине весьма пригодного для его целей, так как Приска, имевшая большое влияние на Августу, разжигала в старухе, и от природы властолюбивой и не терпящей соперничества, непримиримую враждебность к невестке. Вместе с тем и между приближенными Агриппины нашлись такие, которых удалось подговорить, чтобы они возбуждали злонамеренными речами ее честолюбие.

13. Между тем Тиберий, стараясь забыться в трудах, неустанно занимался государственными делами, рассматривая жалобы римских граждан и просьбы союзников; по его предложению сенат, идя навстречу разрушенным землетрясением городам — Кибире в Азии, Эгию в Ахайе, — издал указ, освободивший их на три года от уплаты налогов. Тогда же проконсул Дальней Испании Вибий Серен, осужденный за насилия и жестокость по закону о превышении власти, ссылается на остров Аморг. Выносится оправдательный приговор Карсидию Сацердоту, преданному суду за то, что он якобы снабжал хлебом врага Римского государства Такфарината, равно как и Гаю Гракху, привлеченному по такому же обвинению. Последнего, еще совсем малым ребенком, взял с собою в ссылку на остров Керкину его отец Семпроний. Выросший там среди людей, которых не коснулось образование, он кормился жалкою меновою торговлей в Африке и Сицилии и тем не менее не избегнул опасностей, сопряженных с высоким положением в обществе. И если бы этого ни в чем не повинного Гракха не защитили управлявшие тогда Африкой Элий Ламия и Луций Апроний, его несомненно погубили бы принадлежность к прославленному несчастному роду и гонения, которым подвергся его отец.

14. Также и в этом году греческие общины прислали своих представителей, просивших подтвердить давнее право убежища: самосцы — за храмом Юноны[13], граждане Коса — за храмом Эскулапия. Самосцы ссылались на постановление амфиктионов[14], обладавших высшею властью и вершивших всеми делами в то далекое время, когда греки, основав города в Азии, владели ее побережьем. Основания, на которые опирались косцы, имели за собой не меньшую древность, к чему присоединялись и заслуги их предков, ибо они открыли для римских граждан храм Эскулапия, когда тех, по приказанию царя Митридата, истребляли на всех островах и во всех городах Азии[15]. После неоднократных, но безуспешных жалоб со стороны преторов Цезарь самолично доложил, наконец, сенату о бесчинствах комедиантов и мимов: много смуты вносят они в общественные места, много мерзостей творят за стенами частных домов; древнее представление осков — безобидное и забавное народное зрелище[16] — стало настолько бесстыдным и настолько распространенным, что сенату надлежит положить предел этому безобразию. Вслед за тем комедианты и мимы были изгнаны из Италии.

15. В том же году Цезарь понес и другие утраты: умер один из близнецов Друза[17]; не менее тяжкой потерей была и смерть друга. То был Луцилий Лонг, давний товарищ всех его печалей и радостей, единственный из сенаторов, разделявший с ним его уединение на Родосе. Итак, невзирая на то, что Лонг принадлежал к новой знати, сенаторы решили устроить ему цензорские похороны на государственный счет и установить его статую на форуме Августа. Тогда все дела еще рассматривались сенатом, так что пред ним предстал и прокуратор Азии Луцилий Капитон, привлеченный к суду по предъявленному этой провинцией обвинению, причем принцепс решительно заявил, что он предоставил Капитону право распоряжаться лишь его, принцепса, имуществом и рабами, а если тот присвоил себе преторскую власть и пользовался в своих целях воинской силой, то тем самым превысил свои полномочия; так пусть же сенаторы выслушают союзников. По расследовании дела подсудимый был осужден. За это заступничество, а также за то, что и в минувшем году был наказан Гай Силан[18], города Азии постановили воздвигнуть храм в честь Тиберия, его матери и сената. На его постройку было дано разрешение, и благодарил за него сенаторов и деда Нерон, благожелательно принятый слушателями, которым, при еще свежем воспоминании о Германике, представлялось, будто они снова видят его и его слушают. Юноша отличался скромностью и достойной мужа высокого положения внешностью и имел тем больший успех, чем большей подвергался опасности вследствие всем известной ненависти к нему Сеяна.

16. Тогда же Цезарь выступил с речью по поводу избрания фламина Юпитера вместо умершего Сервия Малугинского, в которой предложил издать новый закон о порядке замещения этой должности. Ведь древний обычай предписывает выдвинуть кандидатами трех патрициев, чьи родители сочетались браком по обряду конфарреации[19], и на одном из них остановить выбор; теперь, однако, в отличие от старины нет прежнего обилия соискателей, потому что обряд конфарреации вышел из обихода или удержался среди очень немногих (он привел несколько причин этого, и главнейшая из них — нерадивость мужчин и женщин; сюда присоединяются и сопряженные с самой церемонией трудности, которых желают избегнуть) и еще потому, что принявший на себя сан фламина Юпитера, равно, как и та, кто, выйдя за него замуж, подчинена его власти, выходят из-под власти отца[20]. Здесь нужно внести послабления, подобно тому как некогда Август приспособил к нуждам своего времени кое-что из завещанного суровой древностью. По рассмотрении сакральных установлений сенат определил не менять порядка назначения на должность фламина, но издал закон, согласно которому супруга фламина подвластна мужу лишь в том, что имеет касательство к священнодействиям, а в остальном пользуется одинаковыми с прочими женщинами правами. Преемником Сервия Малугинского назначили его сына. Чтобы возвысить достоинство жрецов и чтобы сами они с большим рвением служили богам, было постановлено выдать весталке Корнелии, заместившей Скантию, два миллиона сестерциев, и, кроме того, было решено, что Августа при посещении театра всякий раз будет занимать место среди весталок.

17. В консульство Корнелия Цетега и Визеллия Варрона понтифики, а по их примеру и остальные жрецы, вознося молитвы о благополучии принцепса и давая соответствующие обеты, препоручили попечению тех же богов Нерона и Друза, не столько из любви к этим молодым людям, сколько из лести. Но при порче нравов как отсутствие, так и чрезмерность ее в равной мере опасны. Тиберий, никогда не питавший расположения к семейству Германика, глубоко уязвленный тем, что его, старика, поставили в один ряд с молодыми людьми, вызвал к себе понтификов и спросил их, уступили ли они просьбам Агриппины или ее угрозам. Они отрицали то и другое, но принцепс их побранил, впрочем, довольно мягко: ведь значительную их часть составляли его родственники, а другие были виднейшими гражданами государства. Тем не менее он выступил с речью в сенате, в которой предупредил, чтобы впредь никто возданием преждевременных почестей не распалял честолюбия в восприимчивых душах юношей. На него воздействовал и Сеян, твердивший, что государство расчленено на враждебные станы, как если бы было охвачено гражданской войной: есть такие, которые открыто заявляют о своей принадлежности к партии Агриппины, и если не принять мер, их станет гораздо больше; и не существует другого средства против углубляющейся усобицы, как убрать одного или двух из наиболее рьяных смутьянов.

18. Итак, во исполнение своего замысла Сеян решает расправиться с Гаем Силием и Титием Сабином. Близость к Германику была пагубна для обоих, но для Силия — еще и то, что в течение семи лет он начальствовал большим войском, одолел в войне Сакровира, заслужил в Германии триумфальные отличия, и с чем большей высоты он был бы низвергнут, тем больший страх навело бы его падение на остальных. По мнению некоторых, своею несдержанностью он еще сильнее восстановил прочив себя принцепса, ибо заносчиво похвалялся, что его воины соблюдали повиновение, когда все прочие были вовлечены в мятеж, и что Тиберий не сохранил бы власти, если бы и эти легионы пожелали перемен. Цезарь считал, что это умаляет его достоинство и что он бессилен отблагодарить за такие заслуги. Ибо благодеяния приятны лишь до тех пор, пока кажется, что за них можно воздать равным; когда же они намного превышают такую возможность, то вызывают вместо признательности ненависть.

19. У Силия была жена Созия Галла, ненавистная принцепсу, потому что питала привязанность к Агриппине. И вот было решено погубить их обоих, отложив на время расправу с Сабином. Против них выступает с обвинением консул Варрон, который, прикрываясь враждою своего отца с Силием, взялся ценою собственного позора угодить ненависти Сеяна. В ответ на ходатайство подсудимого немного отсрочить разбирательство его дела, с тем чтобы выждать, когда обвинитель сложит с себя консульские обязанности. Цезарь возразил, что вполне обычно для магистратов привлекать к суду частных лиц и не подобает лишать этого права консула, ревностно наблюдающего за тем, чтобы республика не потерпела ущерба. Так уж было заведено у Тиберия — прикрывать древними формулами только что измышленные беззакония. Итак, сенаторам строжайше предписывается собраться на заседание, как если бы Силия судили согласно законам, Варрон был настоящим консулом и республика — подлинной. Подсудимому не давали говорить, так как, пытаясь высказаться в свою защиту, он не скрывал, чей гнев, по его мнению, навлек на него преследования. Обвинение гласило, что, зная о причастности Сакровира к восстанию, он долгое время утаивал это, что своей алчностью запятнал победу и что его сообщницею была жена. Не подлежит сомнению, что они были замешаны в вымогательствах, но в суде все рассматривалось как оскорбление величия, и Силий, предвидя неизбежное осуждение, упредил его добровольною смертью.

20. Тем не менее накинулись на оставшееся после него имущество, и не для того чтобы возместить провинциалам их деньги, которых никто не требовал, но чтобы изъять, после того как были подсчитаны истребованные императорскою казною суммы, полученное им от щедрот Августа. Это был первый случай, когда Тиберий наложил руку на чужое добро. По предложению Азиния, Галла Созия присуждается к ссылке; он же высказался за конфискацию половины ее имущества с оставлением за детьми другой половины. Против этого возражал Маний Лепид, считавший, что одна четверть, как предписывает закон, должна быть отдана обвинителям, а все остальное — детям. И вообще я нахожу, что в те времена этот Лепид был мужем весьма достойным и мудрым, ибо его стараниями были смягчены многие жестокие приговоры, вынесенные другими сенаторами из раболепия перед принцепсом. Вместе с тем он не был лишен чувства меры, поскольку Тиберий не только прислушивался к его словам, но был также и расположен к нему. Это побуждает меня задуматься, определяется ли, как во всем прочем, благосклонность властителей к одним и их недовольство другими волею судьбы и предназначенным от рождения жребием или тут кое-что зависит и от нашего благоразумия и можно идти прямым и безопасным путем где-то посередине между непримиримою непреклонностью и низкою угодливостью. А вот Мессалин Котта, происходивший от столь же прославленных предков, но человек противоположного душевного склада, предложил издать сенатское постановление, в котором было бы предусмотрено, что магистраты, даже тогда, когда они ни в чем не виновны и не знали о предосудительных делах своих жен, наказуются за совершенные теми в провинциях преступления как за свои собственные.

21. Затем разбиралось дело Кальпурния Пизона, человека знатного, смелого и независимого. Ибо, как я рассказал выше, он во всеуслышание заявил в сенате, что намерен покинуть Рим из-за бесчинствующих в нем шаек доносчиков; он же, не побоявшись всемогущей Августы, осмелился выступить с обвинением против Ургулании и вызвать ее в суд из дома самого принцепса. В свое время Тиберий не выказал по этому поводу неудовольствия, но, снова и снова возвращаясь в душе к пережитому оскорблению, он хорошо помнил о нем и после того, как первый порыв злобы миновал. Квинт Граний обвинил Пизона в оскорблении величия, на которое тот дерзнул в беседе с глазу на глаз; к этому он добавил, что у себя дома Пизон хранит яд и что входит в курию, имея при себе меч[21]. Последнее обвинение было отвергнуто как слишком чудовищное и превосходящее меру правдоподобия, но под тяжестью остальных — а их возвели на него множество — он был признан подлежащим суду, который, однако, не состоялся, так как Пизон вовремя умер. Шла речь и об изгнаннике Кассии Севере, который, происходя из низов и предаваясь порочной жизни, но обладая при этом ораторским дарованием, своими безудержными нападками вызвал такую враждебность к себе, что по приговору принесшего клятву сената[22] был удален на Крит; но И там, ведя себя точно так же, возбудив новую, ненависть и оживив старую, он был присужден к конфискации имущества и, лишенный огня и воды, состарился на скале Серифе.

22. Тогда же претор Плавтий Сильван по невыясненным причинам выбросил из окна жену Апронию и, доставленный тестем Луцием Апронием к Цезарю, принялся сбивчиво объяснять, что он крепко спал и ничего не видел и что его жена умертвила себя по своей воле. Тиберий немедленно направился к нему в дом и осмотрел спальню, в которой сохранялись следы борьбы, показывавшие, что Апрония была сброшена вниз насильственно. Обо всем этом принцепс докладывает сенату, и по назначении судей бабка Сильвана Ургулания послала ему кинжал. Так как Ургулания была в дружбе с Августой, считали, что это было сделано ею по совету Тиберия. После неудачной попытки заколоться подсудимый велел вскрыть себе вены. Привлеченная вскоре к суду его первая жена Нумантина, обвинявшаяся в том, что посредством заклинаний и приворотного зелья наслала безумие на своего бывшего мужа, была признана невиновной.

23. Этот год избавил наконец римлян от длительной войны с нумидийцем Такфаринатом. Затянулась она по той причине, что воевавшие с ним полководцы, добившись успехов, достаточных, как они полагали, для получения триумфальных отличий, тотчас же оставляли врага в покое. В Риме уже стояли три увенчанные лаврами статуи, а Африку по-прежнему грабил Такфаринат, снова усилившийся благодаря вспомогательным войскам мавританцев. Сын Юбы Птолемей по молодости лет ни во что не вникал, и мавританцы предпочитали отправиться на войну, чем терпеть над собой царских вольноотпущенников и повиноваться вчерашним рабам. Укрывателем захваченной Такфаринатом добычи и его сообщником в грабеже был царь гарамантов; он не действовал во главе своего войска, но посылал к нумидийцам незначительные отряды, численность которых за отдаленностью преувеличивалась молвой. К тому же и из самой провинции перебегало к Такфаринату немало таких, кого гнали к нему нищета и буйные нравы, тем более что после одержанных Блезом побед Цезарь приказал девятому легиону возвратиться из Африки, как если бы там не осталось врагов, а проконсул этого года Публий Долабелла, для которого приказания принцепса были страшнее неожиданностей войны, не посмел его задержать.

24. Между тем, распустив слух, что Римское государство теснят и другие народы, что это и есть истинная причина, по которой римляне понемногу уходят из Африки, и что окружить оставшихся не составит труда, если все, кто предпочитает свободу рабству, приложат старание к этому. Такфаринат наращивает силы и, разбив лагерь, облагает осадой город Тубуск. Но Долабелла, стянув отовсюду воинов, какие только у него были, благодаря страху, который внушало римское имя, и неспособности нумидийцев вести бой с пехотою одним ударом снял осаду с Тубуска и укрепился в удобных местах; одновременно он казнит замышлявших измену вождей мусуламиев. И так как неоднократные походы против Такфарината убедительно показали, что тяжело вооруженному и наступающему в одном направлении войску за столь подвижным противником не угнаться, Долабелла вызвал царя Птолемея с его соплеменниками и, разбив свои силы на четыре Колонны, отдал начальствование над ними легатам и трибунам; летучие отряды для захвата добычи возглавили мавританцы; сам он руководил всеми.

25. Немного спустя поступает известие, что нумидийцы, раскинув шатры, расположились у полуразрушенного, ими самими сожженного укрепления по названию Авзея, рассчитывая на неприступность этого места, так как его окружают пустынные, заросшие лесом горы. Немедленно туда с величайшей поспешностью устремляются когорты легковооруженных и подразделения конницы, не осведомленные о том, куда их ведут. И едва забрезжил рассвет, как под звуки труб, с яростным криком они бросились на полусонных варваров, кони которых были стреножены или бродили по удаленным пастбищам. У римлян — сомкнутый строй пехотинцев, правильно расставленные отряды всадников, все предусмотрено для сражения; напротив, у ни о чем не подозревавших врагов ни оружия, ни порядка, ни плана боевых действий, и их хватают, тащат, убивают, как овец. Воины, ожесточенные воспоминанием о перенесенных трудностях и лишениях, о том, сколько раз они искали битвы с уклонявшимся от нее неприятелем, упивались мщением и вражеской кровью. По манипулам передается приказ: не упустить Такфарината, которого все хорошо знают в лицо, так как видели его в стольких битвах; пока вождь не убит, не будет отдыха от войны. А он, увидев, что его телохранители оттеснены, что его сын уже заключен в оковы, что со всех сторон к нему устремляются римляне, избежал плена, бросившись на их мечи и недешево продав сбою жизнь; таков был конец этой войны.

26. Домогавшемуся триумфальных отличий Долабелле Тиберий отказал в угоду Сеяну, дабы не померкла слава его дяди Блеза. Но Блез не стал от этого знаменитее, а отказ в предоставлении заслуженных почестей еще больше возвысил в общем мнении Долабеллу; ведь он с меньшими силами захватил занимавших видное положение пленных, умертвил вождя и стяжал себе славу завершителя этой войны. Затем прибыли послы гарамантов, которых редко приходилось видеть в Риме; народ, потрясенный гибелью Такфарината, но не знавший за собою вины, направил их, чтобы представить объяснения римлянам. Узнав об усердии Птолемея в этой войне, сенат восстановил старинный обычай и пожаловал его почетной наградой: к нему был послан один из сенаторов, чтобы вручить жезл из слоновой кости и расшитую тогу — принятые в древности подарки сената — и назвать его царем, союзником, другом.

27. Тем же летом едва не вспыхнуло восстание рабов; подавить его возникшие по всей Италии очаги позволила только случайность. Зачинщик волнений, бывший воин преторианской когорты Тит Куртизий, начал с тайных сборищ в Брундизии и расположенных поблизости городах, а затем в открыто выставленных воззваниях стал побуждать к борьбе за освобождение диких и буйных сельских рабов, обитавших в отдаленных горах посреди лесных дебрей; и вот, как бы по милости богов прибыли три биремы, назначенные для сопровождения и охраны плававших по этому морю. Квестором в этих краях был Кутий Луп, которому по установленному с древних времен порядку достались в управление леса и дороги[23]. Расставив подобающим образом моряков, он рассеял уже готовых выступить заговорщиков. Срочно присланный Цезарем трибун Стай с сильным отрядом доставил самого вожака и ближайших сотоварищей его дерзости в Рим, уже охваченный страхом из-за великого множества находившихся в нем рабов, численность которых неимоверно росла, тогда как свободнорожденных плебеев с каждым днем становилось все меньше.

28. При тех же консулах перед сенатом предстали — горестный пример бедствий и жестокости — в качестве обвиняемого отец, в качестве обвинителя сын (имя и тому и другому было Вибий Серен). Привезенный из ссылки, оборванный, покрытый грязью и закованный в цепи отец стоит лицом к лицу с произносящим обвинительную речь сыном. А нарядно одетый молодой человек — он же доносчик и он же свидетель — утверждал, не смущаясь, что его отец готовил покушение на принцепса и послал в Галлию подстрекателей к мятежу, и добавил, что деньги на это дал бывший претор Цецилий Корнут; последний, угнетаемый страхом, ибо полагал, что подвергнуться такому обвинению означало верную гибель, поспешил себя умертвить. Подсудимый, напротив, нисколько не потеряв твердости духа, устремляет взор на сына и, потрясая оковами, взывает к, богам-мстителям, моля их возвратить его в ссылку, где он мог бы жить вдали от подобных нравов, а на его сына когда-нибудь обрушить возмездие. Он твердо стоял на том, что Корнут ни в чем не повинен и беспричинно поддался страху. Это нетрудно выяснить, назвав других участников заговора, — не мог же он, Вибий Серен, имея одного единственного сообщника, замыслить убийство принцепса и государственный переворот.

29. Тогда обвинитель называет Гнея Лентула и Сея Туберона, приведя этим в величайшее смущение Цезаря: первые граждане государства, его преданные друзья — Лентул в преклонных летах, Туберон — немощный телом, обвиняются в подстрекательстве враждебных народов, в сеянии внутренних смут! Обвинение было тут же с них снято; допросили рабов относительно Серена-отца, но допрос оказался неблагоприятным для обвинителя. Тот, в преступном неистовстве и в страхе перед ропотом простого народа, угрожавшего ему подземной темницей, скалой[24] и казнью, предусмотренной для отцеубийц[25], покидает Рим. Но его возвращают из Равенны и заставляют довести до конца обвинение, причем Тиберий не скрывает своей давней ненависти к изгнаннику Серену. Дело в том, что вскоре после осуждения Либона Серен написал письмо Цезарю, в котором жаловался, что лишь его усердие осталось не награжденным, и позволил себе кое-какие резкости, не безопасные, когда они обращены к человеку надменному и склонному к раздражительности. Обо всем этом Цезарь напомнил ему спустя восемь лет, обвинив его во всяческих преступлениях, якобы совершенных им за истекшее с той поры время, хотя подвергнутые пыткам рабы упорно их отрицали.

30. Затем были собраны голоса: Серен осуждался на казнь принятым нашими предками способом[26], на что, однако, Тиберий не согласился, чтобы смягчить неприязнь, которую он навлек на себя этим процессом. А когда Азиний Галл предложил заточить осужденного на Гиаре или Донусе, он возразил и против этого, заявив, что на обоих островах нет воды и что кому даруется жизнь, тому нужно предоставить и средства для поддержания жизни. Итак, Серена снова отправили на Аморг. В связи с самоубийством Корнута в сенате заговорили о том, что не следует награждать обвинителей, если обвиняемый в оскорблении величия сам себе причинит смерть до завершения судебного разбирательства. Это предложение было бы принято, если бы против него не выступил Цезарь, который решительно и вопреки обыкновению открыто стал на сторону обвинителей, говоря, что без них законы будут бессильны и государство окажется на краю пропасти; пусть уж сенат скорее откажется от установленного правопорядка, чем устранит его опору. Так доносчиков — разряд людей, придуманный на общественную погибель и до того необузданный, что никогда не удавалось сдержать его в должных границах даже при помощи наказаний, поощряли обещаниями наград.

31. Среди этих столь привычных и столь печальных событий выпадает и одно довольно отрадное: римского всадника Гая Коминия, изобличенного в написании порочащего Цезаря стихотворения, он великодушно простил, вняв мольбам его брата-сенатора. Тем более казалось непостижимым, почему, зная лучшее и какою славой вознаграждается милосердие, он отдает предпочтение худшему. Ведь он не страдал отсутствием проницательности и не обманывался насчет того, когда деяния императоров прославляются искренне, а когда восторги притворны. Да и сам он, хотя обычно говорил принужденно и как бы борясь со словами, был гораздо красноречивее всякий раз, когда приходил к кому-либо на помощь. Впрочем, когда было принято постановление воспретить пребывание в Италии бывшему квестору Германика Публию Суиллию, изобличенному в получении взятки при судебном разбирательстве, и Цезарь потребовал для него ссылки на остров, он с такою горячностью доказывал важность этого для государства, что в подтверждение своих слов поклялся. Тогда это было принято с недовольством, но впоследствии, по возвращении Суиллия, обернулось для Тиберия похвалами: следующее поколение видело Суиллия всемогущим, продажным и долгое время своекорыстно пользовавшимся дружбой с принцепсом Клавдием и никогда — в благих целях. То же наказание сенаторы определили и Кату Фирмию, клеветнически обвинившему сестру в оскорблении величия. Этот Кат, как а уже говорил, предательски опутал Либона и затем, донеся на него, погубил. Помня об оказанной им услуге, но прикрываясь другим, принцепс попросил не отправлять его в ссылку, но не возражал против удаления его из сената.

32. Я понимаю, что многое из того, о чем я сообщил и сообщаю, представляется, возможно, слишком незначительным и недостойным упоминания; но пусть не сравнивают наши анналы с трудами писателей, излагавших деяния римского народа в былые дни. Они повествовали о величайших войнах и взятии городов, о разгроме и пленении царей, а если обращались к внутренним делам, то ничто не мешало им говорить обо всем, о чем бы они ни пожелали: о раздорах между консулами и трибунами, о земельных и хлебных законах, о борьбе плебса с оптиматами; а наш труд замкнут в тесных границах и поэтому неблагодарен: нерушимый или едва колеблемый мир, горестные обстоятельства в Риме и принцепс, не помышлявший о расширении пределов империи. И все же будет небесполезным всмотреться в эти незначительные с первого взгляда события, из которых нередко возникают важные изменения в государстве.

33. Всеми государствами и народами правят или народ, или знатнейшие, или самодержавные властители; наилучший образ правления, который сочетал бы и то, и другое, и третье, легче превозносить на словах, чем осуществить на деле, а если он и встречается, то не может быть долговечным. Итак, подобно тому как некогда при всесилии плебса требовалось знать его природу и уметь с ним обращаться или как при власти патрициев наиболее искусными в ведении государственных дел и сведущими считались те, кто тщательно изучил образ мыслей сената и оптиматов, так и после государственного переворота[27], когда Римское государство управляется не иначе, чем если бы над ним стоял самодержец, будет полезным собрать и рассмотреть все особенности этого времени, потому что мало кто благодаря собственной проницательности отличает честное от дурного и полезное от губительного, а большинство учится этому на чужих судьбах. Впрочем, сколько бы подобный рассказ ни был полезен, он способен доставить лишь самое ничтожное удовольствие, ибо внимание читающих поддерживается и восстанавливается описанием образа жизни народов, превратностей битв, славной гибели полководцев; у нас же идут чередой свирепые приказания, бесконечные обвинения, лицемерная дружба, истребление ни в чем не повинных и судебные разбирательства с одним и тем же неизбежным исходом — все, утомляющее своим однообразием. У древних писателей редко когда отыскивается хулитель, потому что никого не волнует, восхищаются ли они Пуническими или римскими боевыми порядками; но потомки многих, подвергнутых при власти Тиберия казни или обесчещению, здравствуют и поныне. А если их род и угас, все равно найдутся такие, которые из-за сходства в нравах сочтут, что чужие злодеяния ставятся им в упрек. Даже к славе и доблести ныне относятся неприязненно, потому что при ближайшем знакомстве с ними они воспринимаются как осуждение противоположного им. Но возвращаюсь к прерванному повествованию.

34. В консульство Корнелия Косса и Азиния Агриппы привлекается к судебной ответственности Кремуций Корд по дотоле неслыханному и тогда впервые предъявленному обвинению, за то, что в выпущенных им в свет анналах он похвалил Брута и назвал Кассия последним римлянином. Обвиняли Корда клиенты Сеяна Сатрий Секунд и Пинарий Натта. Уже это одно предвещало подсудимому верную гибель, да и сам Цезарь грозно хмурился, слушая его речь в свое оправдание, которую он, зная, что ему предстоит расстаться с жизнью, начал следующим образом: «Отцы сенаторы, мне ставят в вину только мои слова, до того очевидна моя невиновность в делах. Но и они не направлены против принцепса или матери принцепса, которых имеет в виду закон об оскорблении величия. Говорят, что я похвалил Брута и Кассия, но многие писали об их деяниях, и нет никого, кто бы, упоминая о них, не воздал им уважения. Тит Ливий, самый прославленный, самый красноречивый и правдивый из наших историков, такими похвалами превознес Гнея Помпея, что Август прозвал его помпеянцем, и, однако, это не помешало их дружеским отношениям. Сципиона, Афрания, этого самого Брута, этого самого Кассия он часто именует выдающимися мужами и нигде — разбойниками и отцеубийцами, каковое наименование им присвоено ныне. Сочинения Азиния Поллиона также хранят о них добрую память; Мессала Корвин открыто называл Кассия своим полководцем, а между тем и тот и другой жили в богатстве и неизменно пользовались почетом. Ответил ли диктатор Цезарь на книгу Марка Цицерона, в которой Катон превозносится до небес, иначе чем составленной в ее опровержение речью, как если бы он выступал перед судьями? Письма Антония и речи Брута к народу содержат неосновательные, но проникнутые большим ожесточением упреки Августу. Общеизвестны полные оскорбительных выпадов против Цезарей стихотворения Бибакула и Катулла[28]; но сам божественный Юлий, сам божественный Август не обрушились на них и не уничтожили их, и я затруднился бы сказать, чего в этом больше — терпимости или мудрости. Ведь оставленное без внимания забывается, тогда как навлекшее гнев кажется справедливым.

35. «Не говорю о греках, у которых была безнаказанной не только, свобода, но и разнузданность в выражениях, и если кто возмущался ими, то за слова мстил словами. И уж совсем беспрепятственно и не встречая отпора можно было высказываться у них о тех, кого смерть отняла у ненависти или пристрастия. Разве я на народном собрании возбуждаю граждан к усобице, когда поднявшие оружие Кассий и Брут занимают поле сражения при Филиппах? Или, погибнув семьдесят лет назад, они не сохраняют своей доли памяти в книгах историков, подобно тому, как их узнают по изображениям, которых не истребил даже одержавший над ними победу[29]? Потомство воздает каждому по заслугам, и не будет недостатка в таких, которые, если на меня обрушится кара, помянут не только Кассия с Брутом, но и меня». Выйдя затем из сената, он отказался от пищи и так лишил себя жизни. Сенаторы обязали эдилов сжечь его сочинения, но они уцелели, так как списки были тайно сохранены и впоследствии обнародованы. Тем больше оснований посмеяться над недомыслием тех, которые, располагая властью в настоящем, рассчитывают, что можно отнять память даже у будущих поколений. Напротив, обаяние подвергшихся гонениям дарований лишь возрастает, и чужеземные цари или наши властители, применявшие столь же свирепые меры, не добились, идя этим путем, ничего иного, как бесчестия для себя и славы для них.

36. В этом году обвинения следовали одно за другим, и даже в первый день Латинских празднеств[30] к префекту Рима Друзу, стоявшему на трибунале, на который он поднялся в знак вступления в должность, обратился Кальпурний Сальвиан с доносом на Секста Мария: за этот поступок, вызвавший громкое порицание Цезаря, Сальвиан поплатился ссылкой[31]. Жители Кизика были обвинены в нерадивом отправлении священнодействий в честь божественного Августа, и, кроме того, им вменялись в вину насилия над римскими гражданами. За это у них были отняты вольности, дарованные им во время войны с Митридатом, когда, подвергшись осаде, они отогнали царя столько же благодаря своей стойкости, сколько вследствие поддержки Лукулла. Но был оправдан Фонтей Капитон, занимавший ранее должность проконсула Азии, так как расследование установило, что обвинения, которые возвел на него Вибий Серен, лишены основания. Однако Серена не привлекли за это к ответственности, так как всеобщая ненависть обеспечивала ему безнаказанность. Ибо не знавшие ни стыда, ни совести обвинители становились как бы неприкосновенными личностями, а карались лишь ничтожные, никому не ведомые доносчики.

37. Тогда же Испания Дальняя, направив послов в сенат, обратилась к нему с ходатайством дозволить ей по примеру Азии возвести храм Тиберию и его матери. Цезарь, который вообще умел пренебрегать почестями, счел нужным воспользоваться этим случаем, чтобы ответить тем, кто порицал его, утверждая, будто он стал поддаваться тщеславию, и начал речь следующим образом. «Я знаю, отцы сенаторы, что многие хотели бы видеть во мне большую твердость, поскольку недавно я не отказал городам Азии, просившим о том же. Итак, я постараюсь объяснить мое молчаливое согласие в прошлом и то, что я решил делать в будущем. Так как божественный Август не воспретил воздвигнуть в Пергаме храм ему и городу Риму, то и я, для которого его слова и дела — закон, с тем большей готовностью последовал за предуказанным им образцом, что мой культ объединялся в тот раз с почитанием сената. Но если разрешение культа такого рода могло быть оправдано в единичном случае, то допустить, чтобы во всех провинциях поклонялись мне в образе божества, было бы величайшим самомнением и заносчивостью; да и культ Августа подвергнется умалению, если лесть предоставит равные почести и другим.

38. «Что я смертей, отцы сенаторы, и несу человеческие обязанности, я вполне удовлетворен положением принцепса, я свидетельствую пред вами и хочу, чтоб об этом помнили также потомки; и они воздадут мне достаточно и более чем достаточно, если сочтут меня не опозорившим моих предков, заботившимся о ваших делах и ради общего блага не страшившимся навлекать на себя вражду. Это — храмы мне в ваших сердцах, это — прекраснейшие и долговечные мои изваяния. Ибо те, что создаются из камня, если благоволение оборачивается в потомках ненавистью, окружаются столь же презрительным равнодушием, как могильные плиты. Вот почему я молю союзников и граждан и самих богов, последних — чтобы они сохранили во мне до конца моей жизни уравновешенный и разбирающийся в законах божеских и человеческих разум, а первых — чтобы они, когда я уйду, удостоили похвалы и благожелательных воспоминаний мои дела и мое доброе имя». После этого он решительно отверг почитание подобного рода и так же отрицательно отзывался о нем в частных беседах. Одни объясняли его поведение скромностью, многие — робостью, некоторые — обыденностью его души. Ведь лучшие среди смертных всегда искали самого высокого: так, Геркулес и Либер[32] у греков, а у нас Квирин сопричислены к сонму богов; правильнее поступал Август, который также на это надеялся. Все остальное дано властителям в настоящем, и лишь к одному им должно неустанно стремиться — к благожелательной памяти о себе; ибо в презрении к доброму имени сокрыто презрение к добродетелям.

39. Между тем безмерно взысканный судьбою Сеян утратил благоразумие и подстрекаемый к тому же женской нетерпеливостью (Ливия настойчиво требовала, чтобы он вступил с нею в обещанный брак) составил письмо к Цезарю, — ибо тогда было в обычае сноситься с ним письменно и когда он пребывал в Риме. Содержание этого письма было таково. Вследствие благосклонности отца Тиберия Августа, а затем многократно им самим явленных ему, Сеяну, знаков расположения он привык обращаться со своими надеждами и желаниями сперва к принцепсам и только потом к богам. Никогда он не добивался для себя блеска сановных должностей; он предпочитает трудную службу воина, несущего стражу ради безопасности императора. И тем не менее ему оказан величайший почет, поскольку его признали достойным породниться с семьею Цезаря; это и заронило в него надежду. И так как он слышал, что Август, подумывая о замужестве дочери, намечал ей в мужья даже римских всадников, он просит, если для Ливии станут подыскивать мужа, иметь в виду друга, который не будет искать от такого родства иных выгод, кроме славы. Он не слагает с себя возложенных на него обязанностей и вполне довольствуется тем, что такой брак оградит его семью от враждебности Агриппины, да и к этому он стремится ради детей, ибо, сколько бы ему ни было дано жизни, для него будет достаточно и более чем достаточно, раз он прожил ее при таком принцепсе.

40. В ответ на это Тиберий, поблагодарив Сеяна за преданность и бегло коснувшись милостей, которые он ему оказал, а также попросив дать ему время для всестороннего размышления, добавил: прочие смертные принимают решения, клонящиеся к тому, что они считают выгодным для себя; не таков удел принцепсов, ибо в важнейших делах они должны считаться с тем, что об этом подумают люди. Вот почему он не прибегает к тому, что ему было бы всего удобнее написать, а именно, что лишь сама Ливия вольна решить, выйти ли ей замуж после кончины Друза или остаться у того же домашнего очага, что у нее есть мать и бабка[33] и с ними ей прежде всего следует посоветоваться. Но он склонен поступить проще и повести речь прежде всего о враждебности Агриппины, которая разгорится с еще большей силою, если замужество Ливии разделит дом Цезаря на два противостоящих друг другу лагеря. Ведь и без того между женщинами прорывается соперничество, и от этого раздора страдают и его внуки. Что если этот брак еще больше обострит распрю? «Ты, Сеян, заблуждаешься, если думаешь, что останешься в своем прежнем сословии и что Ливия, состоявшая в супружестве сначала с Гаем Цезарем, а потом с Друзом, смирится с мыслью, что ей предстоит состариться в супружестве с римским всадником. Если бы я и допустил это, то неужели ты веришь, что те, кто видел ее брата, кто видел ее отца[34] и наших предков на высших государственных должностях, потерпят такое? Ты хочешь сохранить прежнее твое положение, но магистраты и знатнейшие граждане Рима, врывающиеся к тебе против твоего желания и советующиеся с тобою обо всем, уже давно, не таясь, утверждают, что ты намного перерос всадническое сословие, превзойдя в этом друзей моего отца, и, завидуя тебе, порицают за это меня. Но Август все-таки помышлял отдать дочь за римского всадника? Нет ничего удивительного, что, поглощенный всяческими заботами и предвидя, как безмерно возвысится тот, кто будет им вознесен таким браком над всеми прочими, он, действительно, называл в беседах Гая Прокулея и некоторых других, отличавшихся скромным образом жизни и не вмешивавшихся в общественные дела. Но если мы придаем значение колебаниям Августа, то насколько существеннее, что он выдал дочь все-таки за Марка Агриппу, а затем за меня. Я не скрыл этого от тебя из дружбы. Впрочем, я не стану противиться ни твоим намерениям, ни намерениям Ливии. А о том, над чем я про себя размышляю, какими узами собираюсь связать тебя неразрывно со мной, об этом я сейчас распространяться не стану; скажу лишь одно: нет ничего столь высокого, чего бы не заслужили твои добродетели и твоя верность, и когда придет время, я не умолчу об этом ни в сенате, ни перед народом».

41. И Сеян, думая уже не о браке, а о том, что гораздо больше его заботило, снова обращается с письмом к принцепсу, умоляя не питать к нему подозрений и не прислушиваться к толкам толпы, к нашептываниям ополчившейся на него зависти. Но считая, что, закрыв двери своего дома для бесчисленных посетителей, он утратит могущество, а поощряя их, подаст пищу для обвинений доносчикам, Сеян вознамерился убедить принцепса поселиться где-нибудь в приятных местах вдали от Рима. От этого он ждал для себя очень многого: от него будет зависеть доступ к Тиберию, и в его руках окажется почти вся его переписка, так как письма будут доставлять воины; а в дальнейшем уже достигший преклонного возраста и смягченный жизнью в уединении Цезарь с большей легкостью предоставит ему распоряжаться делами по своему усмотрению; он умерит возбуждаемую им зависть, преградив доступ толпе являющихся с утренними приветствиями, и, отказавшись от пустых почестей, усилит свое истинное могущество. И вот он начинает исподволь бранить суету города, скопление в нем народа, наплыв посетителей и всячески восхваляет покой и уединение, среди которых нет ничего такого, что докучало бы и раздражало, и ничто не мешает сосредоточенно размышлять о важнейших делах.

42. Случилось так, что в эти самые дни рассматривалось дело мужа выдающихся дарований Вотиена Монтана, и это судебное разбирательство побудило уже колебавшегося Тиберия утвердиться в мысли, что ему следует избегать заседаний сената, на которых в его присутствии оглашались бросаемые ему суровые и чаще всего справедливые упреки. Вотиен был привлечен за оскорбительные высказывания о Цезаре, и свидетель Эмилий, человек военный, усердствуя в желании изобличить обвиняемого, докладывает все, как оно было, и, несмотря на шум, поднятый сенаторами, чтобы его заглушить, настойчиво продолжает свои показания, так что Тиберию пришлось выслушать поношения, которым его подвергают в тесном кругу; это настолько его задело, что он вскричал, что немедленно или в ходе следствия опровергнет возводимые на него обвинения; уговоры приближенных и лесть со стороны всех присутствовавших едва его успокоили. Вотиен был подвергнут наказанию за оскорбление величия[35]; после этого Цезарь с тем более неумолимою беспощадностью к подсудимым, что его упрекали в ней, покарал ссылкою обвиненную в прелюбодейной связи с Варием Лигуром Аквилию, хотя избранный на следующий срок консул Лентул Гетулик осудил ее по Юлиеву закону[36]; а также повелел выскоблить из списка сенаторов Апидия Мерулу, уклонившегося от клятвы, что будет беспрекословно повиноваться распоряжениям Августа.

43. Затем были выслушаны посольства лакедемонян и мессенцев, споривших между собой о праве владения храмом Дианы Лимнатиды, возведенным, как утверждали лакедемоняне, ссылаясь на упоминания в исторических сочинениях и стихи поэтов, их предками на своей земле, отнятым у них Филиппом Македонским, с которым они воевали, и впоследствии возвращенным им по решению Гая Цезаря и Марка Антония. Мессенцы, напротив, настаивали на том, что еще в древности при разделе Пелопоннеса[37] между потомками Геркулеса Денфалийская равнина, на которой находится это святилище, отошла к их царю; доказательства этого, говорили они, и поныне сохраняются в надписях, вырезанных на камне или на старинных бронзовых досках. А что до того, что лакедемоняне указывают на исторические сочинения и на поэтов, то таких свидетельств у них много больше и они достовернее; да и Филипп поступил не по произволу победителя, а по справедливости; таков же был приговор царя Антигона, таков же — римского полководца Муммия; такое же решение вынесли и милетцы, когда их общине было предложено рассудить обе стороны, наконец, так же решил претор Ахайи Атидий Гемин. И храм был предоставлен мессенцам. Жители Сегесты обратились с просьбою восстановить разрушившийся от времени храм Венеры на горе Эрике и привели при этом широко известные предания о его происхождении, лестные для Тиберия. И он, как прямой потомок основателя храма, взял на себя заботу об этом святилище[38]. Тогда же обсуждалось и ходатайство массилийцев, причем была признана убедительной их ссылка на пример Публия Рутилия, которого, когда он был в соответствии с законами изгнан из Рима, признали своим гражданином жители Смирны. На этом основании изгнаннику Вулкацию Мосху массилийцами были предоставлены те же права, и он оставил свое имущество этому городу, как если бы тот был его родиной.

44. В этом году[39] скончались именитые мужи Гней Лентул и Луций Домиций. Лентулу, помимо консульства и триумфальных отличий за победу над гетами[40], доставило добрую славу и то, что он с достоинством переносил бедность, а затем, приобретя безупречным путем большое богатство, пользовался им умеренно и разумно. Домицию придавала блеск громкая известность его отца[41], господствовавшего на море во время гражданской войны, пока он не примкнул сначала к партии Антония, а потом — Цезаря. Дед его пал в битве при Фарсале, сражаясь на стороне оптиматов. Сам он, выбранный в мужья младшей Антонии, дочери Октавии, впоследствии переправился с войском через реку Альбис, проникнув в глубь Германии дальше, чем кто-либо из его предшественников, и за эти деяния был удостоен триумфальных отличий. Скончался и Луций Антоний, принадлежавший к очень знатному, но несчастливому роду. Ибо после того как его отец Юл Антоний был наказан смертью за прелюбодеяние с Юлией, Август отправил его, еще совсем юного внука своей сестры, в город Массилию, где он пребывал в ссылке под предлогом, что проходит там обучение. Впрочем, останкам его были оказаны почести, и его кости по решению сената были помещены в гробнице Октавиев[42].

45. При тех же консулах в Ближней Испании неким сельским жителем терместинского племени было совершено злодейское преступление. Неожиданно напав на находившегося в пути претора этой провинции Луция Пизона, пренебрегшего ввиду мирного времени надлежащими предосторожностями, он одним ударом поразил его насмерть; скрывшись благодаря резвости своего коня из виду и достигнув лесной чащи в горах, он оставил коня и, пробираясь по обрывистым и диким местам, ускользнул от погони. Но не надолго обманул он своих преследователей, ибо, поймав и показав в ближайших селениях брошенного убийцей коня, они установили, кому он принадлежал. Схваченный и преданный пыткам для выяснения, кто были его сообщники, он громко прокричал на родном языке, что его напрасно допрашивают; он хотел бы, чтобы здесь присутствовали его товарищи и видели, как его мучают; но не существует таких мучений, которые могли бы исторгнуть из него правду. И когда на следующий день его снова влекли на допрос, он с нечеловеческой силой вырвался из рук стражи и, ударившись головою о камень, тут же испустил дух. Полагают, что убийство Пизона было задумано несколькими терместинцами, с которых он так строго взыскивал присвоенные ими общественные деньги, что варвары не стерпели этого.

46. В консульство Лентула Гетулика и Гая Кальвизия[43] сенат определил наградить триумфальными отличиями Поппея Сабина за подавление восстания фракийских племен, обитавших высоко в горах в дикости и убожестве и по этой причине тем более неукротимых. Помимо природных свойств этих людей, причина волнений состояла и в том, что они не желали смириться с набором в наши войска и отдавать нам на службу своих самых доблестных воинов, да и своим царям они повиновались лишь когда им вздумается, а если направляли по нашему требованию вспомогательные отряды, то ставили над ними своих начальников и не соглашались вести военные действия ни с кем, кроме соседних народов. А тогда к тому же распространился слух, будто мы собираемся разъединить их друг с другом и, перемешав с другими народностями, отправить в дальние страны. Но прежде чем взяться за оружие, они прислали послов с напоминанием, что они дружественно настроены и готовы оказывать нам повиновение и что так будет и впредь, если на них не возложат какого-нибудь нового бремени; но если с ними станут обращаться как с побежденными и попытаются навязать им рабство, то у них есть оружие, и молодежь, и решимость скорее умереть, чем расстаться со свободою. При этом они показывали свои укрепления, построенные на неприступных скалах, где находились их родители и жены, и угрожали, что война будет трудной, изнурительной и кровопролитной.

47. В ожидании, пока сосредоточится его войско, Сабин ответил благожелательно, но после того как к нему прибыл Помпоний Лабеон с одним легионом из Мезии и царь Реметалк с теми из своих соплеменников, которые остались верными римлянам, он объединил с ними находившиеся в его распоряжении силы и двинулся на неприятеля, уже успевшего расположиться в ущельях лесистых гор. На открытых холмах виднелись наиболее отважные из врагов, и римский полководец, напав на них, без труда отогнал варваров, понесших лишь незначительные потери вследствие близости их убежищ. Разбив тут же лагерь и укрепив его, он занимает сильным отрядом гору с узким и ровным гребнем, тянувшимся вплоть до вражеского укрепления, охраняемого большой, но нестройной толпою воинов. Вслед за тем Сабин отряжает отборных лучников против тех смельчаков, которые по обычаю этого племени плясали и пели перед крепостным валом. Пока лучники действовали издали, сами неуязвимые, они причиняли противнику сильный урон; однако, подойдя ближе, они были смяты внезапною его вылазкой, но выручены бросившейся на помощь когортой сугамбров, которых римляне держали наготове, как воинов стойких в опасности и устрашающих врагов своим боевым пением и звоном оружия.

48. После этого лагерь был перенесен ближе к врагу, а в прежних укреплениях оставлены те фракийцы, о которых я упоминал как о наших союзниках. Им было дозволено производить опустошения, жечь, забирать добычу, лишь бы эти набеги кончались засветло и ночь они проводили в лагере, бдительно охраняя его. Вначале это соблюдалось, но вскоре, предавшись разгулу и обогатившись грабежом, они стали самовольно покидать сторожевые посты ради разнузданных пиршеств и сваливались там, где их одолевали сон и вино. А враги между тем, проведав об их беспечности, подготовили два отряда, из которых одному поручалось напасть на грабителей, а другому — на римский лагерь, и не потому, чтобы они надеялись им овладеть, но чтобы всякий, отвлеченный криками и звоном оружия, думал только о своей безопасности и не слышал шума второго сражения. Стремясь создать еще большее замешательство, они избрали ночное время. Бросившиеся на лагерный вал были легко отбиты, но служившие у нас вспомогательные отряды фракийцев, устрашенные внезапностью нападения, когда воины частью спали у укреплений, а большинство бродило за их пределами, были перебиты с тем большею беспощадностью, что враги видели в них перебежчиков и предателей, поднявших оружие, чтобы поработить самих себя и отечество.

49. На следующий день Сабин выстроил свое войско в удобном месте на случай, если варвары, ободренные ночной удачей, осмелятся на сражение. Но так как они не вышли ни из своего укрепления, ни с прилегавших к нему возвышенностей, он приступает к осаде, воспользовавшись тем, что возведение осадных сооружений уже было начато; связав их между собой рвом с частоколом, он замыкает отовсюду пространство на четыре тысячи шагов в окружности и, постепенно продвигая вперед осадные работы, еще теснее сжимает кольцо вокруг неприятеля, с тем чтобы отрезать его от воды и подножного корма для лошадей и скота; и, наконец, сооружается насыпь, откуда уже с близкого расстояния можно было метать во врага камни, копья и горящие головни. Но ничто так не мучило осажденных, как жажда, ибо огромное количество как боеспособных, так и небоеспособных должно было пользоваться только одним источником; к тому же издыхали от бескормицы лошади и быки, по обыкновению варваров находившиеся вместе с ними внутри крепостной ограды; тут же лежали трупы людей, умерших от ран или от жажды; все было полно тлением, смрадом, заразой.

50. Ко всем трудностям прибавилось еще величайшее бедствие — разногласия: одни были готовы сдаться, другие предпочитали этому смерть и намеревались поразить друг друга; были и такие, кто убеждал не погибать, не отомстив за себя, и решиться на вылазку. Столь противоположных мнений придерживались не только в толпе рядовых воинов, но и среди вождей; так, Динис, достигший глубокой старости и благодаря длительному общению с римлянами знавший и их мощь, и их милосердие, утверждая, что нужно сложить оружие и что это единственный выход для побежденных, первый, с женой и детьми, отдался во власть победителя; за ним последовали и те, кто по возрасту или полу не мог биться с врагом, и те, кто ценил жизнь дороже славы. Молодежь разделилась, частью примкнув к Тарсе, частью к Туресу. И тот и другой решили не расставаться живыми со свободою, но Тарса призывал к быстрой развязке, к тому, чтобы разом покончить с надеждою и страхом, и подал пример остальным, пронзив грудь мечом; и было немало сделавших то же. Турес же со своим отрядом дожидался наступления темноты, что не осталось тайной для римского полководца, который поэтому усилил передовые позиции более многочисленными отрядами. Надвинулась ночь с жестокой грозой, оглашаемая к тому же дикими криками, по временам сменявшимися полным безмолвием, что вселяло в осаждавших тревогу пред неизвестностью. Сабин стал обходить своих воинов, убеждая их не поддаваться на уловки врагов, не обращать внимания ни на загадочный гул, ни на обманчивую тишину, но каждому бестрепетно исполнять свой долг и не метать понапрасну оружия.

51. Между тем варвары, налетая толпами, то осыпают вал камнями, обожженными кольями, стволами срубленных деревьев, то закидывают рвы валежником, связками хвороста и мертвыми телами; иные подносят к нашим укреплениям заранее изготовленные мостки и лестницы, хватаются за частокол на валу, рушат его и дерутся врукопашную с обороняющимися римлянами. Наши воины мечут в них дротики, сталкивают щитами, поражают тяжелыми осадными копьями, сбивают сбрасываемыми на них каменными глыбами. Римлян воодушевляют надежда, порожденная уже одержанною над тем же врагом победою[44], и боязнь тем большего бесчестья, если их одолеют, варваров — сознание, что это последняя попытка спастись, а многих из них к тому же — и находящиеся позади них жены и матери и их жалобные стенания. В одних ночь вселяет отвагу, в других, — страх; удары наносятся наудачу, раны — внезапно; невозможность отличить своих от врагов и горные ущелья, доносящие с тыла отзвуки голосов сражающихся, привели наших в такое смятение, что несколько укреплений было оставлено римлянами, решившими, что неприятель прорвался за вал. Но враги, кроме отдельных воинов, за него не проникли; всех остальных, после того как самые доблестные были сброшены с вала или изранены, уже на рассвете наши прогнали на вершину горы, к тому месту, где было расположено укрепление, и там, наконец, принудили их сложить оружие. Ближние селения изъявили покорность по доброй воле своих обитателей; прочие не были взяты приступом или осадою лишь потому, что в Гемских горах началась ранняя и суровая зима.

52. А в Риме, в доме принцепса, продолжались волнения и раздоры. Первым в ряду выпадов с целью погубить Агриппину было привлечение к суду ее двоюродной сестры Клавдии Пульхры по обвинению, предъявленному Домицием Афром. Этот Афр, недавно закончивший срок преторских полномочий, не занимавший видного положения, но жаждавший известности и ради нее готовый на любое преступление, обвинил Пульхру в развратном образе жизни, в прелюбодеянии с Фурнием, а также в ворожбе и злоумышлениях против принцепса. Агриппина, всегда горячая и несдержанная, а тогда к тому же взволнованная грозной опасностью, нависшей над ее родственницей, отправляется к Тиберию и застает его за принесением жертвы отцу. При виде этого она вскипела и сказала ему, что не подобает одному и тому же человеку заниматься закланием жертв божественному Августу и преследованием его потомков. Не в немые изваяния вселился его божественный дух: она — его действительное и живое подобие, порожденное божественной кровью, и она понимает свою обреченность и облачается в скорбные одежды. Незачем прикрываться именем Пульхры; ведь единственная причина ее преследования заключается в том, что она неразумно избрала Агриппину предметом своего преклонения, забыв о печальной участи, постигшей по той же причине Созию. Слова, которые пришлось выслушать от нее Тиберию, вызвали его скрытную душу на редкую для него откровенность, и, схватив Агриппину за руку, он предостерег ее греческим стихом, гласившим, что она гневается, потому что не царствует. Пульхра и Фурний были осуждены. А Афр был причислен молвою к первостепенным ораторам, так как проявил в этом деле свои дарования и сам Цезарь сказал, что ему свойственно прирожденное красноречие. В дальнейшем, выступая обвинителем или защитником подсудимых, он добыл себе славу, более благоприятную для его красноречия, чем для нравов, но в глубокой старости красноречие Афра значительно потускнело, так как при поблекшем уме он удержал неумение сохранять молчание.

53. А Агриппина, упорная в гневе и к тому же занемогшая телесным недугом, когда ее навестил Тиберий, сначала долго плакала молча, а потом принялась осыпать его упреками и просить: пусть он облегчит ее одиночество, пусть даст ей мужа; она еще молода и во цвете лет, и для порядочной женщины нет утешения иначе, как в браке; найдутся в государстве…[45] которые не сочтут для себя зазорным взять супругу Германика вместе с его детьми. Но Цезарь, понимая, какими последствиями удовлетворение ее просьбы чревато для государства, и вместе с тем не желая выказать ни неудовольствия, ни своих опасений, покинул ее, так и не дав ответа, сколько она на нем ни настаивала. Об этом случае, не упомянутом составителями анналов, я узнал из записок Агриппины-дочери, в которых мать принцепса Нерона рассказала потомкам о своей жизни и о судьбе своих близких.

54. И Сеян нанес ей, погруженной в печаль и забывшей о своих опасениях, новый, еще глубже поразивший ее удар, подослав к ней мнимых доброжелателей, дабы те под личиною дружбы предупредили ее, что для нее изготовлен яд и что ей следует избегать яств, предлагаемых ей у свекра[46]. И вот, не умея притворяться, Агриппина, когда ей пришлось возлежать за столом возле принцепса, хмурая и молчаливая, не притронулась ни к одному кушанью; это заметил Тиберий, случайно или, быть может, потому, что о чем-то слышал, и, желая ее испытать, похвалил поставленные пред ним плоды и собственноручно протянул их невестке. Это еще больше усилило подозрения Агриппины, и она, не отведав плодов, передала их рабам. Тиберий не проронил ни слова, но, обратившись к матери, сказал, что не удивительно, если он примет суровые меры по отношению к той, которая обвиняет его в намерении ее отравить. Отсюда пошел слух, что Агриппине готовится гибель, но император не решается сделать это открыто и для ее умерщвления изыскиваются тайные способы.

55. Чтобы отвлечь от себя эти толки, Цезарь стал часто бывать в сенате ив течение многих дней слушал представителей Азии, споривших, в каком городе возвести ему храм. Состязались одиннадцать городов, с одинаковою настойчивостью, но не с равными основаниями. Все они опирались на сходные доводы, ссылаясь на свое древнее происхождение, на преданность римскому народу в войнах с Персеем, Аристоником и другими царями[47]. Но Гипепа, Тралла и вместе с ними Лаодикея и Магнесия сразу же были отвергнуты, как города незначительные. И даже жители Илиона, заявившие, что Троя — мать Рима, не располагали ничем, кроме издревле утвердившейся за их городом славы. Некоторые колебания возникли по поводу Галикарнаса, так как его жители утверждали, что за тысячу двести лет их жилища ни разу не сотрясались от подземных толчков и что фундамент храма будет покоиться на природной скале. В отношении пергамцев было сочтено, что с них довольно существующего в их городе храма Августа, хотя именно это и было их главным доводом. Эфес и Милет отпали, потому что первый и без того совершает священнодействия Аполлону, а второй — Диане. Итак, оставалось выбрать лишь между Сардами и Смирной. Жители Сард огласили решение этрусков, признававших их своими кровными родичами: ведь Тиррен и Лид, сыновья царя Атиса, вследствие многочисленности своих соплеменников поделили их между собой; Лид остался на землях предков, а Тиррену достались по жребию новые земли, с тем чтобы он основал на них поселения; этим народам были присвоены имена их властителей — одному в Азии, другому в Италии; могущество лидян возросло еще больше, так как они послали после этого своих[48] людей в Грецию, которая и стала называться затем по имени Пелопа. Одновременно жители Сард упоминали о грамотах, данных им нашими полководцами, о заключенных с нами во время Македонской войны договорах, протекающих у них рек, мягком климате их страны и богатстве[49] а также о полноводности земель, лежащих вокруг их города.

56. А представители Смирны, напомнив о ее древности, основал ли ее сын Юпитера[50] Тантал, или Тесей, который также был божественного происхождения, или одна из амазонок, перешли к тому, на что больше всего рассчитывали, а именно к своим заслугам перед римским народом, так как в помощь ему их город посылал свои корабли не только для войн с внешним врагом, но и для происходивших в самой Италии[51]; они заявили, что первый храм городу Риму был выстроен в Смирне при консуле Марке Порции, когда римский народ уже свершил большие дела, но еще не достиг вершины могущества, потому что все еще стоял город пунийцев и в Азии были могущественные цари. Одновременно они призвали в свидетели Луция Суллу, что, когда его войско из-за суровой зимы и отсутствия теплой одежды оказалось в бедственном положении и об этом было сообщено в народном собрании, все присутствовавшие на нем сбросили с себя платье и отослали его нашим легионам. Итак, сенаторы, приглашенные высказать свое мнение, предпочли Смирну. И Вибий Марс внес предложение дать Манию Лепиду, которому досталась эта провинция, сверх положенного числа еще одного легата, с тем чтобы возложить на него заботу о храме. И так как Лепид из скромности отказался выбрать его по своему усмотрению, туда был направлен избранный жребием бывший претор Валерий Назон.

57. В разгар всех этих дел Цезарь после длительного обдумывания и неоднократного откладывания своего замысла отправился наконец в Кампанию под предлогом освятить храмы Юпитеру — в Капуе, Августу — в Ноле, а в действительности решив окончательно поселиться вдали от Рима. Хотя его удаление, следуя за большинством писателей, я объяснил происками Сеяна, но так как, расправившись с ним, Тиберий еще целых шесть лет прожил в таком же уединении, я часто задумываюсь, не правильнее ли было бы усматривать причину его отъезда в его личном желании прикрыть свою жестокость и свое любострастно, как бы они ни обнаруживались его поступками, хотя бы своим местопребыванием. Были и такие, кто полагал, что в старости он стыдился своего облика; он был очень высок, худощав и сутул; макушка головы у него была лысая, лицо в язвах и по большей части залепленное лечебными пластырями; к тому же во время своего уединения на Родосе он привык избегать общества и скрывать утехи своего любострастия. Сообщают также, что его изгнало из Рима и властолюбие матери, которую он не желал признавать своей соправительницей и от притязаний которой не мог избавиться, так как самая власть ему досталась в дар от нее. Ибо Август подумывал, не поставить ли во главе государства внука своей сестры, всеми восхваляемого Германика, но, вынужденный сдаться на просьбы жены, усыновил Тиберия, повелев ему сделать то же с Германиком. Этим и попрекала его Августа, постоянно требуя от него благодарности.

58. Тиберий отбыл из Рима с немногими приближенными, среди которых был один сенатор, бывший консул, опытный законовед Кокцей Нерва, из высокопоставленных римских всадников, кроме Сеяна, только Курций Аттик и разные ученые люди, почти все греки, чтобы было с кем развлечься беседой. Знатоки астрологии утверждали, что Тиберий покинул Рим при таком положении небесных светил, которое исключало возможность его возвращения. Это предсказание для многих явилось причиною гибели, так как, поверив в близкий конец Тиберия, они повсюду толковали об этом; ведь не могли же они предвидеть столь невероятную вещь, как то, что он одиннадцать лет проведет добровольным изгнанником вне пределов родного города. А дальнейшее показало, насколько тесно соседствуют наука и заблуждение и насколько истина окутана тьмою. Что он не вернется в Рим, было сказано неспроста, но что касается прочего, то тут никто ничего не знал, ибо он прожил до глубокой старости, проводя время то в ближнем поместье, то на берегу моря, а то порою и у самых стен Рима.

59. Случайно в эти самые дни Цезарь подвергся смертельной опасности, что доставило новую пищу тем же пустым разговорам, а ему самому — повод еще больше уверовать в дружбу и преданность Сеяна. В поместье, которое называлось «Пещера» и находилось между Амункланским морем и Фундинскими горами, Тиберий с приближенными пировали в естественном гроте. Вдруг у входа в него произошел обвал и камнями завалило несколько прислуживавших рабов; всех объял безудержный страх, и участники пиршества разбежались. Сеян же, обратившись лицом к Цезарю и опираясь на колени и руки, прикрыл его собой от сыпавшихся камней и в таком положении был найден подоспевшими на помощь воинами. Это вознесло его еще выше, и сколь, бы пагубные советы он ни давал, Тиберий, помня о проявленной им самоотверженности, выслушивал их с полным доверием. А Сеян, изображая себя беспристрастным судьей поведения сыновей Германика, в действительности выискивал подставных лиц, выступавших против них обвинителями и особенно преследовавших Нерона, как ближайшего преемника Тиберия; и хотя Нерон держался с подобающей юноше скромностью, однако нередко случалось, что он забывал, как нужно вести себя при сложившихся обстоятельствах, ибо его клиенты и вольноотпущенники, стремясь поскорее добиться влияния, всячески внушали ему, что он должен выказывать смелость и независимость: этого хочет римский народ, хочет войско, и Сеян, одинаково издевающийся над терпением старика и робостью юноши[52], не посмеет воспрепятствовать ему в этом.

60. Несмотря на эти и им подобные речи, Нерон не питал никаких преступных намерений, но иногда у него вырывались слишком дерзкие и необдуманные слова, которые подхватывались приставленными к нему соглядатаями и преувеличивались в их донесениях, тогда как он не имел возможности оправдаться; и вообще различные обстоятельства тревожили и раздражали его. Ибо одни старались уклониться от встречи с ним, другие, поздоровавшись, сейчас же от него отворачивались, многие торопились прервать начатый разговор и покинуть его, тогда как приверженцы Сеяна, напротив, следовали за ним по пятам и оскорбительно подшучивали над ним. Да и Тиберий принимал его, то угрюмо насупившись, то с деланной улыбкою на лице; но говорил ли юноша или молчал, ему вменялось в вину и его безмолвие, и его слова. Даже ночь подстерегала его своими опасностями: о его сне и бодрствовании, о каждом вздохе жена[53] сообщала своей матери Ливии, а та — Сеяну; последний сумел привлечь на свою сторону и его брата Друза, которого соблазнил надеждою на принципат, если он устранит старшего возрастом и уже пошатнувшегося Нерона. Друз был от природы злопамятен и, не говоря уже о стремлении властвовать и застарелой неприязни братьев друг к другу, ненавидел Нерона и за то предпочтение, которое ему оказывала их мать Агриппина. Впрочем, Сеян не так уж благоволил к Друзу, чтобы не обдумывать способов погубить в будущем и его, зная, что он неосмотрителен и что его легко завлечь в западню.

61. В конце года скончались видные мужи Азиний Агриппа, происходивший от скорее прославленных, чем родовитых предков и не посрамивший их своей жизнью, и Квинт Гатерий, при жизни славившийся красноречием; ныне плоды его дарования не в таком почете. Очевидно, сила его речей заключалась скорее в их вдохновенности, чем в тщательности отделки; и в то время как продуманность и трудолюбие у других ораторов приобретают для потомков все большую ценность, благозвучие и плавность речи Гатерия угасли вместе с ним.

62. В консульство Марка Лициния и Луция Кальпурния[54] неожиданное бедствие унесло не меньшее число жертв, чем их уносит кровопролитнейшая война, причем начало его было вместе с тем и его концом. Некто Атилий, по происхождению вольноотпущенник, взявшись за постройку в Фидене амфитеатра, чтобы давать в нем гладиаторские бои, заложил фундамент его в ненадежном грунте и возвел на нем недостаточно прочно сколоченное деревянное сооружение, как человек, затеявший это дело не от избытка средств и не Для того, чтобы снискать благосклонность сограждан, а ради грязной наживы. И вот туда стеклись жадные до таких зрелищ мужчины и женщины, в правление Тиберия почти лишенные развлечений этого рода, люди всякого возраста, которых скопилось тем больше, что Фидена недалеко от Рима; это усугубило тяжесть разразившейся тут катастрофы, так как набитое несметной толпой огромное здание, перекосившись, стало рушиться внутрь или валиться наружу, увлекая вместе с собой или погребая под своими обломками несчетное множество людей, как увлеченных зрелищем, так и стоявших вокруг амфитеатра. И те, кого смерть настигла при обвале здания, благодаря выпавшему им жребию избавились от мучений; еще большее сострадание вызывали те изувеченные, кого жизнь не покинула сразу: при дневном свете они видели своих жен и детей, с наступлением темноты узнавали их по рыданиям и жалобным воплям. Среди привлеченных сюда разнесшейся молвой тот оплакивал брата, тот — родственника, иные — родителей. И даже те, чьи друзья и близкие отлучились по делам из дому, также трепетали за них, и, пока не выяснилось, кого именно поразило это ужасное бедствие, неизвестность только увеличивала всеобщую тревогу.

63. Когда начали разбирать развалины, к бездыханным трупам устремились близкие с объятиями и поцелуями, и нередко возникал спор, если лицо покойника было обезображено, а одинаковые телосложение и возраст вводили в заблуждение признавших в нем своего. При этом несчастье было изувечено и раздавлено насмерть пятьдесят тысяч человек, и сенат принял постановление, воспрещавшее устраивать гладиаторские бои тем, чье состояние оценивалось менее четырехсот тысяч сестерциев, равно как и возводить амфитеатр без предварительного обследования надежности грунта. Атилий был отправлен в изгнание. Следует упомянуть, что сразу же после разразившейся катастрофы знать открыла двери своих домов: повсюду оказывали врачебную помощь и снабжали лечебными средствами; и в городе в эти дни, сколь ни был горестен его облик, как бы ожили обычаи предков, которые после кровопролитных битв поддерживали раненых своими щедротами и попечением.

64. Еще не успело поблекнуть воспоминание об этом несчастье, как на город обрушилась неистовая сила огня, причинившего невиданные дотоле опустошения: выгорел весь Целиев холм; и пошла молва, что этот год несчастливый, что в недобрый час было принято решение принцепса удалиться из Рима, ибо толпе свойственно приписывать всякую случайность чьей-либо вине; но Цезарь пресек этот ропот раздачей денег в размере понесенных каждым убытков. В сенате ему принесли благодарность за это знатные граждане, и народ восхвалял его, ибо, невзирая на лица и безо всяких просьб со стороны приближенных, он помогал своей щедростью даже неизвестным ему и разысканным по его повелению погорельцам. Кроме того, в сенате было сделано предложение переименовать Целиев холм в Священный, ибо, когда все вокруг было истреблено пламенем, осталась невредимою только статуя Тиберия, стоявшая в доме сенатора Юния. То же произошло некогда и с изображением Клавдии Квинты: ее статуя, установленная нашими предками в храме Матери богов, дважды избегла разрушительной силы пожара[55]. Клавдии — священны, к ним благоволят божества, и нужно, чтобы была особо отмечена святость места, в котором боги оказали принцепсу столь великий почет[56].

65. Не будет неуместным сообщить здесь о том, что этот холм в старину прозывался Дубовым, так как был покрыт густыми дубовыми рощами, а Целиевым его назвали впоследствии по имени Целия Вибенны, который, будучи предводителем отряда этрусков и придя вместе с ними на помощь римлянам, получил этот холм для заселения от Тарквиния Древнего, или его отдал ему кто-то другой из царей, ибо в этом историки расходятся между собой. Но не вызывает ни малейших сомнений, что воины Целия, которых было великое множество, обитали даже на равнине вплоть до мест по соседству с форумом, из-за чего эта часть города и стала называться по имени пришельцев Тусским кварталом[57].

66. Но если усердие знати и щедрость Цезаря доставили римлянам облегчение в стихийных несчастьях, то ничто не ограждало их от бесчинств с каждым днем возраставшей и наглевшей шайки доносчиков; против родственника Цезаря богача Квинтилия Вара выступил с обвинениями Домиций Афр, ранее добившийся осуждения его матери Клавдии Пульхры, и никто не удивился тому, что, долго прозябавший в нужде и беспутно распорядившийся недавно полученной наградой, он замыслил новую подлость. Но всеобщее изумление вызвало соучастие в этом доносе Публия Долабеллы, ибо, происходя от прославленных предков и связанный родством с Варом, он по собственной воле пошел на то, чтобы запятнать свою знатность и навлечь позор на свое потомство. Сенат, однако, не дал ходу этому обвинению, постановив дождаться прибытия императора, что было тогда единственным способом отвести на время нависшие бедствия.

67. По освящении храмов в Кампании Цезарь, невзирая на то, что предписал особым эдиктом, чтобы никто не осмеливался нарушать его покой, и расставленные ради этого воины не допускали наплыва к нему горожан, все же, возненавидев муниципии, колонии и все расположенное на материковой земле, удалился на остров Капреи, отделенный от оконечности Суррентского мыса проливом в три тысячи шагов шириною. Я склонен думать, что больше всего ему понравилась уединенность этого острова, ибо море вокруг него лишено гаваней, и лишь мелкие суда, да и то не без трудностей, находили на нем кое-какие прибежища, так что никто не мог пристать к нему без ведома стражи. Зима на острове умеренная и мягкая, так как от холодных и резких ветров его укрывает гора, а лето чрезвычайно приятное, потому что остров беспрепятственно обвевает Фавоний[58] и кругом — открытое море. Отсюда открывался прекрасный вид на залив, пока огнедышащая гора Везувий не изменила облика прилегающей к нему местности[59]. Говорят, что Капреями когда-то владели греки и что остров был заселен телебоями. Но в то время его занимал Тиберий, в чьем распоряжении находилось двенадцать вилл с дворцами, каждая из которых имела своё название; и насколько прежде он был поглощен заботами о государстве, настолько теперь предался тайному любострастию и низменной праздности. Он сохранил в себе присущие ему подозрительность и готовность верить любому доносу, а Сеян, еще в Риме привыкший растравлять в нем и ту и другую, делал это на Капреях еще безудержнее и уже не скрывая козней, подстраиваемых им Агриппине и Нерону. Приставленные к ним воины заносили словно в дневник сообщения обо всех гонцах, которые к ним прибывали, обо всех, кто их посещал, обо всем явном и скрытом от постороннего глаза, и больше того: к ним подсылались люди, убеждавшие их бежать к войску, стоявшему против германцев, или, обняв на форуме в наиболее людный час статую божественного Августа, воззвать о помощи к народу и сенату. И хотя эти советы были ими отвергнуты, им тем не менее вменялось в вину, что они якобы готовились к осуществлению их.

68. Год консульства Юния Силана и Силия Нервы[60] имел дурное начало: повлекли в темницу из-за привязанности к Германику прославленного римского всадника Тития Сабина; единственный из стольких его клиентов, он не перестал оказывать внимание его супруге и детям, посещая их дом и сопровождая их в общественных местах, за что порядочные люди его хвалили и уважали, а бесчестные ненавидели. На него и решили напасть бывшие преторы Луканий Лациар, Порций Катон, Петилий Руф и Марк Опсий, жаждавшие добиться консульства, доступ к которому был открыт только через Сеяна, чью благосклонность можно было снискать не иначе как злодеянием. Итак они сговариваются между собой, что Лациар, который был немного знаком с Сабином, коварно завлечет его в западню, что остальные будут присутствовать как свидетели и что затем все вместе выступят против него с обвинением. Лациар сначала заводит с Сабином как бы случайные разговоры, потом понемногу начинает превозносить его преданность, то, что не в пример прочим, будучи другом процветающего семейства, он не покинул его и тогда, когда оно оказалось в беде; одновременно он говорил с величайшей почтительностью о Германике и выражал сочувствие Агриппине. И после того как Сабин — ибо сердца смертных в несчастье смягчаются, — прослезившись, высказал кое-какие жалобы, он уже смелее принялся осуждать Сеяна, его жестокость, надменность, притязания; не воздержался он даже от упреков Тиберию. Эти беседы, которые их как бы объединили в запретном, придали их отношениям видимость тесной дружбы. И уже Сабин по собственному побуждению стал искать встреч с Лациаром, посещать его дом и делиться с ним, как с ближайшим другом, своими огорчениями.

69. Названные мной совещаются, как поступить, чтобы несколько человек могли подслушать такие беседы. Дело в том, что для этого нужно было присутствовать в таком месте, которое Сабин считал бы уединенным, но стоять за дверьми они не решались из опасения, что он их увидит, услышит шорох или еще какая-нибудь случайность вызовет в нем подозрение. И вот три сенатора прячутся между кровлей и потолком, в укрытии столь же позорном, сколь омерзительной была и подстроенная ими уловка, и каждый из них припадает ухом к отверстиям и щелям в досках. Между тем Лациар, встретив Сабина на улице, увлекает его к себе в дом и ведет во внутренние покои, как бы намереваясь сообщить ему свежие новости, и тут нагромождает перед ним и давнишнее, и недавнее, — а было этого вдосталь, — и вызывающее опасения в будущем. Сабин делает то же, и еще пространнее, ибо чем горестнее рассказы, тем труднее, раз они уже прорвались, остановить их поток. После этого немедленно сочиняется обвинение, и в письме, отосланном Цезарю, доносчики сами подробно рассказали о том, как они подстроили этот подлый обман, и о своем позоре. Никогда Рим не бывал так подавлен тревогой и страхом: все затаились даже от близких, избегали встреч и боялись заговаривать как с незнакомыми, так и знакомыми; даже на предметы неодушевленные и немые — на кровлю и стены — взирали они со страхом.

70. А Цезарь в послании, прочитанном в сенате в день январских календ, после обычных пожеланий по случаю нового года, обратился к делу Сабина, утверждая, что тот подкупил нескольких вольноотпущенников с целью учинить на него покушение, и недвусмысленно требуя предать его смерти. Тут же было вынесено соответствующее сенатское постановление, и, когда осужденного влекли на казнь, он кричал, насколько это было возможно, — ибо его голова была прикрыта одеждой, а горло сдавлено, — что так освящается наступающий год, такие жертвы приносятся Сеяну. Куда бы он ни направлял взор, куда бы ни обращал слова, всюду бегут от него, всюду пусто: улицы и площади обезлюдели: впрочем, некоторые возвращались и снова показывались на пути его следования, устрашившись и того, что они выказали испуг. «Какой же день будет свободен от казней, если среди жертвоприношений и обетов богам, когда по существующему обычаю подобает воздерживаться даже от нечестивых слов, заключают в оковы и накидывают петлю? И Тиберий не без намерения действует с такой отталкивающей жестокостью: это сделано обдуманно и умышленно, чтобы никто не воображал, будто вновь вступившим в должность магистратам что-нибудь может помешать отпереть двери темницы точно так же, как они отпирают храмы с их жертвенниками»[61]. Вслед за тем Цезарь в присланном им письме поблагодарил сенаторов за то, что они покарали государственного преступника, и добавил, что над ним нависла смертельная угроза из-за козней врагов, однако никого из них не назвал по имени; тем не менее всем было ясно, что он имеет в виду Нерона и Агриппину.

71. Если бы я не поставил себе за правило вести изложение по годам, меня бы увлек соблазн забежать вперед и здесь же рассказать, каков был конец Лациара, Опсия и других участников этого постыдного дела, не только после того как властью завладел Гай Цезарь, но и при жизни Тиберия, который не желал, чтобы кто другой расправился с пособниками его злодейств, и вместе с тем, пресытившись их услугами, когда обретал возможность использовать в тех же целях новых людей, обычно истреблял прежних, ставших для него бременем; но о возмездии им и прочим виновным в преступлениях этого рода мы сообщим в свое время. В связи с письмом Цезаря Азиний Галл, чьим детям Агриппина приходилась теткою со стороны матери, предложил попросить его поставить сенат в известность, кого именно он опасается, и дозволить их устранить. Но ни одного из своих качеств, представлявшихся ему добродетелями, Тиберий не ценил так высоко, как умения притворяться; и тем более он был раздосадован тем, что его сокровенные мысли раскрыты. Впрочем, Сеян его успокоил, и не из любви к Галлу, но для того, чтобы выждать, пока улягутся колебания принцепса, ибо он знал, что, когда Тиберий, медлительный в размышлениях, наконец распаляется, у него за гневными словами следуют беспощадные действия. Тогда же скончалась Юлия, внучка Августа, изобличенная в прелюбодеянии, осужденная и сосланная им на остров Тример, находящийся близ берегов Апулии. Там она двадцать лет провела в изгнании, существуя на средства Августы, которая, ниспровергнув тайными происками своих пасынков и падчериц, проявляла показное сострадание к их бедствиям.

72. В том же году зарейнский народ фризы нарушил мир больше вследствие нашей жадности, чем из нежелания оказывать нам повиновение. По причине бедности фризов Друз обложил их умеренной податью, повелев сдавать бычьи шкуры для нужд нашего войска, причем никто не следил за тем, какой они прочности и какого размера, пока Оленний, центурион примипилов, назначенный правителем фризов, не отобрал турьи шкуры в качестве образца для приемщиков подати. Выполнить это требование было бы затруднительно и другим народам, а германцам тем более тяжело, что, хотя в их лесах водится много крупного зверя, домашний скот у них малорослый. И вот вместо шкур они стали сначала рассчитываться с нами быками, потом землями и, наконец, отдавать нам в рабство жен и детей. Отсюда — волнения и жалобы, и так как им не пошли в этом навстречу, у них не осталось другого выхода, кроме войны. Явившихся за получением подати воинов они схватили и распяли на крестах; Оленний, предупредив нападение разъяренных врагов, спасся бегством и укрылся в укреплении, носившем название Флев; в нем стоял довольно сильный отряд римских воинов и союзников, охранявших океанское побережье.

73. Как только это стало известно пропретору Нижней Германии Луцию Апронию, он вызвал из Верхней провинции подразделения легионов и отборные отряды пехоты и конницы вспомогательных войск и, перевезя на судах вниз по Рейну и то и другое войско, двинулся на взбунтовавшихся фризов, которые, сняв осаду с римского укрепления, ушли защищать свои земли. Тогда Апроний принимается укреплять в затопляемых приливом местах насыпи и мосты, чтобы провести по ним войско с тяжелым обозом, и между тем, отыскав броды, велит конному подразделению каннинефатов и пехотинцам из служивших в наших рядах германцев обойти с тыла врагов; но те, успев изготовиться к бою, опрокидывают конные отряды союзников и присланную к ним на помощь конницу легионов. В дальнейшем туда же были направлены три легковооруженные когорты, затем еще две и спустя некоторое время — вся конница вспомогательных войск: этих сил было бы совершенно достаточно, если бы они одновременно бросились на врага, но, подходя с промежутками, они не добавили стойкости уже приведенным в расстройство частям и сами заразились страхом бегущих. Все, что осталось от вспомогательных войск, Луций Апроний отдает в подчинение легату пятого легиона Цетегу Лабеону, но и тот, попав в трудное положение вследствие разгрома отданных ему под начало частей, посылает гонцов, умоляя поддержать его силою легионов. Раньше других к нему на выручку устремляются воины пятого легиона и после ожесточенной схватки отбрасывают фризов и спасают истомленные ранами когорты и отряды всадников. Римский военачальник не пустился, однако, в погоню за неприятелем и не предал погребению трупы, хотя пало большое число трибунов, префектов и лучших центурионов. Впоследствии узнали от перебежчиков, что близ леса, называемого рощею Бадугенны, в затянувшейся до следующего дня битве было истреблено девятьсот римлян и что воины другого отряда из четырехсот человек, заняв усадьбу некогда служившего в нашем войске Крупторига и опасаясь измены, по взаимному уговору поразили друг друга насмерть.

74. Это прославило фризов среди германцев, тогда как Тиберий скрывал потери, чтобы не оказаться в необходимости назначить главнокомандующего для ведения войны с ними[62]. Да и сенат заботился не о том, как бы империя не покрыла себя позором на одной из своих окраин: душами всех владел страх перед тем, что творилось внутри государства, и общие помыслы были направлены лишь на изыскание средств спасения при помощи лести. Итак, невзирая на то, что обсуждались совсем другие вопросы, сенаторы определили воздвигнуть жертвенник Милосердию и жертвенник Дружбе[63] и по обе стороны от них установить статуи Тиберия и Сеяна и часто обращались к ним с настоятельными мольбами доставить им возможность лицезреть их особы. Но Тиберий с Сеяном, однако, не появились ни в Риме, ни в его окрестностях; они сочли достаточным покинуть на время Капреи и показаться на ближайшем побережье Кампании. Туда устремились сенаторы, всадники и много простого народа; все особенно трепетали перед Сеяном, доступ к которому был более затруднителен, и поэтому добиться его можно было лишь посредством искательства и готовности служить его замыслам. Разумеется, что при виде столь отвратительного и столь откровенного раболепия он проникся еще большим высокомерием; ведь в Риме обычная уличная суета большого города скрывает, кто по какому делу торопится; здесь же, расположившись в поле или на берегу, будь то день или ночь, они были вынуждены одинаково выносить как благосклонность, так и наглую спесь привратников, пока и это, наконец, не было запрещено. Те, кого Сеян не удостоил ни беседы, ни взгляда, возвратились в Рим, трепеща за будущее; иные радовались, но тщетно, ибо злосчастная дружба с Сеяном привела их вскоре к роковому концу.

75. Между тем Тиберий, выдав на Капреях замуж за Гнея Домиция свою внучку Агриппину, дочь Германика, повелел отпраздновать свадьбу в Риме. Он избрал Домиция, помимо древности его рода, также и потому, что тот состоял с Цезарями в кровном родстве, ибо мог похвалиться, что Октавия — его бабка, а через нее и Август — двоюродный дед.

Рейтинг публикации:

0

Комментарии (0) | Распечатать

Добавить новость в: