В. П. Вощинин. Туркестан «старый» и «новый»: очерки русской колонизации

Душно и пыльно в вагоне… Столбик ртути в термометре поднялся на небывалую еще высоту — 30 по Реомюру, но в утешение изнемогающим от жары пассажирам на всех видных местах объявляется, что ниже 15°, несмотря ни на какие морозы, в поезде быть не должно… Переполненный вагон-ресторан бойко торгует всякими прохладительными напитками, но через какой-нибудь час, когда стало еще на один градус «теплее», а вделанный достаточно примитивно в потолок вагона вентилятор остановился, засорившись совершенно не вовремя, — похожий на мокрую тряпку лакей объявляет, что ни льда, ни воды больше нет, и что скоро достать невозможно… Кое-кто из путешественников пытается протестовать против подобного совпадения несчастий, другие мирятся с судьбой молча, а раскаленный поезд, весь в облаке пыли, продолжает мчаться по раскаленным рельсам.

Это — картинка с натуры на Ташкентской железной дороге, уже значительно южнее Оренбурга, в июле — т. е. тогда, когда никто из благоразумных людей, по уверению опытных пассажиров, в Туркестан доброй волей не едет. Камешек в мой огород, так как я действительно единственный, по-видимому, в поезде доброволец в указанном смысле. И быть может, только издавна воспитанная привычка находить в самых неблагоприятных дорожных условиях долю новизны и интереса делает то, что я как будто бы меньше других «размокаю», и в достаточной мере сохраняю способность воспринимать впечатления.

Открывающаяся из окон вагона природа оставляет желать много лучшего. После Актюбинска (600 верст от Самары), степь, так сильно до сих пор благоухавшая сеном и полная перепелами и жаворонками, постепенно переходит в пустыню. Селения реже, растительность все бедней и беднее, чаще песок отдельными озерцами на фоне все еще травянистой, впрочем, равнины. Пыль постепенно усиливается, начинает проникать буквально всюду, слепит глаза, сушит и дерет горло. На туманном горизонте виднеются караваны верблюдов, а у редких речонок, скорее ручьев, с голыми или в лучшем случае с камышовыми берегами, изредка попадаются «летовки», т. е. группы киргизских юрт, — кочевники из-под самого Каспия.

32 градуса! Но солнце уж клонится к западу, запас воды и льда возобновлен, пыль как будто уменьшилась, и дышать становится легче. Незаметно переваливаем Мугоджарские горы, вслед за чем все еще раскаленное красное солнце как-то сразу опускается в коричнево-серую пелену, опоясывающую небосклон, и столь же сразу наступает вечер, а за ним и ночь — единственная по своей пустынно-степной красоте — живительная прохладная.

Воздух делается все чище, прозрачнее и ароматнее. На этот раз уже пахнет полынью. Месяц в серебряном ореоле сияет буквально ослепительно на черном куполе неба, а звезды, кажущиеся здесь огромными и необыкновенно блестящие, как бы отражаются в ярких огоньках киргизских костров. Полная тишина чувствуется за громыханьем поезда; лишь редко-редко вскрикнет какая-то птица, да свисток паровоза нарушит гармонию степного покоя…

Большая часть пассажиров у окон, совершенно забыв все дневные мучения. Завязываются знакомства, о сне никто и не думает, хочется дышать полною грудью, любоваться редкой картиною.

Впрочем, отдельные путники настроены далеко не мечтательно. По крайней мере, из глубины вагона явственно слышится раздраженный голос только теперь оправившегося от духоты толстяка.

— Нет, каково безобразие, — рокочет его низкий бас. — Для фруктов, видите ли, теперь выдумали особые поезда-холодильники, ученые экспедиции снаряжают, и миллионы на это расходуют. Москве-де смерть без туркестанского персика! Допустим. Но почему, спрашивается, никакому идолу, извините, и в голову-то ведь не придет нам с вами, людям несчастным, удобство в пути предоставить? Да я, может быть, в десять раз нежнее этого фрукта самого, и охлаждения требую во избежание гибели. Это пустяк, по-вашему? Нет-с, извините, и если уж почему-нибудь топят вагоны в морозы, то и холодить, когда нужно, их следовало бы…

Чей-то неуверенный смешок прерывает оратора на полуслове, но через минуту вновь на весь вагон раздается громогласная речь. И в результате не знаешь, шутит ли толстяк, говорит ли серьезно, и только ли можно смеяться по поводу его заключений…

Чуть свет на следующий день мы уже в пределах Туркестанского края — в наиболее северной его части в Сырдарьинской области. Голубою полоскою мелькнуло Аральское море, с промышленным и ловецким поселком Аральском, заложенным здесь нашими переселенцами сразу же по проведении железной дороги, а теперь развившим (за 10 лет) свой торговый оборот уже до 6 миллионов рублей, — а дальше — сплошной песочный океан, необозримый, сыпучий, образующий на огромном пространстве известную «злую» пустыню, «черные» пески, — Каракум. Не дай Бог путнику быть застигнутым ветром в этой пустыне. Нередко там, где час назад высился холм, футов в 40, теперь образовалась глубокая впадина, а на месте прежнего углубления — едва ли не горы — «барханы». И так, по преданию, погребались здесь целые цветущие оазисы, города даже. Некоторые, однако, холмы начинают, по-видимому, уже закрепляться какими-то полукустарниками — признак сравнительной близости перехода пустыни в песчаную степь. Эти жалкие колючки, вовсе не оживляя общего мертвенного ландшафта, служат, тем не менее, любимою пищей верблюдов, и действительно, встречающиеся корабли пустыни несут свои спинные украшения высоко приподнятыми — признак упитанной сытости.

Колесных дорог здесь, конечно, не видно: лишь довольно глубокие, но узкие тропы свидетельствуют о каком-то движении, но и это до первого ветра.

Постепенно становится жарко, песок делается все назойливее, солнце еще больше краснеет. А на горизонте — чудные голубые озера, окаймленные тропической зеленью, масса животных, люди, жизнь… Но это только лишь фата-моргана, обман зрения, мираж — явление здесь постоянное, глубоко поучительное. А как красиво!..

К удовольствию для всех пассажиров, полотно железной дороги временно уклоняется в сторону от прелестей Каракума и вступает в район влияния реки Сырдарьи — альфы и омеги благосостояния коренного Туркестана. Где вода — там богатство, вот местная аксиома, сразу же воспринимаемая и впервые посещающими эту страну при виде даже из окон вагона того, как выжженная солнцем пустыня вдруг быстро и резко уступает место цветущим садам, огородам и пашням. И причиною этой метаморфозы какая-нибудь совершенно ничтожная речка. Около главнейшей водной артерии Туркестана подобное оживление, конечно, еще разительнее, грандиознее, и невольно любуешься, кстати, невиданным никогда в июле, т. е. в самое жаркое время, разливом ее половодья на десятки верст во все стороны, тогда как в Центральной России теперь курицы вброд переходят едва ли не судоходные реки. А здесь в это время — период наибольшего таяния горных снегов — разумнейшая поправка природы к действительно нестерпимой жаре и засухе.

Глаз поражается, дальше, затопленными посевами в земляных рамках, с тучами дичи над этими посевами. Это — рис, одна из самых ценных местных культур, но вместе с тем и особенно вредная, так как малярия у рисовых полей — вещь обязательная. Видны и русские и туземные лица, но поезд идет быстро, и нет возможности надолго остановить внимание на чем-либо определенном, столько здесь всяких новых ощущений, вплоть до физических, так как теперь в вагонах уже типичная баня-парильная.

После станции Перовска, красивого оазиса с пирамидальными тополями, вновь пустыня, но уже не «Кара», а Кызылкум, т. е. «пески красные». Почему именно красные — никому не известно, но что они симпатичнее «черных» — несомненно. Прежде всего, нет-нет да увидишь на безграничном песочном просторе каменную бабу — памятник погребального культа неизвестных народов; затем киргизские сооружения — тоже грустные памятники смерти, в виде глиняных построек, мечетеобразного типа; между холмами песков — впадинки из сухой соли разнообразных оттенков — белого, красного, черного. Наконец, кое-где даже какой-то кустарник с фиолетовыми и красными цветочками. Смотришь — и уж не так тоскливо, и хочется забыть, что в вагоне тридцать четыре градуса сегодняшний максимум, — что в голове шумит, а в глазах кровавые мальчики… Это — награда знойного солнца за мою любознательность, тогда как благоразумные пассажиры еще с утра обложились льдом, закрылись от света, сбросили все одежды…

Минуем станцию Тимур, близ которой лежат развалины, или, вернее, следы, древнего Отрара — города, в котором скончался величайший из здешних завоевателей Тамерлан, станцию Арысь, с русскими поселками и зарослями цитварной полыни, откуда пойдет в скором времени столь необходимая железная дорога на Верный и на соединение далее с Сибирскою магистралью, — и вот уже поздний вечер, такой же обаятельный, как и накануне, но для меня лично утративший всякую прелесть: и я, наконец, отравился жарою.

Настолько, что пропускаю без всякого внимания перевал Сарыагачский, замечательный, кажется, впрочем, единственно тем, что «переваливает» его именно железная дорога, а не что иное; равнодушен я даже и к близости местного Арарата — Казыкурта, единственно подлинного места остановки Ноева ковчега, по клятвенному утверждению туземцев.

Томительно проходит душная ночь, и наконец, вместе с забрезжившим светом, наступает не только мое, но и общее облегчение: мы подъезжаем к столице современного Туркестана — к Ташкенту.

Еще задолго до города потянулись сплошные сады и виноградники, прорезанные арыками, т. е. мелкими ответвлениями оросительных каналов, — город стоит среди обширного и плодороднейшего оазиса, питаемого рекой Чирчиком.

Но вот наконец и самый Ташкент, первое впечатление от которого, благодаря богатым окрестностям, утренней прохладе (23°), и тенистой, только что политой улице к весьма недурной гостинице, и чистой ванне в последней — отличное. Оно не ухудшается особенно резко и далее.

Ташкент подробно описывался неоднократно, и поэтому я ограничусь общим утверждением, что и в июле здесь можно жить не без приятности. Жара умеряется тенью, водою, искусственным льдом, а без жгучего солнца разве может быть сильна вся эта старая Азия, упорно цепляющаяся за право на современную жизнь в старом, туземном Ташкенте?

«Новый» Ташкент — это Ташкент русский, с дворцом генерал-губернатора, собором, домиком Черняева, памятником Кауфману, огромными магазинами, театрами, кинематографом «Хивою» и проч. Это, словом, Европа с ее культурой и внешностью. И везде, во всех городах края проводится такое различие между кварталами «новым» и «старым».

Больше того: говорят, что есть признаки разделения культур и на полях туркестанских. Там, то на высоких предгорьях, то в всегда плодородных долинах, то, наконец, в прежних бесплодных степях, только теперь орошаемых, начинает селиться русский народ, а с ним вместе медленно, но, кажется, верно, в толщу незапамятных туземных предрассудков и верований начинает проникать и культура русская. Так, по рассказам и слухам, незримо растет и крепнет Туркестан «новый».

Что стоят сутки душного поезда перед перспективою видеть воочию зачатки подобного превращения?

Два дня на знакомство с Ташкентом, и скорее в глубину Туркестана. Оказывается, что создателей «новой» страны можно встретить почти повсеместно, и, в частности, в восточном краю Ферганы, в Андижанском уезде, где июль все же терпимее и удобнее для путешествия.