Резюме:Глобализация пошла на попятную. Демократия так и не добра­лась до Китая, регрессировала в России...

Двадцать пять лет назад я участвовал в дискуссии, где пытались нарисовать картину будущего миропорядка. Для оптимистов самым важным событием в то время было падение Империи зла, как Рональд Рейган назвал Советский Союз в конце холодной войны. Казалось, это открыло перспективу всеобщего прогресса и всеобщей свободы. Фукуяма, работавший тогда в Государственном депар­таменте США, в 1989 году написал эссе «Конец исто­рии», которое для многих по-прежнему является отправной точкой политологических конструктов. Он полагал, что мотор истории остановился с падением коммунизма. Религиозные и идеологические конфлик­ты являлись двигателями истории с XVII века. И вот после краха коммунизма, эра столкновения идеологий якобы закончилась. Нет больше препятствий, которые стояли бы на пути распространения демократии и гло­бализации. Буржуазная демократия оказалась среди прочих систем сильнейшей, если употребить дарвинов­ский подход. Все остальные режимы рухнули, потому что были неадекватны вызовам, которые стояли перед ними. Капитализм, демократия, верховенство права, свобода — все эти институциональные компоненты выжили, как единственно способные удовлетворить двум основным группам потребностей человека: эконо­мическому прогрессу и устранению бедности; потреб­ностям людей и народов во взаимном признании и в самоуважении. Культурное разнообразие сохранится, но будет одна цивилизация.

 

Среди оппонентов такого подхода был другой американ­ский ученый — Самюэль Хантингтон, который пытался продвинуть совсем иную мысль в своей книге «Столкновение цивилизаций». Он настаивал, что холод­ная война искусственно придерживала крышку на котле столкновения политических страстей и религиозно-расо­вого соперничества, которые в действительности всегда составляли ткань истории. Как только эту крышку снесло, история вновь предстала в том виде, в котором она нам всегда была известна. То есть современное состояние мира, отнюдь не знаменует конец истории, а только вновь запускает ее механизм, который был на какое-то время приостановлен разделением мира на две системы, в каждой из которых доминировала супердержава, одержимая стремлением к превосходству над идейным оппонентом. В основании концепта Хантингтона была метафора: когда полиция откуда-то уходит, туда приходят преступники. Фукуяма полагался на возможность усовершенствовать челове­ка, а Хантингтон (хотя он прямо этого не говорил) исходил из греховной природы человека. Таким образом, по-прежнему остались два противоположных, несовме­стимых друг с другом взгляда на природу человека.

 

Теперь, 25 лет спустя, позволю себе сде­лать краткий обзор ситуации в мире. Взглянем на резюмирующий перечень ожиданий Фукуямы: в экономике про­изойдет глобализация и рост благосо­стояния; в политике — распространение демократии; в социально-культурной жизни — распространение западных ценностей; международные отношения будут регулироваться мирными стандар­тами поведения, которые будет продуци­ровать международное сообщество (по сути, ООН). Фукуяма и его сторонники думали, что в этом-то и состоит про­гресс. Важно, что все страны теперь на одной столбовой дороге. Кто-то доберет­ся быстрее до пункта назначения, кто-то медленнее. Но нет никакого сомнения, что это единая столбовая дорога для всего человечества, поскольку все остальные пути были испробованы, и обнаружено, что они неэффективны и никуда не ведут. Однако любому мысля­щему человеку трудно поверить в это сегодня. Позвольте и мне не согласиться и рассмотреть эти идеи, которые следуют из эссе Фукуямы.

 

Во-первых, глобализация пошла на попятную. Демократия так и не добра­лась до Китая, регрессировала в России, где против демонстрантов и оппозиции применялось насилие. Не соглашаются с европейскими ценностями исламские восточные страны. Ближний Восток сей­час пылает. Миллионы беженцев бегут в Европу из Сирии и из других стран по мере того, как обрушиваются государст­ва, и нет никакой власти, которая могла бы навести порядок.

 

Но это не только падение и невозмож­ность или несостоятельность не западных государств следовать западному сцена­рию. Это кризис и крушение западной цивилизации, на самом Западе. Прежде всего, коллапс мировой экономики в кри­зисе 2008 — 2009 годов. Это не извне в западный мир пришло, все это началось именно в западном мире, и оттуда, из США распространилось на Европу и дру­гие страны. И мы по-прежнему не пол­ностью из него вышли. И, конечно, это все затмило огромные надежды и чаяния, которые были связаны с глобализацией.

 

Во-вторых, что меня, например, лично касается, это то, что Европейский союз не смог реализовать свои обещания. С эконо­мической точки зрения, еврозона, возмож­но, уже вошла в окончательный кризис. Если это произойдет, тогда и сам европей­ский проект рухнет вместе с ней. Поэтому финансовый кризис, который мы наблю­дали в разгар лета 2015-го, еще не закон­чен.

 

В-третьих, Запад беспокоит распростра­нение иррационализма, как в мыслях, так и в политике. Это совершенно дискреди­тирует идею прогресса, который раньше связывали с ростом разума и снижением роли религии. Вместо этого по всей Европе происходит подъем националь­ных партий, как правых, так и левых; зву­чат лозунги, разжигающие ненависть, в том числе, к мигрантам. И чем больше мы пытаемся понять, как люди относятся к каким-либо проявлениям жизни, тем больше разных опросов общественного мнения, цель которых узнать, каковы действительно убеждения людей, и как они к ним приходят. Чем больше скепти­цизма, не только в отношении разума, но и вообще влияния разума на человече­ские дела, тем больше мой собственный разум восходит к тому многозначащему замечанию Кейнса, что цивилизация — это обитель греха и такая тоненькая кожура, которая прикрывает совершенно другую природу человека. Философ Джон Грей говорил, что коммунизм был всего лишь одним из западных проектов. И вслед за падением коммунизма про­изойдет падение и западного проекта. Коммунизм оставил после себя пустоту, куда устремились демоны, где они и гос­подствуют.

 

В этой ситуации мы пытаемся обнару­жить альтернативные модели. И одной из таких альтернатив сегодня представляет­ся Китай. Китай станет полюсом притя­жения для многих, кто разочаровался в Западе. Дело не просто в подъеме Китая, который очевидно стал одной из эконо­мических супердержав в мире, и продолжит рост, несмотря на массу проблем. Сила Китая в его подходе к организации мира, где он стремится к особому поло­жению. Здесь важно учитывать его отно­шение к глобализации и демократии.

 

Глобализация охватывает три сферы. Первая — свободная торговля. Но сво­бодная торговля сбавляет обороты, ее фактически не существует в силу разных, в том числе политических причин. Во-вторых, глобализация предполагает сво­бодное движение капитала. Но и этот процесс все больше встречает ограниче­ния в связи, например, с проблемами финансовой безопасности и войной против терроризма. В-третьих, глобализация означает относительно свободное передвижение людей, прежде всего, рабочей силы из бедных стран в богатые. Это ставят под вопрос уже многие: возводятся физические барьеры государственных границ, в дело идет колючая проволока. Такие границы уже есть в нескольких государствах против наплыва беженцев, которые являются физическим проявле­нием свободного передвижения рабочей силы. Это серьезное отступление от гло­бализации.

 

Что вместо этого может предложить Китай? Гонконгский экономист Лоу утверждает, что Китай должен еще раз внимательно посмотреть на свою модель роста. В действительности, китайская экономическая модель обращена на Запад, особенно на США. И это тоже уже закончилось. Нужно, прежде всего, удов­летворять спрос потребителей на внут­реннем рынке. Но для этого, утверждает Лоу, требуются глубинные структурные реформы. Что в Китае говорят в отноше­нии того, какой путь необходимо избрать? Цитирую Лоу: «За счет выстраивания более прочных экономических связей с региональными лидерами и за счет реали­зации "шелкового пути" Пекин пытается связать с Китаем развитие стран региона, и, следовательно, создает основы своей экономической империи, в центре кото­рой будет он сам».

 

Как вписывается в эту китайскую мечту Россия? У России тоже есть экономиче­ские мотивации развивать Евразию. Она не смогла модернизировать и диверси­фицировать свою экономику. В прошлом году я ездил в Сочи на встречу Валдайского клуба. И там задал вопрос Путину: «Господин президент, может быть, вашей самой большой неудачей была неудача с модернизацией россий­ской экономики? Может быть, вы сдела­ли так, что она зависит от одного ресур­са — энергоносителя, который, конечно, зависит от цен, которые все время колеб­лются? Вы, по сути, уже 15 лет у вла­сти...», На что он сказал, что я оши­баюсь, так как в России есть неплохое сельскохозяйственное производство, то есть, это есть, и инвестиции в страну приходят, и прочее в таком же духе. Он отвечал минут двадцать, ссылался на статистику, после чего сказал: «Да, можно было больше сделать». Но как бы то ни было Россия остается преиму­щественно страной, экспортирующей нефть и импортирующей промышлен­ные товары и продовольствие. А что Китай может предложить России? Этот расширяющийся рынок для экспорта российских энергоносителей. Инвести­ции. Грузия, как известно, получила много китайских инвестиций. У Китая самые разные активы со всего мира. Китай их не может потратить в своей стране, поэтому экспортируют во многие страны. И эти инвестиции позволят ему выстроить большие транспортные и инфраструктур­ные проекты, чтобы осу­ществить крупнейший евразийский проект. Поэтому Россия ждет взаим­ной интеграции ЕС и экономического пояса «шел­кового пути» и создания великой Евразии, которая предложит России и Китаю безопасное соседство и процветание. Под эту идею были созданы многие институты, которые должны обслужи­вать огромную зону свободной торговли, куда войдут Ближний Восток, Китай, Европа, Россия и даже Африка. При этом нельзя не отметить, что президент Путин все более открыто, прибегает к антиаме­риканской риторике. Хотелось бы боль­шей ясности в отношении перспектив проекта. Первое: можно ли говорить о нем, как об альтернативе мировой глоба­лизации? Или это своего рода синергия между Китаем и Россией, которая может встать на пути интеграции России в европейскую экономику? Не способны ли стратегические провалы в экономической политике привести к тому, что Россия ста­ нет сырьевым донором Китая? Ответов на эти вопросы пока нет.

 

Интересно рассмотреть, однако, полити­ческую модель Китая с точки зрения ее устойчивости и потенциала реформиро­вания в условиях глобализации и интен­сивного роста китайского хозяйства.

 

Предельно упрощая структуру дискуссии на эту тему, исходить следует, на мой взгляд, из того, что демократия исполь­зует властные механизмы для улучшения положения людей. Поэтому нам нужно понимать, какая демократия сочетается с либеральными принципами и с личной свободой, что, на мой взгляд, является самой большой ценностью, так же, как независимые выборы. Сохранение вла­сти коммунистической партии в Китайской Народной Республике стало историческим исключением и в известном смысле противоречило гипотезе «конца истории» Фукуямы. Хотя иные азиатские государства (Япония, Южная Корея) бла­годаря экономическому развитию посте­пенно перешли от авторитарной систе­мы к более демократической. Можно ли ожидать того же от Китая? В известном смысле, согласно современным китай­ским мыслителям, система коммунисти­ческой власти будет постепенно эволю­ционировать. Это, безусловно, соответствует и основным политологическим выводам о том, что рост экономики ведет к демократии посредством развития среднего класса. А именно расширение экономического выбора ведет к большей политической свободе. Это представ­ляется логичным. Чем более мы отрица­ем подотчетность правителей только Господу Богу или Карлу Марксу, тем очевиднее становится, что нет никакой иной альтернативы, кроме как заставить политиков быть подотчетными народу, а демократические технологии с этой задачей справляются. Поэтому, когда мы говорим об очевидном противоре­чии в Китае между экономическим развитием и авторитарной однопартийной системой, нужно мыслить эту проблему в эволюционном контексте, полагаясь на перспективу развития Китая до состояния более или менее демократи­ческого государства. Этому процессу, безусловно, препятствует, ведущая свое начало от Конфуция, китайская систе­ма, именуемая политической мерито­кратией. И один из известных американ­ских политологов Дэниел А. Белл (кото­рый, кстати, не связан с известнейшим создателем теории постиндустриального общества, социологом Дэниелом Беллом) исследует условия совместимо­сти демократии и культуры конфуциан­ства. Может ли политическая меритокра­тия, то есть, отбор руководителей по заслугам высокой морали и интеллекту­альному потенциалу, а не путем выбора, стать легитимной процедурой наделения властными полномочиями? Белл практи­чески противопоставляет головокружи­тельную карьеру президента Обамы карьерному росту руководителя Китая, который восходил на вершину китайской власти в течение десятилетий аппарат­ной и номенклатурной работы. Так в течение десятилетий человек проходит тысячи очевидных и неочевидных тестов в самых разных ситуациях, чтобы взо­браться на вершину. А при выборной де­мократии, эти тесты выдвигают только избиратели, причем главным образом в избирательный период.

 

Дебаты о меритократии как форме прав­ления происходили и в Сингапуре. Причин несколько: изъяны демократии на Западе, развитие демократии в неза­падных странах и, наконец, развитие китайской модели меритократического правительства. Минусы демократии хо­рошо известны, великая фраза Черчилля, что демократия — самая плохая форма правления, если не считать все осталь­ные, знакома всем. Безусловно, один из главных изъянов демократического прав­ления состоит в быстрой смене прави­тельств и невозможности долговремен­ного планирования. То есть, речь о том, как демократически избранные политики могут, словно в бизнесе, рассчитывать только на очень «короткие деньги» на короткий мандат в 4 — 5 лет. Еще один недостаток — это фактор нерешительно­сти, который присущ соревновательной политической системе, подобной ЕС. Евросоюз не способен принимать в боль­шом числе случаев консолидированные и быстрые решения, опасаясь ошибки ввиду бюрократического громоздкого механизма и сложности процедуры согласования множества интересов. Так может ли меритократическая система стать легитимной в долговременной пер­спективе? Да, конечно, во всех западных обществах есть элементы меритократии. Так, например, можно утверждать, что в Великобритании таким меритократиче­ским органом выступает Палата лордов, к которой я имею честь принадлежать. Необходимо понимать, что Палата лор­дов сегодня — это не орган, основанный на наследственном членстве, а на мери­тократическом отборе. Центральный банк и Министерство финансов также чаще всего основываются на меритокра­тическом принципе отбора квалифицированных специалистов. Университеты — еще один пример меритократии. Аристократия в классическом смысле не была меритократической системой, но она применяла некоторые элементы этой философии. Палата лордов (верхняя палата — ред.), например, не может при­остановить какой-то законопроект Па­латы общин, но может задержать его при­нятие на год, а не отменить. То есть, у нас не классический парламент, а фактиче­ски однопалатный с некоторыми законо­дательными полномочиями, предостав­ляемыми Палате лордов.

 

Белл ведет поиск различных проектов встраивания меритократических элемен­тов в демократическую систему. Одна из проблем — установление критериев доб­родетельного правительства — до сих пор весьма неопределенного понятия. Этические стандарты и нормы правления фактически не поддаются анализу. Джон Стюарт Милль говорил, что выпускники университетов (люди с высшим образова­нием) должны иметь лишнее право голо­са. Но, опять же, в какой мере это можно признать демократической процедурой? Такая система фактически существовала в Великобритании до 1945 года, когда у университетов был лишний представитель в Палате общин. Мне в целом нра­вится идея старейшин, с точки зрения того, что я сам старею. Но мне кажется, что совет старейшин не может быть идеа­лом добродетели или достоинств, если говорить без иронии. Фридрих фон Хайек предложил два законодательных собра­ния: одно демократически избранное, другое — избранное, но имеющее только одну функцию — защищать Конституцию от вмешательства в нее демократически избранной палаты парламента. И члены такой палаты должны быть старше 45 лет. Один современный китайский теоретик предложил 3-х палатный парламент, чтобы легитимность воспринималась как нрав­ственно оправданное правление. Демо­кратии сложно решать определенные про­блемы, например, кризиса окружающей среды, изменение климата. Демократиче­ская система состоит только из ныне живущих избирателей. Однако, очевид­но, мы должны понимать, что будущие поколения, возможно, еще не рожден­ные, имеют право на представительство в наших парламентах. То есть, будущее нуждается в защите. Возможно, в парла­ментах необходимо предложить места иностранцам, у которых не будет права голоса. И пусть они не граждане, но они могут иметь право на совещательное уча­стие. Итак, предлагается 3-х палатный пар­ламент: Палата народа, Палата регионов и Палата образцовых личностей (основа­на на их добродетели, достоинствах и компетенции). Фактически, это своего рода Палата академиков или ученых, которых избирают другие члены акаде­мического сообщества. И две из этих трех палат принимают законодательные акты.

 

Белл рассматривает эти сценарии и моде­ли и говорит, что все они, в сущности, нефункциональны. С этим сложно спо­рить. Однако, он предлагает свой интересный взгляд на практику китайской системы власти: демократия на нижнем уровне, эксперименты на среднем уровне и меритократия на верхнем уровне. Он полагает, что именно так работает китай­ская система сегодня: конечно же, с кор­рупцией, со многими ошибками, но, так или иначе, так, наверное, сегодня и функ­ционирует китайская политическая си­стема. Такой тип политической культуры, в принципе, оправдан огромными успе­хами Китая в последние десятилетия. Мы должны это признать. Вопрос в том, может ли это стать моделью, подлежа­щей экспорту? Или это модель, годная только для одной страны в конкретный исторический период? Может ли Китай оказывать большее влияние на другие регионы мира, с точки зрения устройства их политической системы?

 

Итак, если предположить, что китайский проект — это «новый шелковый путь» и меритократическое правление, то при­дется признать, что это и большое про­странство для конфликта, а не только для диалога и обобщений. Пожалуй, одно из препятствий на этом пути — убежден­ность Запада в том, что западные ценно­сти должны доминировать, и что Запад не будет в безопасности, пока остальной мир не воспримет эти ценности. Это фактически западная идея о том, что мы здесь, на Западе, знаем, как нам разви­ваться, а вы только следуете за нами и должны нас догнать. Если вы этого не делаете — вы поступаете неверно. Диа­лог, на мой взгляд, конечно же, должен начинаться с идеи о том, что не суще­ствует единого пути, и что история — это не линейный процесс, не вектор, ведущий к некой всеобщей истине. Ско­рее, это несколько путей, которые дают шанс для межкультурного общения, эко­номического взаимодействия и мирного развития.

 

Общая тетрадь