Если бы караул не устал: что должно было постановить Учредительное собрание

Вопрос о том, что случилось бы, если бы у большевиков не хватило смелости разогнать Учредительное Собрание (в котором они имели около 10% голосов), занимал современников. Мемуаристы, в особенности эсеровские, не раз выражали мысль, что в таком случае история России развернулась бы в некотором более удачном направлении — расцвели бы свободы и демократии, а страна смогла бы выйти из тяжкого кризиса без гражданской войны, террора и голода.

История не знает сослагательного наклонения — но это не вполне относится к Учредительному собранию. Мы можем с большой уверенностью предположить, что именно бы оно обсуждало и что бы постановило. Дело в том, что Временное правительство провело своеобразные репетиции: вначале было собрано Государственное совещание, а потом Демократическое совещание, которое переросло во Временный Совет Российской республики (так называемый Предпарламент). Все эти совещания состояли более или менее из тех же людей, которых затем выбрали в Учредительное собрание (и даже в близкой пропорции партий), а их целью как раз и было определение повестки будущего Собрания и ее предварительное обсуждение. Так что в данном случае мы имеем возможность делать неплохо обоснованные догадки.

Кстати, а как было справиться эсеровскому большинству Учредительного собрания с матросом Железняком и его караулом? Да очень просто, ровно как справились социал–демократы с коммунистами в Германии в ноябре 1918 года, то есть через создание собственных боевых отрядов из ветеранов войны. Вопрос скорее в том, почему они не догадались это сделать.

Видимые вопросы. Вначале мы рассмотрим те вопросы, которые бы обсудило Учредительное собрание, а затем те, которые оно не стало бы обсуждать (а такие вещи обычно оказываются самыми важными).

1. Политическая реформа. Без всякого сомнения, Учредительное собрание должно было отменить монархию, сословную систему и провозгласить Россиию конституционной республикой, гарантировав гражданам равенство (включая сюда и женщин) и примерное те же права, которые содержатся в любой современной конституции. Государственным строем бы оказалась парламентская республика с выборами по "четыреххвостке" (всеобщие/равные/тайные/прямые). Осенью 1917 года все политические силы так боялись личной диктатуры (ужасную "корниловщину" поминали в Предпарламенте приблизительно раз в минуту), что, скорее всего, в новой политической системе главы государства как такового не оказалось бы вовсе, а правительство с премьер–министром попало бы под очень жесткий контроль парламента. Такая суперпарламентская система оказалась бы не слишком жизнеспособной, и уж наверняка малоподходящей для управления страной переломный момент. Как я думаю, все эти вещи были бы обсуждены и приняты Учредительным собранием весьма быстро, так как тут существовал широкий консенсус всех представленных политических сил.

2. Аграрный вопрос. Это еще одна зона, где у нас нет никаких сомнений — реальное Учредительное собрание за полсуток своего существования как раз и провозгласило национализацию всей земли, включая сюда и частновладельческую и крестьянскую надельную. Что бы произошло с этой землей далее? Тут тоже нет сомнений: земля была бы разделена поровну по трудовому принципу, то есть только тем, кто заявил желание обрабатывать ее личным трудом. Разделом земли заведовали бы земельные комитеты волостного уровня, а это значило бы что земельное неравенство в действительности сохранится, а кое–где даже и усилится (плотность сельского населения по губерниям, уездам и волостям была весьма неравномерной), но претензии крестьян к частным землевладельцам будут аннулированы через безвозмездную конфискацию частных земель и раздачу их тем, кто оказался ближе. Все разумные люди понимали, что урожай на частной земле всегда был выше, чем на крестьянской, а все специализированные развитые хозяйства будут просто уничтожены, так что социализация земли нанесет сельскому хозяйству огромный удар. Но придумывать что–либо поумнее было некогда — крестьяне уже начали делить чужое имущество, и они же составляли большинство собрания.

3. Война и мир. Этот вопрос был самым главным, но высказываться по нему открыто и связно было политически невозможно. Стандартные эсеровские речи по данному поводу выглядели так: а) Войну надо срочно заканчивать, но для того чтобы выторговать мир на нормальных условиях, армию надо усилить, не расходуя ее силы на наступления; б) Армия разлагается, и для повышения ее боеспособности надо скрутить офицеров в бараний рог, перестать слушать командование, не вводить жесткие дисциплинарные наказания и передать всю власть солдатским комитетам (sic!); в) Армию нужно увеличить и лучше снарядить и вооружить, для этого нужно побольше народа демобилизовать и сократить военные расходы (sic!); г) Россия должна выполнять союзнические обязательства, но активные военные действия надо минимизировать.
В общем, это было какое–то невнятное сочетание призывов биться, бежать, напрячься, перестать перенапрягаться. Последовательные и логичные мероприятия любого направления и толка (объявить перемирие и начать переговоры о сепаратном мире / распустить разложившуюся армию, оставив только добровольческие части / ввести на фронте драконовскую дисциплину и подавить солдатскую вольницу ) по понятиям того политического момента не могли служить предметом обсуждения, высказавшие их оказались бы пораженцами/корниловцами/врагами демократии и т.п. 
Таким образом, никакого прорыва по отношению к ситуации с затянувшейся войной от Учредительного собрания ожидать не приходилось. Обсуждение было бы долгим, невнятным, и всё, что Собрание могло произвести, оказалось бы стандартным набором горячих и бессвязных призывов к солдатам, подобных тем, которые и ранее так хорошо (и так безрезультатно) удавались у Керенского и членов его кабинета. Фронт бы тем временем продолжал разлагаться, армия бы разбегалась, и, наконец, германцы в каком–либо виде (либо большое наступление, либо приглашение к переговорам, либо то и другое одновременно) перехватили бы политико–военную инициативу, нарушив типичное для весны–лета 1917 затишье на фронте. 

4. Труд и капитал. Без малейшего сомнения, Учредительное собрание провозгласило бы восьмичасовой рабочий день — этот лозунг был написан на знамени всего социалистического движения давно и всегда почитался главнейшим. Кстати, никакого практического значения это бы уже не имело — к новому 1918 году промышленность значительной частью уже сдохла, а оставшаяся подыхала со страшной силой, а рабочих все рано было не заставить трудиться более 5–6 часов в день. Более интересным был бы вопрос с национализацией промышленности. По моим ощущениям, Учредительное собрание запросто могло национализировать железные дороги, с меньшей долей вероятности угледобычу и металлургию, но на все остальные частные бизнесы оно бы не покусилось. За рабочими признали право на забастовки, освободили бы от всякого регулирования профсоюзы, а для решения конфликтов создали бы двусторонние комиссии с предпринимателями или какие–нибудь трудовые суды. Так что в целом частный бизнес остался бы в том же условно свободном, но фактически ужасном положении, в каковое он пришел к осени 1917 года.

Невидимые вопросы. Теперь мы перейдем к "невидимым" вопросам. Назвать их "невидимыми" — большое допущение. Наоборот, эти проблемы как раз и были вопиющими — да только все участники политического процесса сговорились, по различным мотивам, не замечать, что в комнате находится слон.

1. Продовольственный вопрос. Ситуация с обеспечением горожан едой была чрезвычайно простой: города перестали производить потребительские товары, ради покупки которых крестьяне продавали свою продукцию, помещиков же уже уничтожили; продавать же еду за деньги, которые можно будет потратить в лучшие времена, никто не желал, ибо было очевидно, что деньги дешевеют на глазах. Никаких экономических стимулов для перемещения еды из деревни в город более не существовало. Единственным способом организовать такое перемещение было насилие, то есть продразвертка, проводимая вооруженными отрядами (другим бы ничего не дали). Но как можно было говорить об этом в собрании, большинство которого представляло крестьян? Разумеется, никак. В собрании можно было лишь выражать надежды, что крестьяне, освобожденные от тягот помещичьего строя, нарастят невероятное количество еды, а тем временем рабочие, защищенные от произвола капитала, наделают с тройной силой интересующиеся крестьян товары. На другой планете. 

2. Гиперинфляция. К новому 1918 году ситуация заключалась в том, что сбор налогов практически прекратился (за отсутствием действенной местной власти), правительство со страшной скоростью печатало безумные миллиарды, цены росли быстрее и быстрее, а денежная масса, выраженная в золотых рублях, при этом сокращалась — то есть чем больше становилось денег, тем более их не хватало в обороте. По всей видимости, единственной разумной мерой борьбы было введение параллельной твердой валюты и постепенное замещение ею валюты деградировавшей — то есть то, что и было фактически сделано в Германии и СССР в конце 1923 — начале 1924. Можно ли было обсуждать эти меры в Учредительном собрании? Очевидно, что нет. Сомнительно, чтобы представители народа, взявшие власть в свои руки, смирились с тем, что все деньги на руках у всех, все накопления, все пенсии, да и вообще все финансовые активы пропали навсегда. Всякого, кто заговорил бы в этом направлении, просто заклеймили бы как предателя и прислужника капитала. Так что, по моей оценке, собрание бы просто постановило "принять меры к укреплению денежного обращения" или какую–нибудь еще бесполезную благоглупость.

3. Экономический кризис. К концу 1917 года упадок промышленности дошел до такого состояния, что владельцы промышленных концернов просто бросали свои бизнесы и убегали за границу, оставив надежду даже просто продать их по бросовой цене. Военная промышленность, в условиях непрерывного и ненужного раздувания оборонного заказа, вытеснила производство потребительских товаров. Транспорт разваливался. Рабочие впали в безделье и обнаглели. Экономические связи разрушились. Все стимулы к ведению бизнеса в условиях гиперинфляции исчезли.
Но, увы, говорить об этом в Учредительном собрании тоже было нельзя. Дело в том, что вся политика, доведшая экономику до подобного состояния, как раз и была эсеровской. Большой оборонный заказ — это мы не хотим сдаваться врагу. Гиперинфляция — делать нечего, надо финасировать борьбу любой ценой. Транспорт остановился — вместо чиновников на дорогах командуют профсоюзы. Рабочие обнаглели — это мы защитили от гнета капитала человека труда. И так далее. Любое откровенное обсуждение развивающегося краха экономики неизменно должно было скатиться к разгромной критике эсеровского курса. Поэтому Учредительное собрание не могло выйти за границы стандартного пустословия — призывов сплотиться на благо Родины и проклятий в адрес алчных капиталистов.
Кроме того, путей выхода из кризиса было два: построение социализма / демилитаризация экономики с возвращением к свободному рынку и уменьшением участия государства в экономике до довоенного уровня. Оба пути большинству собрания — социалистам — не годились. 
Строить социализм, конфисковав частные бизнесы и перейдя на плановую экономику, было страшно. Эсеры — не большевики, социализм для них всегда был размытой мечтой на далекое будущее, а не инструкцией для немедленного действия. В глубине души эсеры всегда понимали, что рынок как нибудь, да вытянет, а сами они не справятся (даже их теоретики явно не хотели думать о грядущем социализме детально); крестьяне, их опорный класс, социализацией промышленности не интересовались. Между тем, отступление к довоенному экономическому строю казалось капитуляцией социалистической идеи перед капитализмом. 
На мой взгляд, в экономической плоскости Учредительное собрание тоже приняло бы невнятные декларации про "свободный труд" и "единство", за которыми стоял бы тот смысл, что частные предприниматели могут продолжать действовать дальше, но победивший народ в самый тяжелый для бизнеса момент навяжет на него разные дополнительные гири, типа высоких налогов, короткого рабочего дня и огромных социальных начислений на фонд зарплаты.

4. Борьба с подрывными политическими силами. Принятый эсерами подход к этому важнейшему вопросу нам известен. Всякий, кто хоть как–то принадлежал к социалистическому движению в широком определении, получал полный иммунитет от уголовной репрессии и подавления вооруженной силой, что бы он ни делал. Все громы и молнии летели в сторону ненавистных корниловцев и их последователей. Да, большевиков, отказавшихся участвовать в Предпарламенте и Учредительном собрании и откровенно угрожавших этим структурам, ругали, называли "немецкими шпионами" — но вот элементарного предложения немедленно их всех повязать и пристрелить от этой публики было не дождаться. Напомню, что одних членов Учредительного собрания было почти 500. Будь у них винтовки, мужество и воля, у них хватило бы сил разобраться с большевистским правительством без посторонней помощи.

5. Национальный вопрос и сепаратизм. Вопрос с частями старой России, стремящимися к самоопределению, нельзя было урегулировать ни на каком принципиальном базисе. Финляндия, Польша и Прибалтика уже отделились, и шанса на их возврат не было, что об этом ни думай. На Среднюю Азию всем было наплевать. Казачья автономия была бредом, который скоро выдохнется сам собой. На Бессарабию, Кавказ и Закавказье всем тоже было наплевать, но с одним важнейшим исключением — Бакинскими нефтепромыслами. А вот Украину в расширенном понимании (то есть в современных границах) отпускать было смерти подобно — это и экспорт зерна, и весь уголь, и металлургия. Выразить эти практические соображения политическим языком, под покровом каких–либо принципов и идеалов, никто не сумел. Соответственно, Учредительному собранию лучше бы было просто помалкивать на данную тему, что оно вероятно бы и сделало.

Выводы. Итак, по моему убеждению, итогом Учредительного Собрания оказалось бы Временное правительство 2.0. Степень собственного идиотизма у этого правительства была бы приблизительно та же, а давление на Временное правительство 1.0 со стороны Совета теперь заменилось бы очень ограниченным мандатом, полученным от Собрания. Страна двигалась бы прежним курсом в сторону полного краха, а дальнейшее развитие событий определилось бы уже не законной властью, а инициативой со стороны Германии и/или большевиков.

P.S. Интересно также заметить, что дореволюционная Дума представляла широкий спектр политических сил, от большевиков до ультраправых, и ни одна из этих сил (включая сюда и проправительственные партии) не считала себя ответственной за прошлую и текущую политику правительства. Как результат, обсуждение государственных дел было широким, свободным (пусть и не всегда плодотворным), и действительно захватывало весь спектр важных тем. Совершенно другой была ситуация в как бы более свободных Демократическом совещании и Предпарламенте. Количество тем, о которых нельзя говорить, и идей, которые нельзя высказывать, было просто зашкаливающим.

https://erohov.d3.ru/esli-by-k...