В этом эссе, любезно предоставленном TomDispatch.com, мы становимся свидетелями того, как, подобно Берлинской стене, рухнули иллюзии солдата
Эндрю Басевич (Andrew Bacevich)
© Reuters
Человеческие амбиции препятствуют настоящему образованию. Спросите меня. Я знаю. Молодой человек в состоянии спешки практически не обучаем: он знает, чего хочет и что ему мешает; и когда приходит пора оглянуться назад или прислушаться к мыслям, которые кажутся крамольными, у него нет на это ни времени, ни желания. В счет идет только направление, в котором он идет. И лишь по мере того, как иссякают амбиции, образование становится возможным.
Мое собственное образование началось не раньше, чем я достиг среднего возраста. Я точно могу назвать дату: мое образование началось в Берлине, зимним вечером у Брандебургских ворот, вскоре после того, как рухнула Берлинская Стена.
Тогда я служил офицером в американской армии и много времени проводил в Германии. Но до того памятного дня у нас с семьей не было случая посетить этот знаменитейший город Германии, где до сих пор на каждом шагу можно встретить свидетельства самых отталкивающих исторических явлений. Целый день мы бродили, осматривая город; к вечеру оказались в Восточном Берлине, бывшем всего несколько лет назад во власти коммунистов. Было уже поздно, мы проголодались, но я настоял, чтобы мы прошлись по Липовой Аллее, от берега Шпреи до самих Брандебургских ворот. Моросил холодный дождик, блестела мокрая мостовая. Дома вдоль аллеи, сохранившиеся еще от эпохи прусских королей, были темными, грязными, с выщербленными фасадами. На улицах было безлюдно – время было уже довольно позднее для осмотра достопримечательностей.
Сколько я помню, Бранденбургские Ворота всегда были символом прошлого, а Берлин – эпицентром современной истории. Но к тому времени, когда я оказался в этой вечной столице Германии, история уже сделала новый шаг. Холодная война довольно резко закончилась. Город, расколотый на части, как и вся страна, воссоединился.
Для американцев, знакомых с Берлином лишь заочно, этот город представляется живой метафорой. Перечислите даты — 1933, 1942, 1945, 1948, 1961, 1989 годы — и Берлин предстанет перед вами как назидание, как символ могущества, безнравственности, трагедии, неповиновения, стойкости, реабилитации. Тому, кто склонен рассматривать прошлое как сборник поучительных притч, современная история Берлина дает богатый материал. Самая грандиозная притча вырисовывается из событий 1933 - 1945 года: эпическое повествование о том, как набирало силы Зло, с которым слишком поздно стали бороться; и как в результате героических усилий оно было повержено. Второй рассказ, сотканный из событий напряженного периода сразу после Второй мировой войны, повествует о том, как разбились мечты о мире, место которых заняло исполненное горечи противостояние; как одновременно росла решимость. Вытекающее из этого бездействие, «длительная борьба в сумерках», по словам Джона Кеннеди, стало основной коллизией третьей притчи, с ее центральной темой упорного мужества перед лицом неясной угрозы. И вот, наконец, пришла пора бодрящих событий 1989 года, когда свобода, наконец, восторжествовала, и не только в Берлине, но во всей Восточной Европе.
Чего же я, собственно, искал у Бранденбургских Ворот? Может быть, подтверждения того, что эти притчи, которые я усвоил и воспринял как непреложную истину, действительно ею были? Но чего бы я ни ожидал, фактически я встретил там кучку довольно жалко выглядевших субъектов, явно не немцев, предлагавших какие-то значки, медальоны, головные уборы, части военной формы и прочие атрибуты могучей Красной Армии. Это был хлам, барахло, дешевка. За пригоршню немецких марок я купил наручные часы, украшенные символикой советских вооруженных сил. Через несколько дней они перестали идти.
Присутствие жавшихся к покрытым военными шрамами колоннам коробейников – почти наверняка это были демобилизованные русские солдаты, ожидавшие отправки домой, - подрывало все мои былые представления. Это были «неподчищенные хвосты» истории, считавшейся завершенной после того, как Берлинская стена была разрушена. Мы заторопились домой, к пище и теплу, а я все никак не мог освободиться от замешательства, вызванного этой встречей. Я начал допускать возможность, что истины, к которым я пришел за прошедшие двадцать лет как профессиональный военный, в частности, мои представления о холодной войне и о внешней политике США, - были не вполне истинны.
По своему темпераменту и по воспитанию я всегда питал приверженность традиции. После жизни в условиях иерархического подчинения глубокое уважение к авторитетам стало глубоко укоренившейся привычкой. В следовании традиционному образу мыслей я черпал уверенность. Теперь, поначалу нерешительно, я начал подозревать, что за традиционностью может скрываться притворство. Я начал понимать, что подлинная истина не бывает простой, и что любая версия истины, провозглашенная вышестоящими лицами, будь то президент, премьер-министр или архиепископ – уже тем самым подозрительна. Я пришел к мысли, что сильные мира сего раскрывают истину лишь в той мере, в какой это им выгодно. Но и в этом случае, истины, которые они свидетельствуют, приходят от них, опутанные почти невидимой оболочкой лицемерия, хитрости, двуличия. Обладание властью неизбежно сопряжено с манипуляцией и является антитезой открытости.
Ко всем этим очевидным положениям я пришел удивительно поздно. «Ничто в образовании не поражает сильнее, - как писал некогда историк Генри Адамс, - чем то количество невежества, которое оно нагромождает в форме застывших фактов». До этого момента я слишком часто путал образование с накоплением и каталогизированием фактов. В Берлине, у подножия Бранденбургских ворот, я начал понимать, насколько наивен я был. И вот в возрасте 41 года, я, довольно бессистемно, с перебоями, приступил к обретению подлинного образования.
С тех пор прошло двадцать лет; успехов я добился весьма скромных. Ниже я привожу отчет о том, чему я за это время сумел научиться.
Посещение другой Германии – страны третьего мира
В октябре 1990 года я получил первый знак, говорящий о том, что, возможно, что-то в моем образовании было неправильно. Третьего октября коммунистическая Восточная Германия – носящая официальное название Германская Демократическая Республика (ГДР), прекратила свое существование, и объединенная Германия получила официальное признание. На той же неделе я сопровождал группу американских офицеров в поездке в город Йену, входившую в состав бывшей ГДР. Формально цель поездки была чисто образовательной: изучение знаменитой битвы при Йене и Ауэрштедте, в ходе которой Наполеон Бонапарт и его маршалы нанесли грандиозное поражение прусской армии под командованием герцога Брауншвейгского. (Исход этой битвы 1806 года побудил философа Гегеля, жившего тогда в Йене, заявить, что до «конца истории» рукой подать. Недавно подобное преувеличенное суждение в связи с завершением холодной войны высказал американский ученый Фрэнсис Фукуяма).
В этом путешествии мы узнали многое о том, как следует вести битву, хотя в основном это были застывшие факты, и их образовательная ценность была невелика. А заодно довольно случайно мы узнали много нового о реальной жизни по ту сторону так называемого «железного занавеса», то есть «за чертой», если изъясняться языком американских военных. В этом отношении поездка оказалась ничем иным как разоблачением. Образовательный смысл этой экскурсии – для меня, во всяком случае – было трудно переоценить.
Как только наш автобус пересек бывшую германо-германскую границу, мы совершили скачок во времени. Для американских войск, расквартированных в Баварии и Гессене, Западная Германия в течение нескольких десятков лет была чем-то вроде парка отдыха – этакий гигантский Диснейленд, с причудливыми деревеньками, изумительными пейзажами и прекрасными автострадами, с изобилием вполне приличной еды, превосходным пивом и уступчивыми женщинами. Теперь же мы оказались в совершенно другой Германии. Восточная Германия, обычно изображаемая как наиболее развитая и процветающая страна в составе советской империи, при ближайшем рассмотрении сильно смахивала на малоразвитую страну третьего мира.
Несмотря на узкие, кое-где и вовсе полуразрушенные дороги, - это касалось даже основных автомагистралей, - проблем с дорожным движением практически не было. За исключением немногочисленных медлительных «трабантов» и «вартбургов» — автомобилей восточногерманского производства в стиле примитивного «ретро» — и редких грузовиков, испускающих выхлопные газы, дороги были пустынны. Мы проезжали мимо жалких деревенек, с небольшими приусадебными участками. Остановились пообедать у придорожного магазинчика. Владелец с радостью взял наши немецкие марки, предложив за них несъедобную колбасу. Хотя, судя по надписям на дорожных знаках, мы находились в Германии, это была страна, явно еще не оправившаяся от последствий второй мировой войны.
После прибытия в Йену мы остановились в гостинице «Черный Медведь», которую побывавшие здесь раньше нас сослуживцы рекомендовали как лучший отель в городе. Он оказался захудалой ночлежкой. Мне, как старшему офицеру в группе, предоставили комнату с нормально работающим санузлом. Другим посчастливилось меньше.
Сама Йена оказалась университетским городом средних размеров; основной университетский комплекс располагался как раз напротив нашей гостиницы. У входа на территорию университетского городка стоял очень большой бюст Карла Маркса на гранитном пьедестале, отчаянно нуждавшийся в чистке. Из-за угольных брикетов, используемых для домашнего отопления, было практически нечем дышать, и все кругом было покрыто сажей. Мы привыкли к тому, что в немецких городах преобладают пастельные тона – частные и многоквартирные дома в Западной Германии были покрашены в бледно-зеленые, приглушенно-оранжевые, мягкие желтые цвета. Здесь все было серым или коричневым.
Вечер начался для нас поисками обеда. Ресторанов в округе было мало, и выглядели они довольно непривлекательно. Мы остановили свой выбор на неприглядном тускло-коричневом заведении, где колбаса оказалась второсортной, а свежих овощей не было вовсе. Единственным утешением было неплохое качество местного пива.
На следующее утро, по дороге на место исторической битвы, мы обратили внимание на значительное советское военное присутствие, заметное, главным образом, по проезжавшим мимо грузовикам; судя по внешнему виду, это были модели образца 1950-х годов. К нашему удивлению, мы обнаружили, что советские военные устроили рядом с местом, где Наполеон разгромил пруссаков, небольшой учебный полигон. Хотя нам было приказано избегать всяческих контактов с русскими , присутствие движущейся колонны бронетанковых войск завораживало нас; мы не могли оторвать глаз от этого зрелища. Это были «другие», о которых мы так давно слышали, но которых так мало знали. Мы наблюдали в бинокли за колонной русских бронемашин, видимо, преодолевавших учебную дистанцию для водителей. Вдруг одна из машин задымила. Прошло немного времени, и она загорелась.
Вот это было образование, хотя в тот момент у меня было довольно смутное представление о значимости происходящего.
Честолюбивого командного игрока одолевают сомнения
Эти поездки в Йену и в Берлин стали проблесками реальности, радикально расходящейся с моими самыми фундаментальными представлениями о ней. Нежданно-негаданно в мое сознание проникли подрывные влияния. Мало-помалу вся моя картина мира посыпалась.
Прежде в основе этой картины лежало убеждение, что американское могущество проявляется в обязательстве быть мировым лидером, и что и сама наша мощь, и мировое лидерство были выражением и подтверждением стойкой преданности нации своим основным идеалам. Что американское господство, политика и цели увязаны между собой и составляют четкий, внутренне непротиворечивый комплекс, каждый элемент которого черпает силу в других и, в свою очередь, усиливает их – все это я принимал как данное. Тот факт, что, за время моей взрослой жизни усиление тенденции к политике интервенционизма (вмешательства в дела суверенных государств) стало характерной чертой американской политики, никоим образом – во всяком случае, в моих глазах – не противоречило американскому стремлению к миру. Напротив, готовность делегировать жизни своих граждан и казну в самые дальние уголки мира представлялась мне свидетельством серьезности этого стремления. Тот факт, что за это время Соединенные Штаты накопили арсенал из 31 тысячи единиц ядерного оружия, в небольшом числе присутствующее и в подразделениях, в которых мне доводилось служить, совершенно не противоречил моей вере в неотчуждаемое право на жизнь и свободу; ведь, как я считал, именно угроза жизни и свободе заставила Соединенные Штаты приобрести весь этот арсенал и поддерживать его в состоянии готовности к немедленному использованию.
Я был не столь наивен, чтобы полагать, что в американской истории не было темных пятен. И все же я убеждал себя, что все эти ошибки или несправедливости были совершены исключительно из добрых побуждений. Более того, обстоятельства фактически просто не оставляли другого выбора. В Юго-Восточной Азии и в Западной Европе, в Персидском заливе и в Западном полушарии, Соединенные Штаты лишь делали то, что было необходимо. Достойной альтернативы не существовало. Пойти на ослабление американского влияния означало лишиться мирового лидерства, тем самым поставив под удар безопасность, благополучие и свободу не только нашей страны, но и наших друзей и союзников.
Выбор представлялся достаточно очевидным. На одной стороне был нынешний статус кво: обязательство, традиции и привычки, определяющие американский глобализм, обеспечиваемые аппаратом национальной безопасности, маленьким винтиком которого был и я. На другой стороне – перспектива попустительства, изоляционизма, катастрофы. И каждый президент со времен Гарри Трумэна следовал единственно возможным для ответственного политика курсом.
В поддержании такого моего мировоззрения решающую роль сыграла холодная война. Учитывая мой возраст, воспитание и профессиональную подготовку, иначе и быть не могло. Несмотря на то, что великое противостояние между США и Советским Союзом моментами достигало значительного напряжения и вызывало тревогу – я помню, как мой отец во время Карибского ракетного кризиса наполнял наш подвал запасами воды и консервов, – оно имело целью разъяснить, а не напугать. Холодная война стала основой, структурировавшей и придававшей смысл современной истории. Она обеспечивала схему расстановки сил и шкалу оценки. Я воспринимал, как догму, постулат о том, что есть плохие немцы и есть хорошие немцы, которые, как и американцы, страстно любят свободу. Представление о холодной войне как о борьбе между добром и злом давало ответ на многие вопросы, отодвигая другие в сторону и делая третьи неважными.
В 1960-х годах, во время вьетнамской войны, немало людей моего поколения отказались от концепции холодной войны как манихейской борьбы добра со злом. И тут я снова, надо признать, оказался отстающим учеником. И хотя мне удавалось сохранять свою веру, когда многие ее уже утратили, но все же меня все сильнее и сильнее обуревали сомнения, тревожа и дезориентируя.
Безусловно, время от времени подозрения порой закрадывались мне в голову задолго до Йены и Берлина. Отчасти они были порождены моим личным опытом войны во Вьетнаме; но я всячески пытался их подавить. В конце концов, я был на службе. Профессия военного - в те дни, по крайней мере, - допускала вольномыслие лишь о чрезвычайно узких пределах. Восхождение по лестнице карьерного успеха требовало обуздания всех поползновений к независимости мышления. Чтобы преуспеть, нужно было быть командным игроком. Позднее, когда я изучал в магистратуре историю внешних сношений США, моя ортодоксальность подверглась сильнейшему испытанию; однако я яростно отметал все сомнения. Что касается образования, магистратура оказалась совершенно бесполезной тратой времени – это был период интенсивных исследований, посвященных накоплению фактов, которые я сам всеми силами постарался сделать застывшими.
Однако теперь мои личные обстоятельства изменились. Вскоре после окончания холодной войны закончилась и моя карьера профессионального военного. Теперь образование стало не просто возможностью, но необходимостью.
В умеренных дозах подчинение очищает душу. Это превосходное противоядие от чрезмерного эгоизма. После 23 лет, проведенных в армии США, когда я, казалось, куда-то шел, я очутился во внешнем мире. Никуда конкретно я не двигался. В закрытой, самодостаточной вселенной полковой жизни у меня был довольно значимый статус. Как только я снял форму, этот статус испарился. Я быстро пришел к адекватной оценке собственной незначительности, - целительный урок, который мне следовало бы получить значительно раньше.
Когда я ступил на извилистый путь к своему новому призванию учителя и писателя, предприняв своего рода паломничество, честолюбие в общепринятом смысле слова отошло на задний план. Произошло это не вдруг. Лишь постепенно попытки ухватить блестящие кубки жизненного успеха перестали полностью занимать мои мысли. Богатство, власть и известность перестали быть объектом вожделения, но подверглись критическому анализу. История – особенно хорошо известная повесть холодной войны - больше не предлагала ответов; теперь она задавала неприятные вопросы. Несомненно, самым досадным был этот: как я мог так глубоко ошибаться в оценке реальности, существовавшей за «железным занавесом»?
Был ли я недостаточно внимателен? Или, может, меня с самого начала дурачили? Размышления над этими вопросами в период «долгих девяностых», когда Америка дважды вступала в войну с Ираком, когда американское тщеславие достигло новых головокружительных высот, способствовали пониманию того, что я грубо ошибался в своем истолковании угрозы, которую представляли противники Америки. И это была лишь меньшая часть проблемы. Намного хуже того, что я неправильно воспринимал «их», было то, что я неправильно воспринимал «нас». То, что, как я считал, я знал лучше всего, оказалось именно тем, что я на самом деле понимал менее всего. И тут потребность в образовании стала особенно острой.
Решение Джорджа Буша начать операцию «Свободу Ираку» (Operation Iraqi Freedom), принятое им в 2003 году, заставило меня полностью перейти на сторону оппозиции. Требования, поначалу представлявшиеся элементарными — прежде всего, требования, связанные с благонамеренными в общем-то целями американского владычества — стали казаться абсурдными. Несоответствие между заявлениями о миролюбии и следованием доктрине превентивной войны стало слишком явным, чтобы его можно было по-прежнему игнорировать. Политические лидеры, безрассудно толкающие страну к не вполне понятной и вполне бесконечной «глобальной войне против терроризма», без малейшего представления о том, как могла бы выглядеть победа в этой войне, каким образом можно было бы ее добиться, и во что она может обойтись, в своей глупости и самонадеянности подошли к рубежу, которого до сих пор достигали разве только слегка помешанные немецкие вояки. В эпоху сдерживания Соединенные Штаты хотя бы претендовали на наличие принципиальной стратегии; теперь же последние следы каких-либо принципов уступили место больной фантазии и оппортунизму. И картина мира, которой я придерживался в молодости и приверженность которой пронес до зрелого возраста, ныне рассыпалась в прах.
Кредо и Троица
Чем было заменить эти отброшенные убеждения? Просто поставить традиционный образ мыслей с ног на голову? Поменять старую, дискредитировавшую себя версию манихейской парадигмы на новую? Где Соединенные Штаты Америки займут место Советского Союза в качестве источника мирового зла? Этого было недостаточно. И еще: соприкосновение с истиной, хотя бы даже в первом приближении, сопряжено с постоянным тщательным и испытующим рассмотрением традиционного образа мыслей, как нынешнего, так и прошлого. Поначалу весьма осторожно, но постепенно с растущим доверием, я решился на это.
Подобная проверка означала отказ от следования догмам, привычка к чему формировалась во мне не один десяток лет. Всю свою сознательную жизнь я был преданным служакой, «винтиком», весьма смутно представлявшим себе, до какой степени близоруким делает человека корпоративная лояльность. Отстаивание своей независимости потребовало, прежде всего, признания того, до какой степени нужно было мне быть встроенным в социум, чтобы принимать некоторые вещи как само собой разумеющиеся. Это были предварительные шаги, необходимые, чтобы образование стало доступным. За несколько лет накопилось достаточно таких обломков прежних представлений. Теперь все это должно было пойти в ход. С большим опозданием я понял, что то, что кажется соответствующим здравому смыслу, чаще всего оказывается просто неверным. Принятие занимаемой большинством позиции с целью придать себе авторитетности — мир политических деятелей в этом смысле ничем не отличается от всех прочих людей, надеющихся таким путем получить возможность проникнуть в определенные круги — было похоже на попытку расплатиться с долгами, занявшись проституцией. Это не только унизительно, но отчаянно рискованно.
Моя книга Washington Rules ставит целью критически рассмотреть все традиционные представления в их самой влиятельной и живучей форме, а именно, совокупность допущений, привычек и заповедей, определяющих традицию государственной политики, которой следовали Соединенные Штаты со времени окончания Второй мировой войны – эпоха глобального доминирования, которая ныне подходит к концу. В этой послевоенной традиции объединились два компонента, каждый из которых настолько глубоко проник в американское коллективное сознание, что стал практически незаметен.
Первый компонент определяет нормы, по которым должен работать международный порядок, и облекает Соединенные Штаты ответственностью за насаждение этих норм. Это можно назвать американским «кредо». Попросту говоря, «кредо» призывает Соединенные Штаты – и только Соединенные Штаты – вести, спасать, освобождать и, в конечном счете, преобразовывать мир. В своем знаменитом манифесте, вышедшем на заре так называемого «Американского столетия», Генри Люс (Henry R. Luce) доказательно изложил эту всеобъемлющую концепцию глобального лидерства. В начале 1941 года в журнале Life этот влиятельный издатель призывал своих сограждан «принять всем сердцем наш долг оказывать на мир свое влияние в целях, которые представляются нам нужными, и методами, которые представляются нам необходимыми». Этими словами Люс точно выразил то, что и по сей день остается сутью нашего кредо.
Концепция «Американского столетия» как эпохи бесспорного глобального превосходства Америки, предложенная Люсом, нашла в Америке широкий отклик, особенно в Вашингтоне. Его выразительная фраза прочно вошла в лексикон национальных политиков. (Вспомните, что неоконсерваторы, в 1990-х годах лоббировавшие наиболее воинственные стратегии США, называли свое предприятие Проектом Нового Американского столетия). Прижилось и экспансивное заявление о прерогативах, принадлежащих Соединенным Штатам. Еще и сегодня, упоминая о том, что на Америке лежит ответственность мирового лидерства, они свидетельствуют о своей верности этому убеждению. Наряду с почтительными намеками на Бога и на «войска», приверженность «кредо», изложенного Люсом, де факто стало необходимой предпосылкой для занятия высокой должности. Поставьте под сомнение то, о чем оно заявляет, и ваши перспективы быть услышанными в сутолоке национальной политической жизни сведутся к нулю.
Однако, обратите внимание, долг, который Люс приписывает американцам, слагается из двух компонентов. Американцы, пишет он, должны выбирать не только цели, для осуществления которых они пускают в ход свое влияние; они же должны определять и используемые для этого средства. Тут мы сталкиваемся со вторым компонентом послевоенной традиции американского политического искусства.
В отношении средств эта традиция предпочитает активное вмешательство примеру, жесткую власть мягкой, силовое сдерживание (часто именуемое «переговорами с позиции силы») уговорам. И главное, осуществление мирового лидерства в соответствии с предписаниями «кредо» требует от Соединенных Штатов поддержания военного потенциала на уровне, ошеломительно превышающем потребности самообороны. До начала Второй мировой войны американцы в общем и целом относились к вооруженным силам и военным учреждениям с изрядной долей скепсиса, если не с открытой враждебностью. После Второй мировой войны все изменилось. Симпатия к военным стала центральной приметой американской идентичности.
К середине двадцатого столетия «Пентагон» перестал быть просто огромным пятиугольным зданием. Как в конце XIX века «Уолл стрит», он превратился в Левиафана, деятельность которого сокрыта покровом тайны, а сфера влияния простирается на весь мир. Но если концентрация власти на Уолл стрит сразу вызвало глубокое недоверие и подозрительность, то к концентрации власти у Пентагона американцы в своей массе относятся как к положительному явлению. Многие считают это успокоительным.
Народ, так долго видевший в армии угрозу свободе, ныне пришел к представлению о том, что сохранение свободы требует щедрого предоставления ресурсов вооруженным силам. Во время холодной войны американцы непрерывно беспокоились о том, чтобы не отстать от русских, хотя Пентагон постоянно поддерживал позицию абсолютного первенства. После исчезновения советской угрозы простого первенства стало недостаточно. Без какого бы то ни было намека на национальное обсуждение недвусмысленное и постоянное глобальное военное превосходство оказалось вдруг важнейшим условием мирового лидерства..
Каждая великая военная держава имеет свой собственный почерк. Для наполеоновской Франции характерно было «народное ополчение» - вооруженный народ, вдохновленный идеалами Французской Революции. Для Великобритании в пору расцвета империи это было морское господство, чему способствовал самый мощный флот и обширная сеть аванпостов, раскинувшаяся от Гибралтара и мыса Доброй Надежды до Сингапура и Гонконга. Германия в период с 1960 по 1940 год (и Израиль с 1947 по 1973) использовали другой подход, полагаясь для обеспечения своего превосходства на поле боя на мощную смесь гибкой тактики и дерзкой предприимчивости.
Особые приметы американского военного могущества в эпоху после Второй мировой войны носят совершенно другой характер. Соединенные Штаты не специализировались на каком-то определенном способе ведения войны. Они не привержены какому-то одному тактическому стилю, конкретной службе или какому-то особому виду оружия. Порой вооруженные силы опираются для пополнения своих рядов на солдат территориальных войск; в другой раз, на кадровых военнослужащих. Однако при изучении военной политики и практики США за последние шестьдесят лет обнаруживаются важные элементы целостности. Назовем их «священной троицей»: это безусловная убежденность в том, что необходимый минимум для обеспечения международного мира и порядка требует постоянного мирового военного присутствия Соединенных Штатов, конфигурирования военных сил для глобального военного проецирования и противостояния существующим или потенциальным угрозам, опираясь на политику глобального интервенционизма.
Вместе взятые, «кредо» и «троица», определяя, с одной стороны, цель, а с другой – практику ее достижения, составляют суть способа, используемого Вашингтоном для осуществления своего правления и проведения своей политики в период «Американского столетия». Отношения между этими двумя элементами символичны. «Троица» придает благопристойность грандиозным притязаниям «кредо». «Кредо», со своей стороны, оправдывает необъятные требования и реальное осуществление «троицы». Вместе они обеспечивают фундамент для прочного консенсуса, придающего последовательность политике США, независимо от того, какая из политических партий одерживает верх и кто занимает кабинет в Белом доме. Со времен Гарри Трумэна и до правления Барака Обамы этот консенсус остается неколебимым. Он определяет правила, которых придерживается Вашингтон; он определяет заповеди, по которым Вашингтон правит.
«Вашингтон» в этом контексте означает, скорее, не географическое название, а комплекс взаимосвязанных институтов, действующих официально или неформально, способный наложить свою длань на бразды государственного правления. Вашингтон, в этом смысле, включает высшие эшелоны исполнительной, законодательной и юридической власти федерального правительства. Он охватывает основные компоненты национальной безопасности государства: департаменты обороны, государственной и, в последнее время, внутренней безопасности, а также различные организации, включая разведку и органы, обеспечивающие соблюдение федерального закона. Он охватывает и избранные научно-исследовательские центры, и группы интересов. Юристы, лоббисты, разного рода посредники, бывшие чиновники и военные в отставке, сохранившие право доступа, - все они полноправные его члены. Но Вашингтон простирается и за пределы высших кругов политического истэблишмента, охватывая крупные банки и другие финансовые учреждения, фирмы, выполняющие военные подряды и крупные корпорации, телевизионные сети и элитные издания, типа New York Times, и даже псевдоакадемические организации типа Совета по международным отношениям (Council on Foreign Relations) и гарвардской Школы государственного управления им. Джона Ф. Кеннеди (Kennedy School of Government). За редкими исключениями, принятие правил, по которым существует Вашингтон, является необходимым условиям получения доступа в этот мир.
При написании книги «Правила Вашингтона» (Washington Rules) я преследовал пять целей: во-первых, попытался проследить истоки и эволюцию правил Вашингтона, и для «кредо», вдохновителя консенсуса, и для «троицы», в которой «кредо» находит свое выражение; во-вторых, подвергнуть критическому рассмотрению достигнутый консенсус, показав, кто от него выигрывает и кто проигрывает, и кто, кстати, платит по счетам; в-третьих, объяснить, каким образом увековечиваются правила Вашингтона, с отбором одних точек зрения, получающих поддержку, и провозглашением других неприемлемыми; в-четвертых, продемонстрировать, что сами правила утратили ту полезность, которой, может быть, поначалу они и обладали, и их последствия становятся все более пагубными, а сопряженные с ними затраты все более недоступными; и, наконец, выскажусь в пользу возвращения некоторых провозглашенных недостойными (или «радикальными») взглядов при обсуждении нашей национальной безопасности, в действительности, оправдывающих альтернативу статусу кво. Моя истинная цель, на самом деле, заключается в том, чтобы пригласить читателей разделить процесс образования, который для меня начался двадцать лет назад в.
Правила Вашингтона формировались в тот период, когда американское влияние и американское могущество приближались к наивысшей точке своего развития. Ныне этот момент позади. Соединенные Штаты истощили свои резервы авторитета и доброй воли, которые им принес 1945 год. Слова, произнесенные в Вашингтоне, ныне внушают меньше уважения, чем некогда. Американцы вряд ли могут позволить себе и дальше предаваться мечтам о спасении мира, и еще меньше – о том, чтобы переделать его по собственному образу и подобию. Над американским столетием опустился занавес.
Нет уже у Америки и достаточных сил и средств для поддержания стратегии национальной безопасности, основанной на мировом военном присутствии и глобальном проецировании силы с целью ведения политики глобального интервенционизма. Разрекламированная как необходимое условие мира, приверженность этой стратегии привела США к ситуации почти беспрерывной войны, что наглядно показали военные злоключения последнего десятилетия.
Для каждого, у кого есть глаза, недостатки, присущие правилам Вашингтона, стали совершенно очевидными. Хотя те, кто наиболее глубоко заинтересован в сохранении существующей ситуации, будут так или иначе сопротивляться этому, традиция, которой Вашингтон по-прежнему предан, начинает рушиться. Попытки продлить ее существование, возможно, отвечают интересам Вашингтона – но ни в коем случае не интересам американского народа.
Поиск альтернативы господствующей парадигме национальной безопасности – задача не из простых, особенно, если американцы в поисках нестандартного подхода обратятся к самому «Вашингтону». Однако сделать это жизненно необходимо.
В каком-то смысле, политика национальной безопасности, которой столь настойчиво придерживается Вашингтон, отражает то, что давно уже стало излюбленным американским подходом, с его ввязыванием в мировые проблемы за пределами собственных границ. Этот подход играет на предполагаемой сильной стороне Америки, которой со времен Второй мировой войны, и особенно, с момента окончания холодной войны, считается его военная мощь. С другой стороны, такая опора на военную мощь может извинить тот факт, что Соединенные Штаты избегают серьезных обязательств: уверенность в силе американского оружия отменяет необходимость озабочиваться тем, что могут думать другие, или учитывать, в чем их устремления могут отличаться от наших. Таким образом, правила Вашингтона усиливают американский провинциализм — национальную черту, за которую Соединенным Штатам постоянно приходится дорого расплачиваться.
Живучесть этих правил служит также оправданием, позволяющим избежать серьезной работы над собой. С этой точки зрения, уверенность в том, что «кредо» и «троица» обязывают другие нации идти навстречу нуждам и желаниям Америки – идет ли речь о дешевой нефти, дешевых кредитах или дешевых потребительских товарах – позволяет Вашингтону откладывать или игнорировать внутренние проблемы страны, требующие внимания. Проблемы Ирака или Афганистана становятся важнее проблем Кливленда и Детройта. Претензия на поддержку войск в их крестовом походе за освобождение мира избавляет от обязательств оценивать последствия того, как сами американцы предпочитают осуществлять свое право на свободу.
Когда американцы продемонстрируют серьезную готовность работать с другими, в сочетании с решимостью приступить к серьезной работе над собой, только тогда можно будет говорить о начале реального образования.
Эндрю Дж. Басевич (Andrew J. Bacevich), преподаватель истории и международных отношений в Бостонском университете. Только что в свет вышла его новая книга, Washington Rules: America’s Path to Permanent War («Правила Вашингтона: Путь Америки к непрерывной войне») (издательство Metropolitan Books). Настоящее эссе - введение к этому произведению.
Из Washington Rules: America’s Path to Permanent War, издано в этом месяце издательством Metropolitan Books, отпечатано Henry Holt and Company, LLC. Авторские права (c) 2010 принадлежат Эндрю Басевичу. Все права защищены.
Оригинал публикации: How Washington Rules
Источник: inosmi.ru.
Рейтинг публикации:
|
