Не новая идея федерализации Афганистана

В середине 1990-х, в период первого «триумфального шествия» талибов* по югу Афганистана, один из американских экспертов, пытаясь определить сущность идеологии «Талибана», проводил интересную аналогию: «…в отличие от европейских течений, концентрировавшихся на рабочем классе или самом же студенчестве, афганские студенты оказались увлечены маоизмом в его китайском варианте, возводившем бедность и аскетизм в ряд главных моральных добродетелей. Когда коммунисты пришли к власти в Афганистане в 1978 году, марксизм-ленинизм как учение быстро померк в глазах афганской молодёжи. Многие обратились к исламу, остававшемуся религией афганской бедноты. Студенты обнаружили, что постулаты маоизма типа служения массам очень хорошо сочетаются с догмами ислама, а маоцзедуновская тактика народной партизанской войны отлично работает против советских оккупантов и их ставленников в Кабуле… Они фанатичные революционеры того толка, какими были китайские коммунисты конца 40-х годов».

Не со всем можно согласиться, но есть над чем и поразмышлять. Впрочем, на практике этот «романтический» период для талибов быстро закончился, когда, заняв крупные города с интернациональным населением — сначала Герат, потом Кабул, — они столкнулись не только с отрицанием своей политики в межэтнической сфере, но и с нежеланием городского населения принимать ни привнесённые талибами моральные и поведенческие установки, ни образ жизни на основе той матрицы, которая зиждилась на своеобразном синтезе ряда шариатских норм с постулатами традиционного пуштунского племенного кодекса, известного как «Пуштунвали». Этот эпизод обнаруживает один из важных и пока мало обсуждаемых аспектов происходящего конфликта — противоречия города и села, между которыми исторически сформировались серьёзные противоречия в представлениях о «правильном» образе жизни, да и в мировоззрении в целом.

Конфликт в Афганистане и особенно его результаты представляют собой крайнюю радикальную форму последствий форсированного развития процессов модернизации в мусульманском обществе. В 1990-х это были последствия реформ президента Мохаммада Дауда в 1970-х и советского опыта форсированной модернизации. Практика модернизации Афганистана периода присутствия США и НАТО оказалась ещё более негативной, нежели советская, уроки истории, как известно, мало кому идут впрок. Любая реконструкция или модернизация, основанные на финансовой подпитке извне, дают результаты исключительно в пользу предельно узкого, очень ограниченного круга элиты. Ни реконструкция, ни модернизация не могут создать возможностей для большинства населения.

Городское меньшинство, не воспринявшее сходные с маоизмом установки раннего «Талибана», это городское меньшинство и сейчас апеллирует к так называемым демократическим ценностям и правам человека, по сути — к смоделированной применительно к западному сообществу модели и человеческого поведения, и государственного устройства. Но исторически сложившиеся реалии Афганистана исключают изменения, влекущие внедрение чужеродных элементов образа жизни и культуры. Индивидуального успеха, как условия распада общинных связей, в подобной ситуации может достичь и достигает только незначительная часть населения, для которой и становится чужда та культурно-цивилизационная модель, которая предлагается «Талибаном». Для остальных, затронутых процессами модернизации, но не получивших от неё результатов и в результате только раздражённых инновациями, выглядит естественным обращение к «потерянным» ценностям. Тем самым формируется и социальная база для радикально настроенных сторонников восстановления утраченных традиционалистских ценностей, представление о которых сохраняется в памяти значительной части общества, и преимущественно в позитивном ключе.

Сегодняшняя фрагментация афганского общества — и «Талибана» в том числе — настолько высока, что простых формул не то что снятия противоречий, но хотя бы снижения общей конфликтности, таких формул не существует.

В наибольшей степени это относится к таким аспектам, как межэтнический и межрегиональный. Не являясь единственно доминирующим противоречием в развитии афганского общества, этнический фактор в то же время всегда играл и играет чрезвычайно важную роль, особенно в случаях и в периоды общеполитических кризисов, стимулируемых, как правило, воздействием внешних центров силы. Динамика изменений в этнической структуре населения Афганистана была и остаётся достаточно высокой уже на протяжении полутора веков. В то же время этнополитический баланс афганского общества, начавший формироваться на рубеже XIX—XX веков, обеспечивался применением модели пуштунского доминирования в сочетании с исторически установившимися, естественными механизмами интеграции и ассимиляции, что создавало условия для постепенного преодоления трайбалистских и этнических противоречий в процессе модернизации афганского государства. Этот процесс был деформирован событиями 1970—1990-х годов, и последующий период характеризуется постоянным ростом межэтнических противоречий, эволюционирующих в общественных настроениях и пристрастиях этнических политических элит в сторону сепаратизма.

Федерализация Афганистана — идея не новая. Ярким сторонником административно-территориального деления Афганистана с простым копированием советской модели союзного государства был Хафизулла Амин, мечтавший о создании союзных республик по простому этническому принципу — пуштунская, белуджская, таджикская и так далее. Создание национальных автономий в Афганистане рассматривалось в своё время советским руководством как вариант урегулирования межэтнических, этнополитических проблем и стабилизации ситуации в стране после вывода советских войск. В частности, изучалась возможность создания «в рамках единого Афганистана таджикской автономии на базе районов проживания таджиков с включением в неё территорий провинций Бадахшан, Тахар, Баглан, части Парван и Каписа», обсуждались вопросы «представительства таджиков в высших органах власти страны и даже… регулярных войск таджикской автономии с включением их в состав ВС РА», о чём писал в своих воспоминаниях генерал армии В. Варенников. Отказ от этой идеи был связан тогда как с пониманием высокой конфликтности этой инициативы, так и с осознанием высокой дисперсности расселения этнических групп и очевидной нереальностью администрирования по этническом критериям.

«Талибан» — довольно сложное для изучения явление, в том числе и в силу отсутствия у движения какой-либо программы. Судить о намерениях талибов по переустройству страны можно лишь по обрывочным и часто противоречащим друг другу заявлениям. Тем не менее можно уверенно предполагать стремление талибов к утверждению жёсткой унитарной модели с собственным (талибским, то есть в подавляющей степени пуштунским) доминированием. Этот вопрос имеет и серьёзное уже не внутриафганское, а вполне себе геополитическое звучание. Примечательно: анализ всей существующей риторики по линии взаимодействия талибов с Китаем показывает, что такая модель будет в абсолютной степени поддержана Пекином. Не случайно уже и спикеры «Талибана» называют КНР своим главным внешним партнёром, а для китайской стороны ключевым понятием для всей афганской ситуации является «стабильность». Легко понять, что в Пекине видят в «Талибане» инструмент по созданию условий для реализации своих трансграничных проектов, модератором чего определён Исламабад. В истории нет ничего нового: в 1990-х «Талибан» и создавался-то как инструмент по формированию условий для реализации трансграничных проектов, в которые были заложены интересы США, Великобритании, Пакистана и Саудовской Аравии…

Тогда не удалось, и можно отметить лишь кардинальную смену приоритетов самим «Талибаном».

В общем-то, против установления в Афганистане жёсткой схемы государственного управления как эффективного способа установления в стране мира и стабильности не возражали бы и Россия, Иран, страны Центральной Азии. Другое дело, насколько это реально.

История Афганистана сложилась таким образом, что любой внутристрановый процесс содержит в себе и серьёзное внешнеполитическое наполнение. Сегодня среди всего широчайшего спектра афганских политических сил и политиков нет никого, кто отражал бы сугубо афганские национальные интересы и был бы не связан с интересами того или иного внешнего актора. При этом список внешних акторов весьма богат: это и США с их союзниками по НАТО и не только, это уже упомянутый выше Китай вкупе с Исламабадом (причём их интересы не всегда и не во всём могут совпадать), это Катар, Турция, Индия, это Саудовская Аравия со своими союзными арабскими монархиями, наконец, это Россия, Иран, соседние с Афганистаном страны Центральной Азии… Нетрудно предположить, каков может быть уровень конфликтности между разнонаправленными интересами названных и ряда других акторов, который будет извне закладываться в непосредственных участников афганской войны. И даже странным выглядит тот факт, что никто пока не вложился в поддержку — хотя бы политическую, но и не только в неё — того же движения сопротивления в Панджшере. Впрочем, всё впереди.

Самое время вспомнить слова немодного нынче Фридриха Энгельса в его работе с простым названием «Афганистан»: «…Их неукротимая ненависть к государственной власти и любовь к личной независимости мешают им стать могущественной нацией; но именно эта стихийность и непостоянство поведения превращают их в опасных соседей, поддающихся влиянию минутных настроений и легко увлекаемых политическими интриганами, которые искусно возбуждают их страсти».

Александр Князев, RT

*- запрещенная на территории РФ организация