Тур Хейердал. Приключения одной теории

 Гидрометеорологическое издательство. Ленинград - 1969

THOR HEYERDAHL


INDIANER UND ALT-ASIATEN

                IM PAZIFIK DAS ABENTEUER EINER THEORIE

WOLLZEILEN VERLAG

                          Перевод Л. ЖДАНОВА

              Автор послесловия и комментариев В. БАХТА

     Почти на  шестьдесят  языков  переведена замечательная книга Тура
Хейердала "Путешествие на Кон-Тики",  со страниц которой в каждый  дом
входит   одна   из  интереснейших  проблем  истории  человечества.  На
написанные  для   массового   читателя   научно-художественные   книги
Хейердала   неизбежно   ограничены   рамками   жанра.   Между   тем  у
замечательного  подвига  во   имя   науки   есть   свое   продолжение.
Исследования  Тура  Хейердала  выходят далеко за рамки того,  о чем мы
знаем по изданным книгам.
     Новая книга  Тура  Хейердала восполняет этот пробел.  Это сборник
его  статей  и  докладов,  как  бы  подводящий  предварительный   итог
тридцатилетним исследованиям выдающегося норвежского ученого.  Чуть ли
не  каждая  страница  -  увлекательное  путешествие   в   прошлое.   С
полемическим  задором  и глубоким знанием вопроса автор рассказывает о
замечательных мореплавателях прошлого,  которые покоряли Атлантический
и   Тихий  океаны  на  бесхитростных  судах,  освещает  высокоразвитые
культуры древних народов.
     Всякий, кто   с  увлечением  прочел  "Путешествие  на  Кон-Тики",
захочет  узнать,  как  Тур  Хейердал  и  его   сотрудники   продолжали
обосновывать  и  развивать  теорию,  ради  подтверждения которой шесть
смельчаков в 1947 году вышли  на  плоту  на  просторы  величайшего  из
океанов Земли.



РЕЧЬ В КОРОЛЕВСКОМ

                       ГЕОГРАФИЧЕСКОМ ОБЩЕСТВЕ

     От имени награжденных медалью Общества - доктора Лики  и  мистера
Бейкера,   а  также  от  своего  позвольте  выразить  самую  искреннюю
благодарность сэру Майклу Райту за чрезвычайно  любезное  и  дружеское
приветствие,    сделанное    по    поручению    членов    Королевского
географического общества, и всему Правлению Общества за высокую честь,
которой мы сегодня удостоены.
     Нужно ли говорить,  что интерес к нашей деятельности и  понимание
того, что мы делаем (приглашение Королевского географического общества
- памятное для нас событие),  еще больше воодушевит нас.  Мы  видим  в
этом   поддержку   нашего   стремления   вникнуть   глубже  в  вопросы
исторической  географии,  а  также  географического  происхождения   и
миграции человека на суше и на море.
     В такой памятный день хочется не только смотреть в будущее,  но и
оглянуться   на   прошлое,  чтобы  осмыслить,  какие  внешние  причины
побуждали нас идти вперед по путям,  которые сегодня свели нас  здесь.
Вероятно,  внешние стимулы были очень различными, и, конечно, это были
не одни награды и признания.  Сочетание одобрения и противодействия  -
вот  главный двигатель научного поиска.  Одобрение - желанная награда,
противодействие - вызов, не позволяющий успокаиваться.
     Уверен, среди  присутствующих  не  только я убедился,  что одного
успеха  мало.  Противодействие,  возражения,  а  иногда  и   поражения
необходимы,   чтобы   идти   к   научной   истине,  расширять  пределы
человеческого познания.  Конечно,  не  так-то  легко  воздать  должное
этому,  особенно когда в лицо дует свирепый штормовой ветер.  Но когда
ветер попутный,  как сегодня,  мы вполне можем это признать,  и  пусть
сознание  этого  помогает и другим исследователям в минуты испытаний и
при встречных ветрах.
     Каждый исследователь,  вероятно, сталкивался с этим, но разрешите
привести несколько примеров из моего личного опыта. Когда мне в первый
раз   представилась   приятная  возможность  выступить  в  Королевском
географическом обществе,  я докладывал об экспедиции, которая родилась
в  борьбе  с  противодействием.  Ответом  на вызов явился эксперимент.
Сперва я несколько поспешно заявил,  что мореплаватели  древнего  Перу
вышли  в  Тихий  океан и заселили острова Полинезии до того,  как туда
прибыли нынешние полинезийцы. Такое заявление было встречено в штыки и
как  будто  опровергнуто  ссылками  на  авторитетные труды,  в которых
утверждалось,  что южноамериканские суда не пригодны для мореходства и
не   дошли   бы   даже   до   островов   Галапагос.   Таким   образом,
противодействие, а не признание вызвало к жизни экспедицию "Кон-Тики",
и  она  показала,  что  древние  перуанские  мореплаватели располагали
замечательным мореходным судном - бальсовым плотом,  который отличался
большей    плавучестью,    надежностью    и   грузоподъемностью,   чем
полинезийские лодки и корабли викингов,  хотя уступал им в скорости  и
изяществе.
     Новое противодействие побудило меня впервые привезти на Галапагос
опытных  археологов.  Скептики признали мореходные качества бальсового
плота,  признали,  что  аборигены  Перу  в  принципе  могли  дойти  до
Полинезии.  И  тут  же заявили,  что южноамериканские аборигены ходили
только вдоль берегов материка,  иначе острова Галапагос - ближайший  к
континенту  океанический  архипелаг - были бы открыты и освоены инками
или их предшественниками до прибытия испанцев, то есть до 1535 года. В
ответ    на   противодействие   были   начаты   первые   раскопки   на
негостеприимных засушливых островах Галапагос.
     На трех островах архипелага были обнаружены четыре доисторические
стоянки,  собрано около  двух  тысяч  черепков  по  меньшей  мере  ста
тридцати  одного  сосуда  аборигенов,  найдены  образцы керамики чиму,
инкская глиняная свистулька,  кремневые,  обсидиановые предметы и  др.
Сотрудники Национального музея США,  исследовал материал,  установили,
что на островах Галапагос много раз бывали приморские жители  Эквадора
доинкского периода и Северного Перу,  во всяком случае времен культуры
приморская тиауанако.  Археология Южной Америки  продвинулась  на  600
миль в просторы Тихого океана.
     Но как могли совершаться многократные плавания на Галапагос, если
экспедиция  "Кон-Тики"  как  будто  показала,  что  бальсовый  плот не
способен маневрировать  и  идти  против  ветра?  Был  поставлен  новый
эксперимент  -  построен  и спущен на воду у берегов Эквадора еще один
плот с гуарами,  хитроумной системой  выдвижных  досок-килей,  которые
попеременно  опускают и поднимают между бревнами перед двуногой мачтой
и позади нее.  Оказалось,  что на таком плоту перуанцы  могли  идти  к
ветру под более острым углом,  чем старинные европейские парусники,  и
достигать любой точки в океане.
     Итак, Тихий  океан  был  доступен  для  древних мореплавателей из
Южной Америки в такой же мере,  как и  для  выходцев  из  Азии.  Тогда
противники нашей теории выдвинули новое возражение. Остров Пасхи лежит
посредине между Южной Америкой и остальной Полинезией.  Почему  же  он
был заселен в последнюю очередь,  а не в первую,  если мигранты шли из
Южной  Америки?  Почему  на  острове  нет  никаких  следов   культуры,
предшествующей   нынешней,   полинезийской?   Почему  первооткрыватели
Полинезии  не  знали  гончарства?  Чтобы  ответить  на  эти   вопросы,
требовались  новые  полевые  исследования.  Раскопки и пробы пыльцы из
болот острова Пасхи показали,  что первые поселенцы, привезшие с собой
полезные  южноамериканские растения,  достигли острова по меньшей мере
на тысячу лет раньше,  чем считала наука, и что нынешней полинезийской
культуре на острове предшествовал неполинезийский субстрат,  во многом
перекликающийся с культурой древнего  Перу.  В  это  же  время  разные
научные  учреждения  впервые  направили  в  Полинезию  археологические
экспедиции;  выяснилось,  что  гончарство  было  знакомо   древнейшему
населению Полинезии.
     Таким образом,  наши  познания  о  прошлом  Полинезии   постоянно
развиваются   в   споре  с  оппонентами.  Лишь  когда  противодействие
кончится,  когда все полинезианисты придут к полному согласию,  в этой
области  воцарится  штиль,  наше  движение  к  истине  в  этом вопросе
прекратится.
     Так давайте   же   сегодня,  когда  мы  вместе  празднуем,  смело
признаемся себе в том, что мы многим обязаны, как бы парадоксально это
ни звучало, тем, кто бросает нам вызов. А тост я предлагаю за тех, кто
нас поддерживает: ведь это ободряет нас и позволяет нам принять вызов.

ЛОНДОН

     8 июня 1964 года



ЗАСЕЛЕНИЕ ПОЛИНЕЗИИ


     На протяжении  двух  десятков  лет  после  экспедиции  "Кон-Тики"
Хейердал  продолжал  собирать  новые  доказательства  своей   основной
концепции.
     Удивительное плавание  бальсового  плота  из  Южной   Америки   в
Полинезию,   естественно,  привлекло  внимание  и  ученых,  и  широкой
публики,  однако узнали они об этом плавании из популярной книги и  из
фильма.  Газеты  поспешили  изобразить  Хейердала  викингом  XX  века,
который не только отважился на единоборство с океанской стихией,  но и
бросил вызов ведущим кабинетным ученым,  заявив, что полинезийцы вышли
из Южной Америки,  а не из Юго-Восточной  Азии.  Мало  кто  читал  его
первую  научную  статью,  напечатанную  за  шесть  лет  до  экспедиции
"Кон-Тики" в сборнике "Интернейшнл Сайенс" в Нью-Йорке.  В  ней  автор
ясно говорил,  что первопоселенцами в Полинезии были люди,  приплывшие
на плотах из Южной Америки,  потом их  поглотила  вторая  миграционная
волна - выходцы из Азии, плывшие через северную часть Тихого океана.
     В обширной  монографии  "Американские  индейцы  в  Тихом  океане"
Хейердал  снова  и  еще  более  уверенно  утверждает,  что  хотя корни
полинезийского расового и культурного комплекса надо  искать  в  Азии,
путь миграции проходил скорее через северную часть Тихого океана,  чем
через Меланезию и Микронезию.
     Изложение этих    взглядов    составило    содержание    доклада,
прочитанного  автором  в  Пенсильванском  университете  (Филадельфия).
Доклад  был  опубликован в Вестнике музея Пенсильванского университета
(т.  4,  Э 1,  стр.  22-29.  1961).* (*1 Вступления  ко  всем  статьям
принадлежат    составителю    австрийского   (оригинального)   издания
профессору  Гейдельбергского   университета   Карлу   Еттмару   (Прим.
перев.).)

     Еще двести  лет  тому  назад широко распространилось мнение,  что
полинезийские  племена  уединенных  островов  восточной  части  Тихого
океана  -  американские  индейцы,  которых,  как  и первых европейцев,
занесли туда господствующие восточные ветры и течения.  (Вспомним, что
на  востоке  Тихого  океана находится американский берег,  на западе -
азиатский.) Начиная с  плаваний  Магеллана  и  вплоть  до  путешествий
капитана  Кука во второй половине XVIII века ни одно европейское судно
не могло пробиться из европейских колоний  в  Индонезии  в  какую-либо
часть Полинезии.  Все без исключения плавания в Южных морях начинались
в течении Гумбольдта и совершались по направлению пассатов, то есть от
Южной Америки на запад, в Полинезию. Чтобы оттуда вернуться в Америку,
приходилось идти сперва на запад до  индонезийских  вод,  а  затем  по
длинной дуге на север,  вдоль берегов Азии;  только севернее Гавайских
островов корабль вновь встречал американские берега.
     Но вот  во  времена  капитана  Кука было обнаружено,  что в языке
островитян-полинезийцев и малайских племен есть общие слова и корни. С
той поры стало общепризнанным, что полинезийские неолитические племена
совершили то,  что было недоступно  европейцам  с  их  парусниками,  -
путешествие на восток, из Малайской области в Полинезию.
     Веский лингвистический  аргумент  подкрепляли  следующие   факты:
полинезийцы разводили кур,  свиней, выращивали хлебное дерево, бананы,
сахарный тростник,  ямс, таро, они пользовались лодками с балансирами.
Все это бесспорные элементы азиатской культуры, неизвестные в Америке.
     Таким образом, этнографически проблема происхождения полинезийцев
решалась как будто просто. Однако в XIX и XX веках, когда антропологи,
археологи  и  этнологи  стали  углубляться  в  изучение  полинезийской
проблемы,  возникли  неодолимые  препятствия  и глубокие противоречия.
Такие антропологи, как Уоллес (1870 год), Деникер (1900 год), Салливэн
(1923   год),  подметили  коренные  различия  между  полинезийскими  и
малайскими племенами.  Оказалось,  что полинезийцы резко отличаются от
малайцев ростом,  телосложением,  формой черепа, носа, у них различная
волосатость лица и тела,  иное строение волоса,  несхожи  глаза,  цвет
кожи.   А   современные   исследования   состава   крови,  выполненные
Мельбурнской лабораторией,  показывают,  что полинезийцы не могут быть
прямыми  потомками малайских племен или племен из Юго-Восточной Азии -
слишком велико различие в наследуемых факторах крови.
     В декабре 1955 года "Американский журнал физической антропологии"
опубликовал совместный отчет виднейших английских серологов (Симмонса,
Грейдона,  Семпла  и Фрая),  которые пришли к заключению:  "Существует
тесное кровное генетическое родство между  американскими  индейцами  и
полинезийцами;   такое  родство  не  отмечается  при  сравнении  крови
полинезийцев с  кровью  меланезийцев,  микронезийцев  и  индонезийцев,
исключая пограничные зоны, где они непосредственно соприкасаются". (I)
     Следов протополинезийской культуры и физического типа в Малайской
области,  как ни искали археологи и этнологи,  найти не удалось.  Зато
они независимо друг от друга обнаружили важные факторы,  опровергающие
возможность   распространения  полинезийской  культуры  из  малайского
центра. Сравнительную однородность своеобразной полинезийской культуры
от Гавайских островов на севере до Новой Зеландии на юге,  от Самоа до
острова Пасхи можно объяснить только тем,  что она  развилась  в  этом
районе еще до распространения в восточной части Тихого океана.  Это же
свидетельствует о сравнительно недавнем переселении и  распространении
полинезийских  племен на обширной площади.  Специалисты полагают,  что
последняя крупная волна переселенцев достигла Полинезии в XII веке.
     Однако ни   в   Индонезии,   ни   на  Микронезийско-Меланезнйских
островах,  отделяющих  ее  от  Полинезии,  не  найдено  ни  одного  из
характерных  полинезийских  орудий.  Исключение  составляет,  пожалуй,
определенный тип каменных тесел на севере Филиппинских островов,  да и
то  они  вышли  там из употребления и уступили место другим орудиям за
две с лишним тысячи лет до последней миграции полинезийцев.  Железо  с
полуострова Малакка распространилось через Борнео и Яву около 200 года
до нашей эры; между тем в Полинезии металлы были совсем неизвестны.
     Не менее важен тот факт, что ни одно полинезийское племя не знало
ни ткацкого,  ни гончарного ремесла.  А  это  два  очень  существенных
признака   распространения   культуры,   с   которыми  поневоле  нужно
считаться.   Ведь   керамика   и   ткацкий    станок    были    широко
распространенными  культурными  элементами почти во всех прилегающих к
Тихому океану областях и прочно утвердились  в  Индонезии  задолго  до
нашей  эры.  О  колесе,  издревле  известном  и имевшем столь огромное
значение в Старом Свете,  также не  знали  в  Полинезии,  несмотря  на
существование мощеных дорог.  Жевание бетеля (точнее,  орехов бетеля с
известью)    -    характерная    черта     индонезийской     культуры,
распространившаяся на восток до Меланезии включительно,  - исчезает на
границе  Полинезии;  зато  здесь  начинается  ритуальное   потребление
напитка кава, которого в Индонезии не знают. (Кава - напиток из корней
дикого перца Piper methysticum;  корни разжевывали,  полученную кашицу
разбавляли  водой  и  процеживали.)  Пальмового  вина,  издавна широко
распространенного в Индонезии, у полинезийцев не было, как, впрочем, и
других  алкогольных напитков,  пока их не завезли европейцы.  Струнные
музыкальные инструменты,  всемирным центром эволюции которых были Азия
и Индонезия, у полинезийцев отсутствовали, хотя музыку они любили. Лук
и стрелы как боевое оружие внезапно исчезают на  границе  Меланезии  и
Полинезии.
     В 1955  году  шведский  этнограф   Анелл   пытался,   сопоставляя
рыболовные   принадлежности,   найти  в  Малайском  архипелаге  истоки
миграции полинезийцев,  но и он по обнаружил общих черт.  Анелл делает
вывод,  что  рыболовные навыки полинезийцев связаны не с Малайей,  а с
более северной культурой,  которая развилась в  Северо-Восточной  Азии
(включая  Японию),  откуда  ее  влияние распространилось на Северную и
Южную Америку, а также на острова Полинезии и Микронезии.
     Недаром в 1923 году виднейший американский полинезианист Салливэн
в   критическом   обзоре   господствовавших    теорий    происхождения
полинезийцев, а в 1939 году и английский этнограф Вильямсон заключили,
что нет и двух совпадающих теорий  и  что  исследователи  находятся  в
полном  недоумении  относительно  центра  происхождения полинезийского
народа и путей его миграции.  Когда автор настоящего обзора довел  его
до 1952 года,  оказалось,  что более тридцати ученых, пытаясь доказать
недавний исход полинезийских племен  из  Старого  Света,  опубликовали
тридцать с лишним различных и взаимоисключающих теорий.
     Большинство ученых предполагали,  что в Полинезию в разное  время
прибыли  независимо  друг  от  друга  две  (некоторые  говорили - три)
народности  с  различной  культурой.  При  этом   все   опирались   на
малайско-полинезийское лингвистическое родство.  Но так как физическое
родство  полинезийцев  и  малайцев  исключалось,   а   лингвистическое
сходство    было   неопределенным   и   случайным   (различные   корни
обнаруживались в языках разных малайских племен,  живущих далеко  друг
от друга),  то для догадок открывался неограниченный простор.  Поэтому
позднейшие исследователи  вместо  Индонезии  обратились  к  Азиатскому
материку.  Языковые признаки,  бесспорно,  говорят о том,  что некогда
существовал какой-то контакт между  праполинезийцами  и  прамалайцами,
однако  сомнительно,  что  предки  полинезийцев  когда-либо  обитали в
Малайской области.  И ведь малайцы,  как и  полинезийцы,  не  исконные
жители  населяемых  ими  ныне островов.  Они,  безусловно,  прибыли на
архипелаг с материка, находящегося поблизости, и первичная связь между
малайцами    и    полинезийцами,    наверно,    предшествовала   этому
географическому перемещению.
     Вследствие явной        зыбкости        и        противоречивости
малайско-полинезийской  теории  необходимо  было  проверить   ценность
аргументов,  доказывающих исход полинезийцев из Индонезии,  таких, как
балансир (балансир сочетался  с  приспособлениями,  которые  придавали
лодкам  устойчивость на бурных реках Юго-Восточной Азии) и столь часто
упоминаемые домашние животные и культурные растения.  Результат был по
меньшей мере неожиданным.
     Выдающийся полинезианист  сэр  Питер  Бак   (Те   Ранги   Хироа),
сторонник малайско-полинезийской теории,  еще в 1938 году показал, что
ранние поселенцы в Полинезии не знали ни одного  из  интересующих  нас
индонезийских растений,  когда достигли своих нынешних мест обитания в
восточной части Тихого океана.  Он выяснил,  что такие важные  пищевые
культуры Старого Света,  как хлебное дерево, банан, ямс и таро (лучшие
сорта),  не были завезены  с  запада  полинезийцами.  Их  доставили  в
Полинезию из Индонезии и с Новой Гвинеи давние обитатели промежуточной
области - меланезийцы.  А уже на островах Фиджи, являющихся их крайним
восточным  форпостом,  приплывавшие  с  востока полинезийцы обнаружили
растения  индонезийского  происхождения.  Бак  считал,  что  гости  из
Полинезии  прибывали  через атоллы Микронезии,  где названные растения
тоже не были известны.

     (pic 1) Кроме показанных здесь двух основных экспедиций, Хейердал
побывал  в  1937 году на Маркизских островах,  в 1953 году на островах
Галапагос,  много путешествовал вдоль побережья  Центральной  и  Южной
Америки.

     Мы знаем,  что  свинья  и  курица  также  не были известны первым
обитателям Полинезии, пока, как указывает Бак, их не ввезли с островов
Фиджи,  и это отражено в устных преданиях.  Этим можно объяснить также
неожиданное отсутствие таких животных у многочисленных  племен  маори.
Они приплывали в Новую Зеландию из собственно Полинезии,  но оказались
изолированными от населения остальных островов после XIV века, то есть
до  того,  как  там  стали известны свинья и курица.  Племена маори (а
также мориори на островах Чатем), рано оторвавшиеся от своего ствола в
собственно   Полинезии,   оказались  единственными  хранителями  чисто
полинезийской культуры,  существовавшей до XIV века,  в то  время  как
между  остальными  полинезийскими  племенами  сохранились межостровные
контакты и  между  ними  продолжалась  торговля  вплоть  до  появления
европейцев.  Примечательно, что ко времени прибытия европейцев ни одно
племя маори или мориори еще не знало  балансира  -  этого  гениального
изобретения, придающего устойчивость дощатым лодкам.
     В остальной  части  Полинезии  уже  распространились  с  соседних
островов  Фиджи  свинья,  курица  и меланезийские культурные растения;
повсеместно был освоен и  балансир.  Отметим,  что  полинезийцы  знали
именно  о  меланезийском типе одинарного балансира.  Двойной балансир,
применяемый в Индонезии, до Полинезии не дошел.
     Словом, критическое  рассмотрение  немногочисленных аргументов из
области  материальной  культуры,  которые  призваны  были   подкрепить
лингвистические свидетельства происхождения полинезийцев из Индонезии,
показывает  их  неосновательность  и   обманчивость.   Их,   наоборот,
приходится  отнести  к числу негативных свидетельств,  когда задаешься
вопросом,  как полинезийские иммигранты могли  прибыть  из  Индонезии,
пересечь  "буферную"  меланезийскую  территорию  и  осесть в восточной
части  Тихого  океана,  ничего  не  узнав  об  одинарном  или  двойном
балансире, но узнав о свинье и курице.
     Лингвистами и  археологами  ныне  установлено,  что   все   следы
полинезийского  поселения в Меланезии и Микронезии связаны с прибытием
полинезийцев с востока - из собственно Полинезии,  а не с запада -  из
Индонезии.  Поневоле возникает вопрос: могли ли открытые индонезийские
лодки  неолитического  типа  вплоть  до  XVIII  века  конкурировать  с
европейскими кораблями,  против ветра и течений пройти 6000 километров
по враждебной территории Микронезии или Австрало-Меланезии, не оставив
при этом там никаких следов?!
     Выдающийся мореплаватель Бишоп три года подряд  пытался  провести
азиатскую    джонку   в   восточном   направлении,   чтобы   повторить
предполагаемые ранние  индонезийские  плавания  в  Полинезию.  Еще  до
Микронезии его всякий раз отгоняло назад. В конце концов он сдался и в
1939 году справедливо заявил, что такая миграции была неосуществима.
     Что же   в   действительности   могло   произойти  с  примитивным
суденышком,  которое без карты выходило на просторы Филиппинского моря
в поисках новых земель?  Его подхватывало течение Куросио и увлекало к
Северо-Западной Америке.  У берегов  Аляски  -  Канады  ветвь  течения
сворачивает прямо к Гавайским островам. Мы знаем немало случаев, когда
уже  в  более  поздние  времена  течение  Куросио  приносило  людей  к
Северо-Западной  Америке.  Кроме того,  известно,  что в период первых
европейских открытий в Тихом океане жители Гавайских  островов  делали
свои  самые  большие  лодки  из  плавника с северо-западного побережья
Америки.
     Плавание на  простейших  судах  из  Индонезии  в  Полинезию  было
возможно только по начертанной  стихиями  естественной  дуге  -  через
северную  часть  Тихого  океана  с  дальнейшим  поворотом  к Гавайским
островам.  Стоит принять этот простой факт, как исчезают все проблемы.
Отпадают навигационные препятствия.  Суда идут в обход простершейся на
6000 километров враждебной области Микронезии и Меланезии и попадают в
нее   лишь   с   противоположной   стороны.   Если   считать   острова
Северо-Западной  Америки  (например,  острова  Ванкувер   и   Королевы
Шарлотты,  архипелаг  Александра)  трамплином,  то  становится  вполне
понятным,  почему полинезийским племенам не  было  известно  гончарное
искусство.   Вдоль   всего   северо-западного   побережья  (оно  стало
конкретным понятием в американской  этнографии)  гончарства  не  знали
вплоть до прихода европейцев, в отличие почти от всех других областей,
окаймляющих Тихий океан.
     Приморские племена этого уединенного района (например,  квакиутли
на острове Ванкувер, хайда на островах Королевы Шарлотты) пользовались
выложенной камнями земляной печью; точно такую же печь мы видим у всех
полинезийских племен.  Отсутствие у полинезийцев ткацкого станка  тоже
можно   понять:  острова  Северо-Запада  -  одна  из  немногочисленных
областей вокруг Тихого  океана,  где  его  не  знали  до  исторических
времен.   Незнакомые  с  ткачеством  приморские  жители  Северо-Запада
вырезали из дерева и кости кита грубые  колотушки,  такие  же,  какими
пользовались во всей Полинезии, и делали одежду из размягченного этими
колотушками   вымоченного   луба    определенных    деревьев.    Плащи
новозеландских  маори,  не  знавших  тропических деревьев,  из которых
обычно изготовляли тапу,  так сильно напоминают лубяные плащи индейцев
северо-западного побережья, что даже опытные исследователи не сразу их
различают.  (Тапа - полинезийская материя,  делалась из луба  бумажной
шелковицы Broussonetia papyrifera.)
     Огромный разрыв в хронологии между  концом  неолита  Индонезии  и
заселением   Полинезии   тоже   легко   перекрывается   трамплином  на
Северо-Западе, где культура оставалась неолитической вплоть до прихода
европейцев и где основным орудием труда,  как и во всей Полинезии, был
не топор,  а  тесло,  насаженное  на  одинаковую  для  обеих  областей
коленчатую  рукоятку.  Одно  из  наиболее типичных для Полинезии тесел
археологи  обнаружили  на  побережье  Северо-Западной  Америки.  Здесь
находят  варианты  и  других  полинезийских  изделий,  которых  нет  в
Юго-Восточной  Азии,  -  своеобразные  каменные  колотушки   в   форме
колокола,  латинских  букв  D и Т,  развившиеся на месте из пестов,  а
также характерные палицы типа пату и мере из полированного  камня  или
китовой   кости   (по   классификации   полинезийских   боевых  палиц,
разработанной несколькими исследователями,  в том числе Баком,  мере -
короткая, плоская палица с утолщенной рукояткой).
     Как и в Полинезии,  здесь отсутствовал боевой лук со стрелами. Не
было  струнных  инструментов;  в  обеих областях их заменяли барабаны,
погремушки и  духовые  инструменты.  Некоторые  резные  антропоморфные
флейты  настолько  схожи  у маори и северо-западных племен,  что могут
показаться сделанными одной рукой.  Большие деревянные  каноэ  (основа
чисто  морской  культуры  племен  северо-западного  побережья Америки)
перевозили  до  ста  человек,  и   ранние   путешественники   отмечали
поразительное  сходство  их  с  маорийскими  военными  каноэ.  Как и в
Полинезии,  на Северо-Западе  для  плавания  в  открытом  море  иногда
связывали вместе две лодки и накрывали общей дощатой палубой.
     Кроме того,  что суда  в  этих  двух  областях  схожи  по  форме,
размерам,  способу соединения бортовых досок,  отдельному изготовлению
носа и кормы,  увенчанных головами на лебединых шеях,  совпадали  даже
обычаи их владельцев.  Так, у некоторых племен маори и племен, живущих
на Северо-Западе,  было принято при  подходе  к  берегу  разворачивать
боевые  суда  кормой  вперед,  ибо только богам полагалось причаливать
носом.
     Все эти,   казалось   бы,   неожиданные  и,  однако,  несомненные
параллели  и  совпадения  в  культуре  племен,  населяющих  прибрежные
архипелаги  Северо-Западной Америки и далекую Полинезию,  неоднократно
отмечались  ранними  путешественниками  и  современными   этнографами.
Отмечались  и  многие  другие  поразительные  аналогии:  от составного
деревянного рыболовного крючка до резных деревянных столбов и  дощатых
домов  с  двухскатной  крышей,  в которые входили между расставленными
ногами тотемного столба.
     Этнограф Диксон  подчеркивал  в  1933 году,  что Кук,  Ванкувер и
другие ранние путешественники, знакомясь с указанными областями Тихого
океана,  были  поражены  сходством  культуры в этих районах.  Те самые
мореплаватели,  которые обнаружили лингвистическое родство Полинезии и
Индонезии,  установили, что аналоги материальной культуры полинезийцев
сосредоточены  на  побережье   Северо-Западной   Америки.   Столь   же
примечательно сходство социального строя,  обычаев и верований,  также
многократно отмеченное в литературе.
     Привлекая внимание  к  архипелагу  в северной части Тихого океана
(севернее Гавайских островов) как к логическому трамплину на  пути  из
Восточной  Азии в Полинезию,  мы не оспариваем прежних предположений о
родине последних полинезийских иммигрантов,  а лишь  предлагаем  новый
вариант   пути   иммигрантов.   Лингвистическое   родство  остается  в
неприкосновенности.  До сих пор не выдвинуто  никаких  лингвистических
аргументов,  привязывающих полинезийских переселенцев к меланезийскому
или микронезийскому маршруту.  С  точки  зрения  языкознания  возможен
любой географический трамплин. Правда, пока нет прямых указаний на то,
что  через  архипелаг  у  северо-западного  побережья  Америки  прошел
какой-либо протомалайский язык.  Но нельзя забывать, что (в отличие от
изолированных в Океании полинезийских племен) язык жителей  прибрежных
островов  Северо-Западной Америки,  после того как они прибыли сюда из
Азии, развивался.
     Это можно  подтвердить тем,  что все здешние племена - квакиутли,
хайда,  сэлиши, цимшиены, тлинкиты и нутка, несмотря на тесное расовое
и культурное родство, говорят на разных наречиях. Возможно, именно это
расхождение  -  причина  того,  что   современные   исследователи   не
предпринимают   серьезных  попыток  отыскать  древнее  родство  языков
Северо-Запада, с одной стороны, и малайских или полинезийских племен -
с другой.  Правда, в конце девяностых годов прошлого века кое-что было
сделано.
     Английский лингвист Кемпбелл в 1897-1898 годах высказывал мнение,
что язык хайда на островах Королевы Шарлотты с  таким  же  основанием,
как полинезийский, следует отнести к океанийской семье. Он считал, что
язык хайда развился на  основе  языка  иммигрантов  из  области  Южных
морей.  На  рубеже  XX  века  канадский профессор Хилл-Тут опубликовал
лингвистическое исследование, озаглавленное "Океанийское происхождение
квакиутлей. нутка и сэлишей Британской Колумбии...". Он доказывал, что
языки  этих  племен  Северо-Запада  производят  впечатление   остатков
некогда   единого   языка,  который  был  родствен  языку  современных
полинезийцев.  Его труды заслуживают внимания; вообще всю эту проблему
нужно снова основательно изучить.
     На следующий,  возможно главный,  вопрос:  не  позволяет  ли  нам
физическая  антропология  считать  племена  Северо-Запада  недостающим
звеном  в  цепи  между   физически   отличающимися   друг   от   друга
индонезийцами  и  полинезийцами?  - можно ответить утвердительно.  Все
признаки,  резко отличающие полинезийцев от индонезийских  народов,  -
рост,  телосложение,  форма головы, носа, строение волоса, волосатость
лица и тела,  пигментация - удивительно совпадают с типичными  чертами
хайда   и   квакиутлей,   населяющих   южно-центральный   архипелаг  у
северо-западного побережья.  И уже в последние годы к  числу  наиболее
веских  аргументов  в пользу генетического родства жителей Полинезии и
Северо-Западной Америки присоединились факторы крови.
     В обеих  областях  почти  отсутствует  преобладающий  в Индонезии
фактор В,  высок фактор О и поразительно высок  фактор  А.  Отсутствие
фактора  В  можно  истолковать как признак того,  что общий центр,  из
которого распространились малайцы, индейцы американского Северо-Запада
и полинезийцы, находился где-то на северном побережье Восточной Азии и
что  малайцы  приобрели  доминирующий  ген  В  уже  после  того,   как
обосновались в своей нынешней области.
     В статье "Группы крови у полинезийцев" (1952 год) доктор Грейдон,
видный   австралийский   авторитет   в  этой  области,  проверил  наше
предположение  о  родстве  полинезийцев  с  индейцами   Северо-Запада,
исследуя  для  этого и другие факторы крови.  Он обнаружил,  что кровь
полинезийцев  и  северо-западных  индейцев  и  по   другим   признакам
"поразительно схожа". И она же "явно отличается" от крови индонезийцев
и микронезийцев. Он заключил: "Серологические данные, представленные в
настоящей статье, говорят в пользу полинезийско-амернканского родства,
и  возможно,  что  заселение  островов  Полинезии   в   большой   мере
происходило волнами из континентальной Америки".
     Позднее (1954  год)  видный  британский  серолог  Муран  в  своей
монографии  "Распределение  групп  крови  человека"  сделал  следующий
вывод: "Таким образом, наблюдения над факторами групп крови - ABO, MNS
и  Rh  -  согласуются с теорией Хейердала".  Могу добавить,  что после
года,  проведенного в Юго-Восточной Полинезии, я несколько месяцев жил
среди  сэлишей  и  квакиутлей  Северо-Запада  и  наблюдал удивительное
физическое сходство индейцев  с  полинезийцами.  В  долине  Белла-Кула
(центральное   приморье   Британской  Колумбии)  со  мной  происходили
курьезные случаи:  я на каждом шагу "встречал"  лиц,  с  которыми  был
знаком на островах Южных морей.
     Подводя итог,  высказываю  предположение,  что  восточноазиатский
элемент в полинезийской расе и культуре проник в Полинезийскую область
через Гавайские  острова,  причем  северо-западное  побережье  Америки
следует   рассматривать   как  наиболее  логичный,  возможный  и  даже
необходимый трамплин.

     Однако ни в Индонезии, ни в Северо-Западной Америке, ни отдельно,
ни  вместе,  не удалось найти достаточно убедительного объяснения всей
полинезийской островной культуры. Большинство этнографов полагают, что
полинезийская  раса и культура состоят из двух (некоторые говорят - из
трех) компонентов.  В большей части Полинезии,  особенно на Пасхе,  на
этом   уединенном,   ближе   всех   расположенном   к   Перу  острове,
обнаруживаются многочисленные признаки иного  расового  и  культурного
субстрата.  Поэтому,  согласно  второму  пункту моей гипотезы,  предки
нынешнего  населения  Полинезии,  прибывшие  туда  в  начале   второго
тысячелетия,  не  были первооткрывателями этих островов - их опередили
мореплаватели  андского  происхождения.  С   ними   связывают   особую
мегалитическую  кладку и антропоморфные каменные изваяния на ближайших
к  Америке  окраинных  островах,   появление   маорийско-полинезийской
собаки,   распространение   в  Полинезии  26-хромосомного  культурного
американского хлопчатника,  а также батата,  бутылочной тыквы  и  ряда
других  американских  элементов  в  полинезийской  флоре,  в том числе
пресноводного камыша тотора  на  острове  Пасхи  и  чилийского  перца,
который встречали в Полинезии европейские мореплаватели.
     Многочисленные элементы полинезийской культуры восходят  к  этому
южноамериканскому   субстрату,   который   повлиял   даже  на  окраину
Меланезии.  Ярким примером служит неизвестное в Южной и Восточной Азии
искусство  трепанации  черепа,  а также типично ритуальное потребление
напитка  кава  с  ферментом  слюнных  желез,   распространившееся   из
Центральной  и  Южной  Америки по всей Полинезии вплоть до ее западной
окраины;  здесь наряду с  этим  обычаем  существует  азиатский  обычай
жевать бетель.
     Праща как боевое оружие неизвестна в Индонезии,  зато прототипами
трех специализированных типов пращи - ленточной, клапанной и щелевой -
в  области  Южных  морей  являются  перуанские  образцы.  Не  знали  в
Индонезии   и   мумификации,   однако   в   Полинезии,   несмотря   на
неблагоприятный  климат,  ее  применяли,   причем   метод   сходен   с
перуанским.  Плащи и мантии из перьев - одежда знати,  характерная для
Полинезии,  - в Старом  Свете  не  были  известны,  зато  они  присущи
культурам   Нового   Света,   в  том  числе  культуре  древнего  Перу.
Своеобразные простые и составные рыболовные  крючки  полинезийцев,  не
обнаруженные нигде в Индонезии,  попадаются при раскопках мусорных куч
на территории от Эквадора до  Северного  Чили.  Сложную  полинезийскую
кипону  -  хитроумную  мнемоническую  систему  узелков - не сравнить с
простой веревочкой с узелками для счета,  которая была  распространена
во всем мире; зато она в точности повторяет перуанские кипу.
     Можно привести  еще  много  примеров,   касающихся   материальной
культуры,  социальных  особенностей  и  мифологии  этих двух областей.
Однако здесь достаточно указать,  что на полинезийских  островах  явно
знали керамику и ткацкий станок,  несмотря на то,  что последняя волна
поселенцев пришла в Полинезию из области,  где не было  ни  гончарного
искусства,  ни  ткачества  и  где  известны  были лишь земляная печь и
лубяная колотушка.
     Теперь известно,  что  в  Полинезии  некогда  в  самом  деле была
культура,  знакомая с керамикой.  Как на восточной,  так и на западной
окраине  Полинезии  археологи  нашли черепки различной красной посуды,
причем находки на Маркизских островах оказались пока наиболее старыми.
На  этом же архипелаге и вообще во всей Полинезии до островов Фиджи на
западе   26-хромосомный   американский   хлопок    одичал;    нынешним
полинезийцам он ни к чему,  но первые поселенцы, конечно, привезли его
на острова неспроста.

ВОЗМОЖНЫЕ ОКЕАНСКИЕ ПУТИ

МАРШРУТ ЛЕЙВА ЭЙРИКССОНА

МАРШРУТ КОЛУМБА

МАРШРУТ МЕНДАНЬИ

МАРШРУТ СААВЕДРЫ

МАРШРУТ УРДАНЕТЫ

КУЛЬТУРНЫЕ РАСТЕНИЯ -

БАТАТ

КОКОСОВЫЙ ОРЕХ

БУТЫЛОЧНАЯ ТЫКВА

Не успел Меррилл заявить, что он вынужден пересмотреть свое мнение о перевозках человеком батата и кокосового ореха через океан между доколумбовой Америкой и Полинезией, как его бочка лишилась еще одной клепки. В противоположность Линнею де Кандоль, а за ним и Меррилл полагали, что до Колумба коренное население Америки совсем не знало тыквы. Но вот археологи стали находить в древних могилах Перу и Чили тыквенные семена и изделия из высушенных бутылочных тыкв. В 1931 году Норденшельд указал на большое сходство таких изделий Океании и доиспанской Южной Америки и назвал бутылочную тыкву "главным доказательством доколумбовых связей между Океанией и Америкой".(8) Сэр Питер Бак (он же Те Ранги.Хироа, сын ирландца и полинезийки, прославившийся блестящими этнографическими исследованиями; занимал должность директора муаея Бишопа в Гонолулу, умер в 1950 году) в 1938 году сослался на бутылочную тыкву как на доказательство того, что полинезийские мореходы во время дальних плаваний в начале нынешнего тысячелетия несомненно достигали Южной Америки.(9) В 1945 году, за два года до плавания "Кон-Тики", он повторил это утверждение и добавил: "Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших полинезийских островов, их никак нельзя считать переносчиками".(10) Этот распространенный среди этнологов взгляд повлиял в свою очередь и на ботаников. Двое из них, а именно Имз и Сен-Джон, писали в 1943 году: "Ныне полагают, что до XIII века полинезийские мореплаватели с Мангаревы или Маркизских островов ходили на восток до Перу, потом возвращались. Такое плавание может объяснить появление батата... в Полинезии и бутылочной тыквы... в Южной Америке".(11) В 1950 году даже Меррилл признал, что распространение тыквы не может подтверждать его прежних взглядов, "ибо очевидно, что это культурное растение существовало в обоих полушариях до Магеллана". И еще: "Возможно, оно попало в доколумбову Америку благодаря полинезийским мореплавателям".(12) Однако и это предположение было поколеблено постепенно накапливающимися свидетельствами. Одновременно с экспедицией "Кон-Тики", которая доказала возможность плаваний на плотах из Перу, американский археолог Джуниус Берд раскопал на перуанском побережье мусорную кучу Хуака-Приета и обнаружил, что представители одной южноамериканской рыбачьей культуры выращивали и использовали для изготовления утвари бутылочную тыкву больше трех тысяч лет назад, то есть задолго до того, как полинезийцы достигли своей нынешней области обитания и, следовательно, могли доплыть до Нового Света. Таким образом, в Перу тыква появилась раньше, чем в Полинезии. Но тогда она должна была прибыть из Перу в Полинезию, а не наоборот. В 1954 году Меррилл предложил считать родиной бутылочной тыквы Африку, откуда она через Атлантический океан, очевидно, попала к аборигенам Америки. Он заявил, что распространению в Америке и Полинезии тыква также обязана человеку.(13)

БАНАН


     Отстаивать изоляционизм,  продолжая цепляться  за  оставшиеся  от
бочки  кленки,  было  бы  нелепо.  Под  напором все более убедительных
свидетельств Меррилл уступает  и  признает,  что  банан  тихоокеанских
островов  не  ввозился  в Перу и Бразилию португальцами,  как он ранее
полагал,  а возделывался там еще до Колумба. Английский путешественник
Стивенсон,  а  также  немецкие ботаники Виттмак и Хармс заметили,  что
листья   банана   многократно   обнаруживались   в    древнеперуанских
могилах(14),  а французский этноботаннк Рошбрюн нашел плод культурного
Musa paradisiaca (пищевого  банана)  в  древней  могиле  в  Анконе  на
побережье Центрального Перу.(15)
     Хронисты Гарсилассо де ла Вега,  Патер Акоста, Патер Монтесинос и
Гуаман Пома, пытавшиеся провести грань между аборигенными и привозными
культурами,  единодушно утверждали,  что банан  разводили  в  Перу  до
конкисты  (то  есть до завоевания страны испанцами).  Меррилл то ли не
знал об этой информации,  то ли  пренебрегал  ею,  но  он  не  отрицал
достоверных  данных  о  существовании  обширных  банановых  плантаций,
которые были обнаружены первыми  европейцами  во  внутренних  областях
Южной Америки. Растение, в плодах которого не развиваются семена, вряд
ли  может  распространяться  без  помощи  человека.   Нужно   выкопать
корневище  созревшего  растения,  разделить  его  на части и высадить.
Когда представишь,  сколь медленно идет такое  размножение,  особенный
     вес приобретают  наблюдения  испанского путешественника Орельяны.
Спустившись в андские леса,  чтобы первым из  европейцев  в  1540-1541
годах  пересечь Южную Америку,  он обнаружил банан повсюду в верховьях
Амазонки. По теории самого Меррилла, банан в лучшем случае мог попасть
на  остров  Сан-Доминго  в  Вест-Индии только 24 годами раньше.  Столь
обширное и стремительное географическое распространение именно  банана
(неизвестного аборигенам до тех пор),  а не других значительно быстрее
распространяющихся культурных элементов,  должно  было  бы  показаться
чудом даже самому закоренелому изоляционисту.
     Начав с уступок в вопросе о  контактах  между  аборигенами  Южной
Америки и Полинезии,  Меррилл отказался от теории, по которой культуру
банана в Перу и Бразилию ввезли португальцы.  В 1954 году он писал: "С
полным   основанием   можно   признать,  что  одна  или  несколько  из
многочисленных полинезийских  разновидностей  банана  были  доставлены
самими   полинезийцами  в  Южную  Америку,  потому  что  побеги  легко
перевозить на большие расстояния,  и они даже  при  минимальном  уходе
сохраняют  всхожесть.  Возможно,  одна  из разновидностей,  попавших в
приморье Перу, пересекла Анды и достигла верховий Амазонки".(16)

ХЛОПЧАТНИК


     Примерно в это же время в орбиту  дискуссии  было  вовлечено  еще
одно  полинезийское  растение,  которое  раньше  все упускали из виду.
Когда европейцы впервые пришли  на  Маркизские  и  Гавайские  острова,
острова  Общества и подверженные полинезийскому влиянию острова Фиджи,
они  нашли  там  дикорастущий  хлопчатник.  Много  лет  это   растение
оставалось  вне  поля  зрения  этноботаников:  ведь  полинезийцы  поры
европейских открытий,  как и  другие  народы  по  обе  стороны  Тихого
океана,  не  знали  ткачества.  Материю  для  своей скудной одежды они
изготовляли,  отбивая колотушками луб.  Никто и не подозревал, что мог
существовать  четко  определяемый  культурный субстрат (предшествующая
культура иного происхождения) с гончарством и ткацким  станком.  Хотя,
европейцы   установили,   что   из  хлопчатника  островов  Общества  и
Маркизских можно получить пряжу,  островитяне равнодушно  отнеслись  к
попыткам  наладить  возделывание  хлопчатника  и трудоемкое прядение и
ткачество.  И  много  лет  единственной  примечательной   особенностью
линтерного  полинезийского хлопчатника было то,  что он не произрастал
нигде в прилегающей к Азии части  Тихого  океана,  включая  Австралию,
однако  рос  на  Галапагосс,  как  бы  перебрасывая  мост  к  диким  и
культурным видам Нового Света.
     В 1947   году   Хатчинсон,  Силоу  и  Стефенс  -  специалисты  по
хлопчатнику  -  опубликовали  генетическое  исследование  о  диких   и
культурных  видах  хлопчатника  всею  мира.  Они обнаружили,  к своему
удивлению,  что полинезийский хлопчатник  относится  к  20-хромосомным
культурным  видам  Америки,  которые  были  выведены  в Мексике и Перу
индейскими селекционерами. Дикие виды хлопчатника везде насчитывают 13
хромосом, и столько же хромосом у всех культурных видов Азии и Африки.
А  древним  селекционерам  Америки   удалось   вывести   тетраплоидный
линтерный  хлопчатник,  то  есть  насчитывающий 26 хромосом.  Вместе с
полинезийскими видами и подвидами - это  единственные  тетраплоиды  во
всем   роде   хлопчатника.   Таким   образом,  по  чисто  ботаническим
соображениям три названных ботаника вынуждены были  предположить,  что
линтерный  хлопчатник  достиг  Полинезии  "после того,  как его начали
культивировать аборигены тропической Америки".(17)
     Американский специалист  по  географии  растений  Зауэр показал в
1950 году,  что распространение культурного хлопчатника из  Америки  в
Полинезию (кстати, сравнительно позднее, однако до прихода европейцев)
нельзя приписать ни  птицам,  которые  не  едят  семян  Gossipium,  ни
океанским  течениям  -  хлопчатник  отнюдь не приспособлен для дальних
плаваний.  Он показал также,  что и отдаленные геологические  периоды,
когда  география  этой  части  света  была иной,  дикий 13-хромосомный
хлопчатник  мог  попасть  в  Америку  естественным  путем,  но   такое
объяснение  для  того  времени,  когда появилась тетраплоидпая группа,
неприложимо.  "И эта гипотеза никак не позволяет  объяснить  появление
хлопчатника явно американского происхождения в районе от Галапагоса до
островов  Фиджи.  Волей-неволей  мы  должны  допустить  посредничество
человека в географическом распространении рода Gossipium. Это касается
только линтерных форм, используемых человеком".(18)
     Его соотечественник  и  коллега  Картер  спрашивал  в  1950 году:
"Может  быть,  хлопчатник  первоначально  использовался  как  источник
масличных семян,  как полагают Хатчинсон,  Силоу и Стефенс?  Или, быть
может,  в тихоокеанской области  было  ткачество,  от  которого  затем
отказались в пользу лубяных материй?".(19)
     Таким образом, линтерный полинезийский хлопчатник вторгся в сферу
этноботаники.   Даже   Меррилл,   касаясь  опознания  в  полинезийском
хлопчатнике 26-хромосомного американского гибрида, сказал в 1954 году:
"Этот гибрид вполне мог достичь Таити с помощью человека до того,  как
прекратились плавания полинезийцев".(20)
     Огромное число   свидетельств   прямого  американо-полинезийского
контакта в доколумбову пору заставило  Меррилла  отказаться  от  своей
прежней  точки  зрения;  он  признает:  "Приходится  согласиться,  что
случайные контакты время от времени возникали между народами Полинезии
и  Америки  и  даже  между американскими индейцами и жителями островов
Восточной   Полинезии...".   Он   больше   не   считает   полинезийцев
единственными   мореходами   Тихого  океана,  а  говорит:  "Мы  должны
признать...,  что аборигены  Южной  Америки  могли  достичь  некоторых
тихоокеанских островов на бальсовых плотах".(21)

РАСТЕНИЯ ОСТРОВА ПАСХИ


     Признание Меррилла  в его предсмертной публикации явилось вехой в
американской и полинезийской этноботанике. Никто не отстаивал доктрину
полной  изоляции  Америки  до Колумба с такой страстной убежденностью,
как он.  Меррилл и его сподвижники любой океан,  несмотря ни на  какие
течения,  считали  барьером  для  перемещения  человека,  а не средой,
способствующей путешествиям  и  дрейфам.  Причем  критическая  позиция
сторонников  этой  точки  зрения  несомненно  сыграла  ценнейшую  роль
плотины,  без которой  американская  этнология  в  наши  дни  была  бы
затоплена диффузионистскими теориями.
     Справедливость требует подчеркнуть, что накопленные свидетельства
позволяют  признать  плавания аборигенов лишь на сравнительно короткое
расстояние между Южной Америкой и Полинезией.  Ботанический  материал,
доказывающий  прямую связь с более отдаленными Азией или Африкой,  еще
нуждается в подтверждении.
     Ареал кумары объединяет Южную Панаму,  Колумбию,  Эквадор,  Перу,
Полинезию и подверженную полинезийскому влиянию Меланезию.  Мало того,
что во всей этой области разводили батат,  его везде называли "кумара"
или каким-нибудь сходным словом.  Количество убедительных свидетельств
взаимосвязи  в  пределах  области  распространения  кумары  продолжает
увеличиваться.  Мы узнаем о  все  новых  американских  видах,  которые
культивировались полинезийскими аборигенами и были найдены в Полинезии
первыми европейскими исследователями.
     Остров Пасхи,  ставший  ныне  предметом новой проверки на наличие
американских растений,  можно назвать связующим звеном между остальной
Полинезией  и  Новым  Светом.  Когда на этот уединенный остров прибыли
европейцы,  они увидели немало американских растений.  Большие площади
были   заняты   многочисленными  разновидностями  батата;  все  первые
исследователи  острова  в  одни  голос  называют  его  основной  пищей
пасхальцев. Высушенные тыквы были единственным видом сосудов для воды;
в числе даров,  преподносимых европейцам при  встрече,  был  чилийский
перец  (Capsicum)  -  американское  растение,  пока не обнаруженное на
островах, лежащих дальше на запад.
     Ко времени прибытия европейцев дикая (или предположительно дикая)
растительность Пасхи была чрезвычайно  бедна.  В  1934  году  шведский
ботаник Скоттсберг насчитал на Пасхе тридцать одно цветковое растение:
из  них  одиннадцать  пантропических  или  широко  распространенных  в
тропической  зоне.  Эти  одиннадцать  видов  могли попасть на остров с
любой стороны, причем, подобно папоротникам и мхам, чисто естественным
путем.  Но  географические  области распространения остальных двадцати
видов были ограничены и находились либо к востоку,  либо к  западу  от
острова,  причем некоторые из этих видов без помощи человека не смогли
бы попасть на океанический остров.
     Только семь  из  двадцати  видов  играли  непосредственную роль в
экономике пасхальцев;  из этих семи полезных,  но,  видимо,  одичавших
растений  пять  вышли  из  Южной  Америки  и  два  из Полинезии.  Пять
южноамериканских  видов  -  это  камыш  тотора  (главный  строительный
материал  пасхальцев  и  сырье для плетеных изделий),  дерево торомиро
(единственное на острове дикорастущее дерево,  его древесина  идет  на
резные   изделия),   Lycium   caroliniamim  (единственный  на  острове
дикорастущий кустарник,  ягоды съедобны),  Cyperus vegetus  (съедобные
корни) и Polygonum acuminatnm (пресноводное растение, используемое как
лекарственное в Перу и на острове Пасхи).
     Присутствие двух  полинезийских  видов  (Chenopodium  ambiquurn и
Solanum insulae paschalis) легко объяснить: предки нынешних пасхальцев
приплыли  на  остров в доевропейские времена из Полинезии.  Скоттсберг
писал:  "С  ботанической   точки   зрения   эти   растения,   исключая
американские  виды,  не представляют большой проблемы,  если признать,
\что в самом  деле  была  трансокеанская  миграция...  однако  наличие
американского     элемента    вызывает    недоумение".(22)    Наиболее
примечательной  ботанической  проблемой  являются  водные  растения  в
кратерных озерах Пасхи; если не считать эндемического торфообразующего
мха,  все растения относятся к чисто американским пресноводным  видам,
которые не способны преодолеть такой путь ни по морю, ни по воздуху. В
1934   году   Скоттсберг   оставил   открытым   этот   затруднительный
ботанический вопрос.
     После того как было доказано,  что Полинезия была  достижима  для
древнеперуанских  судов,  Скоттсберг  (в 1956 и 1957 годах) вернулся к
этой проблеме.(23) Он  еще  раз  изучил  пасхальский  камыш  тотора  и
установил  его  тождественность камышу Scirpus riparius (по позднейшим
данным,  Scirpus tatora),  который произрастает  в  андских  озерах  и
который аборигены разводили на тихоокеанском побережье Перу для тех же
целей,  что и пасхальцы.  Ученый отверг возможность  непосредственного
перемещения  камыша  через  океан  без  помощи  человека,  а  мысль  о
сухопутном мосте назвал несерьезной.
     Точно такая  же  проблема  возникла  и  в  связи  с  единственным
спутником тоторы на кратерных озерах Пасхи - американским полигонумом.
Скоттсберг признал,  что аборигены, видимо, были причастны к появлению
на Пасхе этих двух южноамериканских пресноводных  видов  и  что  такое
допущение   значительно   упрощает   сложный   ботанический  вопрос  о
трансплантации в доевропейское время.
     Впоследствии археологи подтвердили, что камыш тотора был привезен
на Пасху до появления европейцев.  А пробы пыльцы,  изученные шведским
палеоботаником Селлингом, показывают, что Polygonum начал произрастать
на кратерных озерах внезапно в ранний период заселения острова.  Люди,
расчищая   участки,  намеренно  сжигали  лес  и  истребляли  при  этом
первичную растительность, которая состояла из нескольких (впоследствии
вымерших)    видов    деревьев    и    кустарников,   включая   широко
распространенную на острове пальму.  Лесные пожары, учиненные людьми,-
причина скудости современного пасхальского ландшафта. Однако ввезенные
в то время пресноводные растения не были истреблены,  они разрослись и
покрывают  теперь  большую  часть  поверхности трех обширных,  некогда
совсем чистых кратерных озер.
     Поскольку появляется   все  больше  доказательств  того,  что  до
прихода   европейцев   на    острове    Пасхи    произрастали    такие
древнеамериканские  полезные  растения,  как батат,  бутылочная тыква,
чилийский перец,  камыш тотора, Polygonum acuminatum, Cyperus vegetus,
Lycium   carolinianum   и   торомиро,   мы  вправе  предположить,  что
одновременно  с  ними  были  ввезены  и  другие   американские   виды:
низкорослая перувианская вишня,  полуодичавший ананас, маранта, маниок
и табак.  Когда европейцы  составляли  первые  описания  острова,  эти
растения  росли  преимущественно  в  заброшенных островитянами районах
Пасхи.
     Согласно пасхальским преданиям,  записанным американским флотским
офицером Томсоном в 1889  году,(24)  табак  был  доставлен  на  остров
самыми  первыми  поселенцами.  Его местное название (аваава) позволяет
предположить,  что табак первоначально жевали, как в Андах, до прихода
европейцев,   а   не   курили   (одмоодмо),   как  это  стало  обычным
впоследствии.  Но утверждать, откуда эти растения попали на Пасху, еще
нельзя,  и  время  их  появления  на острове пока неизвестно.  Заметим
только,  что ботаники считают некоторые  из  них  доевропейскими  и  в
других частях Полинезии.

АНАНАС


     Ботаник Бортони в 1919 году предположил, что американский ананас,
видимо,  распространился  в  тихоокеанской   области   в   доколумбовы
времена.(25) Его коллега Браун показал в 1931 году, что есть серьезные
основания   считать   культуру   ананаса   на   Маркизских    островах
доевропейской.(26)  А ботаник Дегенер заявил в 1930 году,  что гавайцы
разводили менее ценную,  полудикую разновидность  ананаса  задолго  до
того,  как его,  согласно письменным источникам, ввезли европейцы.(27)
Пятью годами позже американский гавайист Брайен писал:  "Произрастание
ананаса  и  некоторых  других растений,  плоды которых идут в пищу,  в
Полинезии может означать,  что полинезийцы ходили к  берегам  Южной  и
Центральной Америки".(28)

ПЕРУВИАНСКАЯ ВИШНЯ И ARGEMONE


     Перувианская вишня   Physalis   peruviana   прежде   была  широко
распространена в Восточной Полинезии. На острове Пасхи и на Маркизском
архипелаг  она  почти  исчезла,  но  кое-где,  например  на  восточном
побережье Фату-Хивы,  ее еще можно найти в дикорастущем виде на  месте
старых  поселений.  В  1888  году  ботаник  Хиллебранд(29) указывал на
произрастание перувианской вишни на Гавайских островах с  давних  пор;
он  считал  ее  "важным  американским  элементом  из Андской области в
гавайской флоре".
     Мы видим  здесь  примечательную  параллель острову Пасхи;  на это
обратил внимание в свое  время  Скоттсберг.  В  1950  году  Картер(30)
выделяет  в "гавайской флоре" Хиллебранда девять андских растений,  он
считает,  что все  они  "заслуживают  этноботанического  изучения".  О
гавайско-перувианской   вишне  Картер  писал:  "Physalis  -  съедобное
растение,  родственное  американскому  томату.  Дженкинс   в   недавно
изданном   "Происхождении   культурного   томата"   считает   Physalis
предшественником культурного томата и полагает,  что  томат  потому  и
стали разводить,  что он в общем схож с Physalis. Подобно хлопчатнику,
батату и гибискусу, Physalis тоже указывает на Перу".
     Изучая чисто американский род Argemone, ботаники Прейн(31) в 1895
году и Федде(32) в 1909 году независимо друг от  друга  отметили,  что
присутствие  его  на Гавайских островах ко времени открытия архипелага
капитаном Куком трудно объяснить.  В 1932  году  американский  этнолог
Стоукс(33)   отмечал,   что   нет  ничего  удивительного  в  том,  что
американский  Argemone  попал  на   Гавайские   острова   до   прихода
европейцев.  Его  вполне  могло  доставить  то  самое  судно,  которое
привезло американский батат.
     Через три  года  Яковлев  и  Эррера(34)  сообщили,  что  Argemone
использовался  в  древнем  Перу   в   силу   своих   наркотических   и
анестетических свойств.
     Картер(35) писал в 1950 году:  "Судя по Argemone,  обмен знаниями
распространялся  не  только  на  съедобные растения,  но и на лечебные
растения и сопряженные с ними магические действия и ритуалы".  И  еще:
"Все  это  позволяет  предположить,  что  речь идет не о сорняке,  а о
растении  с  совершенно  определенным  применением  в  рамках   данной
культуры. Так как растение стало известно здесь вместе с рецептами его
использования, то можно полагать, что оно скорее всего было доставлено
сюда намеренно, а не случайно.
     Таким образом,  проблема Argemone alba (var. glauca) на Гавайских
островах  встает  перед  нами  в  новом  свете...  Данные исследований
позволяют  сделать  вывод,  что  на  Гавайские  острова  он   привезен
человеком".  И  еще:  "В самом деле,  было бы крайне странно,  если бы
оказалось,  что природными путями на Гавайские острова  попали  только
"космополитические  травы",  используемые  человеком в Америке,  и что
американские рецепты их применения путешествовали вместе с  ними,  как
это мы видим в случае с Argemone".

ПАПАЙЯ, ПАВАХИНА, МЕИ-РОРО И HELICONIA BIHAI


     Папайя -  тропическое  плодовое  дерево (дынное) из Нового Света.
Более  крупный  вид  папайи  произрастал  от  Мексики   до   Перу,   а
малоизвестные  мелкие  южноамериканские виды разводили во всей Андской
области до Северного Чили.
     В своем  труде о флоре Маркизского архипелага Браун(36) сообщал в
1935 году: "...на Маркизских островах произрастают по меньшей мере две
разновидности  Carica  papaya.  Ви инана (ви ината),  которую маркизцы
считают одним из своих древнейших растений,  дающих  съедобные  плоды,
несомненно,  попала сюда очень давно. Плоды мелкие и не такие вкусные,
как у ви оаху, привезенной, по словам островитян, с Гавайских островов
первыми   миссионерами...   Сок  папайи,  желательно  мужского  дерева
(мамее),  применяется  для  припарок.  Происхождение   -   тропическая
Америка. В Полинезию привезена аборигенами".
     На основании  различных  ботанических  данных  Браун  в  том   же
исследовании   сделал  вывод,  что  "между  аборигенами  Американского
континента и Маркизских  островов,  несомненно,  происходило  какое-то
общение".
     Этот материал  включал  траву  павахина  (Aristida   subspicata),
названную  так  же,  как назывался важный традиционный головной убор в
виде привязанного ко лбу султана,  который  островитяне  прежде  часто
носили.  Браун отмечал: "Интересно присутствие этой американской травы
в  качестве  преобладающего  элемента  в  степных  районах   Нуку-Хивы
(крупнейший  остров северной части Маркизского архипелага).  Возможно,
что ее непреднамеренно привезли с собой ранние поселенцы,  примерно  в
то же время, когда здесь появился дикий ананас".
     О маркизском меи-роро (Agoratum conyzoides) Браун  писал:  "...на
Маркизских  островах  благоухающие  цветы и листья охотно использовали
для гирлянд,  их добавляли как душистое вещество  в  кокосовое  масло,
применяли как лекарство.  Роберт Эйткен отмечает,  что и на Тубуаи ими
сдабривали  кокосовое   масло.   Распространение   -   пантропическое,
происхождение - Америка. Вероятно, первобытный человек непреднамеренно
доставил это растение в Юго-Восточную Полинезию".
     Heliconia bihai  - еще одно чисто американское растение,  которое
некогда применялось в хозяйстве и проникло в глубь островной  области.
От  Вест-Индии до Южной Америки коренные жители употребляли в пищу его
богатые крахмалом клубни,  а листья шли на кровлю, стены жилищ, из них
делали шляпы,  циновки,  корзины. Английский ботаник Бейкер(37) первым
показал в 1893 году,  что родина этого растения - тропическая Америка.
Геликонию  тихоокеанских островов он считал культурной разновидностью,
родственной мексиканским и перуанским видам.
     Десять лет  спустя  американский  ботаник  Кук  подтвердил мнение
своего коллеги Шуманна  о  доисторическом  появлении  этого  полезного
американского растения на тихоокеанских островах и добавил:  "Хотя это
растение   больше   не   возделывается   полинезийцами,   оно   прочно
обосновалось  в горах Самоа и на многих архипелагах к западу.  В Новой
Каледонии и в наши дни из  крепких  листьев  Heliconia  плетут  шляпы;
однако  панданус  -  уроженец  малайской  области  больше подходит для
всяких  хозяйственных  нужд  и  на  полях  полинезийцев  он   вытеснил
Heliconia".(38)

ЯМСОВЫЕ БОБЫ


     Нечто сходное   произошло   с   американскими   ямсовымп   бобами
(Pachyrrhizus).  В  1944  году  ботаник  Клаусен(39)   указывал,   что
Pachyrrhizus  tuberosus,  "видимо,  абориген  верховий  Амазонки  и ее
притоков в Бразилии,  Перу,  Эквадоре  и  Боливии".  Он  сообщал,  что
обычные  ямсовые бобы являются культурным растением в некоторых частях
Вест-Индии и в Южной Америке,  притом их разведение  облегчается  тем,
что   растение   обладает   инсектицидными  свойствами.  Pachyrrhizus,
известный среди индейцев кечуа в Перу под названием  айпиа,  почти  не
возделывается  в  современном  Перу,  хотя первые хронисты еще застали
его. Яковлев и Эррера писали в 1934 году о находках бобов Pachyrrhizus
в  доинкских  могилах  и указали,  что это растение использовалось как
декоративный элемент в искусстве наска (североперуанская культура)  на
тихоокеанском побережье.(40)
     Кук первым среди ботаников  пришел  к  мысли,  что  тихоокеанские
острова  были  более  достижимы  для высокоразвитых культур Перу,  чем
многие  лесные  континентальные  области,  завоеванные  Куско.(41)  Он
считал,  что  появление  съедобных  клубней  этого  вьющегося бобового
растения на островах можно объяснить лишь плаваниями  аборигенов.  Кук
рассказывает,  что  "аборигены  островов  Тонга  больше  не выращивают
Pachyrrhizus для питания,  но позволяют ему расти на  парах,  так  как
считается, что оно помогает получать высокие урожаи собственно ямса...
жители Фиджи используют волокно Pachyrrhizus для изготовления  лесы...
растение  почему-то  фигурирует  в их религиозных ритуалах;  видно,  в
древности оно играло более важную роль".
     Геоботаник Геппи(42)   тоже   недоумевал,  откуда  появился  этот
элемент в островном земледелии:  "...родина  Pachyrrhizus  -  Америка.
Спрашивается, как растение такого происхождения могло попасть на запад
Тихого океана?  Оно здесь довольно широко распространено и встречается
в  Новой  Каледонии,  на  Новых Гебридах,  на островах Фиджи,  Тонга и
Самоа.  Хотя его съедобные корни идут в пищу только  при  недороде,  в
диком  виде  оно  произрастает  на всех островах Фиджи...  На островах
Тонга, как сообщает Грэффе, его часто сажают, чтобы улучшить почву для
собственно ямса...". Американские исследователи Стюард(43) и Зауэр(44)
позднее  считали  что  это  древнее  американское  полезное   растение
свидетельствует о давних трансокеанских плаваниях.

ЯМС


     Собственно ямс   (Dioscorea  sp.)  получил  в  доколумбово  время
подлинно транстихоокеанское распространение, съедобные сорта разводили
от  древней  Америки  до Индонезии.  Принято считать,  что ямс попал в
Полинезию из Меланезии,  но если обычай чередовать его с  Pachyrrhizus
распространился  вместе  с  самим ямсом,  можно допустить появление на
островах американских видов.
     В тропическом  поясе Нового Света произрастает немало диких видов
Dioscorea,  и,  как  сообщил  в  1950  году  Зауэр,  клубни  некоторых
съедобны,  однако  неизвестно,  происходят  ли культурные американские
сорта от этих диких американских родителей.
     Как показал в 1950 году Картер вместе со своими коллегами Грэем и
Трамбэллом,  когда испанцы  впервые  пришли  в  область  карибов,  они
застали там не меньше трех клубневых культур - батат,  ямс и маниок. В
записях испанского хрониста Овьедо за 1535 год есть абзац с  описанием
формы,  жилкования,  черенка  и  положения  листьев  ямса - признаков,
отличающих его от батата, приведено местное название - аес. Аес описан
также  в  рассказе  Наварретте  о плавании Колумба.  Картер заключает:
"Итак,  вот еще одно растение,  которое,  подобно батату, размножается
вегетативно,  а  потому  вряд  ли способно пересечь морские просторы с
ветром,  течением, птицами, вообще без помощи человека, и тем не менее
оно пересекло океан в доколумбово время".(45)
     Браун собирал аборигенный ямс  на  Маркизских  островах,  где  он
называется  пу-ахи,  и  писал в 1931 году(46):  "Материала для точного
определения недостаточно,  но он как будто близок, если не тождествен,
Dioscorea   cayenensis   Lamarck,  уроженцу  Африки,  который  издавна
возделывался в тропической  Америке...  Его  подземные  клубни  охотно
применяются в пищу аборигенами...  На Маркизских островах очень редок.
Всего  один  экземпляр  найден  на  Фату-Хиве,  самом  южном   острове
архипелага.  Несомненно завезен в давние времена аборигенами. Если это
и в самом деле Dioscorea cayenensis,  на который  он  очень  похож,  -
перед нами еще одно указание на контакт с Америкой".
     Джейкмен (на Международном конгрессе американистов в  1949  году)
отнес ямс к группе избранных растений, которые, вероятно, перекочевали
из аборигенной Америки  в  Полинезию,  и  добавил:  "Большинство  этих
растений  попало на острова не случайно - с течениями,  их сознательно
доставили туда переселенцы из древней Америки,  это видно из того, что
лишь   немногие   из   них...  могли  бы  пересечь  океан  без  помощи
человека...".(47)

ГИБИСКУС

ФАСОЛЬ ОБЫКНОВЕННАЯ

ФАСОЛЬ ЛИМСКАЯ

КАНАВАЛИЯ

РОЛЬ ИНКСКИХ ПРЕДАНИЙ ДЛЯ ИСПАНЦЕВ, ОТКРЫВШИХ

БАЛЬСОВЫЙ ПЛОТ И РОЛЬ ГУАР В АБОРИГЕННОМ

МОРЕХОДСТВЕ ЮЖНОЙ АМЕРИКИ Главным аргументом против установленных Хейердалом в предыдущих главах связей Южной Америки с Полинезией (причем, что самое важное, в этих связях Южная Америка играла активную роль) было отсутствие у аборигенов таких мореходных судов, к каким привыкли в Старом Свете. Хейердалу пришлось организовать экспедицию "Кон-Тики", чтобы доказать, что бальсовый плот пригоден для преодоления больших расстояний в открытом море ничуть не меньше европейских судов. Впоследствии оказалось, что этот отважный эксперимент произвел огромное впечатление на широкую публику, но не на ученых специалистов. Они укрылись за утверждением, что бальса недолго сохраняет плавучесть, но главное - из самой экспедиции они сделали на первый взгляд справедливый вывод, что с таким судном высадка на полинезийский остров всякий раз сопряжена с риском для жизни. В этой главе Хейердал не только делает обзор всех известных преданий о бальсовом плоте, но и старается показать, что свежесрубленные бальсовые бревна долго сохраняют плавучесть. А в заключение он описывает эксперимент, доказавший, что бальсовый плот обладает превосходной маневренностью, если верно применять парус и изобретенные древними перуанцами гуары. "Кон-Тики" сел на риф лишь потому, что участники экспедиции не знали секрета инкских и доинкских мореплавателей. Здесь вместе объединены статья Хейердала в "Саутвестерн джорнэл оф антрополоджи" (т. 11, Э 3, стр. 251-264, Университет Нью-Мексико, Альбукерке, 1955) и доклад, вошедший в "Записки XXXIII конгресса американистов" (Коста-Рика, 1958). При этом сделаны сокращения, которые не отразились на полноте материала. Современные судостроители и этнологи мало знают и неверно судят о судоходстве аборигенов Перу и прилегающих областей северо-западной части Южной Америки. Причина ясна: местное судостроение основывалось на совсем иных принципах, чем те, которые мы унаследовали от наших предков. В представлении европейца единственный тип мореходного судна - это наполненный воздухом водонепроницаемый корпус, достаточно высокий и большой, чтобы его не могли захлестнуть волны. Для древних перуанцев размеры не играли такой роли; с их точки зрения, мореходным было судно, которое вообще не могло быть заполнено водой, ибо открытая конструкция не создавала вместилища, способного удержать воду. Они строили суда типа плотов, обладающие высокой, плавучестью, либо из бальсы и другой легкой древесины, либо из снопов камыша и тростника, связанных в виде лодки. Иногда делали понтоны из наполненных воздухом тюленьих шкур, на которые настилали своего рода палубу. Человеку, не знакомому с мореходными качествами такого судна, оно может показаться примитивным, громоздким и ненадежным. Вероятно, поэтому широко распространилось ошибочное мнение, что у народов древнего Перу - страны с морским побережьем протяженностью в две тысячи миль и с поразительно высокой культурой - не было мореходных судов и умелых моряков. Когда я в 1941 году(1) впервые попытался привлечь внимание ученых к возможностям древнеперуанского мореходства, те немногие этнологи, которые знали, что бальсовый плот составлял один из элементов доевропейской культуры, не придавали ему никакого значения; некоторые даже упускали из виду, что эти плоты ходили под парусами. В других частях древней Америки употребление парусов не отмечено. Общий взгляд выразился в приговоре, вынесенном в труде "Антропология доисторического Перу" (1875 год) английским антропологом Хатчинсоном(2), который назвал бальсовый плот "плавучей связкой пробкового дерева". Трое известных современных ученых - американский археолог Лотроп(3), английский историк Минз(4) и английский этнолог, специалист по первобытному мореходству, Хорнелл(5) - опубликовали интересные статьи о древнеперуанских судах и мореходстве, в которых превосходно описали конструкцию бальсового плота. Однако они чисто умозрительно (как мы это увидим дальше) заключили, что бальса впитывает воду, а потому не годится для плаваний в открытом море. Все эти скороспелые суждения побудили меня получше изучить перуанское судоходство и реабилитировать его, ибо на основании ряда данных я предположил, что перуанские бальсовые плоты доходили до островов Полинезии, до которых от Перу четыре тысячи миль. Первые записи о перуанском бальсовом плоте сделаны еще до настоящего открытия Инкской империи. Когда Франсиско Писарро в 1526 году вышел с Панамского перешейка во второе плавание на юг вдоль тихоокеанского побережья Южной Америки, его экспедиция встретила в море перуанских купцов далеко от их страны. Главный кормчий Писарро - Бартоломео Руне - пошел вперед, чтобы исследовать берега у экватора, и когда его корабль поравнялся с северными областями Эквадора, испанцы увидели плывущее навстречу им парусное судно, почти не уступавшее по величине их собственному. Судно шло на север; оно оказалось большим плотом, а команду составляли перуанцы - первые перуанцы, увиденные европейцами. Хуан де Сааманос(6) сразу же послал донесение Карлу V; таким образом, этот случай был описан еще до того, как испанцы дошли до Перу. В 1534 году об этом же писал Франсиско де Херес, личный секретарь Писарро. Оба источника сообщают, что бальсовый плот вместе с командой, состоявшей из двадцати индейцев - мужчин и женщин, был захвачен испанцами. Одиннадцать человек бросили за борт, четверых оставили на плоту, а двух мужчин и трех женщин взяли на каравеллу, чтобы сделать из них переводчиков. Плот оказался торговым, на нем был большой груз. Испанцы определили, что его грузоподъемность 30 тонелес, то есть около тридцати шести тонн; водоизмещение их собственного судна составляло сорок тонн, а команда каравеллы была наполовину меньше команды плота. Испанцы сделали подробную опись груза и обнаружили такие товары, которые могли происходить только из Перу. По словам Сааманоса, судно представляло собой плоский плот, бревенчатая основа была покрыта тростниковой палубой, поднятой настолько, что груз и команда не смачивались водой. Бревна и тростник были крепко связаны веревкой из генекенового волокна. О парусах и такелаже Сааманос писал: "Он был оснащен мачтами и реями из очень хорошего дерева и нес хлопчатобумажные паруса такого же рода, как наш корабль. Отличные снасти сделаны из упомянутого генекена, который напоминает пеньку; два камня, подобных мельничным жерновам, служили якорями".(7) (pic 4) Изображения судов на сосуде (культура чиму). Суда камышовые, с двойной палубой, на которой стоят мифические рыбаки и герои. Под палубой видна команда и груз. Ноги внизу символизируют движение судов. Руис вернулся с пленниками и добычей к Писарро, и через несколько месяцев новый отряд во главе с Писарро вышел на юго-запад, к северным берегам Инкской империи. По пути к острову Санта-Клара, лежащему в открытом Гуаякильском заливе, Писарро за два дня перехватил пять плотов. Переговоры с командами плотов прошли успешно. Затем он пересек залив и взял курс на перуанский порт Тумбес, откуда были родом некоторые из пленников. Недалеко от берега испанцы увидели идущую им навстречу флотилию бальсовых плотов с вооруженными инками на борту. Поравнявшись с флотилией, Писарро пригласил к себе на корабль нескольких инкских капитанов. С помощью переводчиков (пленников с первого встреченного им плота) он узнал, что эти плоты направлялись к подчиненному перуанцам острову Пуна. Из бухты вышли другие бальсовые плоты с подарками и провиантом для испанцев. Двоюродный брат Франсиско Писарро, Педро, сообщает, что, продолжая идти на юг вдоль перуанского побережья, экспедиция догнала бальсовые плоты, на которых были драгоценные металлы и одежда местного производства, и все это испанцы забрали, чтобы доставить в Испанию и показать королю.(8) (pic 5) Чертеж бальсового плота аборигенов северо-западного побережья Южной Америки. a - 9 бревен основы, бальса; b - 7 поперечин из бальсы. c - палубный настил, d - бамбуковая хижина с камышовой крышей; e - 9 гуар; g, g' - двуногая мачта из мангровой древесины, на мачте рея с прямоугольным хлопчатобумажным парусом. Длина плота до 24-27 метров, ширина до 7,5 - 9 метров. Грузоподъемность 20-25 тонн. Но еще до того, как Руис у берегов Эквадора захватил первый торговый плот, испанцы слышали от аборигенов Панамы рассказы о перуанском мореходстве. Хронист Лас Касас,(9) сын одного из спутников Колумба, записал, что аборигены Перу располагали бальсовыми плотами, которыми управляли с помощью парусов и весел. Об этом еще до прихода испанцев знал старший сын Комогре, видного панамского вождя, поведавший Бальбоа о могущественном приморском государстве на юге, жители которого выходили в Тихий океан на судах под парусами и с веслами, немногим уступавших по величине испанским. Подробное описание плотов, принадлежавших жителям приморья Эквадора и Северного Перу, оставили современники Писарро - Овьедо (1535 год), Андагоя (1541 год) и прибывший в Перу в 1543 году в качестве королевского казначея Сарате (1555 год).(10) Все они сообщают, что для плотов брали нечетное количество - пять, семь, девять или одиннадцать - "длинных легких бревен" и связывали их вместе поперечинами, на которые настилали палубу; они также указывают, что плоты передвигались с помощью парусов и весел; отмечают способность самых больших плотов перевозить до пятидесяти человек и трех лошадей; упоминают про особое место на плоту для приготовления пищи. Андагоя, участник первых плаваний на север и на юг вдоль тихоокеанского побережья, особенно высоко оценил качество генекеновых снастей ("крепче испанских") и превосходной хлопчатобумажной парусины. Рассказывая, как искусно аборигены маневрировали нормальными парусами, Сарате подчеркивает, что плотоводы из Тумбеса в Северном Перу - замечательные моряки (грандес маринерос) и что они причиняли серьезные неприятности испанцам, которых перевозили на своих плотах. Перуанцы развязывали веревки, скреплявшие бревна, и испанцы падали в воду и тонули, а хитрые хозяева плотов - отличные пловцы - спасались. Педро Писарро, сопровождавший своего двоюродного брата в перуанское приморье, рассказывает, как он сам, Алонсо де Меса, капитан Сото и многие другие конкистадоры, заставив аборигенов везти себя на парусных бальсовых плотах, оказались в воде и еле выбрались на берег. Другие хронисты той поры, в том числе Сьеза де Леон (1553 год), сообщают, что еще до прихода испанцев перуанцы приморья, "плававшие, как рыбы", заманивали горных инков в море на бальсовых плотах, развязывали бревна и топили своих незадачливых пассажиров. А сами весело перекликались друг с другом, держась за бревна, - вода была их стихией.(11) Итальянский путешественник Джироламо Бенсони(12), приехавший в Перу около 1540 года, опубликовал очень примитивную зарисовку небольшого перуанского бальсового плота из семи бревен, с восьмью пассажирами индейцами. В тексте он сообщает, что мореходные плоты делали из девяти и одиннадцати бревен, с парусами, соответствующими размерам судна. Гарсилассо де ла Вега(13), который выехал из Перу (он был из рода инков) в Испанию в 1560 году, в своих записях уделяет основное внимание рыбачьему судну из тростника или камыша, пропускавшего воду насквозь. Таких судов было много, они, несомненно, преобладали вдоль побережья Перу. Он сообщает, что на них обычно выходили в море на четыре - шесть лиг (пятнадцать - двадцать четыре английских мили), но, если нужно, и дальше. Гарсилассо добавляет, что для перевозки тяжелых грузов применяли деревянные плоты с парусами. Испанский хронист Реджинальдо де Лисаррага (14), прибывший в Перу в тот год, когда оттуда уехал Инка Гарсилассо, рассказывает о жителях долины Чикама: "Эти индейцы замечательные мореплаватели; у них есть длинные и широкие плоты из легкого дерева, на которых они выходят в океан. Во время рыбной ловли они удаляются от берега на много лиг". Он пишет также, что купцы из долины Чикама поддерживали сношения с расположенным в 500 милях к северу Гуаякилем; на плотах перевозили продукты моря и другой груз. О том, как далеко ходили на бальсовых плотах, в частности, во времена Тупака Юпанки, мы рассказали выше; они, во всяком случае, достигали Полинезии. Один из виднейших первых историков Перу, Бернабе Кобо(15), очень подробно описывает достоинства бальсовых бревен, применяемых для мореходных плотов, и называет аборигенов искусными навигаторами и пловцами. Он добавляет: "Самые большие плоты перуанских индейцев, живущих вблизи лесов, скажем в портах Паита, Манта и Гуаякиль, состоят из семи, девяти и даже большего числа бревен. Вот как их делают: лежащие рядом бревна связывают лианами или веревками, которые захватывают также другие бревна, положенные поперек. Среднее бревно в носовой части длиннее остальных, дальше в обе стороны от него укладывают более короткие бревна, так что видом и соотношением они придают носу плота сходство с пальцами кисти руки, а корма ровная. Поверх бревен кладут настил, чтобы вода, которая проникает снизу в щели между бревнами, не намочила людей и одежду. Этими плотами индейцы управляют в море с помощью парусов и весел; и есть такие большие плоты, что без труда перевозят пятьдесят человек". Грубая зарисовка бальсового плота под парусами была сделана голландским адмиралом Шпильбергеном(16) во время его кругосветного плавания в 1614-1617 годах. Шпильберген сообщает, что на этом плоту команда из пяти аборигенов выходила на два месяца ловить рыбу. Улова, доставленного в Паиту, что лежит в 120 милях южнее перуанского порта Тумбеса, хватило, чтобы снабдить провиантом все голландские корабли, стоявшие в бухте. Рисунок Шпильбергена интересен тем, что команда показана в работе. Два индейца заняты парусом, остальные трое маневрируют гуарами - широкими досками, просунутыми в щели между бревнами; не видно ни весел, ни какого-либо руля. Такие выдвижные шверты были освоены европейскими судостроителями только в 1870 году, то есть через двести пятьдесят лет. В тексте Шпильберген ничего не говорит о гуарах, он лишь заключает, что плот оказался превосходным судном. Прошло сто тридцать лет, прежде чем навигационные приемы индейцев настолько заинтересовали двух испанских морских офицеров, Хуана и Ульоа, что они решили проникнуть в тайну аборигенных гуар. Они опубликовали превосходный рисунок бальсового плота в море, передав такие детали, как устройство двуногой мачты с парусами и такелажем, расположение рубки в средней части судна, "камбуза" с открытым очагом и запасом воды в кувшинах на корме, размещение выдвижных швертов в носовой и кормовой частях. Хуан и Ульоа решительно утверждали, что индейская команда, хорошо усвоившая искусство маневрирования выдвижными швертами, при любом ветре могла вести бальсовый плот, как обычный корабль. Они писали: "До сих пор мы говорили только о конструкции и применении плотов, но главная особенность этих судов заключается в том, что они ходят, лавируют и приводятся к ветру ничуть не хуже килевых судов и почти не подвержены сносу. Достигается это с помощью не руля, а другого приспособления, а именно досок длиной три-четыре метра и шириной около полуметра, которые устанавливают вертикально между бревнами основания как на носу, так и на корме. Погружая глубоко в воду одни доски и поднимая другие, они ходят в бакштаг, приводятся к ветру, меняют галс, ложатся в дрейф - короче, выполняют все маневры, доступные обычным судам. Изобретение, до сих пор неизвестное самым просвещенным нациям Европы... Если погрузить в воду гуару на носу, судно приводится к ветру, если ее поднять, оно пойдет в бакштаг или спустится под ветер. И если погрузить в воду гуару на корме, плот пойдет в бакштаг, а если поднять, он приводится и идет круче к ветру. Таков способ, с помощью которого индейцы управляют бальсовыми плотами; порой они ставят пять или шесть гуар, чтобы воспрепятствовать сносу, и ясно, что чем глубже в воду погружены гуары, тем больше сопротивление судна с этой стороны, так как гуары выполняют функцию выдвижных килей (подобно позднейшим швертам), применяемых на небольших парусных судах. Способ управления гуарами настолько легок и прост, что, когда плот ложится на нужный курс, дальше пользуются лишь одной из них, погружая или поднимая ее по мере надобности"(17). Эти древнеперуанские приемы управления судном произвели такое сильное впечатление на обоих авторов, что они настоятельно предлагали перенять их в Европе. Французский специалист по морским судам Лекалье(18) и его английский коллега Чарнок(19) в своих трудах по истории мореходства (соответственно в 1791 и 1801 годах) еще раз напомнили о наблюдениях, сделанных Хуаном и Ульоа в Эквадоре, и сообщили, что до сих пор только индейцы северо-западных областей Южной Америки управляют своими судами с помощью выдвижных швертов, в Европе же этот способ по-прежнему неизвестен. В своем наставлении французским кадетам Лекалье горячо, но без успеха советовал снабдить гуарами европейские спасательные плоты. Затем рассказы о перуанской технике мореходства опубликовали знаменитый ученый и путешественник Александр фон Гумбольдт (1810 год) и его английский коллега Стивенсон (1825 год).(20) Стивенсон оставил превосходное описание бальсовых плотов, которые все еще использовали вдоль побережья бывшего государства Чиму вплоть до Хуанчако, южнее Чикамы. На самых больших плотах стояли бамбуковые хижины с четырьмя-пятью помещениями; такие плоты ходили против ветра и течения на сотни миль с грузом 25-30 тонн, не считая команду и ее провиант. Стивенсон тоже описывает гуары, он говорит о них: "Поднимая или погружая эти доски в разных частях плота, аборигены могут на своем плоту выполнить все маневры, которые выполняют на обычном судне с совершенным такелажем...". В неизданной рукописи 1840 года английского путешественника Джорджа Блексленда, хранящейся в библиотеке Митчелла в Сиднее, воспроизведена зарисовка бальсового плота из девяти бревен, который управляется только парусами и выдвижными швертами. Блексленд приводит рапорт офицера одного из кораблей Его Величества, встретившего целое перуанское семейство на бальсовом плоту около острова Лобос де Афуэра, примерно в 60 милях от побережья Перу. Индейцы как раз собирались идти против ветра к скрытому за горизонтом материку. "Они три недели не были в родной деревне и теперь возвращались с грузом сушеной рыбы; семья состояла из девяти человек, с ними были еще собаки и весь скарб... Судно, на борту которого я находился, - шхуна водоизмещением 40 тонн - направилось вместе с ними в тот же пункт, и нас поразило, как круто шел плот против ветра, развивая скорость до четырех-пяти узлов. Некоторое время мы шли рядом и прибыли на следующий день с разрывом в несколько часов... На отдельных участках побережья все морские перевозки осуществляются такими бальсовыми плотами, а в Ламбайеке из-за сильного прибоя только на них можно подойти к берегу. Они перевозят также соль из порта в порт на расстояние 200-300 миль, что еще раз доказывает их надежность". Французский исследователь мореходства Пари отправился в северо-западную часть Южной Америки, чтобы изучить там бальсовый плот. Он описал этот плот в своем капитальном труде о неевропейских судах, вышедшем в 1841-1843 годах. Сто с небольшим лет назад Пари писал: "В Перу по-прежнему применяют такие же плоты, какие в древности строили аборигены; они настолько приспособлены к местным условиям, что их предпочитают всем другим судам...".(21) Он опубликовал также важный технический чертеж большого бальсового плота с гуарами, однако ему не довелось увидеть плот, маневрирующий в море, поэтому он не совсем разобрался в применении и действии гуар. Пари недоверчиво отнесся к свидетельству Хуана и Ульоа о том, что гуары позволяют плотам делать любые маневры. Он писал: "Нам не пришлось достаточно наблюдать эти замечательные плоты, чтобы удостовериться, что они в самом деле могут выполнять все эти маневры...". Однако он признавал: "На плотах нет никаких других приспособлений для управления в океане...". Через несколько лет шведский капитан Скугман(22) видел бальсовые плоты с гуарами далеко в океане на широте Северного Перу и сообщил, что такие плоты заходили на острова Галапагос, лежащие в 600 милях от материка. Очевидно, гуара, в отличие от гребка или рулевого весла, может применяться только вместе с парусом. Без паруса в гуаре нет смысла. Американский археолог Лотроп(23) и другие исследователи установили этот факт, который очень важен, если учесть, как много гуар найдено при раскопках погребений в засушливых районах на севере и юге Перу. Изумительно орнаментированные гуары из многочисленных погребений Паракаса и Ики в Южном Перу показывают, что парусные плоты были существенным элементом культуры и в этих южных широтах задолго до появления письменных источников, даже до инков. Беннет(24) - специалист по археологии Перу - приводит иллюстрацию, на которой изображена доинкская гуара с южного побережья Перу, украшенная замечательной резьбой и росписью. Археологи позволили нам также узнать мелкие, но достаточно существенные детали, не отмеченные ранними хронистами и исследователями, а именно, как крепились найтовы к скользким бревнам и какую форму придавали отдельным бревнам на носу и на корме, чтобы уменьшить сопротивление. Эту информацию дают крохотные модели плотов - так сказать, "духи" плотов, найденные в большом количестве еще южнее, в погребениях Арики. Речь идет о доисторических изделиях, захороненных за тысячу с лишним лет до прибытия Писарро и первых европейцев; на них видно, что найтовы из пенькового каната или ремней (из тюленьей шкуры) входили в вырезанные по окружности бревен желобки. Видно также, что расположение бревен на носу и на корме приближало обводы к форме лодки, чтобы сопротивление было меньше. Маленький плот, найденный при раскопках погребений Арики известным археологом, специалистом по Перу, Максом Уле(25), был оснащен квадратным парусом из камыша. Аналогичным парусом до сего дня пользуются горные индейцы на озере Титикака. Эта находка, сделанная на месте примитивного рыбачьего селения и датируемая первым веком нашей эры, побудила Норденшельда(26) заключить, что "на побережье Перу парус, вероятно, был известен до появления гончарного ремесла и ткачества...". Как мы уже видели у Инки Гарсилассо, на засушливом побережье древнего Перу самым распространенным судном был камышовый плот одиночного рыбака. Парусные деревянные плоты использовались только для перевозки тяжелых грузов и для выхода в океан. В инкские времена главными перуанскими гаванями, в которых сосредоточивались такие плоты, были Паита, Тумбес и другие поселения вблизи больших бальсовых лесов на северном побережье Эквадора. Но вплоть до 1900 года важные порты находились также в Сехуре, Ламбайеке, Пакасмайо и Хуанчако, в 500 милях к югу от Гуаякиля. Во времена инков на бальсовых плотах плавали еще в 500 милях южнее. На них перевозили в разные области Перу гуано для удобрения с островов Чинча в районе Писко. Инки даже транспортировали по суше в разные концы своей империи бальсовые бревна для плотов. Когда первый испанский отряд под предводительством Эрнандо Писарро, выйдя из Куско, продолжал движение через Анды, он нашел в нынешней Боливии множество длинных бревен, доставленных туда местными носильщиками. На озере Титикака предполагалось построить бальсовые плоты для Инки Хуайна Капака и его придворных.(27) Таким образом, сочетание исторической и археологической информации дает нам достаточно полное представление о принципах конструкции и о значении примечательного плота, который обеспечил возможность аборигенного судоходства в Перу и в прилегающих областях Тихого океана. Известный американист Лотроп в своем интересном труде "Мореходство аборигенов у западных берегов Южной Америки" хорошо описал бальсовый плот. Правда, оценивая его ходовые качества, Лотроп утверждал, что бревна "быстро впитывают воду и через несколько недель совершенно теряют плавучесть. Поэтому приходилось время от времени разбирать жангаду (то есть бальсовый плот) и вытаскивать бревна на берег, чтобы как следует их просушить".(28) Лотроп считал, что бальсовый плот был непригоден для заморских плаваний и не мог дойти не только до полинезийских островов, но даже до островов Галапагос, лежащих в нескольких сотнях миль от материка. При этом Лотроп ссылался на Байема - английского путешественника XIX века, совсем не знавшего бальсовых плотов.(29) В книге Байема, изданной в 1850 году, читаем, что парусник, на котором он шел, встретил бальсовый плот в районе Кабо Бланке (Северное Перу). Плот шел вдалеке, курсом на юг, борясь с встречным ветром. Капитан парусника рассказал Байему, что такие плоты лавируют лучше, чем европейские китобойцы, но через несколько недель утрачивают плавучесть, их приходится вытаскивать на берег и сушить. На основании этих сведений Лотроп и сделал вывод, что бальсовый плот неспособен находиться в море достаточно долго и, следовательно, совершать большие плавания. И он предположил, что Тупак Инка со своей армией не ходил дальше района, лежащего к северу от Гуаякиля. Но в целом труд Лотропа был настолько основательным, что после него мало кто из этнологов углублялся в этот вопрос. Дополнительный материал представил Минз - крупный английский авторитет по инкской истории - в опубликованной в 1942 году интересной статье "Доиспанское мореходство у Андского побережья".(30) Однако он отчасти опирается на Лотропа и в своей умозрительной оценке бальсового плота разделяет его негативную точку зрения: "несомненно, этот тип судна мог вызвать только презрение у судостроителей едва ли не любой другой мореходной нации мира". Минз заключает: "Итак, мы вправе сделать вывод, что в перуанском аборигенном мореходстве до завоевания страны испанцами плот из бальсовых бревен с парусами, рубкой и грузовым помещением был наименее презираемым и наименее несовершенным среди известных судов. Что и говорить, невелика похвала, но таковы факты, а лучшего отзыва не заслуживает судостроительное искусство древних жителей Андской области, совершенно чуждое морю". Хорнелл - известный специалист по древним судам и мореходству аборигенов - в 1945 и 1946 годах тоже обращается к этой теме в статьях "Были ли контакты между народами Океании и Южной Америки до Колумба?" и "Как попал батат в Океанию?". Хорнелл не сомневается в том, что древние перуанцы оказывали влияние на земледелие полинезийских островов, но избегает поспешно судить о бальсовом плоте. И, однако, все-таки он считает: "Обыкновенный, ничем не обработанный бальсовый плот не мог совершить дальнего океанского плавания, разве что инкские моряки знали способ пропитки гигроскопичных бревен каким-то водоотталкивающим составом...". Хорнелл допускал, что древние перуанцы растворенным каучуком, смолой или воском смазывали бревна и благодаря этому могли плавать до Восточной Полинезии. Такая убежденность американистов, которые теоретически изучили основные принципы перуанского судостроения, повлияла двояко на современных этнологов. Этнологи, заклеймив мореходные качества бальсового плота и считая его "немореходным", тем самым лишили аборигенов Перу важнейшего навигационного средства и составили представление о них как о чуждом мореходству, сугубо сухопутном народе. Это однобокое представление о ранних высокоразвитых культурах тихоокеанского побережья Южной Америки внедрилось как в специальную, так и в общую литературу и повлияло на изучение узловых проблем полинезийской этнологии. В 1932 году видному знатоку Тихоокеанской области Диксону удалось показать, что батат вместе с его кечуа-перуанским названием "кумара" был доставлен человеком из Перу в Полинезию до прихода испанцев в Южную Америку. Указывая на бальсовый плот, он предположил, что переносчиками батата были перуанские или иные американские индейцы. В том же году Лотрон опубликовал свой упомянутый выше обзор перуанского судоходства, а двумя годами позже Диксон в новой статье вернулся к этому вопросу. Теперь он писал: "Так как у нас нет никаких свидетельств, что у индейцев тихоокеанского побережья Южной Америки, где возделывался батат, когда-либо были суда или навыки дальних морских плаваний, приходится заключить, что переносчиками растения были полинезийцы".(31) Известный американский специалист по археологии Полинезии Эмори(32) писал в 1933 году по поводу древних мегалитических сооружений на острове Пасхи, островах Общества, Маркизских, Гавайских, Тубуаи и Тонга: "Вполне правомерно предположить американское происхождение такого специализированного элемента культуры, как эта каменная кладка. Это очень характерный элемент, и сосредоточен он в той части Америки, которая находится ближе всего к Полинезии и откуда течения устремляются по направлению к острову Пасхи и архипелагу Туамоту... Разве не мог какой-нибудь мореходный плот ранних инков, подхваченный этим течением, доставить уцелевших за 2 тысячи миль на остров Пасхи на западе?". Но в 1942 году в одной из своих последующих статей Эмори(33) отказался от этого взгляда, ибо, как он говорил, Диксон смог убедить его, что бальсовый плот тихоокеанского приморья Южной Америки быстро пропитывается водой. В свою очередь Морган(34) в 1946 году ссылается уже на Эмори, который сообщил ему, что "бальсовые плоты в несколько дней пропитываются водой, если их не вытаскивать на берег для просушки". К этому времени негативное суждение о бальсовом плоте стало аксиомой, и Питер Бак(35) в 1945 году в своем "Введении в полинезийскую этнологию" сбросил со счетов половину прилегающих к Тихому океану областей, заявив: "Поскольку у индейцев Южной Америки не было ни судов, ни мореходных навыков, необходимых, чтобы пересечь просторы океана, отделяющие их берега от ближайших полинезийских островов, их никак нельзя считать переносчиками элементов культуры". Столь же убежденно американский этнолог Уэклер(36) писал в 1943 году в монографии "Полинезийские первооткрыватели Тихого океана": "...у американских индейцев не было морских судов, способных на такие переходы, как плавание в Полинезию". Этот взгляд так утвердился среди американистов и тихоокеанистов, что, когда я попытался оспорить его в 1941 году, моя статья, как и следовало ожидать, не вызвала отклика. Стало очевидно, что есть лишь один способ решить вопрос: построить такое же судно и проверить его на деле. В 1947 году я организовал и возглавил экспедицию "Кон-Тики". Плот, названный "Кон-Тики", был сделан из девяти бальсовых бревен двухфутокой толщины, длиной от 30 до 45 футов; среднее бревно было самым длинным. Основа была связана с поперечинами, на которых лежал бамбуковый настил и стояла открытая надстройка. Конструкцию довершали двуногая мачта с прямым парусом, пять гуар и рулевое весло. 28 апреля 1947 года плот вышел из Кальяо с командой, состоящей из шести человек; спустя девяносто три дня он миновал первые обитаемые полинезийские острова. Пройдя за 101 день 4300 миль, "Кон-Тики" сел на риф атолла Рароиа в архипелаге Туамоту; при этом команда не пострадала, а груз был спасен почти полностью. Цель экспедиции заключалась в том, чтобы практически изучить и проверить качества и возможности бальсового плота, а также получить ответ на старый спорный вопрос: были ли острова Полинезии досягаемы для плотоводов древнего Перу? Судно продемонстрировало замечательные мореходные качества и отлично доказало свою способность перевозить тяжелые грузы в открытом океане. Из всех его ценных свойств нас больше всего удивила и поразила исключительная надежность и остойчивость при любой погоде. Кроме способности справляться с волнами, стоит, пожалуй, назвать грузоподъемность. Впрочем, тут нечему удивляться, ведь еще первые испанцы описывали бальсовые плоты, перевозившие больше тридцати тонн. Теоретики отрицательно отозвались о плавучести бальсового плота, ссылаясь на то, что из-за гигроскопичности бальсы он-де без регулярной просушки затонет. Кроме того, считали, что найтовы, соединяющие бревна и всю остальную конструкцию, будут истерты при качании бревен на волнах. О легкой пористой древесине говорили, что она не выдержит сосредоточенной в центре нагрузки (команда и груз), если нос и корму одновременно поднимет двумя волнами. Наконец, при высоте надводного борта всего полтора фута команда и груз на открытом плоском плоту окажутся не защищенными от океанских волн. Наш опыт дал ответ на эти вопросы и показал, что у представителей древних культур Перу и Эквадора были все основания создать именно такой тип мореходного судна. Поступающая в продажу сухая бальса чрезвычайно гигроскопична и не подходит для строительства плотов, но древесина только что срубленных стволов еще насыщена соком и почти не впитывает морской воды. Правда, вода постепенно проникает в просушиваемые солнцем внешние слои, но внутрь ее не пускает сок. Когда "Кон-Тики" через год после экспедиции вытащили на берег для консервации, он еще мог поднять не одну тонну груза. Бальсовые бревна не истирали найтовы по той простой причине, что их поверхность стала мягкой, губчатой, и веревки оказались словно утопленными в пробке. Двухфутовой толщины было достаточно, чтобы бревна устояли против двух штормов, во время которых волны вздымались выше плота; они выдержали даже столкновение с рифом в Полинезии. Секрет надежности и остойчивости открытого бальсового плота, несмотря на незначительную высоту надводного борта, объясняется его исключительной способностью прилаживаться к волне. Плот переваливал через грозные горы воды, которые подмяли бы почти любое другое малое судно. Вторая причина - гениальная конструкция, благодаря которой вода тотчас уходила, как сквозь сито. Ни могучие валы, ни разбивающиеся ветровые волны не могли застичь плот врасплох; результатом было чувство безопасности, какого не дает никакое другое открытое или малое судно. Больше того, низкий борт и обеспечиваемая независимыми креплениями гибкость конструкции позволили посадить плот прямо на риф с подветренной стороны коварного архипелага Туамоту. Во время плавания было проведено несколько опытов с упоминавшимися выше выдвижными швертами, которые индейцы называют гуарами. Выяснилось, что пяти надежно укрепленных гуар шириной в два фута и длиной в шесть футов достаточно, чтобы плот мог идти почти под прямым углом к ветру. Подтвердилось также, что править плотом можно без рулевого весла, если поднимать или опускать гуару на носу или на корме. Однако попытка идти галсами против ветра кончилась полной неудачей, и команда склонилась к общепринятому взгляду, что перуанский бальсовый плот, подобно любому другому плоскодонному плоту, может ходить только в общем направлении попутного ветра. Но последующие исследования, проведенные после экспедиции, убедили меня, что наша неудача объясняется скорее незнанием забытых приемов, чем несовершенством системы, которую так долго с успехом применяли инки. Это подтвердилось во время второго эксперимента с плотом, проведенного в 1953 году у берегов Эквадора. Гуары бальсовых плотов заметно отличаются друг от друга размерами (в зависимости от величины и типа судна) и материалом, из которого они сделаны. Обычная длина гуары 1,25-2 метра, ширина 10-25 сантиметров; правда, в районах, прилегающих к лесным массивам Эквадора, известны гуары длиной до 3,5 метра и шириной 0,5 метра. Гуары представляют собой прямоугольные доски с выступом или вырезом в верхнем конце. Если для изучения древнеперуанских судов мы располагали только записками хронистов, схематическими изображениями в аборигенном искусстве и "духами плотов", то для знакомства с гуарами к нашим услугам есть подлинные экземпляры, которыми пользовались древние мореплаватели. Такие гуары, чаще всего вырезанные из твердой и прочной древесины перуанского альгарробо, принадлежат к наиболее многочисленным находкам в доиспанских погребениях на побережье Перу. Есть мастерски выполненные гуары, которые представляют художественную ценность, и многие из них являются гордостью перуанских разделов музеев всего мира. Но большинство гуар сделано просто, без всяких украшений, а так как представляющие чисто прикладной интерес изделия не привлекали кладоискателей, они часто бесследно исчезали. Пожалуй, можно сказать так: соотношение между профессиональной археологией и простым кладоискательством на перуанском побережье прямо пропорционально соотношению примитивных и богато украшенных гуар или соотношению между гладкой перуанской керамикой и красующимися в музеях декорированными фигурными сосудами. Наиболее искусно обработаны гуары из районов Писко, Паракас и Ика в южной части побережья Среднего Перу. Но и здесь при раскопках находят примитивные, грубо сделанные гуары из альгарробо. Если на резных гуарах из района Чиму на севере Перу мы обычно видим только изображение одной птицы или одного животного на нерабочей части рукоятки (как и на местных веслах), то на лучших образцах из Паракаса резные или рисованные изображения птиц, рыб, людей или символические орнаменты расположены в два-три ряда. Часто верхний ряд составляют фигуры шести - восьми мужчин, которые стоят бок о бок, держась за руки так, что получается волнообразная линия. Высказывались предположения, что некоторые гуары с особенно тщательно вырезанными украшениями были ритуальными эмблемами ранга; вероятно, это так и есть. Однако я не видел еще ни одного образца, который нельзя было бы использовать по прямому назначению: в каждом случае взята достаточно твердая древесина, а резные изображения размещены так, что они не мешают пользованию гуарой. Резьба, как правило, ограничивается рукояткой; в редких случаях орнамент спускается ниже, тогда он нанесен на боковую грань, и доска все равно может свободно ходить в прорези или щели между мягкими бальсовыми бревнами. Характерно, что резьбой в основном покрывали только ту часть гуар, которая оставалась на виду над палубой, а погруженную часть, скрытую от глаз команды и пассажиров, не украшали. Естественно было ожидать, что чисто ритуальный предмет будет украшен во всю длину, подобно рукояткам обрядовых топоров или жезлам. Учитывая функции гуары, верхняя часть которой, а также рукоятка остаются на виду и не изнашиваются (к ним лишь изредка прикасается рука), можно уверенно предположить, что подавляющее большинство даже наиболее богато орнаментированных образцов использовалось по прямому назначению - вероятно, более высокопоставленными членами общины. Когда в конце прошлого столетия в музеи и частные коллекции впервые поступили полученные при раскопках искусно обработанные доски из Писко, их считали просто замечательными образцами доинкской резьбы по дереву. И хотя Гретцер - специалист по Перу - в 1914 году заключил, что речь идет о морских гуарах, до недавнего времени мало кто задумывался над подлинным назначением этих досок. Гретцер, проживший не один десяток лет в приморье Перу, имел полную возможность наблюдать уже уходящие в прошлое бальсовые плоты с гуарами, которые, как и в далекие времена, по-прежнему перевозили тонны сушеной рыбы на север, в Эквадор, а там забирали строительный лес и другие грузы. При раскопках в долинах Писко и Ики он сразу же определил назначение обнаруженных гуар, которые хранятся теперь в Берлинском музее этнографии. Гретцер видел в этой находке убедительное доказательство того, что жители приморья уже и доинкские времена регулярно выходили в океан и совершали плавания, подобные тем, которые засвидетельствовали испанцы. Тому, кто незнаком с замечательными мореходными качествами инкских камышовых и бальсовых плотов, может показаться, что жители побережья делали только первые шаги в судоходстве. На самом деле древние перуанцы хорошо знали однодеревки и лодки с нормальным корпусом, и все-таки они предпочитали пользоваться своими судами, изумительно приспособленными к местным географическим условиям. Широко распространившееся мнение, которое недооценивало якобы примитивные лодки из камыша тотора и бальсовые плоты, возможно, было одной из причин того, что поразительно мало внимания уделялось источникам, которые трактуют вопрос о мореходстве аборигенов. Даже после публикации Гретцера нередко можно было увидеть в музеях перуанские гуары с бирками "ритуальные лопаты" или что-нибудь в этом роде, хотя каждый мог убедиться, что гуары не подходят для земляных работ. По мере роста количества находок в раскопах становилось все более ясно, что эти своеобразные доски - какая-то часть морской оснастки, ибо в погребениях они обычно лежали вместе с рыболовными снастями или иными предметами, указывающими скорее на морской промысел, чем на земледелие. Бросалось также в глаза, что узоры на рукоятках гуар и местных веслах повторяют друг друга. Поэтому в последнее время гуары чаще всего экспонировали с бирками: "весло особого рода" или даже "руль". Между тем достаточно взглянуть на рукоятку, чтобы сразу понять, что это своеобразное изделие не могло быть ни тем, ни другим. Главное свойство весла - безупречный баланс; рукоятка должна венчать вертикальную ось, чтобы лопасть не поворачивалась во время гребка. А рукоятка гуары совсем не сбалансирована, она расположена с самого края, поэтому грести такой доской невозможно. И нигде не ухватишься для баланса второй рукой. На большинстве гуар южного побережья есть прорезь для пальцев - что-то вроде ручки обычной сумки. Очевидно, что специализированная рукоятка гуары рассчитана только на вертикальный подъем и опускание широкой доски одной рукой, а не на сбалансированные гребки двумя руками. Столь же мало рукоятка гуары годится на роль румпеля. Совершенно ясно, что гуары по своему назначению не могут быть сравнимы ни с какими частями оснастки европейских плавучих средств. Однако эти археологические свидетельства, а также описания и зарисовки европейских путешественников, которые сами видели гуары на плотах аборигенов, так и не стали всеобщим достоянием к тому времени, когда в Европе - кстати, довольно поздно! - начали оснащать суда швертами. Лотроп сообщает, что в 1710 году в Англии провели опыты с выдвижными швертами на некоторых типах малых судов. По-настоящему они стали применяться в Англии и США с 1870 года. До тех пор европейские моряки использовали только выдвижные кили, единственное назначение которых было препятствовать сносу. Когда мы в 1947 году оснастили "Кон-Тики" гуарами, все этнологи и знатоки морского дела единодушно утверждали, что они не помогут управлению плотом. И хотя члены экспедиции установили, что с пятью действующими гуарами можно изменять курс и идти почти под прямым углом к ветру, все наши попытки развернуться и плыть против ветра оказались безуспешными. В 1953 году благодаря любезной помощи эквадорского археолога Эмилио Эстрады оказалось возможным продолжить опыты с бальсовым плотом нормальных размеров в районе залива Плаияс в Эквадоре, где местные рыбаки и поныне используют маленькие, связанные из трех бревен плоты типа бразильской жангады. На этот раз удалось до конца раскрыть секрет инков, ходивших на своих плотах против ветра. Это оказалось очень просто. Команда, в которую входили Эстрада, американский археолог Рид, его норвежский коллега Шельсволд и я, установила, что, если в момент поворота, когда ветер дует перпендикулярно продольной оси плота, быстро развернуть парус и так же быстро изменить соотношение погруженной площади гуар на носу и на корме, плот послушно развернется и пойдет против ветра. Самое главное заключается в том, чтобы согласовать движения при повороте реи и подъеме или погружении гуар. Чтобы рею можно было свободно повернуть, она должна быть закреплена в точке соединения мачты-бипода. После того как был открыт способ разворота плота, оставалось лишь регулировать гуары, и плот без труда шел против ветра, лавируя под таким же углом, как обычные парусные суда. При новом курсе опять-таки только соотношение между погруженными гуарами на носу и на корме определяло направление хода. Итак, теперь нам известно, что технически нет никаких пределов дальности плаваний древнеперуанских судов в Тихом океане. Следовательно, нет ничего неожиданного в том, что передовой отряд Писарро встретил бальсовый плот, направлявшийся в Панаму. И мы вправе строить самые смелые предположения о развитии мореходства у жителей перуанского побережья после появления, еще в доинкские времена, гениального изобретения - гуар. (V)

РАСКОПКИ НА ОСТРОВАХ ГАЛАПАГОС


     Хейердал показал,   что   индейцы   располагали   и   судами,   и
навигационными навыками, позволяющими им достичь островов Южного моря.
Надо  было  найти  след  их присутствия там,  будь то в виде элементов
культуры или археологического субстрата. С самого начала Хейердал ищет
объяснение  определенным элементам культуры и уже на протяжении многих
лет привлекает в помощь археологию. Он организовал две археологические
экспедиции,  первую - на острова Галапагос,  лежащие всего в 600 милях
от побережья Перу и Эквадора.
     Читатель уже  знает,  что архипелагу придавалось большое значение
при толковании инкских преданий. Засушливая природа этих вулканических
островов обусловила их необитаемость.
     В разных местах Галапагоса археологи экспедиции  раскопали  много
черепков  аборигенной  керамики и некоторые другие предметы индейского
происхождения.  Находки были отправлены в  Национальный  музей  США  в
Вашингтоне.  Там  определили,  что  они  представляют разные индейские
культуры приморья древнего Перу и Эквадора.  Многие предметы явно были
изготовлены  не  только  до  прихода  испанцев,  по и до возникновения
инкского государства.
     Позднее Хейердалу   пришлось   спорить  со  своими  противниками,
которые утверждали, что найденные изделия были доставлены на Галапагос
пиратами,  ограбившими перуанские погребения.  Но, во-первых, никто не
слышал о том,  чтобы пираты грабили перуанские погребения,  во-вторых,
среди находок преобладали черепки гладкой,  лишенной украшений посуды.
Такая посуда представляла для флибустьеров столь же малый интерес, как
обнаруженные  наряду  с  черепками пряслице,  свистулька из обожженной
глины и примитивные орудия из кремня и обсидиана.
     К тому же многие черепки относились к типам керамики, характерным
исключительно для обитателей приморских лесов  Эквадора,  куда  пираты
вообще  не  забирались.  И  наконец,  черепки перуанской и эквадорской
посуды найдены в разных точках нескольких островов Галапагоса. Все это
подтверждает  вывод,  к  которому  пришли специалисты из Национального
музея в Вашингтоне:  археологические находки на Галапагосе доказывают,
что  индейцы  Южной  Америки  на протяжении долгого времени до прихода
европейцев часто посещали архипелаг.
     В основу  этой статьи лег доклад,  прочитанный на X Тихоокеанском
конгрессе в Гонолулу,  проходившем с 21 августа  по  6  сентября  1961
года.  Сокращено  только  то,  о  чем подробно говорилось в предыдущих
главах.

     До недавнего  времени  считалось,  что  острова  Галапагос   были
недосягаемы  для судов аборигенов как Южной Америки,  так и Полинезии,
поэтому здесь не велось никаких археологических работ. Правда, в XVI -
XIX  веках:  немало  европейцев,  лично  видевших  управляемые гуарами
бальсовые плоты,  считали,  что аборигенные суда из  Перу  и  Эквадора
могли  дойти  до  Галапагосов,  но на рубеже XX века,  когда бальсовые
плоты исчезли совсем,  забыли и о замечательных свойствах этих местных
судов.
     Все дискуссии о  возможности  доиспанских  посещений  Галапагосов
определялись  предвзятым  отношением  авторов к плотам.  В специальной
литературе распространились ошибочные взгляды,  и у археологов уже  не
было стимула изучать необитаемые засушливые острова Галапагосы.
     Так, известный  путешественник  В.  фон  Хаген  утверждал:  "Инка
(Тупак) плыл куда угодно, только не на Галапагосы".
     Опираясь на якобы авторитетные заявления  о  том,  что  обитатели
Андского   приморья   были   "совершенными   невеждами"   в   вопросах
мореходства,  он считал  высадку  Инки  на  острова  Галапагосы  "явно
невозможной".
     Дальнейшие события показали, что современное суждение о бальсовых
плотах  было  в корне ошибочным.  Начиная с 1947 года мимо Галапагосов
прошло пять парусных плотов из Перу.  Один из них с командой  из  трех
мужчин  и  одной женщины,  во главе с перуанским композитором чешского
происхождения Ингрисом,  сперва пристал к острову Исабела в архипелаге
Галапагос,  а  затем  попал  в  полосу  штилей,  где  его и подобрали.
Остальные четыре дошли до Восточной, Центральной и Западной Полинезии.
     Еще важнее  оказались  новые эксперименты с гуарами,  проведенные
Эстрадой,  Ридом,  Шельсволдом и мной в 1953 году на бальсовом плоту у
побережья  Эквадора.  В  результате  было выяснено,  как действует это
чрезвычайно   остроумное   навигационное   приспособление,   и   ранее
дискредитированные  источники  были  реабилитированы.  При  правильном
соотношении  действующей  площади  гуар  на  носу  и  на  корме   плот
разворачивается  кругом  и  ложится на любой нужный курс независимо от
направления ветра.
     Другие опыты  показали,  что  плоты  из  свежей  бальсы полностью
сохраняют плавучесть до двух  лет,  а  то  и  больше.  Короче  говоря,
острова   Галапагос  были  вполне  достижимы  для  аборигенов  Перу  и
Эквадора.
     Учитывая все  это,  автор  в  1953 году организовал экспедицию на
Галапагосы  с  целью  археологических   исследований.   В   экспедиции
участвовали археологи Рид (главный археолог Национальных парков США) и
Шельсволд (ныне хранитель собрания древностей университета  Осло).  Мы
не  собирались  досконально  изучать  архипелаг,  даже  отдельные  его
острова,  а сосредоточили  свое  внимание  на  местах,  пригодных  для
стоянок и доступных для аборигенных судов.

(pic 6)
Острова Галапагоские.

     На трех островах было найдено четыре  зоны  доиспанских  стоянок,
наиболее  крупная  -  на  острове  Сантьяго,  где на плато выше залива
Джемса мы обследовали восемь стоянок.  Горный гребень отделяет  их  от
зоны   у   бухты  Пиратов.  Две  другие  зоны  обнаружены  на  острове
Санта-Крус,  у Китовой бухты, и на Черном берегу острова Флореана. Еще
одну  доисторическую  стоянку  открыли  уже  в  1954  году  на острове
Санта-Крус,  возле Кабо Колорадо,  американские участники  Диснеевской
экспедиции на Галапагосы - Куффер и Холл.
     На этих стоянках был  собран  1961  черепок  минимум  131  сосуда
аборигенной   керамики.   Ученые  считают,  что  сорок  четыре  сосуда
несомненно и  еще  тринадцать  сосудов  предположительно  представляют
собой   известную  посуду  приморья  Эквадора  и  Северного  Перу.  Из
остальных семидесяти  четырех  сосудов  шестьдесят  семь  не  опознаны
только потому, что материал недостаточно характерен, а семь сосудов не
удалось точно определить, даже несмотря на вполне отчетливые приметы.
     Они относятся к типам керамики,  которых не находили больше нигде
в  мире.  Американские  специалисты  разделяют  типы  южноамериканской
керамики  по  составу  и  качеству  глины,  степени  обжига,  форме  и
обработке поверхности сосудов.  Каждый тип керамики получил  название,
как  правило,  по  месту  первой  находки;  эти  сосуды  производились
исключительно в пределах распространения данной индейской культуры, то
есть   в   определенной   географической   области   и  на  протяжении
определенного времени,  пока не появлялся новый тип  изделия,  который
полностью    вытеснял    предшествующий.   Поэтому   черепки   сосудов
исключительно важны для определения перуанских и эквадорских  культур,
особенно  в  таких  областях,  как  Галапагос,  где  почва и климат не
благоприятствуют сохранению органического материала - скелетов, дерева
и  тканей.  Керамика принадлежит к немногим доисторическим материалам,
которые остаются неизменными, если не считать, что она может разбиться
на мелкие куски.  "Ла-Плата фигурная", "Сан-Хуан фигурная" и так далее
- названия типов доисторической керамики с побережья  Перу.  Керамика,
именуемая  "Тиауанакоидная",  относится к тому времени,  когда влияние
доинкской культуры тиауанако распространилось от  горных  областей  до
побережья Тихого океана.
     Образцы керамики,   добытые   при   раскопках   на   Галапагосах,
исследованы  и  определены  Эвансом  и Меггерс,  крупнейшими знатоками
бытовой керамики индейцев эквадорского и  североперуанского  приморья,
сотрудниками Смитсонова института в Вашингтоне.
     На некоторых стоянках  были  собраны  черепки  только  перуанских
изделий, на других получен и перуанский, и эквадорский материал.
     Керамика "Ла-Плата фигурная" представлена тремя сосудами  с  двух
стоянок на берегу залива Джемса; "Сан-Хуан фигурная" - одним сосудом с
третьей стоянки на том же берегу;  "Кенето лощеная  гладкая"  -  двумя
кувшинами из двух раскопов в районе залива Джемса;  "Тиауанакоидная" -
тремя изделиями из двух мест на берегу залива Джемса. В этом же районе
найден один сосуд "Сан-Николас фигурный".
     К типу "Томавал гладкая" принадлежат минимум  пятнадцать  сосудов
из  районов  залива  Джемса,  бухты  Пиратов,  Китовой бухты и Черного
берега;  еще пять сосудов с трех стоянок предположительно  отнесены  к
этому  же  типу.  Керамика  "Кастильо гладкая" представлена по меньшей
мере десятью кувшинами из  районов  залива  Джемса,  Китовой  бухты  и
Черного  берега.  На  Черном  берегу найдена также глиняная свистулька
типа "Мочика".  Еще  шесть  сосудов  предположительно  определены  как
"Кастильо гладкая".
     Остальные поддающиеся  определению  кувшины  представляют   собой
характерную доиспанскую бытовую керамику района Гуаяс (Эквадор).  Весь
материал подробно описан  Шельсволдом  и  мной  в  "Записках  Общества
американской археологии", Э 12.
     Если не считать трех сосудов  сложной  формы  ранее  неизвестного
неевропейского   вида,  представленных  377  черепками  (край,  ручка,
тулово) очень тонкой керамики с толстой красной глазурью,  явно  новых
типов  не обнаружено.  Иначе говоря,  с научной точки зрения собранный
материал не представляет собой типологической ценности.  Его  значение
заключается  всецело  в том,  что он найден на островах Галапагосы,  в
600-1000 миль от материка.
     Естественно, возникает  вопрос:  не  могла  ли часть этих изделий
попасть на Галапагос после Колумба?  Остановимся  вкратце  на  истории
архипелага.
     Острова Галапагос были открыты европейцами случайно в 1535  году,
когда испанский епископ Томас де Берланга, плывя из Панамы в Перу, был
подхвачен  мощной  струей  комбинированного  течения   Эль   Ниньо   и
Гумбольдта.  Мореплаватели  провели день на одном острове,  еще два на
другом,  тщетно разыскивая пресную воду,  после чего ушли.  С  большим
трудом испанцам удалось пробиться в Эквадор,  идя против устремленного
на запад сильного течения.  Поскольку епископ шел из Панамы,  он и его
спутники  вряд  ли  могли  доставить на Галапагосы керамику аборигенов
Перу или Эквадора.
     Второе посещение архипелага состоялось в 1546 году, когда капитан
Диего де Риваденейра украл в  Арике  (Чили)  корабль  и  направился  в
Гватемалу.  Он  вновь открыл Галапагосы.  безуспешно пытался в поисках
питьевой воды подойти к одному из меньших  островов  и  пошел  дальше.
Таким  образом,  и  эти  гости непричастны к черепкам,  о которых идет
речь.
     Мы знаем,  что  во  второй  половине  XVI века в водах архипелага
Галапагосы  появлялись  отдельные  испанские  каравеллы,  но  известно
также,  что моряки не задерживались на этих необитаемых островах,  где
не было ни фруктов,  ни воды.  Возможно,  на борту некоторых  каравелл
были  индейцы  и  они сходили на берег,  захватив с собой кувшины,  и,
возможно,  они  уронили  несколько  штук,  но  маловероятно,  что  они
доставили  на берег 131 кувшин и все до одного разбили.  Да и не могли
они привезти столь  разную  посуду,  представляющую  совсем  различные
географические районы и культурные периоды древнего Перу и Эквадора.
     Хотя эти острова уже  в  1570  году  появились  на  карте  (Орбис
Террарум)    фламандского    картографа    Ортелиуса   под   названием
Галапагосских, для испанцев уединенный архипелаг в коварном Перуанском
течении   долго   оставался  "Лас  Ислас  Энкантадас"  (Заколдованными
островами).
     Ортелиус нанес   архипелаг   Галапагосы  на  карту  на  основании
соответствующей информации,  полученной от  своих  коллег  в  Севилье.
Кроме  того,  был  известен  отчет  штурмана корабля,  на котором плыл
епископ Берланга.  Название  "Заколдованные  острова"  дал  архипелагу
капитан  Диего  де  Риваденейра,  так и не сумевший высадиться на них.
Спасаясь от гнева короля,  Диего направился вдоль экватора  на  запад,
чтобы найти землю, о которой сообщал Берланга.
     Он достиг архипелага,  но из-за  сильнейших  течений  корабль  то
сбивался с курса,  то попадал в опасные места.  Несколько дней испанцы
тщетно пытались пристать к берегу и в конце концов решили, что острова
перемещаются    по   поверхности   моря.   Отчаявшись   покорить   эти
"непостоянные и  нереальные  острова",  Диего  сдался  и  окрестил  их
"Заколдованными".
     В 1680 году в этих водах ходил английский  пират  Шарп.  Коварные
течения и ему не дали высадиться на берег. Он вел корабль сперва вдоль
побережья курсом на  Перу,  но  на  широте  Пунта  Паринья  свернул  в
открытое море,  чтобы избежать встречи с испанцами.  Там,  где течение
Гумбольдта устремляется  в  сторону  Галапагосов,  во  время  сильного
шторма пираты встретили идущий под парусами бальсовый плот с товарами.
Лоцман посоветовал Шарпу не состязаться с аборигенами, "так как еще не
известно, удастся ли нам их догнать...".
     Шарп рассказывал,  что у бальсовых плотов "отличный ход",  причем
некоторые из них так велики, что из приморских долин Перу доставляют в
Панаму по двести пятьдесят тюков муки,  не  замочив  ни  одного.  (Это
свидетельствует  о  том,  что индейцы,  во всяком случае до конца XVII
века,  продолжали перевозить грузы из Перу в далекую Панаму на больших
морских плотах, о которых писали уже первые испанские путешественники.
Капитан  шведского  фрегата  "Евгения"  Скугман  также  сообщает,  что
аборигены  плавали  на  бальсовых плотах не только в прибрежных водах.
Скугман встретил индейцев в океане в районе Северного Перу;  они  вели
плот  с  помощью гуар.  Шведский капитан прямо говорил,  что бальсовые
плоты того времени ходили на Галапагосы.)
     В 1684  году,  через  четыре  года  после  тщетной попытки Шарпа,
европейцам  впервые  удалось  на  некоторое   время   утвердиться   на
Галапагосах.  Группа английских пиратов - Каули, Дампир, Девис, Уофер,
Рингроуз и Джон Кук - на двенадцать дней остановилась в  бухте  Джемса
(на  острове  Сантьяго),  чтобы  разделить добычу.  В Британском музее
хранятся записки Каули,  где подчеркивается, как трудно было добраться
до архипелага:  "...мы пошли на запад, чтобы попытаться найти острова,
известные под названием Галиполус,  а испанцы подняли нас на смех, они
называли  их  заколдованными  островами и говорили,  что никто,  кроме
капитана Пориальто,  их не видел,  да и то он не  мог  подойти  к  ним
вплотную и бросить якорь - ведь это призраки, а не настоящие острова".
     Любопытно, что в 1684 году пираты оставили на берегу бухты Джемса
не совсем обычную добычу - восемь тонн конфитюра из айвы.  Вице-король
Перу обнаружил пиратское гнездо,  и огромные кувшины были разбиты.  На
плато  до сих пор встречаются черепки толстых формованных на гончарном
круге  "испанских  кувшинов".  Впервые  их  обнаружил  там  английский
капитан Коулнетт в 1798 году.
     Интересно, что и мы видели некоторые из этих черепков. Они торчат
в  застывшем  потоке черной лавы,  край которого затопил большую часть
долины.  Таким образом,  стало точно известно, что на острове Сантьяго
после 1684 года произошло сильное вулканическое извержение.
     В 1700 году  на  архипелаг  прибыла  французская  экспедиция  под
руководством  Бошан-Гуэна.  Она  провела  там  месяц.  В  1789 году на
островах вновь появились испанцы.  Отряд Алонсо де Торреса  прибыл  на
Галапагосы, чтобы исследовать острова и нанести их на карту.
     Таким образом,  нет  никаких  оснований  полагать,  что   черепки
аборигенной  керамики составляли сосуды,  которые попали на Галапагосы
после прихода европейцев в Южную Америку.  Изучая перуанскую керамику,
Эванс  и  Меггере  установили,  что найденный нами материал восходит к
доинкским периодам "Эстеро",  "Ла-Плата" и "Томавал" на материке.  Это
значит,  что  черепки,  по  крайней  мере  с двух стоянок,  датируются
временем культуры приморская тиауанако.
     Черепки 131   аборигенного   сосуда,  найденные  на  Галапагосах,
свидетельствуют о немалой активности людей в этом  районе  задолго  до
появления  здесь  колонизаторов.  Само  собой разумеется,  наше беглое
обследование  не  могло  выявить   всех   стоянок   и   вскрыло   лишь
незначительную  долю материала.  Причем из-за скудости почвенного слоя
на  прибрежных  скалах  значительная  часть  следов  былых  посещении,
конечно, смыта в море.
     Не менее  очевидно,  что  это  были   кратковременные   посещения
островов,  а  не  постоянные  поселения,  от которых остались бы более
мощные слои и более однородная посуда.  Вряд ли здесь могло независимо
от родины развиться гончарство, точно повторяющее материковую керамику
-  от  "Кастильо  гладкая"  и  "Томавал  гладкая"  до  "Тиауанакоидная
полихромная",  "Сан-Николас  фигурная"  и  трех  характерных  образцов
черной керамики чиму,  а именно:  "Кенето лощеная гладкая",  "Сан-Хуан
фигурная" и "Ла-Плата фигурная". Собранный экспедицией материал - типы
керамики,  которые были распространены от района Гуаяс в  Эквадоре  до
отделенной от него на 1000 миль долины Касма, лежащей вблизи побережья
Центрального Перу.
     На основании  всех этих данных можно с уверенностью сказать,  что
европейцы  не  первыми  начали  использовать  острова  Галапагос   как
рыболовную базу.  Этот обычай зародился у аборигенов, по меньшей мере,
во   времена   культуры   приморская   тиауанако   в   археологической
периодизации Перу. (VI)

ОСТРОВ КОКОС - БАЗА ДОИСПАНСКОГО

                       ИНДЕЙСКОГО СУДОХОДСТВА?

     Остров Кокос,  лежащий  всего  в  300  милях  к   юго-западу   от
Коста-Рики,  первооткрыватели  описали  как  приветливый клочок земли,
правда,  необитаемый,  изобилующий зарослями кокосовой пальмы.  Они  и
дали  название  этому  вулканическому  островку,  опоясанному  крутыми
скалами.  Вторая археологическая экспедиция Хейердала обнаружила,  что
остров зарос дождевым лесом;  от многочисленных пальмовых рощ остались
только одиночные  деревья.  Такое  изменение  растительности  является
отправной   точкой   для   умозаключений,   подводящих  нас  к  новому
свидетельству древнеамериканского судоходства. Этноботанический анализ
приводится здесь на конкретном примере.
     Однодневного пребывания на острове  оказалось  достаточно,  чтобы
сделать   вывод,   что   в   будущем   имеет   смысл   провести  здесь
археологические раскопки.
     В основу  этой  главы  положена  статья  "Заметки о доевропейских
рощах  кокосовой  пальмы  на  острове  Кокос",  вошедшая   в   "Отчеты
Норвежской  археологической  экспедиции  на остров Пасхи и в восточную
часть Тихого океана" (т. II, Стокгольм, 1965).

     Норвежская археологическая  экспедиция  на  остров  Пасхи   и   в
восточную часть Тихого океана высадилась на этом маленьком необитаемом
океаническом острове 25 июля 1956 года,  по пути с Маркизских островов
в Панаму.  Он лежит на 5o35' северной широты и 87o2' западной долготы,
приблизительно в 450 милях к северо-востоку от островов Галапагос и  в
300  милях  к  юго-западу  от  Коста-Рики;  его  площадь  примерно  45
квадратных километров. Внутренняя, возвышенная часть острова достигает
911  метров;  берег  скалистый,  обрывистый.  Геология  Кокоса описана
англичанином Чаббом.(1)
     Лишь в  северной  части  острова  сплошные  скалы прорезаны двумя
непересыхающими  потоками,  устья  которых  образуют  заливы  Чатем  и
Уэфера. От каждой бухты в глубь острова уходит зажатая кручами долина.
Сильные дожди питают многочисленные водопады.  Они срываются с висячих
долин  или  просто  с  гребней  в  выбитые в береговой кромке водоемы.
Крутые склоны обеих долин, а также внутренние нагорья и гребни поросли
густым,  непроходимым  тропическим  лесом;  зеленые  мхи  и кустарники
покрывают большую часть отвесных береговых скал.  Только  вдоль  долин
можно проникнуть внутрь острова, да и то надо расчищать себе путь.
     Общий характер растительности сильно изменился  с  тех  пор,  как
первые  европейцы,  побывавшие  здесь,  описали остров и дали ему имя.
Кокосовых пальм осталось так мало, что название "остров Кокос" кажется
искусственным,  особенно  при сравнении с другими островами,  лежащими
ближе  к  Панамскому  перешейку  или  в  океане.  Но   раньше   остров
соответствовал  своему названию;  это видно из рассказов открывших его
испанцев английскому капитану Уильяму Дампиру. Он пишет: "Остров Кокос
назван  так  испанцами  потому,  что  там  в изобилии растут кокосовые
пальмы,  и не в одном,  не в двух местах,  а большие рощи... во всяком
случае, так говорят испанцы, и я слышал то же самое от капитана Итона,
побывавшего там впоследствии".(2)
     Одним из  первых,  в  1685  году,  на  острове побывал английский
капитан Лайонел Уэфер(3), именем которого назван залив. Он писал: "Как
только наши люди более или менее отдохнули,  мы пошли на юг и достигли
острова Кокос на 5 градусе 15 минуте северной широты.  Он  так  назван
из-за   кокосовых   орехов,  которых  на  нем  великий  запас.  Остров
небольшой,  но приятный;  середина острова представляет  собой  крутую
гору, а ее окружает плато, обрывающееся в море. Это плато (особенно же
долина,  где мореплаватели сходят на берег) густо  поросло  кокосовыми
пальмами.  Пальмы  здесь  отлично  прижились,  так  как почва тучная и
плодородная.  Очень красиво  они  произрастают  также  вдоль  подножия
возвышенности в центре острова и местами на склонах.
     Но особую приятность сему месту придают многочисленные  источники
чистой  пресной  воды,  собирающейся  на  вершине  в  большом глубоком
водоеме или пруду;  стока в виде ручья или реки  для  этой  воды  нет,
посему  она  во  многих  местах переливается через край и сбегает вниз
множеством красивых струй.  А кое где  скалистый  склон  нависает  над
плато,  и  там  срываются  водопады,  будто льют воду из ведра,  и под
струей остается сухое место,  как под водяным сводом. Все это вместе с
красивым   видом,  с  произрастающими  вблизи  кокосовыми  пальмами  и
освежающей воздух падающей водой делает это место  весьма  чудесным  и
услаждающим одновременно многие чувства.
     Наши люди были премного  довольны  развлечением,  каким  для  них
явилось посещение острова,  они наполнили здесь водой все бочки, ибо в
речушке,  образуемой водопадами,  превосходная чистая вода,  и корабль
стоял  в  море  как раз напротив устья,  где отличная якорная стоянка.
Трудно найти лучшее место для пополнения запасов воды.
     Мы не  экономили  кокосовые  орехи  -  ели,  сколько могли,  пили
кокосовое молоко и доставили на корабль несколько сот штук.  Некоторые
из  числа  команды  сходили  на  берег каждый день.  А однажды,  желая
доставить себе удовольствие,  они сошли на берег и  срубили  множество
кокосовых пальм, собрали с них орехи и набрали около двадцати галлонов
молока.  Потом все сели и стали пить за здоровье  короля,  королевы  и
прочих.  Выпили  изрядное количество,  но никто не захмелел.  И все же
жидкость эта до того охладила и притупила их чувства, что они не могли
ни ходить,  ни стоять. И не могли вернуться на корабль без помощи тех,
кто не принимал участия в увеселении.  Прошло четыре  или  пять  дней,
прежде чем они пришли в себя".
     Присутствие столь обширных  пальмовых  рощ  на  острове  Кокос  в
доевропейское время можно объяснить тем, что их посадили люди, которые
могли прибыть либо из Америки,  либо из Полинезии,  или  же  тем,  что
морские  течения  прибили  к  острову  орехи.  Все  эти  три  гипотезы
рассмотрены исследователями.  Выводы ботаников,  играющие важную  роль
для этнографических реконструкций, в значительной мере основываются на
господствующих  представлениях   о   миграции   человека.   Вопрос   о
происхождении Cocos nucifera окончательно еще не выяснен учеными.
     Задолго до открытия Америки европейцы познакомились  с  кокосовой
пальмой  в  Индии и Индонезии.  Аполлоний Тинийский видел эту пальму в
Индостане в начале нашей  эры;  тогда  ее  считали  типично  индийским
растением.  На Азиатский континент она попала с Малайского архипелага,
очевидно,  незадолго до упомянутого сообщения.  Самые ранние китайские
описания  относятся  к  IX веку;  на Цейлон кокосовая пальма попала на
заре истории.(4)
     Когда Колумб  во время первого плавания в Америку открыл Кубу,  в
его судовом журнале появилась запись о том,  что мореплаватели увидели
берег  с  множеством  очень высоких пальм "и крупным орехом того рода,
который  известен  в  Индии".  А  когда  испанцы  достигли  Панамского
перешейка,  Овьедо записал в 1526 году:  "...как на материке, так и на
островах есть дерево,  именуемое Кокус...".  И он чрезвычайно подробно
описывает кокосовый орех и его применение.(5)
     В XVII веке многие ботаники считали  кокосовую  пальму  азиатским
видом,  однако  в  XIX  веке Марциус (1823-1850 годы) и Гризебах (1872
год) по ботаническим признакам заключили,  что это растение происходит
из Нового Света.
     Французский ботаник де Кандоль  сперва  разделял  их  взгляд,  но
потом, изменив свою точку зрения6, заявил, что происхождение кокосовой
пальмы  остается  неясным.  Ею  аргументы  определили  дальнейший  ход
дискуссии.  Он  показал,  что  чисто  ботанические  признаки говорят в
пользу американского происхождения,  ведь  одиннадцать  представителей
рода  Cocos  -  американские  и  нет  среди  них ни одного азиатского.
Аргументы  де  Кандоля  в  пользу  азиатского  происхождения   всецело
относятся   к  области  этнографии  и  истории:  раннее,  доколумбово,
распространение,  многообразие способов местного применения, множество
форм и названий.
     Он признает, что в самом деле с пассатами предметы из тропической
Америки попадают в тропическую Азию, но: "Обитатели азиатских островов
были куда более отважными мореходами,  чем американские индейцы. Очень
может  быть,  что  лодки  с  азиатских  островов,  на  борту которых в
качестве провианта были кокосовые орехи,  по  воле  шторма  или  из-за
неверного  маневра попали на западное побережье Америки или острова на
пути к Америке.  Обратное в высшей степени невероятно". По его мнению,
кокосовую    пальму    на   остров   Кокос   доставили   полинезийские
мореплаватели.
     Впоследствии аргументация   до   Кандоля  ничем  существенным  не
пополнилась.  Мелкоплодный ископаемый вид Cocos zeylandica, открытый в
позднечетвертичных  отложениях  на  севере  Новой  Зеландии,  не давал
настоящих кокосовых орехов,  в отличие от Cocos nucifera.  Может быть,
это  открытие  важно для каталога видов (в нем по-прежнему преобладают
американские представители),  но оно  никак  не  влияет  на  вопрос  о
миграции человека(7).
     Многие исследователи  присоединились  к  теории  де   Кандоля   о
распространении   кокосового  ореха,  опирающейся  на  этнографические
доводы,  другие не менее настойчиво вслед за  Марциусом  и  Гризебахом
указывают    на   отсутствие   родственных   видов   в   Индонезии   и
континентальной Азии.(8)
     Пожалуй, наиболее  горячо  отстаивал  американское  происхождение
этого рода американский ботаник Кук,  который первым упомянул  в  этой
связи остров Кокос.  Он писал: "Если бы кокосовый орех впервые попал в
руки специалисту,  знакомому со всеми остальными известными  пальмами,
он  без колебаний отнес бы его к флоре Америки,  ибо все близкие роды,
включающие около трехсот видов,  -  американские.  Не  менее  уверенно
специалист приписал бы кокосовый орех к Южной Америке,  потому что все
остальные виды рода Cocos сосредоточены именно там,  причем он  указал
бы на северо-западную часть Южной Америки,  так как здешние дикие виды
Cocos гораздо ближе к кокосовому ореху,  чем виды из бассейна Амазонки
и  из Восточной Бразилии.  Таким образом,  с чисто биологической точки
зрения  правомерно  предположить,  что  жизнеспособные  и  плодоносные
кокосовые   пальмы,  отмеченные  Гумбольдтом  во  внутренних  областях
Венесуэлы и Колумбии, росли поблизости от древней родины этих видов".
     И еще:  "Наиболее  разнообразно  применение  кокосового  ореха на
островах Тихого  океана,  потому  что  скудный  выбор  растений  делал
островитян   все   более   зависимыми   от   кокоса.   Нужда  породила
многообразное применение пальмы,  но сама она,  несомненно, доставлена
из Южной Америки - единственной части света,  где дико произрастают ей
подобные.
     Большое количество  кокосовых  пальм  на острове Кокос во времена
Уэфера (1685 год) и исчезновение их  следует  считать  доказательством
того, что на острове ранее обитали или, во всяком случае, его посещали
аборигенные мореплаватели с ближайшего материка... Пусть на острове не
было   постоянного  населения,  все  равно  обитатели  материка  могли
посадить кокосовые пальмы и следить за  ними,  чтобы  пользоваться  их
плодами  во  время рыболовных экспедиций,  как это принято в некоторых
районах Малайской  области.  Серьезные  нарушения  уклада  в  связи  с
приходом испанцев в область Панамы,  естественно, должны были помешать
таким посещениям.
     Для этнологов  эта  ранее  неизвестная доисторическая колонизация
острова  Кокос  может  стать  еще  одним  свидетельством   мореходного
искусства индейцев тихоокеанского побережья тропической Америки, и они
более положительно  станут  относиться  к  возможности  доисторических
связей  между  берегами  Американского  континента  и островами Тихого
океана".(9)
     Английский ботаник  Хилл  замечает  по  этому  поводу:  "Кук тоже
придает значение присутствию  кокосовой  пальмы  на  острове  Кокос...
Однако предположения,  сделанные Куком,  вряд ли опровергают мнение де
Кандоля о том,  что кокосовую пальму могли привезти на  остров  ранние
полинезийские мореплаватели.  С этого острова или,  что еще вероятнее,
благодаря  высадке  кого-нибудь  из   упомянутых   мореплавателей   на
тихоокеанском побережье Центральной Америки кокосовая пальма попала на
материк и со временем широко распространилась".(10)
     Видный специалист по географии растений Зауэр говорит: "Вероятно,
до прихода европейцев в Новом Свете по-настоящему возделывались только
две  пальмы:  кокосовая  и пехибайе.  Остальные производят впечатление
неизменившихся диких видов...".(11)
     Указав, что   ученые   располагают   "компетентными   и  точными"
рассказами очевидцев о том,  что кокосовая пальма уже росла "в больших
рощах  в  Панаме,  Коста-Рике  и на острове Кокос",  когда туда пришли
испанцы,  он  добавляет:  "Возможно,  такие  рощи   кокосовой   пальмы
достигали на севере побережья Ялиско (Мексика)".  И еще: "Самые первые
известные рощи в Новом Свете стояли отчасти вдоль  побережья,  отчасти
вдали от моря, но тогда, как и теперь, это явно были именно рощи, а не
отдельные пальмы среди девственного леса или кустарника".
     Зауэр не  определяет  своего  отношения  к  различным взглядам на
исконную родину и  доисторическое  распространение  кокосовой  пальмы,
однако  говорит  о предположениях Кука:  "Это исследование по-прежнему
остается наиболее значительным вкладом по данному  вопросу,  хотя  его
выводы   не  получили  полного  признания...  Гипотеза  Кука  в  целом
натолкнулась  на  сопротивление,  прежде   всего   потому,   что   она
предполагает  высокий  уровень  мореходства  древних,  и  потому,  что
кокосовый орех играл менее значительную роль в хозяйстве индейцев, чем
индонезийцев".
     Самым ярым   оппонентом   Кука   по    вопросу    распространения
американских культурных растений в области Тихого океана много лет был
его соотечественник Меррилл.(12) (О подоплеке этого  спора  рассказано
выше.)  Однако  потом  Меррилл  сам  назвал  кокосовую  пальму в числе
растений,  которые с помощью человека пересекли Тихий океан до прихода
европейцев.
     Он писал:  "Приходится  согласиться,   что   время   от   времени
происходили  случайные  контакты  между  народами Полинезии и Америки,
были даже отдельные контакты между американскими индейцами и  жителями
островов  Восточной  Полинезии,  однако никаких "тихоокеанских гонок",
конечно,  не происходило ни в том,  ни в другом направлении".  И  еще:
"...вряд  ли подлежит сомнению,  что полинезийцы ввезли кокосовый орех
на западное побережье Америки между Панамой и Эквадором  незадолго  до
прихода испанцев.
     Мы не знаем окончательно,  откуда происходит вид, не знаем также,
когда   и  как  он  столь  широко  распространился.  Одно  несомненно:
кокосовая пальма прочно утвердилась на влажном тихоокеанском побережье
Панамы и в сопредельной Колумбии до появления испанцев".
     Хотя общего согласия по вопросу о первичном  центре  возделывания
Cocos   nucifera  нет,  это  не  имеет  значения  для  рассматриваемой
проблемы,  так же как тот факт,  что в последнее  время  ботаники  все
больше склонны считать Америку родиной вида. Несмотря на разные мнения
о происхождении кокосовой пальмы и начале ее культивирования, никто не
оспаривает,  что  она  была  широко  распространена  как на материке к
востоку от острова Кокос,  так и на  островах  к  западу  от  него  до
прихода европейцев.
     Никто не сомневался в том,  что кокосовый орех способен перенести
дальние  плавания  в  океане.  Всхожесть  ореха  всецело  определяется
сопротивляемостью его глазков морской  воде  и  гнилостным  бактериям;
примется   ли   он  на  новом  месте,  зависит  от  рельефа,  почвы  и
растительности.  Предположение,  что   эта   полезная   пальма   могла
распространиться  через  широкие  океанские  просторы  лишь  с помощью
человека, подтвердилось.
     Эдмондсон, занимавшийся   в   1941   году  опытами  на  Гавайских
островах,  и я во время экспедиции "Кон-Тики" в 1947  году  независимо
друг от друга убедились, что через несколько месяцев пребывания плодов
в море в результате действия микроорганизмов их  всхожесть  понижается
или  даже  вовсе уничтожается,  даже если на новом месте они попадут в
идеальные условия,  например:  их высадят на  расчищенном  участке,  в
песке,  смешанном  с  землей.  Поэтому самостоятельное распространение
кокосовой   пальмы   через   обширные   водные   пространства   крайне
маловероятно.  Если  кокосовая  пальма попала на остров Кокос прямо из
Полинезии, то только с помощью человека.
     Ближайшая полинезийская  область,  откуда кокосовый орех мог быть
доставлен на остров Кокос, - это Маркизские острова. Логично спросить,
не   упоминается   ли   в   полинезийских  преданиях  о  существовании
какого-нибудь  острова  к   востоку   от   Маркизских   островов.   На
поразительно точной карте, которую сделал для капитана Кука полинезиец
Тупиа с острова Улитеа, восточнее Маркизского архипелага показан некий
остров Уту.
     Кроме того,   маркизцы    рассказали    американскому    капитану
Портеру,(13)  что к востоку от их архипелага есть остров под названием
Утупу.
     Портер пишет:  "До  сих  пор  ни  один из наших мореплавателей не
находил в этом месте острова с таким названием,  но если обратиться  к
карте  Тупиа...  вблизи  того  места,  куда  жители  Нуахивы  (то есть
Нуку-Хивы) помещают Утупу,  есть остров Уту...  Эта карта,  хотя и  не
выполнена  с такой точностью,  какой мы требуем от наших специалистов,
начерчена сэром Джозефом Бенксом по указаниям Тупиа  и  очень  помогла
Куку и другим мореплавателям открыть поименованные на ней острова...
     Что Уту,  или Утупу,  существует,  в этом нет никакого  сомнения:
Тупиа  около пятидесяти лет назад получил от других мореплавателей эту
информацию и на основе ее указал положение острова на своей  карте,  а
положение,  сообщенное  теперь Гаттаневой (с острова Нуку-Хивы),  мало
отличается от сведений Тупиа".
     Но что  особенно  примечательно,  маркпзцы,  по  словам  Портера,
помнили об этом восточном  острове  лишь  то,  что  оттуда  их  предки
привезли кокосовый орех:  "Рассказывают,  что кокосовая пальма,  как я
уже  говорил,  доставлена  с  Утупу,  острова,  который  здешние  люди
помещают где-то с подветренной стороны Ла Магдалены".(14)
     Таким образом,  в устных преданиях мы  не  находим  подтверждения
гипотезы,  по  которой  полинезийские мореплаватели заложили плантации
кокосовой пальмы на острове Кокос.  Напротив,  сообщается,  что первые
орехи были привезены людьми, прибывшими с богатого кокосовыми пальмами
острова на востоке, где лежит Америка.
     Если морская  вода  и  микроорганизмы  загубят  глазки плавающего
кокосового  ореха,  прежде  чем  какое-либо  морское  течение   успеет
доставить  его  из  Полинезии за 4000 миль в район острова Кокос или в
Новый Свет,  то 300 миль,  отделяющие тот же остров  от  американского
материка,  -  вполне  преодолимое расстояние для переноса естественным
путем.  Тем  более  что  ветры  здесь  благоприятные,  не   в   пример
экваториальной   полосе   на  западе  с  ее  штилями  и  переменчивыми
течениями.
     Остается выяснить,   мог   ли   кокосовый   орех,  принесенный  с
американского  материка,  рассчитывать   на   благоприятные   условия,
способствующие  его  естественному  распространению на берегах острова
Кокос.  Целью нашего короткого визита на остров  было  ознакомиться  с
местной топографией и растительностью.  Таких сведений не найдешь ни в
литературе, ни на весьма приблизительных картах.
     Обойдя вокруг  Кокоса,  мы убедились,  что крутые скалы и высокие
отвесные берега,  придающие острову сходство с крепостью, не оставляют
ни  одного  клочка  земли,  где мог бы зацепиться дрейфующий орех,  за
исключением узкого устья рек в  заливах  Чатем  и  Уэфера  в  северной
части.   Экспедиционное   судно   отдало  якорь  у  залива  Чатем;  мы
высаживались на берег и здесь, и в бухте Уэфера.
     После визита  Уэфера  в  1685  году растительность изменилась так
разительно,  что,  не укажи он точные,  исключающие всякую возможность
ошибки,  координаты,  можно было бы подумать,  что он говорит о другом
острове.  Если отряд  Уэфера  нашел  остров  "приятным"  и  без  труда
поднялся  на  плато  вокруг  возвышенности в центре острова,  нам было
совсем нелегко проникнуть в перегороженную густыми  зарослями  долину,
откуда он начинал свою вылазку.
     За один день, который был в нашем распоряжении, нам удалось дойти
только  до  круто  вздымающихся  стен  в  глубине  долины  Уэфера и до
ближайших  скал.  Вспомнились  слова  Чабба(15), сообщающего  в  своем
геологическом  очерке,  что  он  не  смог  достаточно подробно изучить
внутреннюю часть острова и  проверить,  существует  ли  в  самом  деле
описанное  Уэфером  кратерное озеро.  При желании сквозь заросло можно
было проложить тропу в горы,  но такой необходимости не было,  так как
внутренние плато и долина,  где высаживались англичане, "густо поросли
кокосовыми пальмами...".
     Было очевидно,  что  за  два  с  половиной  столетия  густой лес,
наступая на кокосовые рощи,  занял все  прежние  расчистки.  Во  время
вылазки  мы  увидели,  что  в  возвышенных  лесных районах и на далеко
отстоящих друг от друга гребнях выше леса растут  одиночные  кокосовые
пальмы.  Макушки  отдельных  пальм  поднимались и над сплошным пологом
дождевого леса,  растущего в обеих долинах. Только на небольшой ровной
площадке  возле  берега  бухты  Уэфера  стояла группа кокосовых пальм,
которую с натяжкой можно было назвать рощицей. Здесь мы заметили следы
недавней  расчистки,  некоторые  пальмы были срублены;  возможно,  это
память о недолгом пребывании  в  этих  местах  костариканской  колонии
преступников.
     Не будь у нас записанного черным по белому  рассказа  Уэфера  про
обширные  рощи  внутри  острова,  можно  было  бы подумать,  что Cocos
nucifera на острове Кокос - не культурное растение,  а  дикая  пальма,
растущая спонтанно, как составная часть дождевого леса. Но тогда перед
нами оказалось бы единственное место с дикорастущей Cocos nucifora.  и
вопрос о ее происхождении из Нового Света решился бы положительно.
     В таком случае появление группы  пальм  в  заливе  Уэфера  вполне
можно  было  бы объяснить тем,  что морское течение принесло кокосовые
орехи  из  Коста-Рики  или  Панамы.  Затем  кокосовая   пальма   могла
естественным путем распространиться по дну долины при условии,  что не
было   нынешнего   леса,   преграждающего   путь   этим    чрезвычайно
солнцелюбивым растениям.
     С нами вместе на Кокос прибыл плантатор А.  Кинандер  с  островов
Общества,   специалист   по   кокосовым  пальмам.  Он  выразил  полную
уверенность, что молодые ростки зачахли бы в густом подлеске, не успев
пробиться сквозь плотный свод.  Действительно,  нигде, кроме расчистки
возле берега, мы не видели ни проросшего ореха, ни молодой пальмы. Все
одиночные  пальмы,  замеченные  нами,  были уже взрослыми,  их вершины
вздымались высоко к небу, вырвавшись из мертвой хватки дождевого леса.
Густые леса, покрывающие внутреннее нагорье и гребни, отделены от двух
глубоких  теснин  нависшими  скалами;   они   так   плотно   обступают
заканчивающиеся тупиком долины,  что ни один орех не мог бы без помощи
человека из долины попасть на  возвышенное  плато,  на  котором  Уэфер
видел большие рощи, а мы издали разглядели макушки отдельных пальм.
     Если не игнорировать сообщение Уэфера и не считать Cocos nucifera
диким  уроженцем  острова  Кокос,  остается  признать,  что задолго до
прихода европейцев люди  расчистили  обширные  участки  земли  на  дне
долин, на плато и гребнях и разбили на этих участках большие плантации
кокосовой пальмы.
     Кроме кокосовых  пальм,  большинство которых мы могли видеть лишь
издалека,  нам за время короткого визита не попалось никаких признаков
деятельности аборигенов, разве что на берегу залива Чатем. Мы не стали
затевать раскопок.  Подробное исследование  в  устьях  двух  рек  и  в
зарослях  нагорья,  наверно,  вознаградит археологов,  которые захотят
здесь поработать.
     В заливе  Чатем  два узких пляжа разделены высоким мысом.  Крутые
склоны и искусственно  сглаженный  гребень  мыса  покрыты  чрезвычайно
густой  травой,  выше  человеческого  роста,  переплетенной  вьющимися
растениями.  Эта  растительность  резко  отличается   от   окружающего
дождевого  леса.  Здесь ярко выражены следы человеческой деятельности,
но они могли появиться уже после того,  как остров открыли  европейцы.
Лишь  с помощью мачете удавалось нам пробиться сквозь густую,  жесткую
траву на склонах,  где то и дело встречались небольшие выемно-насыпные
площадки.  Назначение их неясно.  Может быть, на этих площадках стояли
скромные жилища?  Поросшая травой  искусственная  терраса  на  гребне,
около  шестидесяти метров в ширину и вдвое больше в длину,  несомненно
потребовала  большого  труда.   Западной   границей   террасы   служит
вертикальная  четырехметровая  выемка в каменно-земляном грунте;  весь
снятый грунт пошел на расширение поля.  С севера в  террасу  врезается
глубокий и широкий овраг, похожий на искусственный ров.
     Тут и там попадались совсем свежие расчистки;  сараи из рифленого
железа  и  другие  следы обитания человека рассказывали о деятельности
недавних посетителей острова, возможно кладоискателей.
     Мы знали,  что  здесь  некоторое время размещалась костариканская
колония преступников.  Может быть, она и находилась на большой террасе
на мысу? Иначе невозможно объяснить существование этого искусственного
сооружения,   если   исключить   деятельность    аборигенов.    Однако
впоследствии  выяснилось,  что колония с 1878 по 1881 год находилась в
заливе Чатем, а не в бухте Уэфера.
     Профессор Анастасио Альфаро,  посетивший это место,  писал в 1898
году:  "В день нашей высадки в заливе Чатем,  14 марта,  мы  с  братом
Рафаэлем  сопровождали сеньора Питье до бухты Уэфера,  где стояли дома
колонии... На тропе, по которой мы шли, часто попадались следы свиней,
ранее  содержавшихся  в  двух  свинарниках в бухте Уэфера...  Особенно
много следов было на пастбищах,  а также на плантациях кофе  и  кешью,
возле того места,  где некогда стояло главное здание колонии, а теперь
осталось лишь несколько гнилых бревен да листы ржавого железа".(16)
     По имеющимся  данным(17), никто  не занимался ни земледелием,  ни
строительством в районе бухты Чатем,  а так как  колония  преступников
размещалась  в  заливе  Уэфера,  у  нас,  казалось  бы,  нет оснований
относить большие работы по разбивке террасы  на  мысу  к  историческим
временам.  Если  не принимать во внимание колонию и случайные короткие
визиты кладоискателей, остров Кокос был необитаем - об этом пишут все,
кто там побывал в исторические времена.
     На берегах бухт Чатем и Уэфера,  а также на  расчистках  в  устье
обеих  рек  было множество старых и свежих разведочных шурфов - работа
кладоискателей.  Уплатив   правительству   Коста-Рики   пошлину,   эти
авантюристы  получали разрешение искать предполагаемые сокровища.  Они
были единственными регулярными  посетителями  острова,  который  из-за
непроходимых зарослей и неприступных берегов не привлекает ни дельцов,
ни туристов. На немногочисленных ровных участках в районе причалов вся
земля  перекопана,  кое-где  применялась взрывчатка.  Одичавшие свиньи
усугубили хаос,  роясь в мягкой земле и переворачивая камни. Поэтому о
первоначальном виде этих мест судить невозможно.
     В бухте  Уэфера,  метрах  в  пятидесяти   от   песчаного   пляжа,
параллельно  подножию  скал  есть  два  коротких  ряда  врытых в землю
каменных глыб.  Вся почва вокруг них так перепахана,  что  определить,
для чего они предназначались, нельзя.
     Чтобы надежно вычислить возраст искусственных сооружений в бухтах
Чатем  и  Уэфера,  требовалось  больше  времени,  чем  мы располагали.
Поэтому  наши  догадки  о  том,  что  человек   жил   на   острове   в
доисторические  времена,  основаны  только  на  следах  расчисток  для
посадки кокосовых пальм.
     В заключение скажем,  что древние земледельцы,  очевидно, считали
положение острова Кокос  достаточно  важным,  если  ценой  неимоверных
усилий  расчистили  в девственном лесу участки для пальм.  Трудно себе
представить,  что могло побудить полинезийцев проделать такую огромную
работу  на  острове,  лежащем  более  чем в четырех тысячах миль от их
области, разве что они вели интенсивную торговлю с Панамской областью,
но на это пока нет никаких указаний.  Столь же трудно понять, для чего
американским индейцам понадобилось сводить  большие  площади  леса  на
уединенном  острове  далеко  от  побережья:  ведь кокосовый орех играл
незначительную роль в их питании,  да и в лесах  на  материке  хватало
земли для расчисток.
     Мне кажется,  что разведение кокосовых  пальм  на  острове  Кокос
имело  смысл лишь в случае,  если остров был либо густо населен,  либо
занимал удобное положение для мореплавателей,  которые проходили через
этот  район и нуждались в пополнении провианта.  По собственному опыту
могу  заверить,  что  для  первобытного  мореплавателя   нет   лучшего
провианта, чем свежие, чуть недозревшие кокосовые орехи. Они не боятся
соленых брызг,  нетребовательны к хранению и в течение  многих  недель
могут служить моряку жидкой и твердой пищей.
     Наш коллега,   американский   археолог   Фердон   наблюдал,   как
приморские  жители,  которые из северной части провинции Эсмеральдас в
Эквадоре еще в 1943 году  ходили  на  долбленках  типа  "имбавура"  до
Тумако  и  Буэнавентуры  в Колумбии,  использовали неочищенные зеленые
кокосовые  орехи  в  качестве  источника  "воды".(18)  Зеленые   орехи
полностью  удовлетворяли  потребность  в  питье  также тех эквадорских
плотогонов,  которые в 1947 году доставили нас с  Ватсингером  и  наши
бальсовые бревна для плота "Кон-Тики" вниз по реке в Гуаякиль.
     В последние годы археологи все  более  склоняются  к  мысли,  что
быстро   накапливающиеся   свидетельства  культурных  контактов  между
Гватемалой,  с одной стороны,  Эквадором и Северным Перу -  с  другой,
возможно, следует объяснять древними торговыми связями через море.(19)
Такое  предположение  подтверждается  и   тем,   что   на   побережье,
разделяющем  эти  области,  нигде не найдено сходного археологического
материала.
     Достаточно одного взгляда на карту,  чтобы убедиться,  что остров
Кокос  лежит  на  пути  из  Эквадора  в   Гватемалу.   Археологические
материалы,(20)  найденные  на Галапагосе,  и свидетельство о том,  что
жители Северо-Запада Южной Америки издавна ходили на парусных  плотах,
управляемых  гуарами,  тоже  дают  серьезное  основание  рассматривать
остров Кокос как идеальную промежуточную гавань в открытом море  между
областями   высокоразвитых   культур,   сложившихся   по  обе  стороны
непроходимых панамских лесов.(21)  На  нем  доиспанские  мореплаватели
могли отдохнуть и запастись водой и кокосовыми орехами.
     Влажный климат,  густой дождевой лес и быстрое накопление  гумуса
типичны  для  острова  Кокос  и  резко отличают его от засушливых,  со
скудными почвами островов Галапагос. Будущие археологические работы на
Кокосе,   очевидно,  потребуют  немалых  затрат.  Наиболее  вероятными
местами археологических находок нам кажутся устья  рек  и  возвышенные
плато, некогда занятые рощами кокосовых пальм.

ОСТРОВ ПАСХИ


     Даже те читатели,  которые помнят "Аку-Аку" - лучшее введение для
неспециалиста в последующие главы,  вряд ли откажутся  расширить  свое
представление   об  острове  Пасхи,  главном  объекте  археологических
исследований  экспедиции  1955-1956  годов.  Здесь  за   основу   взят
написанный  Хейердалом  географический и исторический обзор,  вошедший
под заголовком "Очерк острова Пасхи" в первый том  отчетов  Норвежской
археологической  экспедиции.  Мы не воспроизводим здесь полностью этот
очерк, так как он слишком пространен.

     Остров Пасхи лежит в 2300 милях от  побережья  Перу  и  Северного
Чили  и  в  1200  милях  от  ближайшего форпоста Восточной Полинезии -
острова  Питкерн.  Образовался  он   в   результате   ряда   подводных
вулканических   извержений.   Кратеры,   лавовые   ноля   и  множество
извергнутых  обломков   на   поверхности   острова   говорят   о   его
геологическом  прошлом.  Однако  процесс горообразования на острове (в
отличие от островов Галапагос) закончился задолго до  появления  здесь
человека.  Некоторые из многочисленных пещер, о которых столько пишут,
возникли в связи с выделением вулканических газов.
     Маленький, всего  22X11  километров,  остров  напоминает  в плане
треугольник.  Берег  во  многих  местах  крутой  и  обрывистый;  вдоль
береговой   стены  лишь  кое-где  можно  увидеть  крохотные  островки.
Коралловых  рифов  нет.  Климат  субтропический  (координаты  острова:
109o25'  западной  долготы и 27o8' южной широты);  осадков достаточно.
Несмотря на это,  флора и фауна  чрезвычайно  бедны,  что  объяснялось
раньше  огромными  расстояниями,  отделяющими  остров от материка и от
архипелагов Полинезии.  Особенно бросается в глаза  полное  отсутствие
деревьев,   однако  как  раз  в  связи  с  этой  особенностью  острова
экспедиция пришла к неожиданному выводу.
     Некоторые растения  и  животные,  в  основном те,  которые играют
важную роль в хозяйстве,  были привезены сюда. Об этом было рассказано
в "Аку-Аку", а ниже этот рассказ будет дополнен.
     На острове,  где животный и  растительный  мир  скуден,  поражает
изобилие  каменных  свидетелей  прошлого.  В разных местах встречаются
каменные  фундаменты;  уже  первые  европейцы,  исследовавшие  остров,
описали  жилища,  сделанные  целиком  из  камня.  Однако самое сильное
впечатление   производят   мегалитические   скульптуры,   изображающие
человека. На зарисовках ранних исследователей мы видим, что скульптуры
стояли на платформах,  внутри которых помещались погребальные  камеры.
Головы каменных исполинов венчались цилиндрами из красного камня.  Как
высекали  и  перемещали  идолов,   было   установлено   исследованиями
Хейердала  в  1956  году.  Вооруженные  лишь  техникой каменного века,
аборигены делали удивительные вещи.

(pic 7)

     В более поздние времена европейцы  увидели,  что  статуи  все  до
единой  были  свергнуты с платформ - аху.  Это произошло во время войн
между  местными  племенами.  Очевидно,  в  ходе  междоусобиц  наиболее
богатые  районы  острова  переходили из рук в руки.  Последняя большая
битва произошла в промежутке между двумя посещениями европейцев. Затем
наступила  тяжелая пора - набегя европейцев и работорговля;  население
Пасхи  было  почти  полностью  истреблено.   Думая   обо   всех   этих
подтвержденных исследованиями столкновениях между племенами,  невольно
спрашиваешь себя,  как люди находили время и силы,  чтобы  воздвигнуть
столько огромных изваяний?
     Сами пасхальцы  рассказывают,  что  ваянием  их   предки   начали
заниматься еще в мирную пору,  когда они работали на другой народ. Они
подробно описывают этот народ.  Подтверждение того,  что  на  острове,
лежащем:  сравнительно близко к Южной Америке,  некогда обитала сильно
отличавшаяся от полинезийцев этническая группа,  было очень важно  для
обоснования теории Хейердала.
     Правда, видный французский этнолог Метро в свое время назвал  все
эти   рассказы   вымыслом.  Дескать,  островитяне  пытались  объяснить
явления,  которые в пору упадка казались им непонятными. Метро считал,
что полинезийцы пришли на безлесный остров.  Уйти отсюда они не могли,
так как на острове не было материала для  мореходных  судов,  И  тогда
люди приложили неслыханные усилия, чтобы как-то скрасить жизнь на этом
голом клочке  земли:  вытесывали  статуи  по  образцам,  известным  на
некоторых  других островах Восточной Полинезии,  тешили свое тщеславие
войнами.  Даже  возникновение  письменности,  единственной   во   всей
Полинезии,  Метро втиснул в рамки своего толкования. Его гипотеза была
принята не только потому,  что она вроде бы  соответствовала  наличным
фактам,  но  и в силу тенденций,  присущих определенным этнологическим
школам.  Современные исследователи нередко склонны объяснять  развитие
культуры   средой   (весьма   растяжимое  понятие),  мало  считаясь  с
исторической подоплекой,  которую особенно  трудно  установить,  когда
речь идет о первобытных народах.
     Искусственно построенная гипотеза рассыпалась,  словно  карточный
домик,   когда   начались  раскопки.  Их  проводили  квалифицированные
археологи, вошедшие в состав экспедиции Хейердала: Э. Н. Фердон (тогда
сотрудник    музея   в   Нью-Мексико,   ныне   заместитель   директора
Государственного  музея  в  Аризоне,  США),  У.   Меллой   (профессор,
руководитель  кафедры этнологии Уайомингского университета,  США),  А.
Шельсволд (тогда  заведующий  археологическим  отделом  Ставангерского
музея,   ныне   главный   археолог   собрания   древностей  Ослокского
университета,  Норвегия),  К. С. Смит (профессор, руководитель кафедры
этнологии Канзасского университета, США), а также археологи Г. Фигероа
и Э. Санчес, сотрудники университета Сантьяго (Чили).
     Археологи норвежской   экспедиции  показали,  сколь  несовершенна
картина,  нарисованная  Метро,  который   ограничил   действительность
искусственным горизонтом.
     На острове было древнее население  с  совершенно  неполинезийской
культурой.  Постепенно  в связи с новыми волнами переселенцев возникло
сходство между культурами Пасхи  и  других  островов.  Мало-помалу  за
более  чем  тысячелетний период появляются те элементы,  которые Метро
считал полинезийской основой.  В  последний  период  развития  всецело
преобладают полинезийские элементы. Их значение возросло в пору, когда
происходила миграция населения под влиянием европейцев  (большую  роль
тут  сыграли  миссионеры).  Загадка  острова Пасхи была решена,  и это

СТАТУИ ОСТРОВА ПАСХИ - ПРОБЛЕМА И ИТОГИ

ПОЛИНЕЗИЙСКИЕ И НЕПОЛИНЕЗИЙСКИЕ

ИСТОРИЧЕСКОЕ НАСЕЛЕНИЕ ОСТРОВА

ПАСХИ И ПИСЬМЕННОСТЬ РОНГО-РОНГО (XI) Остров Пасхи, ныне принадлежащий Чили, приобрел в последние десятилетия известность не только благодаря экспедиции Хейердала. Прошел слух, будто один немецкий ученый, применяя методы дешифровки, разработанные в годы второй мировой войны, обработал собранный епископом Жоссаном материал и раскрыл наконец тайну пасхальской письменности. Во всяком случае, печать превозносила этого ученого как толкователя письмен острова Пасхи и Хейердалова супостата. Но опубликованный отчет оказался чрезвычайно сдержанным. Впечатление, что многое осталось невыясненным, подтвердилось тем, что в расшифровку включились советские исследователи, применяющие самые современные способы. Причем они считают, что проблема прочтения пасхальских дощечек далеко не решена; больше того, они сомневаются, что ее вообще можно решить. Хейердал внес немалый вклад в решение этой проблемы. Он не ограничивается ссылками на собранный экспедицией материал, а тщательно разбирает все, что почти за двести лет стало известно от островитян о дощечках с письменами. Интерпретируя толкования, предложенные самими пасхальцами, Хейердал пришел к тому же заключению, к какому другим путем пришли советские исследователи: язык дощечек, очевидно, так же чужд для Полинезии, как и письмена. Некоторые признаки как будто указывают на связь с Южной и Средней Америкой. На первый взгляд, аргументация Хейердала может показаться чрезмерно обстоятельной, отдельные факты повторяются и рассматриваются с различных сторон, но это необходимо при той осторожности и сдержанности, с которой он формулирует свои выводы. Зато читатель приобщается к увлекательной, кропотливой работе исследователя, когда словно при расследовании уголовного дела, отыскивается деталь за деталью и возникает мозаичная картина, призванная выявить истину. Текст этой главы первоначально был напечатан во втором томе "Отчетов Норвежской археологической экспедиции на остров Пасхи и в восточную часть Тихого океана". Он был дополнен статьями Т. Бартеля, Ю. Кнорозова, И. Федоровой и А. Кондратова, а также образцами письменности. На VII Международном конгрессе антропологических и этнографических наук в Москве в 1964 году русские исследователи ронго-ронго сообщили, что содержание дощечек с письменами острова Пасхи все еще неизвестно, хотя некоторые утверждают обратное.(1) Ю. Кнорозов и его коллеги считали, что ронго-ронго - иероглифическое письмо, однако, по их мнению, неверно было бы отождествлять язык дощечек с современным рапануйским языком, как это делалось до сих пор.(2) Этот вывод сам по себе является важным шагом вперед и побуждает еще раз критически рассмотреть сведения, сообщенные пасхальцами в XIX веке. Ведь все известные попытки расшифровать кохау ронго-ронго исходили из предположения, что язык и письменность дощечек были известны некоторым островитянам той поры, когда на Пасхе уже обосновались миссионеры. (XI)

ПОДПИСИ ПАСХАЛЬЦЕВ ВО ВРЕМЯ ВИЗИТА

     ГОНСАЛЕСА В 1770 ГОДУ

     Первое сообщение  о том,  что у жителей Пасхи,  в отличие от всех
остальных полинезийцев,  была  какая-то  письменность,  мы  находим  в
официальной записке коммодора Фелипе Гонсалеса, датированной 19 ноября
1770 года.  Гости провели среди островитян  четыре  дня  и,  очевидно,
подметили,  что на острове есть своя письменность,  ибо перед тем, как
испанцы  торжественно  именем  короля  Испании  вступили  во  владение
островом,  Гонсалес отдал дону Хосе Бустильо,  назначенному руководить
церемонией,   письменное   распоряжение:   "...и   поручите   казначею
представить  вам  отчет  обо  всем,  что происходило,  и присовокупите
грамоту признанных вождей,  или кациков,  подписанную их  собственными
письменами,  в  подтверждение  того,  что  они во всем согласны и всем
довольны...".
     Старинная рукопись,  повествующая о ходе церемонии,  сообщает: "И
тогда,  после того как грамота о вступлении во владение островом  была
подписана всеми участниками экспедиции, они предложили кацикам сделать
то же самое в  знак  покорности  королю  Испании.  И  вожди  начертали
письмена     в    рукописи,    их    подлинность    и    достоверность
засвидетельствована   секретарем    экспедиции,    сеньором    Антонио
Ромеро".(3)
     В другом отчете о той же церемонии один  из  офицеров  экспедиции
пишет:  "Акт  передачи  власти  был  засвидетельствован  с соблюдением
надлежащих формальностей,  и,  чтобы придать еще большую достоверность
столь  важному  делу,  некоторые  из присутствовавших при сем туземцев
подписали или утвердили официальную грамоту,  начертав  на  ней  знаки
своей собственной письменности".(4)
     Знаки, которыми  пасхальцы  в  1770  году  подписали  договор   с
испанцами,  заметно  отличаются  от знаков,  известных нам по дощечкам
ронго-ронго,  за исключением знака,  изображающего фрегат. Эта птица -
обычный  сюжет  пасхальского  искусства,  ее  изображение  мы видим на
стенных  росписях  в  домах  и  пещерах.(5)  Можно  было  бы   назвать
пасхальские  "подписи"  1770 года попросту каракулями,  начертанными в
подражание знакам испанской письменности,  если бы мы не знали,  что к
этому времени на острове,  вероятно, существовали дощечки ронго-ронго.
Поэтому   приходится   выбирать   одну   из   двух   взаимоисключающих
возможностей: либо пасхальцы XVIII века только делали вид, будто умеют
писать,  либо они изобрели (или унаследовали)  письмена,  отличные  от
тех, которые нам известны по кохау ронго-ронго.
     Независимо от  того,  какая  альтернатива  верна,  налицо  важная
информация:   пасхальцы   позднего  периода,  когда  им  в  1770  году
представился случай "писать",  не воспользовались знаками, вырезанными
на деревянных дощечках.

ОТКРЫТИЕ КОХАУ РОНГО-РОНГО

     И РАССПРОСЫ ПАСХАЛЬДЕВ

     До 1864 года, когда на острове Пасхи поселился брат Эжен Эйро(6),
мало кто  навещал  пасхальцев,  да  и  то  на  очень  короткое  время.
Возможно,   и   до   него   кто-нибудь  из  чужеземцев  видел  дощечки
ронго-ронго,  но он первым поведал миру об их существовании. В декабре
1864  года  Эйро писал верховному генералу конгрегации "Святого сердца
Иисуса и Марии":  "Во всех их домах можно увидеть  деревянные  дощечки
или палки, покрытые всякого рода знаками, изображающими неизвестных на
острове животных;  эти знаки туземцы чертят острым  камнем.  У  каждой
фигуры  есть  свое название;  но так как туземцы придают этим дощечкам
мало значения, я склонен думать, что эти знаки - пережиток примитивной
письменности  -  для них ныне стали традицией,  которую сохраняют,  не
доискиваясь ее смысла. Туземцы не умеют ни читать, ни писать..."
     Похоже, что  исследователи  недостаточно  внимательно отнеслись к
этому свидетельству первого  наблюдателя,  близко  познакомившегося  с
пасхальцами  в  те времена,  когда на острове еще сохранялась исконная
культура и кохау ронго-ронго были в обиходе.
     Итак, Эйро,  знавший всех жителей острова,  утверждает, что никто
из них не умел читать  и  что  владельцы  дощечек  знали  каждый  знак
сохранившейся письменности лишь по названию, а смысла не понимали.
     Сообщение Эйро  подтверждается   наблюдениями   патера   Ипполита
Руссела и патера Гаспара Зумбома.  Они оба поселились на острове Пасхи
через два года после прибытия Эйро.  Но если Эйро  поначалу  в  каждом
доме  находил  дощечки с письменами,  то теперь они почти все исчезли.
Как ни странно,  Эйро  никогда  не  говорил  на  эту  тему  со  своими
коллегами,  но  Руссел(7)  докладывал  своим  начальникам:  "Их  песни
сопровождаются ритмичными  движениями,  весьма  монотонными  и  крайне
непристойными.   Они   утверждают,   будто  у  них  есть  своего  рода
письменность,  благодаря которой они сохраняют для потомства важнейшие
события,  происходящие на их земле. Я видел знаки этой письменности на
продолговатом  куске  полированного  дерева,  они   очень   напоминают
египетские  иероглифы.  Лично  мне  кажется,  что вряд ли они понимают
смысл этих знаков.  Некоторые из индейцев уверяли нас,  будто понимают
их,  но  когда  мы  устраивали  проверку,  то  слышали только какие-то
нелепые и невразумительные истории".
     Его коллега  Зумбом(8)   сообщал:  "Сначала   несколько  слов  об
иероглифах.  Иногда нам попадались на берегу некие  камни  со  следами
гравировки,  но  так  как  здешние туземцы не придавали этому большого
значения,  мы не видели причин задумываться  над  находками.  Однажды,
когда  я совершал прогулку со школьниками,  о которых еще расскажу,  я
увидел в руках одного мальчика странный предмет,  найденный  им  среди
скал.  Это  был кусок дерева около 35 сантиметров в длину и около 30 в
ширину,  слегка закругленный с  одного  конца.  Можно  было  различить
стоящие   правильными   рядами   знаки,   к   сожалению,  поврежденные
выветриванием.  Видя,  как внимательно я рассматриваю находку, ребенок
преподнес ее мне, и я ее сохранил.
     На следующий день  один  индеец,  заметивший,  какое  значение  я
придаю  этому  открытию,  принес  мне  такой  же  предмет,  но больших
размеров и лучше сохранившийся и выменял его у меня на кусок  материи.
Здесь были начертаны миниатюрные изображения рыб,  птиц и прочего, что
есть на этой  земле,  а  также  вымышленные  фигуры.  Я  созвал  самых
просвещенных  индейцев,  чтобы  расспросить  их  о смысле этих знаков,
очень похожих на иероглифические письмена.
     Все с явным одобрением смотрели на этот предмет. Мне сказали, как
называется предмет,  но я забыл;  потом некоторые из них стали  читать
текст нараспев. Однако другие закричали: "Нет, не так!"
     Разногласие среди моих учителей было столь велико,  что, несмотря
на все мои старания,  после этого урока я знал немногим больше, чем до
него.
     Позднее, во   время   одной   поездки,  я  показал  эту  диковину
монсеньеру  Аксъери  (епископу  Тепано  Жоссану  на  Таити),   который
осмотрел  ее  с  великим  интересом  и  очень  сожалел,  что я не могу
объяснить ему смысл всех загадочных фигур.  "Ибо это, - сказал он мне,
-  первые  следы  письменности,  когда-либо  обнаруженные  на островах
Океании".  Видя,  сколь высоко наш  возлюбленный  прелат  оценил  этот
предмет,  я  поспешил преподнести его ему.  Его преподобие посоветовал
мне незамедлительно связаться с патером Ипполитом Русселом,  чтобы  он
по  возможности расшифровал второй текст,  оставленный мной на острове
Пасхи.
     Впоследствии я  нашел  еще  один такой же предмет длиной примерно
135 сантиметров и шириной 40 и договорился выменять его на одежду.  Но
немедленно  заключить  сделку  я  не мог,  так как не располагал в это
время средствами,  а владелец сего небольшого сувенира ни  за  что  не
соглашался отдать его мне,  пока не получит плату.  Мы условились, что
он придет ко мне  домой,  но  я  напрасно  его  ждал.  Встретив  этого
человека через несколько дней,  я спросил его, почему он не принес мне
то,  что я у него приобрел.  Он ответил,  что у него больше нет  этого
предмета,  однако не пожелал рассказать,  что он с ним сделал. Потом я
узнал,  что один коварный человек то ли из зависти,  то  ли  по  злобе
присвоил себе этот предмет и сжег его. Меня очень огорчила эта потеря,
тем более что я не смог ее возместить другой находкой такого же  рода.
Я не сомневаюсь, что эта индейская письменность представляет подлинную
ценность для науки".

ЕПИСКОП ЖОССАН РАССПРАШИВАЕТ

     ПАСХАЛЬСКИХ РАБОЧИХ НА ТАИТИ

     Монсеньер Аксьери,    он    же    епископ   Жоссан,   чрезвычайно
заинтересовался  открытием  миссионеров.   Однако   их   неспособность
записать  на  острове  Пасхи  текст хотя бы одной дощечки удручила его
чрезвычайно, и он решил лично взяться за дело. Жоссан(9), сообщив, что
брат  Эйро во всех домах на острове Пасхи видел дощечки с письменами и
что,  по словам Эйро,  никто из пасхальцев  не  умеет  ни  читать,  ни
писать, продолжает:
     "Когда патер Гаспар  Зумбом  проезжал  через  Таити,  направляясь
через  Вальпараисо  обратно на остров Пасхи,  он преподнес мне косички
волос,  намотанные на плоскую дощечку размером 30 на  15  сантиметров,
которая  была  обломана  или  повреждена  со всех концов.  Эта дощечка
тотчас же привлекла мое внимание,  ибо на обеих ее сторонах  я  увидел
аккуратно  начерченные  ряды  знаков.  Тогда  я  не  вспомнил  рассказ
любезного святого брата,  а удивление его друга патера Гаспара Зумбома
свидетельствует,  что  брат  Эжен  Эйро  не  показал  ни одной дощечки
миссионерам на острове Пасхи, где он скончался 20 августа 1868 года.
     При первой возможности я попросил патера Руссела собрать для меня
все еще сохранившиеся подобные дощечки,  поскольку они теперь туземцам
ни к чему.  "Они используют их для растопки кухонных очагов", - сказал
один пасхалец,  сопровождавший патера Зумбома.  Нельзя  было  мешкать.
Патер Руссел прислал мне пять дощечек.  Одну из них я подарил русскому
военному кораблю "Витязь".  Несмотря на призыв патера Руссела, никто -
почему,  не  знаю,  - не предложил свои услуги,  чтобы истолковать ему
надписи на этих дощечках.  Я не скрывал  своей  радости,  что  получил
дощечки, - ведь в моих руках оказались полинезийские тексты. Но если и
появилась надежда найти в  них  обильную  информацию,  то  она  быстро
развеялась...
     С той поры я всегда  говорил  как  туземцам,  так  и  приезжим  о
великой  ценности  кохаоу  ронго-ронго - мудрого гибискусового дерева.
Так называются дощечки.  Один чилийский военный корабль  сумел  вскоре
приобрести  две  штуки.  И  наконец,  господин  Паеа Салмон,  овцевод,
состоявший на службе у покойного Дютру-Борнье п  Брандера,  собрал  на
острове  Пасхи все диковины,  какие мог найти,  и продал их в Папеэте.
Говорят даже,  будто он отыскал туземца,  который  смог  прочесть  ему
дощечки.
     Вывоз пасхальцев  на  плантации  господина  Брандера   на   Таити
позволил  мне  познакомиться  с "маори",  то есть с туземным ученым по
имени Меторо Таоуаоуре,  уроженцем Махатоуа,  сыном Хетоуки и учеником
Гахоу,  Реимиро  и Паоваа.  Мне указали на него его земляки.  Господин
Брандер согласился предоставить его в мое распоряжение на две  недели.
Меторо,  пока  ждал  меня  в  моем доме,  начертил на бумаге несколько
знаков. Со мной был Оуроупано Хинапоте, старый спутник патера Зумбома,
сын  ученого  Текаки и ученик его дяди Реимиро,  который писал акульим
зубом.  Перед пасхальцами,  смеявшимися над ним, Хинапоте смешался; он
признался, что учился в школе, но ничего не знает.
     Эти подробности,  а  также  сообщение  о  европейском  весле,  на
котором   правильными   рядами   нанесены   письмена,   могут  служить
подтверждением того,  что письменностью,  хотя  речь  идет  о  древней
письменности, на острове Пасхи пользуются по сей день.
     Перуанская экспедиция  (подразумевается  набег  рабовладельцев  в
1862 году) увезла всех туземных ученых.  С 1864 года,  когда брат Эжен
Эйро видел много ценных для туземцев  дощечек,  до  1868  года,  когда
патер Руссел еще смог найти для меня пять таких дощечек, большая часть
их была сожжена.  Мне кажется, я вправе сказать, что они открыты мной,
во  всяком  случае,  я  спас от огня все,  что осталось,  спас ключ от
загадки.
     Наступила торжественная минута.  Я вручаю Меторо одну из дощечек.
Он поворачивает ее раз,  другой - ищет, где начинается текст, и читает
нараспев нижнюю строчку,  слева направо. Дочитав ее, он спел следующую
строчку справа налево, третью слева направо, четвертую справа налево -
так ходит бык с плугом. Дойдя до последней, верхней строки, он перешел
на обратную сторону и стал спускаться по строкам, словно быки, которые
вспахивают бугор с двух сторон,  так что борозда, начавшись у подножия
с одной стороны, кончается у подножия с другой. Читающий дощечку может
после  каждой  строчки переворачивать ее,  если не умеет читать знаки,
стоящие вверх ногами.  Таким образом,  пасхальцы показали некоторым из
моих читателей, что значит писать бустрофедоном. Если бы они объяснили
нам также, откуда у них эта письменность!
     Внимательно рассматривая  письмена,  я  увидел,  что первые знаки
парных  строк  стоят  противоположно  друг  другу;  этим   объясняется
попеременное  чтение  строк  слева  направо и справа налево.  Стремясь
уловить смысл написанного, насколько мне позволяло знание диалектов, я
обнаружил, что письмена идеографические, точнее, даже кириологические,
то есть каждый знак выражал какое-то понятие.  Но я не видел  письмен,
которые  связывали  бы  отдельные  понятия между собой,  не было также
"неизвестных  на  острове  животных",  вообще   никаких   убедительных
признаков  древности.  Если  они  и  существовали,  на  что  как будто
указывает сообщение брата Эйро,  можно лишь предполагать,  что все они
стали жертвой пламени.  Сколь прискорбно,  что до нас не дошла ни одна
из древних дощечек!  Те,  которые  я  спас,  явно  относятся  к  более
позднему  времени,  и я почти уверен,  что они представляют собой лишь
остатки письменности былой поры,  ведь мы видим на них только то,  что
есть в природе этого маленького острова.
     Затем мой переводчик  объяснил  мне,  что  принято  собираться  в
кружок  и читать текст нараспев;  это своего рода ритуал.  Кроме слов,
передающих истинный смысл знаков, песня содержит также множество слов,
добавляемых  исполнителями  от  себя.  Эти  слова  ученику значительно
труднее удержать в памяти,  чем одно только значение  письмен.  Писать
знаки было удовольствием, а вот выучить наизусть и уметь исполнять все
песни,  по мнению Меторо,  было тяжелым трудом.  Он ни разу не пытался
объяснить мне смысл какого-нибудь знака вне песни.  Когда патер Руссел
обратился с призывом к жителям острова  прочитать  ему  письмена,  все
ученики,   учителя   которых  умерли,  опасались,  что  им  встретится
незнакомая дощечка. Вот почему никто не явился...
     И я снова вручил дощечку Меторо и записал то, что он пел..."
     Жоссан нигде не опубликовал полный рапануйский текст, исполненный
Меторо,  ибо,  как он говорит, "слова, прибавленные в песню, растянули
бы ее больше чем на двести страниц,  и читать все это невозможно".(10)
Вместо   этого   Жоссан   сам   попытался   построчно  выделить  знаки
ронго-ронго,  чтобы число их в  каждой  строке  отвечало  числу  слов,
спетых  Меторо,  но  все равно не смог прочесть или уяснить себе смысл
хотя  бы  одной  дощечки.   Тогда   он   отобрал   знаки   ронго-ронго
соответственно   их   предполагаемому  содержанию  и  сгруппировал  по
понятиям:  боги,  люди,  птицы,  рыбы,  растения и так далее.  Рядом с
каждым знаком он написал свое толкование.
     Так появилось то, что называют каталогом Жоссана.

ПАРАЛЛЕЛЬНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ КРОФТА

     НА ТАИТИ В 1874 ГОДУ

     Как только Жоссан сообщил, что располагает письменными дощечками,
обнаруженными у аборигенов  острова  Пасхи,  он  сразу  стал  получать
письма  от  исследователей  со  всею  света.  Одним  из  первых к нему
обратился  живший  на  Таити  Томас  Крофт,  которому   Калифорнийская
академия наук поручила приобрести у епископа дощечку с письменами. Это
обращение вылилось во вторую попытку решить загадку письмен с  помощью
пасхальцев,  вывезенных  на  Таити.  Ниже  следует  выдержка из письма
Крофта президенту Калифорнийской академии,  написанного  на  Таити  30
апреля 1874 года:
     "Получив от монсеньера Аксьори известие,  что он сможет  передать
вам  одну  из  дощечек,  я  приложил  все  старания,  чтобы добыть два
комплекта хороших фотографий всех дощечек, как вы об этом просили...
     Дощечки имеют   разную  величину  и  форму.  Я  объясню,  почему.
Давным-давно (как рассказали мне туземцы острова Пасхи,  ныне  живущие
на Таити) население острова очень сильно выросло - до нескольких тысяч
человек.  И так как остров мал,  всего около 20 миль в длину,  а  люди
могли  рассчитывать  только на местные ресурсы,  надо было возделывать
каждый клочок пригодной земли.  Жители острова срубили все  деревья  и
посадили на месте лесов батат, ямс и прочее.
     С той поры и до нашего времени на  острове  нет  деревьев  больше
двух дюймов в поперечнике,  да и то это быстрорастущие породы с мягкой
древесиной,  которую использовали, не дожидаясь, когда она затвердеет.
Поэтому,   когда  была  израсходована  вся  древесина  прежних  лесов,
оставалось только собирать  плавник,  выброшенный  на  берег  океаном.
Вообще  всюду,  где было можно,  собирали дерево твердых пород,  чтобы
записать то,  что хотели сохранить для потомства.  Так можно объяснить
разнообразие  древесины,  из которой сделаны дощечки,  их неодинаковую
форму и различную толщину.  В  прошлом,  как  говорят  туземцы,  таких
таблиц  пли  дощечек  было  огромное  количество,  но большая часть их
погибла во время частых войн,  когда один  отряд  намеренно  уничтожал
имущество, принадлежащее другому отряду.
     Правда, некоторые  туземцы   поведали   мне   -   насколько   это
достоверно,  не  знаю  (ибо  жители  всех  этих островов не отличаются
правдивостью),  - что миссионеры католики  убедили  многих  островитян
предать  огню  все имевшиеся у них дощечки.  Они называли их языческим
наследием и говорили,  что хранить такие  дощечки,  значит,  сохранять
связь  с  язычеством,  а это препятствует подлинному обращению в новую
веру и, следовательно, спасению души.
     Другие туземцы решительно отрицают такое объяснение и считают это
ложью.  Правда, так говорят католики, живущие у епископа. Поэтому к их
словам  следует относиться осторожно.  Во лжи миссионеров обвиняют те,
кто работает у господина Брандера и не подчинен контролю католиков.
     Господин Де  Грено  (пассажир корабля,  затонувшего возле острова
Пасхи;  он провел на острове несколько месяцев) рассказывал мне,  что,
когда  он впервые попал на остров,  туземцы показали ему и его друзьям
много таких дощечек. Причем они явно дорожили дощечками, ибо через три
или  четыре  месяца,  когда  он собрался уезжать и хотел взять с собой
несколько дощечек,  добыть их оказалось невозможным,  а многие туземцы
даже  вообще отрицали,  что у них есть дощечки.  Тем не менее капитану
затонувшего корабля удалось приобрести две или три штуки,  которые  он
привез в Европу.
     Мистер Кэлиген,  помощник капитана американского  судна,  недавно
потерпевшего  крушение у острова Пасхи...  тоже приобрел одну дощечку,
которую,  по его словам (его  нет  здесь  сейчас,  когда  я  пишу  это
письмо), отправил своей жене, живущей, кажется, где-то в Калифорнии...
     Мистер Паркер,  здешний торговец,  сообщает мне,  что  три-четыре
года  назад,  когда на Таити привезли около трехсот туземцев с острова
Пасхи (они были завербованы на срок,  который теперь истекает),  у них
были  с  собой  такие  дощечки  и  они  пытались  их  продать.  Однако
покупателей не нашлось,  так как туземцы запросили очень высокую цену.
Мистер  Паркер  говорит,  что  они  явно  считали  свои  дощечки очень
ценными,  но не сумели никого в  этом  убедить.  По  его  словам,  ему
(поскольку    он   не   понимает   языка)   эти   изделия   показались
просто-напросто кусками дерева с образцами резьбы,  знаки,  нанесенные
на них, имели чисто орнаментальный характер...
     Что касается перевода письмен, должен, к сожалению, сообщить, что
я  горько  разочаровался в своем переводчике.  Его привел ко мне в дом
его земляк,  сказав, что этот человек сможет перевести мне письмена. В
тот  день  я записал часть перевода пасхальца и настроение у меня было
самое оптимистическое.  Это происходило  в  воскресенье,  единственный
день,  когда  у него был досуг для таких дел.  Потом я куда-то задевал
свои записи. И когда он пришел в следующее воскресенье, я решил начать
перевод  сначала  и  принялся  записывать  его толкование,  как на его
собственном наречии, так и на таитянском диалекте малайского языка.
     Через некоторое  время  меня  вдруг  осенило,  что этот вторичный
перевод тех же самых знаков  существенно  отличается  от  первою.  Чем
дальше,  тем больше крепло это подозрение,  и наконец я понял,  что он
меня обманывает и то ли вовсе не понимает  письмен,  то  ли  не  умеет
верно их объяснить.
     Тем не менее я решил не проявлять излишней  поспешности,  любезно
сказал  ему,  что  он  свободен  и  попросил  его  прийти  в следующее
воскресенье.  Однако он пришел не в условленный день,  а только  через
воскресенье.  Тем  временем  я  отыскал  первую запись,  сравнил ее со
второй и убедился,  что между ними большая разница. Когда он появился,
я  попросил  его  повторить прежний перевод,  чтобы исправить ошибки и
пропуски в моих  записях.  Он  послушался,  и  я  увидел,  что  третий
перевод, в свою очередь, расходится с предыдущими.
     Тут я обратил его внимание на это несовпадение и сказал ему,  что
не может быть так, чтобы одни и те же знаки имели три разных значения,
что он,  очевидно,  не знает смысла письмен и пытается меня  обмануть.
Если это так, пусть лучше уходит. И он ушел.
     Епископ тоже пытался справиться  с  переводом  этих  письмен.  Он
показал  мне  довольно  толстую рукопись,  содержащую,  по его мнению,
толкование большинства знаков с фотографий, помеченных номерами 5 и 6,
то  есть с обеих сторон одной из дощечек.  По его словам,  ему помогал
один из людей (туземец с острова Пасхи,  ныне состоящий  на  службе  в
миссии),   который  был  переводчиком.  Я  посоветовал  епископу  тоже
проверить своего переводчика,  и опасаюсь,  что он окажется обманутым.
Он обещал сделать это, как только представится возможность".(11)

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ДОЩЕЧЕК


     Внезапное исчезновение  большого  количества  дощечек ронго-ронго
(между 1864  и  1866  годами)  совпадает  с  прибытием  миссионеров  и
поселением на острове первых европейцев.  Маловероятно, чтобы наследие
предков использовали для  растопки  кухонных  очагов,  как  это  часто
думают,  исходя  из  "остроумного"  объяснения  пасхальского  спутника
патера Зумбома.  Глубокий знаток психологии островитян патер Себастиан
Энглерт пишет:  "Что же случилось с многочисленными дощечками, которые
брат Эйро видел в 1864 году?  В период  войн  и  упадка  многое  могло
погибнуть...  Но патер Эйро видел дощечки, когда эпоха войн только что
кончилась.  Что  произошло  с  ними?  Трудно  понять,  как  они  могли
исчезнуть.  Самое правдоподобное объяснение:  их спрятали в тайниках -
пещерах.  Миссионеры,  получившие  распоряжение  от  епископа  Жоссана
собирать   дощечки,   приобрели  всего  несколько  штук.  Похоже,  что
пасхальцы в это время считали святотатством отдавать дощечки,  которые
были  табу,  то  есть  священными  и  запретными для чужеземцев;  они,
вероятно,  опасались  страшной  кары  духов,  скажем,  покойных  маори
ронго-ронго,  за то,  что передадут кому-то дощечки... Потайные пещеры
служили хранилищами именно таких ценных и священных предметов, как эти
дощечки".(12)
     Конечно, внезапное  исчезновение  языческих   идолов   и   старых
ритуальных  дощечек  вполне можно объяснить прибытием Эйро на остров и
введением новой веры;  естественно,  что  у  миссионеров  было  меньше
шансов,  чем у кого-либо,  добыть укрытое в тайниках наследие.  В 1868
году,  как раз когда патер Руссел получил письмо  епископа  Жоссана  с
настоятельной  просьбой  разыскать  дощечки,  на  остров  Пасхи  зашел
капитан норвежского торгового судна Петтер Аруп.  Человек мирской,  он
смог без труда приобрести старинных идолов(13) и дощечку с письменами.
Когда он  показал  свои  приобретения  постоянно  живущим  на  острове
миссионерам,  Руссел проявил такой интерес к дощечке ронго-ронго,  что
Аруп отдал ее ему и она попала к Жоссану на Таити.(14)
     Вскоре после этого остров Пасхи посетил Пальмер(15); он так пишет
о дощечках:  "После прибытия миссионеров почти все они,  как  говорят,
были уничтожены.  Мы не видели ни одной в 1868 году. Чилийский капитан
Гана приобрел только три (в 1870 году), он сообщает, что они - большая
редкость. Эти дощечки были найдены в каменных домах у Терано Кау (Рано
Као)".(16)
     Очевидно, миссионеры   уже  тогда  заподозрили,  что  кое-что  из
языческого   наследства   исчезло   в   пещерах.   В   предисловии   к
неопубликованной   рукописи   Жоссана,   которую  я  видел  в  главной
канцелярии  конгрегации   "Святого   сердца   Иисуса   и   Марии"   (в
Гроттаферрате  под  Римом),  по  поводу дощечек ронго-ронго говорится:
"Теперь их больше не изготовляют. Если в будущем что-нибудь найдут, то
либо в старых каменных постройках, либо в пещерах".

ПОСЛЕДУЮЩИЕ ИЗЫСКАНИЯ НА ОСТРОВЕ

     ПАСХИ С УЧАСТИЕМ А. II. САЛМОНА
     (1877-1886 годы)

     Пасхальцы, к  которым  обращались  за  информацией  о ронго-ронго
Жоссан  и  Крофт,  были  привезены  на  Таити  фирмой   Брандера;   ее
представитель капитан Дютру-Борнье переехал с Таити на остров Пасхи и,
поселившись  там  сразу  же   после   приезда   миссионеров,   занялся
овцеводством.  После  года непрерывных стычек с миссионерами он в 1871
году совсем их выжил с острова,  но в 1877 году был сам убит  местными
жителями.
     В том же году,  когда пасхальцы снова жили без посторонних, на их
остров  зашел  французский  военный  корабль  "Сеиньелей",  и  один из
пассажиров, Пинар(17), записал следующее о дощечках с письменами: "Это
единственный  остров  во всей Полинезии,  где найдены такие документы,
скорее  всего,  -  памятники  поколения,  воздвигшего   монументальные
статуи.  Современные островитяне не могут расшифровать этих "говорящих
дощечек",  как их называют на острове.  На немногие еще  сохранившиеся
"говорящие дощечки" туземцы наматывают бечеву, идущую на лески и сети;
поэтому они и сохранились". Пинар не приобрел ни одного образца.
     Вместо убитого Дютру-Борнье с Таити приехал Александр П.  Салмон.
Семейство Салмонов состояло в родстве с королевской семьей на Таити, и
новый поселенец мог разговаривать с островитянами на таитянском языке,
используя  рапануйские  слова,  которые  он  перенял   у   пасхальцев,
работавших   на   таитянской   плантации   Брандера.   Салмона   очень
заинтересовало прошлое острова Пасхи, он стал незаменимым информатором
и  переводчиком для прибывших на Пасху через несколько лет европейских
и американских исследователей.  Ему  посчастливилось  познакомиться  с
пожилыми островитянами, которые, наверно, больше дорожили прошлым, чем
молодые рабочие, вывезенные Брандером на Таити.
     В Германии  Мейнеке(18)  и  Бастиан(19)  уже  в 1871 - 1872 годах
опубликовали сообщения об открытии на острове  дощечек  с  письменами,
когда  немецкий  сторожевой  корабль  "Гиена"  по  инициативе Бастиана
навестил остров в 1882  году.  От  Салмона  капитан  "Гиены"  Гейзелер
узнал,  что  у  старого вождя по имени Хангето сохранились "дощечки со
знаками, обозначающими генеалогии". Старик не был склонен расставаться
с дедовским наследием, но поведал, что письмом владели только короли и
вожди.  Он сообщил также,  что письменность применялась на острове для
двух  целей.  Во-первых,  чтобы передавать другим вождям важные вести,
которых  гонец  не  должен  был  знать,  во-вторых,  чтобы  записывать
генеалогии.(20)
     Четыре года спустя,  в 1886  году,  пришел  американский  военный
корабль "Могикан", на борту которого находился предприимчивый казначей
У.  Томсон.  и Салмон снова выступил в роли незаменимого информатора и
переводчика.  Перед  этим  Томсон побывал у епископа Жоссана на Таити,
который позволил ему изучить  и  сфотографировать  свои  дощечки.  Эти
фотографии Томсон привез на Пасху. Он сообщает,(21) что ценой "немалых
усилий и расходов" добыл две дощечки. "Приобретенные дощечки находятся
в   хорошем   состоянии.  Большая  дощечка  представляет  собой  кусок
плавника, судя по необычной форме, - обломок лодки".
     Об этих  самых дощечках через три десятка лет Кэтрин Раутледж(22)
записала со слов аборигенов:  "Туземцы рассказали,  что один ученый  с
южного  берега,  в  доме  которого  было  очень  много  таких текстов,
расстался с ними по призыву миссионеров. Другой человек с практическим
складом  ума,  по  имени  Ниари,  присвоил эти дощечки и сделал из них
лодку,  с которой он поймал  много  рыбы.  Но  так  как  лодка  сильно
протекала, он спрятал все дерево в склепе аху у Ханга Роа, чтобы потом
сделать новую лодку.  Пакарати,  островитянин, который жив до сих пор,
нашел  одну  из  этих дощечек.  Она была потом продана на американский
корабль "Могикан".
     Томсон продолжает:  "Вторая  дощечка  сделана из дерева торомиро,
растущего на острове.  Островитяне,  объясняя, почему исчезли дощечки,
утверждают,  что  миссионеры велели сжигать все,  какие удастся найти;
они старались уничтожить старинные тексты и другие  предметы,  которые
могли   связывать   туземцев   с  язычеством,  чтобы  их  обращение  в
христианство было прочным...
     Туземные предания  сообщают о дощечках с письменами лишь то,  что
Хоту-Матуа,  первый король,  владел письменностью и привез с собой  на
остров   шестьдесят  семь  дощечек  с  текстами  аллегорий,  преданий,
генеалогий и поговорок,  связанных  со  страной,  откуда  он  приплыл.
Умение  читать  письмена  было  привилегией королевского рода - вождей
шести округов,  на которые был поделен остров,  их  сыновей,  а  также
некоторых жрецов или учителей;  однако один раз в год в заливе Анакена
собирали все население и читали текст всех  таблиц.  Праздник  дощечек
считался самым важным праздником, даже война его не отменяла.
     Стечение обстоятельств,  которое положило конец  ваянию  огромных
статуй,  а затем и вообще всяким работам такого рода на острове, могло
отразиться  и  на  искусстве   письма.   В   таком   случае   наиболее
сохранившиеся  дощечки  могут  быть ровесницами незаконченных статуй в
каменоломнях. Умение читать письмена могло сохраниться до 1862 года (у
Томсона  ошибочно  указан  1864  год),  когда  перуанские работорговцы
угнали в неволю немалую часть населения,  в том числе всех должностных
лиц  и знатных людей.  После этой катастрофы жители острова вспоминали
предания и все, что было зафиксировано на дощечках, очевидно, в особых
случаях, но точного смысла знаков уже никто не знал.
     Человек по имени Уре Ваеико,  один из старейших жителей  острова,
заявил,  что как раз во время перуанского набега его обучали искусству
читать иероглифы.  Он уверял,  что понимает большую часть знаков. Были
начаты  переговоры с ним о переводе двух приобретенных дощечек,  но он
отказался  сообщить  какие-либо  сведения,  так  как   это   запрещено
священниками.  Время  от  времени  ему  носили от меня деньги и ценные
подарки,  однако он неизменно отвечал,  что слишком стар и  слаб,  что
жить ему осталось совсем немного; он не соглашался рисковать спасением
души,  поступая вопреки указаниям своих христианских учителей. В конце
концов,  чтобы  избежать соблазна,  старик задумал отсидеться в горах,
пока не уйдет "Могикан".
     С помощью  Салмона  Томсон  и  его отряд однажды вечером застигли
врасплох старика,  которого сильнейший дождь вынудил вернуться в  свой
дом.  "Видя,  что уйти нельзя, он рассердился и наотрез отказывался не
только взять в руки дощечку, но даже посмотреть на нее. Ему предложили
пойти на компромисс и рассказать какое-нибудь старое предание.  На это
он  охотно  согласился...  Пока  он  говорил,  его  угостили   нарочно
припасенными для такого случая согревающими напитками...  Предпочтение
благ настоящих заглушило все  опасения  за  блаженство-грядущее,  и  в
подходящую  минуту  ему  показали  фотографии  дощечек,  принадлежащих
епископу.
     Старый Уре  Ваеико  прежде  никогда  не  видел фотографий,  и его
удивило, как верно они воспроизводят дощечки, виденные им в молодости.
Настоящая дощечка вызвала бы в нем отпор,  но против фотографии нечего
было возразить,  к тому же она принадлежала доброму епископу, которого
его учили почитать.  Он узнал текст и без запинки прочел легенду. Было
выяснено содержание и всех остальных  известных  нам  дощечек;  мистер
Салмон  записывал слова туземца по мере того,  как тот говорил,  потом
перевел на английский язык...
     Никто не  перебивал плавную речь Уре Ваеико,  хотя было очевидно,
что он не читает письмена.  Было замечено, что фразы не отвечают числу
знаков  в  строке,  и  когда ему незаметно подложили фотографию другой
дощечки,  он продолжал свой рассказ,  так и не заметив подмены. Добрый
старик   пришел   в  замешательство,  когда  в  конце  нашего  бдения,
затянувшегося на всю ночь,  его обвинили  в  обмане.  Он  заявил,  что
понимает все знаки, однако истолковать иероглифы, взятые наудачу с уже
проверенных дощечек, не смог.
     В конце концов он сказал,  что подлинный смысл и значение письмен
забыты,  но каждую дощечку можно безошибочно опознать по  определенным
признакам,  поэтому  его толкование не подлежит сомнению.  Так человек
узнает иностранный язык, которым написана книга, и вполне представляет
себе ее содержание, хотя прочесть ее сам не может".
     В этой связи важно отметить (об этом писал  Томсон)"  что  старик
Уре  Ваеико  прервал  чтение  одной  дощечки и пропустил часть текста.
Приводя  английский  перевод остального  текста, Томсон(23)  отмечает:
"Следующие   иероглифы   на   этой  дощечке,  как  нам  было  сказано,
принадлежат какому-то древнему языку,  ключ к которому давно  утрачен.
После этого таинственного куска перевод выглядит так..."
     Затем перевод был еще раз прерван из-за не поддающихся толкованию
мест, написанных на забытом языке.
     Томсон(24) продолжает:  "Без сомнения,  каждая  дощечка  содержит
свою легенду, отсюда названия дощечек, вызывающие определенный сюжет в
памяти даже тех,  кто не утверждает,  что понимает  смысл  иероглифов.
Старик  по имени Каитае,  называющий себя родичем Маураты - последнего
короля,  позднее опознал на фотографиях некоторые дощечки  и  повторил
тот же текст, который нам сообщил Уре Ваеико".
     Во время пятимесячного пребывания на Пасхе в 1923 году  Макмиллан
Браун(25) расспрашивал стариков про Уре Ваеико и узнал следующее: "Уре
Ваеико был известен как один из  слуг  Нгаары,  короля,  который  умер
перед набегом перуанцев. Говорят, однако, что он не знал письменности.
Будучи поваром короля,  он  часто  слышал,  как  тот  читает  дощечки;
благодаря  хорошей  памяти  он  запомнил  их и мог повторить песни или
религиозные гимны, о которых ему напоминал вид дощечек".
     Раутледж(26) получила     такие    же    сведения:    "Экспедиция
расспрашивала об этом старике,  и островитяне  единодушно  утверждали,
что он никогда не владел ни одной дощечкой и не умел их делать, но что
он был слугой Нгаары и научился читать их по памяти".
     Таким образом, так как два престарелых пасхальца, несмотря на то,
что они не умели читать ронго-ронго,  независимо друг от друга  прочли
Салмону  и  Томсоыу  почти  один и тот же текст на фотографиях дощечек
Жоссана, можно заключить, что они помнили наизусть некоторые старинные
тексты, прежде исполнявшиеся по дощечкам. Оба были уже пожилыми людьми
во время набега работорговцев и появления первых миссионеров. Конечно,
у нас нет никаких доказательств,  что прочтенные ими Салмону и Томсону
тексты ронго-ронго в самом деле соответствовали письменам на дощечках.
Однако  совпадение двух текстов очень важно - это позволяет определить
примерную длину обычного текста одной дощечки.
     Из разных сообщений,  которые будут приведены ниже, нам известно,
что во время ежегодных праздников кохау ронго-ронго в  заливе  Анакена
различные  тангата  ронго-ронго  читали  изрядное  количество дощечек.
Естественно предположить,  что текст каждой дощечки в  отдельности  не
мог   быть   очень   длинным.  Это  подтверждается  образцами  текстов
ронго-ронго,  которые два старика независимо друг  от  друга  изложили
Салмону  и Томсону.  Тексты представляют собой короткие содержательные
мифы о сотворении мира, легенды, траурные и любовные песни.
     В публикации  Томсона(27) все они заняли неполных девять страниц,
вместе с рапануйским  и  английским  переводом.  Вот  почему  особенно
странно,  что текст, который прочел Меторо с дощечек Жоссана на Таити,
получился невразумительным и такой  длины,  что  Жоссан  не  стал  его
публиковать,  так как получилось бы "больше двухсот страниц". Могли ли
на ежегодных праздниках различные  тангата  ронго-ронго  зачитать  все
дощечки,  если  каждый  должен  был  прочесть текст,  равный по объему
двумстам печатным страницам?
     Во введении  к  составленному Русселом словарю рапануйского языка
патер Ильдефонсо Алазар(28) цитирует образец странного текста, спетого
на Таити Жоссану. Этот отрывок, якобы отвечающий первой строке дощечки
длиной  42  сантиметра,  приводится  здесь;  он  хорошо   иллюстрирует
упоминавшийся  метод  Меторо,  который  по  своему усмотрению добавлял
слова,  чтобы связать между собой знаки,  будто бы  опознанные  им  по
начертанию  на дощечке.  Это производит впечатление импровизации.  Так
школьник пишет сочинение на заданные ему произвольные слова.
     "Пусть дождь падет с неба на два мира Хоту Матуа! Пусть восседает
он высоко на небесах и на земле! Старший сын пребывает на земле, в его
собственном  мире;  его  лодка  вышла  к  его младшему брату,  прямо к
ребенку. Что до него, то будь он на небесах или на земле, пусть явится
на  землю  тот,  которому  так нравится на небесах!  Он держит землю в
своей  руке.  Человек,  уходи.  Я  останусь  на  моей   земле.   Отец,
восседающий  на  троне,  приди  к  своему  ребенку.  Ему  нравилось на
небесах.  Птица улетела с земли, летит к человеку, который кормится на
земле.  Человек ест курицу,  он поместил курицу под воду,  он ощипал с
нее перья.  Курица,  берегись копья,  иди в хорошее место, иди прямо к
королю,  к его дому,  лети;  она улетела в хорошее место,  подальше от
копья; летя к детям земли, она оказалась в безопасности".
     Алазар(29) продолжает: "Несмотря  на несовершенства  этой  песни,
монсеньер  Жоссан  охотно  издал  бы  построчный  перевод  всех  своих
дощечек, если бы это не требовало таких больших расходов. Ему пришлось
отказаться от  этой  мысли  и  довольствоваться  публикацией  короткой
заметки  с  перечнем  примерно  500  иероглифических  знаков,  которая
появилась в "Географическом бюллетене" в 1893 году,  через  год  после
его смерти.
     Покойный монсеньер де  Арль,  известный  профессор  католического
университета в Левэне,  впоследствии изучил эти своеобразные дощечки и
толкование их,  сообщенное пасхальцем на Таити.  "Да представляют ли в
самом  деле  эти знаки какую-то письменность?  - вопрошает он в номере
"Мюзеон" за ноябрь  1895  года.  -  А  может  быть  это  скорее  набор
виньеток,  достойных  самого  изобретательного  резчика по дереву?" От
сомнения он переходит к утверждению:  "Да,  это не что иное,  как  ряд
независимых друг от друга изображений".
     Владельцы дощечек не могли их прочесть,  а те,  кто вызывался это
сделать,  не  могли  объяснить  смысла отдельных знаков,  и даже когда
одному и тому же лицу в разное время показывали одну и ту же  дощечку,
излагались   противоречивые   версии.  Неудивительно,  что  мнение  де
Арля(30) постепенно нашло столько сторонников в научном мире.

ВИЗИТ КНОХЕ В 1911 ГОДУ


     В 1911 году на остров Пасхи из Чили был послан научный  отряд  во
главе с доктором В.  Кнохе.  К этому времени в музеях Старого и Нового
Света собралось уже около двадцати дощечек ронго-ронго. Кнохе привез с
собой на остров репродукции трех дощечек,  доставленных капитаном Гана
на корвете "О'Хиггинс" в Чили в 1870 году.
     Прошло всего   сорок   девять   лет   после   набега   перуанских
работорговцев и появления на Пасхе первых миссионеров, и люди старшего
поколения  еще  помнили  ежегодные  чтения  кохау ронго-ронго в заливе
Анакена.  Тем не менее попытки  Кнохе  истолковать  дощечки  оказались
такими же тщетными, как и усилия его предшественников.(31)
     "Два старейших  пасхальца  будто   бы   могли   перевести   копии
пасхальских  письмен,  привезенные  мной из музея Сантьяго.  Однако их
переводы оказались совершенно  различными  и  в  обоих  случаях  объем
изложения   не  отвечал  объему  текста.  Остается  предположить,  что
нынешнее  население   не   знает   значения   письмен.   Недаром   все
присутствовавшие при чтении заявляли,  что старики ничего не смыслят в
знаках,  а  только  пересказывают  одно  из  многочисленных  преданий,
известных и другим без всяких дощечек".
     Расспрашивая старейших пасхальцев, Кнохе как-то раз в присутствии
60-70  любопытствующих  островитян услышал интересное признание:  "Нам
сказали,  что  дощечки  с  письменами  были  изготовлены  не  нынешним
населением, а более древними обитателями".(32)
     Подобно другим   приезжим,   которые,    начиная    с    Салмона,
интересовались   пасхальскими   преданиями,   Кнохе(33)  тоже  записал
некоторые детали местной версии о том,  что до прихода  европейцев  на
острове   Пасхи   поселились  два  разных  народа.  Он  несколько  раз
возвращается к сообщению,  что "длинноухие"  -  наиболее  трудолюбивый
народ,  творец  огромных статуй - были истреблены в гражданской войне.
Об указании,  что письменность принадлежала более древнему  населению,
он говорит:  "Это более чем вероятно...  вряд ли мы ошибемся, приписав
"длинноухим"  также  и  письменность..."  Таким  образом,  он   первый
сформулировал   гипотезу,   что   подлинный  язык  дощечек,  возможно,
отличается от  современного  рапануйского  и  что  нынешнее  население
сберегает   рудиментарные  следы  искусства,  принадлежавшего  другому
народу.

ИССЛЕДОВАНИЯ РАУТЛЕДЖ В 1914-1915 ГОДАХ


     Через три  года  после  Кнохе  на   остров   прибыла   английская
экспедиция Раутледж. Кэтрин Раутледж(34) пишет:
     "Когда мы прибыли, на острове еще жило несколько человек, которым
было  за  шестьдесят,  так  что  они  помнили  кое-что  из старины;  с
большинством из них,  числом около двенадцати,  мы встретились...  Это
была  очень важная работа,  потому что время было на исходе,  истекали
последние дни..." И еще:  "...дощечки,  известные под названием "кохау
ронго-ронго",  имели  большое  значение  в жизни островитян в ту пору,
которую еще помнили люди преклонного возраста".  И  дальше:  "Языковая
проблема,  естественно,  усугубляла  трудности...  Туземцы  говорят не
только  на  своем  языке,  они  сочетают  его  с  таитянским,  который
применяется  в  их  церковных  книгах  и  в  богослужении.  Эти  языки
родственны между собой,  но вместе с тем сильно различаются,  и, чтобы
понимать речь туземцев, надо было изучать оба языка".(35)
     Большую часть информации о письменах Раутледж получила от старика
по  имени  Томеника,  проживавшего  в  лепрозории,  его близкого друга
Капиеры и Те Хахи. Последний был приближенным покойного короля Нгаары,
помогал  королю  во время ритуалов ронго-ронго и даже "начинал учиться
писать,  но оказалось,  что у него слишком сильно дрожит  рука..."  Ее
основной   информатор  Хуан  Тепано,  владеющий  испанским  языком,  в
молодости  отказался   от   предложения   "выучить   один   из   видов
письменности";   эти   слова  заставляют  вспомнить,  что  на  острове
существовали письмена,  или  знаки,  отличающиеся  от  начертанных  на
дощечках.
     Раутледж(36) продолжает рассказ: "Дощечки имели разную длину,  до
шести  футов.  В роще,  где мы беседовали,  старый пасхалец подобрал с
земли  кусок  бананового  стебля  длиннее  себя  и  заковылял  с  ним,
показывая,  как носили дощечку.  Зрелище было забавное. По его словам,
дощечки были плоские с  обеих  сторон,  а  не  круглые,  как  стебель.
Говорят,  что  письмена  были  привезены  на  остров первопоселенцами,
причем они были начертаны на "бумаге",  а когда бумага износилась,  из
банана   сделали   новую.   Когда  же  оказалось,  что  и  эта  бумага
изнашивается,  стали использовать дерево.  В каждом племени были "люди
ронго-ронго"  (тангата ронго-ронго).  Они жили в собственных домах,  в
разных округах  нам  показывали,  где  стояли  эти  дома.  В  них  они
занимались своим делом, часто работали, сидя вместе с учениками в тени
бананов.  Их жены жили отдельно.  Ученики чертили знаки акульим зубом;
начинающие  упражнялись  на коре бананового стебля,  и только позже им
разрешалось чертить на дереве, известном под названием торо-миро...
     Читали, по  словам  Те  Хахи,  так:  одну  строку  слева направо,
следующую строку справа налево - так же,  как бык прокладывает борозду
при  вспашке,  способ  этот называется бустрофедоном.  Готовые дощечки
обертывали камышом и подвешивали  в  домах...  Они  считались  военным
трофеем, но часто сгорали вместе с домом во время межплеменных стычек.
Рассказывают, будто в доме Нгаары хранились "сотни кохау", и он обучал
других  искусству,  которое  перенял от своего деда.  Он читал тексты,
держа в руке дощечку  и  раскачиваясь  при  декламации  из  стороны  в
сторону...
     Каждый год, рассказывает Те Хаха, устраивалось большое собрание в
заливе  Анакена,  куда  приходили сотни чтецов ронго-ронго.  Молодые и
наиболее пытливые островитяне из всех округов собирались посмотреть на
это зрелище.  Они приносили с собой хеу-хеу (палки с пучками перьев на
конце),  привязывали к ним  пуа  (растение  семейства  Scitamineae)  и
втыкали эти палки в землю вокруг площадки...
     Арики и его сын Каимокои  восседали  на  сидениях,  сделанных  из
дощечек, и каждый держал в руке дощечку. На голове у них, как и у всех
учителей, были уборы из перьев. Чтецов ронго-ронго выстраивали рядами,
так   что  посредине  оставался  проход,  ведущий  к  арики.  У  одних
островитян была с собой только одна дощечка,  у других - целых четыре.
Старики читали поочередно, иногда вдвоем, с того места, где стояли, но
никто не следил по их дощечкам.
     Те Хаха  и  его  товарищи  стояли с края,  он и еще один пасхалец
держали в руках мару (нитку белых перьев,  привязанную к палке).  Если
ошибался молодой чтец, его вызывали и указывали ему на ошибки; если же
старик читал скверно,  Нгаара подавал знак Те  Хахе,  тот  подходил  к
оплошавшему и дергал его за ухо...  Утром успевали прослушать половину
чтецов,  потом был перерыв на обед, после чего читали остальные, и все
это  представление  продолжалось до вечера.  Порой доходило до стычек,
когда кто-нибудь высмеивал допустившего ошибку...
     Кроме этого большого собрания,  в новолуние или когда луна была в
последней четверти,  устраивались не столь многолюдные собрания. Чтецы
ронго-ронго  собирались  в заливе Анакена,  и арики ходил взад-вперед,
читая дощечки, а старики стояли вместе и слушали".
     О кончине    арики   Нгаары,   умершего   незадолго   до   набега
работорговцев, Раутледж рассказали следующее: "Шесть дней подряд после
его  смерти  все делали палки с перьями на конце (хеу-хеу),  эти палки
расставили вокруг того места.  Его  похоронили  в  разрушенной  аху  в
Тахаи,  и  тело  его  несли  на  трех дощечках,  а следом между рядами
провожающих шли чтецы ронго-ронго.  Дощечки захоронили вместе  с  ним.
Голова   арики  поплатилась  за  свое  величие:  ее  потом  украли,  и
неизвестно,  куда она делась.  Десять  или  пятнадцать  дощечек  арики
раздали старикам,  остальные достались его слуге Пито,  а после смерти
Пито - Маурате.  Когда  Маурату  увезли  в  Перу,  дощечки  перешли  к
родственнику  Те Хахи,  Таке,  и Салмон попросил Те Хаху добыть их для
него.  На беду Таке был в ссоре с Те  Хахой,  ибо  Те  Хаха,  служа  у
Салмона и получая хорошее жалованье, был, по мнению Таке, слишком скуп
на подарки родственнику.  Поэтому Таке отказался уступить дощечки. Они
хранились в пещере, положение которой приблизительно было известно; но
Таке умер,  не сказав точно,  где она находится,  и дощечки не удалось
найти".
     Раутледж напоминает также основанное на  длительности  декламации
Меторо мнение Жоссана,  что каждый знак ронго-ронго "был лишь гвоздем,
на который можно было подвесить куда более длинный текст,  сохраняемый
в  памяти".  Правда,  по ее наблюдениям,  декламируемые тексты дощечек
оказались не длиннее тех,  которые были известны Салмону и Томсону  со
слов  старика  Уре Ваеико на острове Пасхи.  Больше того,  информаторы
Раутледж узнали в  одном  из  кусков,  прочтенных  Уре  Ваеико,  текст
дощечки,  в  которой  говорилось  о  сотворении  мира.  Другой отрывок
оказался хорошо известной старинной любовной песней, остальные не были
опознаны. Но островитяне единодушно утверждали, что Уре Ваеико, хотя и
не умел сам изготовлять дощечки  ронго-ронго,  "был  слугой  Нгаары  и
научился их декламировать".
     Раутледж продолжает:  "Поначалу у нас  все  шло  так  же,  как  у
американцев.  Стоило  нам  предъявить  фотографии с единственной целью
получить общие сведения,  как их,  к нашему удивлению, тотчас начинали
читать,  привязывая  определенные  слова к каждой фигуре.  Когда же мы
после великих трудов начертили все знаки и записали значения  каждого,
оказалось,  что  можно любой из них поставить на любое место.  Туземцы
вели  себя  словно  дети,  они  делали  вид,  что   читают,   а   сами
декламировали наизусть".
     Одно наблюдение Раутледж особенно важно в свете наших последующих
открытий  на  острове  Пасхи:  "Однако в пяти или шести примечательных
случаях разные лица декламировали  примерно  одно  и  то  же,  начиная
словами:  "Хе тимо те ако-ако,  хе ако-ако тена".  На вопрос,  что это
значит,  нам отвечали,  что эти слова  взяты  с  одной  из  древнейших
дощечек  и  всем  известны.  Они  представляли  собой  как  бы "первую
азбуку".  Уре-ваи-ике (то есть Уре Ваеико) утверждал, что это "великие
древние слова",  а все другие слова "малые".  Получить перевод их было
очень трудно...  некоторые слова могли  быть  объяснены,  другие  нет,
полный  смысл  оставался непонятным.  Тем не менее можно предположить,
что здесь действительно речь идет о содержании древних дощечек".
     Мы не  знаем,  записала ли экспедиция Раутледж полный текст этого
важного документа, потому что неопубликованные записки экспедиции были
потеряны  в  Англии.  К  счастью,  мне удалось найти текст "Хе тимо те
ако-ако" среди рукописей, собранных мной в 1956 году на острове Пасхи.
     Сообщение Раутледж  о  том,  что  речь  идет о выученном наизусть
тексте одной из древнейших дощечек и что  смысл  его  непонятен  из-за
слов,   которые  нынешние  островитяне  не  могут  истолковать,  очень
интересно,  если учесть,  что современные ей  пасхальцы  хорошо  знали
другие  полинезийские  диалекты.  Церковные  службы  шли на таитянском
языке;  мангаревский был в обиходе на острове с тех пор,  как приехали
первые миссионеры со спутниками с Мангаревы;  во время визита Раутледж
учителем  закона  божьего  на  острове  был   Пакарати,   женатый   на
туамотуанке.  Замечательно,  что  в этой полинезийской лингвистической
каше сохранился древний текст, непонятный самим пасхальцам.
     Вспоминается продекламированный Салмону и Томсону отрывок,  будто
бы написанный "на древнем  языке,  ключ  к  которому  давно  утрачен".
Видимо, пасхальский язык изменялся в большей степени, чем представляют
себе  большинство  языковедов.  Или  же   перед   нами   свидетельства
лингвистического  субстрата.  Намек на то,  что исконный текст дощечек
написан не на современном рапануйском языке,  виден и  в  своеобразных
ответах,   которые   получила   Раутледж   от   своих   двух  основных
информаторов,  когда силилась выяснить,  почему все  попытки  прочесть
дощечки  приводят  в  тупик  Она пишет.  "Как заявил Томеника,  "слова
новые,  а вот письмена старые"; Капиера по этому же поводу сказал, что
"картинки те же, а слова другие"."(37)
     Раутледж составила список тринадцати  предметов,  о  которых,  по
словам  разных  лиц,  повествовали  кохау  ронго-ронго.  "Предметы,  о
которых,  казалось бы,  непременно должны рассказывать  ронго-ронго  -
генеалогии,   перечень   арики  или  странствия  народа,  -  вовсе  не
упоминались".  По  полученным  ею  сведениям,  были  дощечки,  которые
читались  в  связи с убийством человека,  другие связывались с местью,
третьи способствовали плодородию,  в некоторых перечислялись войны или
описывались полностью либо частично ритуалы.
     Ей сообщили,  что самая интересная дощечка известна под названием
"кохау-о-те-ранга".  Она  приносила  своему  владельцу  победу и много
"ранга",  то есть беженцев,  обращаемых в рабство.  И  будто  бы  есть
только одна такая дощечка,  привезенная на остров первыми поселенцами.
Она была украдена у короля Нгаары слугой,  который отдал ее Арохио,  а
сын его продал дощечку одному из миссионеров.  Видимо, она оказалась в
числе дощечек, попавших на Таити.
     И снова  мы  видим  указание  на  то,  что был второй род письма.
Раутледж говорит:  "К  счастью,  мы  прибыли  своевременно  и  застали
человека,  который умел чертить один из видов письмен. Правда, он был,
увы, уже далеко не в расцвете своих сил.
     Однажды нам  показали  в деревне клочок,  вырванный из чилийского
блокнота бумаги с коряво начертанными знаками;  одни из них напоминали
уже  известные,  другие  отличались  от  всего  виденного  нами ранее.
Выяснилось,  что это дело рук старика по имени Томеника;  будто бы  он
последний  из  пасхальцев знал низший вид ронго-ронго именуемый "тау".
Но теперь он был болен и содержался в колонии прокаженных.
     Вооружившись копией  письмен,  мы  посетили старика;  он стоял на
пороге своего дома и явно не хотел,  чтобы мы входили,  -  он  не  был
склонен сотрудничать с нами.  Старик признал,  что знаки начертаны его
рукой,  прочел "Хе тимо те ако-ако" и объяснил, что некоторые письмена
связаны с "Иисусом Христом"".
     Во время второго  визита  Раутледж  Томеника  попросил  бумагу  и
карандаш  и  вызвался  написать  и  прочесть  тау.  "...Он  сделал три
вертикальных столбца,  сначала из  нуликов,  потом  из  "птичек",  дал
название  каждому  столбцу и принялся декламировать.  Не было никакого
сомнения,  что декламация подлинная,  но он бормотал слишком быстро, а
когда  его  попросили  говорить медленнее,  чтобы можно было записать,
сбился и вынужден был начать сначала.  Несомненно,  значки нужны  были
ему  только,  чтобы  вести  счет  фразам.  В конце нашего посещения он
предложил написать что-нибудь  к  следующему  разу.  Мы  оставили  ему
бумагу.  И  когда  через  два-три  дня  вернулись,  он приготовил пять
горизонтальных строк,  четыре из них состояли из  письмен,  в  которых
часто  повторялся  один  и  тот  же знак;  всего было не больше дюжины
разных символов.
     Сопровождающий нас Хуан Тепано назвал это "ленивым письмом".
     Томеника посетовал,  что бумага "недостаточно велика", и ему дали
другой лист.  Он положил его рядом с первым и продолжил горизонтальные
строчки.  Старик писал слева направо проворно и легко...  То,  что  он
прочитал, частично совпало с прочтенным в прошлый раз, причем письмена
играли роль "птичек":  каждому знаку  соответствовали  три-четыре  (до
десяти) слова. Когда его просили что-нибудь повторить, он мог поменять
местами две фразы. Очевидно, сами письмена для него - во всяком случае
теперь - не были связаны с определенными словами.
     Когда мы с Хуаном Тепано стали разбирать смысл  записанных  слов,
оказалось,  что вторая половина каждой фразы,  как правило, состоит из
чисел,  которым предшествует слово "тау",  или "год".  Например:  "год
четыре",  "год пять" и так далее.  Числа нарастали с каждой строкой (в
общем,  правильно) до десяти.  Первую часть  почти  каждой  фразы  нам
истолковали как имя какого-нибудь человека..."
     Капиера, которого   Раутледж   называет   одним    из    наиболее
заслуживающих  доверия  стариков  и  который  одно  время жил вместе с
Томеникой,  попытался объяснить общий смысл тау.  Во  время  "коро"  -
большого  праздника  в  честь  отца (живого или умершего) - заказывали
знающему письмо человеку маленькую дощечку,  перечисляющую все подвиги
престарелого   родителя:   "...сколько  людей  он  убил,  сколько  кур
украл..."
     Другая, более  крупная дощечка содержала перечень всех этих малых
дощечек, в котором называлось только имя каждого героя и год его коро.
"Вот  этот  общий обзор и прочел нам Томеника;  и хотя не обошлось без
путаницы,  каждая  строка,  как  будто,   представляла   десятилетие".
Заметив,  что хотя Томеника,  очевидно, знал наизусть некоторые старые
тау,  Раутледж   заключила:   "Попытка   побудить   его   восстановить
какую-нибудь тау, сделанную им самим, кончилась неудачно".
     Капиера тоже смог прочесть образец малой тау.  "Эта тау,  как нам
сказали,  была  первоначально  сделана  одним  из  предков Хота-Матуа,
первого вождя переселенцев. Она не считалась табу, в отличие от других
ронго-ронго,  и  Нгаара ее не знал.  В начале прошлого века о ней было
известно  лишь  троим.  Среди  них...  был  приемный  отец   Томеники,
обучавший других этому искусству.  Сам Томеника и другие говорили, что
он знает "только часть",  что есть еще  письмена,  с  которыми  он  не
знаком, потому что его приемный отец умер прежде, чем он все выучил".
     Томеника умер во время пребывания Раутледж на острове,  через две
недели  после ее третьего визита в лепрозорий.  Образцы начертанных им
письмен опубликованы Раутледж и  воспроизведены  в  отчете  Норвежской
экспедиции.
     Подозрение, что дощечки ронго-ронго были спрятаны, когда приехали
миссионеры, и что лишь часть из них (примерно двадцать штук, известных
нам  сегодня)  позднее  была  извлечена  из  тайников,  подтверждается
рассказами,  записанными на острове во время визита Раутледж: "Туземцы
от природы скрытны,  они никому не поверяют своих тайн,  и со  смертью
человека его клад оказывается утраченным.
     Один старик,  больной проказой,  у которого будто бы было  что-то
около пяти дощечек,  поведал своим друзьям,  что, когда мистер Эдмунде
(английский казначей, купил дело у фирмы Брандер и стал ее преемником)
велел  соорудить  стену на своем участке,  люди работали так близко от
тайника, что владелец боялся, как бы секрет не раскрылся, но строители
прошли мимо. Вскоре старик умер и унес свою тайну в могилу.
     Особенно трагична вполне достоверная история о человеке,  который
исчез вместе со своим тайным кладом.  Он заключил сделку с приезжими и
пошел  к  своему  тайнику,  чтобы  принести  для  продажи  кое-что  из
спрятанного имущества;  больше его никто не видел.  Видимо,  произошел
какой-то несчастный случай,  он  либо  сорвался  со  скалы,  либо  был
погребен заживо.
     Иногда какой-нибудь пасхалец на смертном одре поверяет сыну,  где
спрятаны  вещи,  но  природные  ориентиры  меняются  и этой информации
бывает  недостаточно,  чтобы  опознать   место.   Поэтому   охота   за
сокровищами  на  острове  Пасхи  - занятие весьма бесполезное,  мы это
испытали на себе.
     Вскоре после  нашего  приезда  в деревне умер человек,  о котором
было известно, что он спрятал кое-что среди скал на побережье недалеко
от  селения.  Его соседи отправились на поиски.  Мы предложили высокое
вознаграждение за любую находку,  причем  вознаграждение  удваивалось,
если  найденный  предмет  будет оставлен на месте нетронутым до нашего
прихода.  Мы и сами потратили немало времени, наблюдая за поисками, но
обнаружить ничего не удалось.
     Один молодой пасхалец сообщил,  что у него есть  пещера  на  Рано
Као,  где отец хранил какие-то предметы.  Полдня ушло на поездку туда,
однако местонахождение тайника было описано приблизительно,  и  он  не
смог его найти...
     Интересная, но столь же тщетная экспедиция была  предпринята  для
поисков  дощечки,  будто  бы  спрятанной  одним из тангата ронго-ронго
возле залива Анакена.  В пещере  оказался  вход  в  виде  искусственно
выложенного   колодца,   за  которым  следовала  длинная  естественная
подземная полость.  Там было обнаружено  что-то  напоминающее  остатки
истлевшего  дерева...  Тем  не менее сами туземцы с неизменным рвением
продолжают разыскивать спрятанные изделия,  цену которых хорошо знают.
Такой род работы им по нраву".(38)

ИССЛЕДОВАНИЯ МЕТРО В 1934 ГОДУ

НАБЛЮДЕНИЯ ЭНГЛЕРТА ПОСЛЕ 1935 ГОДА

ОТКРЫТИЕ РУКОПИСЕЙ НА ОСТРОВЕ ПАСХИ В 1955-1956 ГОДАХ

ДРУГИЕ РУКОПИСИ НА ОСТРОВЕ

ПРОБЛЕМА ПРОИСХОЖДЕНИЯ

Необычайный интерес Жоссана к бустрофедону, обнаруженному миссионерами на острове Пасхи, объясняется тем, что больше нигде в Океании не было известно никакого вида письма. Как явствует из неизданных записок епископа, он немало потрудился, пытаясь найти в Малайской области следы письменности, которая напоминала бы пасхальское кохау ронго-ронго. Его усилия оказались напрасными. Несмотря на это, более поздние исследователи буквально прочесали далекие архипелаги Меланезии, Микронезии и Индонезии, надеясь хотя бы в искусстве найти мотивы, перекликающиеся с отдельными знаками ронго-ронго. Каталог Жоссана (кат.1) Не так давно Кенигсвальд(92а) писал о внешнем сходстве между изображающими птиц знаками ронго-ронго и птичьим орнаментом некоторых вышивок на Южной Суматре. Но письменность Пасхи так и осталась изолированным явлением, поэтому некоторые полинезианисты решили, что она зародилась на острове. В числе тех, кто предлагал теорию независимой эволюции, был Питер Бак.(93) Питер Бак признавал, что судит о проблеме ронго-ронго с позиций Полинезии, где никакой письменности нет. Он предполагал, что пасхальские исполнители ронго-ронго первоначально вырезали орнаментальные изображения Макемаке и птицечеловека на жезлах, которые держали в руке, когда выступали. Позже эти мотивы стали изображать на деревянных дощечках, которые полностью покрывались резьбой из-за естественного желания предельно использовать площадь. Расположение бустрофедоном - следствие естественного стремления поставить первый знак последующего ряда поближе к последнему знаку предыдущей строки. Каталог Жоссана (кат. 2) "Художественное стремление избежать монотонного повторения небольшого числа знаков приводило к тому, что основные мотивы, заимствованные из культа птиц, стали разнообразить и добавлять в них новые, чисто декоративные изображения. Так, дощечки стали предметом искусства, и, подобно другим ценным вещам, получали собственные имена, как это бывало с нефритовыми украшениями в Новой Зеландии. Пасхальцы, подобно другим полинезийцам, знали свои песнопения и родословные наизусть. Они держали дощечки в руке, как ораторский жезл". Теория Бака не завоевала широкого признания, хотя Метро(94) тоже одно время придерживался такого воззрения и утверждал, что "пасхальские символы не были письменностью".(95) Он считал "логичным предположить, что дощечки были мнемоническим средством запоминания песен". И дальше: "Несомненно, знаки играли роль символов, они не были чисто декоративными". Однако Метро добавлял: "С какой стати пасхальским жрецам могли понадобиться мнемонические приспособления, без которых обходились жрецы других полинезийских островов".(96) Позднее, ознакомившись с аргументами Бартеля, Кудрявцева, Ольдерогге, Бутинова и Кнорозова, Метро(97) полностью отошел от взглядов Бака и признал, что пасхальские ронго-ронго, вероятно, представляли какой-то род письменности. Каталог Жоссана (кат. 3) Эмори(98), пытаясь по-своему решить проблему, предложил такой вариант решения проблемы: "Пасхальскую письменность впервые наблюдали через 94 года после того, как вожди острова Пасхи присутствовали и поставили свои "подписи" на испанской грамоте об аннексии. Их "подписи" часто используют как доказательство того, что у пасхальцев тогда была письменность. Однако при ближайшем рассмотрении подписи представляют собой либо просто каракули, либо изображения птиц или женского полового органа. Такие изображения встречаются среди местных петроглифов. Поскольку инкская культура не знала письменности, контакт с европейцами кажется наиболее вероятным стимулом для создания своеобразной неполинезийской письменности на острове Пасхи, а также сходною с ней письма, обнаруженного в Перу после Колумба". При позднейшем исследовании расположения и повторения знаков на пасхальских дощечках подтвердилась давно высказанная догадка, что ронго-ронго - вид бустрофедона; этот факт говорит не в пользу гипотезы европейского происхождения или связи с полинезийскими ораторскими жезлами. Таким образом, защитники теории местного возникновения ронго-ронго оказались вынужденными присовокупить маленькую уединенную полинезийскую общину к очень немногим крупным мировым центрам первоначального изобретения письма. Вот почему непрерывно продолжались начатые Жоссаном поиски внешнего импульса. В этом направлении ничего, что могло бы взволновать ученый мир, не происходило до 1930-1932 годов, когда Э. фон Хорнбостель и Хевеши выдвинули противоречивые теории внепасхальского происхождения письменности ронго-ронго. Хорнбостель(98а) усмотрел связь между письменами Пасхи и рисуночным письмом индейцев куна в Панаме, считая их примитивными предшественниками высоко развитой мексиканской письменности, а названные районы - географическим трамплином, через который древние китайские идеограммы проникли в Новый Свет. Двумя годами позже Хевеши прочел доклад, в котором указывал на внешнее сходство между некоторыми знаками ронго-ронго и нерасшифрованной письменностью, только что обнаруженной на древних печатях Хараппы и Мохенджо-Даро в далекой Индской долине. Риве, Стефен-Шове, Имбеллони и многие другие одобрили теорию Хевеши, хотя она подразумевала древние связи между противоположными точками земного шара. Хейне-Гельдерн поддержал как Хорнбостеля, так и Хевеши, полагая, что письменность распространилась из Индской долины в Китай, на остров Пасхи, в Панаму и, наконец, в Мексику. Бак, Скиннер, Лавашери и Метро были среди тех, кто решительно оспаривал эти гипотезы. Бак(99) отвергает предполагаемое сходство некоторых знаков Индской долины и острова Пасхи, он подчеркивает, что принцип бустрофедона, которому подчинено расположение строк ронго-ронго, неизвестен в индской культуре. Кроме того, "остров Пасхи расположен на расстоянии более 13 тысяч миль от Мохенджо-Даро, цивилизация которого восходит к 2000 году до нашей эры. Могли ли эти знаки сохраниться, пока люди на протяжении 3000 лет в борьбе со стихиями осваивали расстояние, превосходящее 13 тысяч миль? Как могли они прибыть на уединенный остров Пасхи, не оставив следа по пути?..". Метро, касаясь той же далекой индской культуры, писал: "В их цивилизации нет ни одной черты, которая указывала бы на возможную связь с Полинезией".(100) И еще: "Любой, кто без предвзятости изучает эти дощечки и письмена Инда, неизбежно заметит огромную разницу, не только в системе, но и в очертаниях и типе знаков... Я мог бы сравнить индские письмена с пиктографией американских индейцев и обнаружить не меньшее сходство... Если ученые настаивают на связи острова Пасхи с долиной Инда, я требую того же для обойденных индейцев куна нынешней республики Панамы. Можно сюда подключить также оджибва". Панамские индейцы куна - не самые близкие соседи пасхальцев в Новом Свете, и однако они обитают не дальше от острова Пасхи, чем племена Центральной Полинезии. Примечательно, что они живут на узком перешейке, связывающем области высоких культур Северной Америки и Анд. Линне писал: "На побережье Перу и Эквадора известны легенды о вторжениях с севера, причем речь идет не о мифах, а скорее, о преданиях, правда, довольно смутных. И если некоторые элементы культуры индейцев куна в Панаме и Северо-Западной Колумбии, особенно рисуночное письмо, указывают на связь с севером, то археологические находки, сделанные в провинции Кокле, - скорее на связь с Южной Америкой".(101) Первым рисуночное письмо куна систематически анализировал Норденшельд(102) Он нашел вдоволь признаков, которые свидетельствуют, что оно "происходит от рисуночного письма, существовавшего в этой части света ко времени открытия Америки". Ссылаясь на ранних хронистов Мартира и Энсико, Норденшельд показывает, что некоторые аборигенные племена на Панамском перешейке, когда их открыли европейцы, поддерживали связь с племенами, у которых было рисуночное письмо и были книги. Он предполагает, что это были индейцы никарао, населяющие тихоокеанское побережье Никарагуа, протянувшееся на несколько сот миль между важными центрами письменности Нового Света в Мексике и на Юкатане. Вместе с Овьедо(103) Норденшельд сообщает, что ко времени прибытия европейцев у никарао были пергаментные книги длиной от десяти до двенадцати футов (то есть от трех до четырех метров) и шириной с ладонь; эти книги складывались, так что их можно было накрыть одной рукой. В том же XVI веке Симон и Кастельяно рассказывали, что у южноамериканских индейцев катиа (Колумбия) было рисуночное письмо, они писали красками на ткани или на другом материале. Как эти южные племена, так и никарао на севере, вероятно, поддерживали контакт с куна и другими индейцами панамской области. О самих куна Норденшельд говорит: "В своей превосходной работе П. Гассо пишет, что эти индейцы владели каким-то пиктографическим письмом и писали на дощечках. Подробностей он не приводит. Видный американский биолог доктор Харрис посетил куна, чтобы с генетической точки зрения изучить альбиносов или так называемых белых индейцев, которых много в этом племени. Он обнаружил у куна своего рода рисуночное письмо, применяемое для записи различных песен. По словам Харриса, эти записи читают снизу, сначала справа налево, потом слева направо и так далее". Большинство образцов рисуночного письма, приобретенных Норденшельдом у куна, было запечатлено на европейской бумаге, однако, "иногда пиктограммы рисовали на деревянных дощечках. Как мне рассказывали куна, - говорит Норденшельд, - дерево - исконный материал; П. Гассо подтверждает это. Одна из деревянных дощечек с изумительными изображениями обителей демонов составляет едва ли не самый ценный предмет нашей коллекции... Тот факт, что письмена первоначально наносились на дерево, говорит об их самостоятельном возникновении, а не под влиянием белых... Пиктограммы читали справа налево, потом слева направо, причем начинали в правом нижнем углу: это доказывает, что идея пиктографии куна родилась не под влиянием знакомства с письменностью белых". Он резюмирует: "Из сказанного выше явствует, что нет никаких оснований считать рисуночное письмо куна продуктом какого-либо влияния белых. В нем нет ничего похожего на гораздо более развитое письмо майя. Пожалуй, оно больше всего напоминает пиктографию древней Мексики, и я склонен считать, что оно представляет собой выродившуюся разновидность этой пиктографии. В подтверждение можно сослаться на упоминавшееся выше сообщение Мартира. Из него видно, что индейцы дариен в начале XVI века поддерживали связь с индейцами, у которых был какой-то вид рисуночного письма, вероятно, сходного с мексиканским". Хейне-Гельдерн писал, развивая первоначальную теорию Хорнбостеля: "Нынешние куна пишут преимущественно на бумаге. Но наряду с этим у них есть деревянные письменные дощечки, сами куна называют их исконным материалом для письма. Дощечки, виденные Норденшельдом, предназначались для того, чтобы подвешивать их в домах во время празднеств. Идеограммы начертаны красками. Однако, по сведениям Гассо, прежде идеограммы вырезали на деревянных дощечках. Здесь вспоминаешь письменные дощечки острова Пасхи. Способ письма бустрофедоном, с чередованием строк снизу вверх, напоминает письменность острова Пасхи. Но куна пишут знаки всегда одинаково, не переворачивают вверх ногами в каждой второй строке, как пасхальцы". И дальше: "Хотя на первый взгляд знаки письменности куна по виду совершенно отличны от пасхальских, мне кажется, что можно установить существенное сходство".(104) Хейне-Гельдерн считает, что изучение вопроса о связи между письменными дощечками куна и пасхальцев подтверждает предположения Хорнбостеля; он говорит: "Форма письмен острова Пасхи намного опередила в развитии письмо куна или же, что вернее всего, письменность куна упростилась и деградировала больше, чем пасхальская, хотя в ней, возможно, лучше сохранена исконная форма многих знаков. Из сообщений Норденшельда вытекает, что сами куна отдают себе отчет в деградации своего письма: "Нынешнее рисуночное письмо индейцев хуже того, которое было у них прежде", - сказал нам Неле". (Неле, информатор Норденшельда, сообщил, что предания куна приписывают изобретение пиктографии у куна герою по имени Ибеоргун, жившему около 800 лет назад, и что нынешнее письмо отличается от исконного: "Последним, кто по-настоящему знал рисуночное письмо, был Мемекина".) (105) Хорнбостель указывал на магический аспект письменных дощечек Панамы и острова Пасхи и отмечал, что куна, как и пасхальцы, "не умеют читать письмена в буквальном смысле слова, а поют связываемые с этими письменами традиционные тексты".(106) Хейне-Гельдерн развил это положение: "Совсем как у пасхальцев, у куна необходимо знать текст, чтобы читать его, вернее декламировать".(107) И дальше: "Как и у куна, на острове Пасхи на похоронах декламировали письменные тексты. У куна эти тексты содержали описание дороги, по которой душе покойного предстояло странствовать после смерти. Жрец декламирует текст по пиктограмме, когда тело несут в лодке к могиле... Полученная Раутледж от островитян информация о похоронах Арики Нгаары, умершего в 1860 году, позволяет предположить, что тексты содержали в основном сведения о странствии, ожидавшем душу после смерти. По рассказам пасхальцев, тело Арики несли к могиле на трех письменных дощечках, которые захоронили вместе с ним... Пользуюсь случаем обратить внимание на своеобразное и, возможно, не случайное сходство погребального обряда обеих областей, а именно, употребление палок с перьями. "Шесть дней подряд после его (Нгаары) смерти, - говорит Раутледж в упомянутом отрывке, - все делали палки с перьями на конце (хеу-хеу), эти палки расставили вокруг того места". По поводу этих хеу-хеу в записанном Томсоном тексте "Апаи" сказано, что бог перьев Эре Нуку "отгоняет злых духов, когда перья размещены по всему месту погребения". У куна было принято класть в могилу вместе с телом четыре палки с перьями, которые были символом или обителью четырех духов-хранителей, сопровождавших душу в ее посмертном странствии". Отметив совпадения в начертании и повторении знаков, Хейне-Гельдерн показывает, что перья и нитки перьев многократно представлены в письменности и пасхальцев, и куна. Выше мы говорили о том, что палки с перьями втыкали в землю вокруг площадки, где пасхальские тангата ронго-ронго, облаченные в головной убор из перьев, собирались для ежегодного чтения дощечек. Если бы случайный образец дощечки, увиденный патером Зумбомом, не заинтересовал епископа Жоссана, познания европейцев об этом изделии могли быть похоронены вместе с нелюбопытным святым братом Эйро. И только в устных преданиях утверждалось бы, что в прошлом на крайнем восточном острове Полинезии писали на каких-то дощечках. Поэтому мы, быть может, ошибаемся, считая, что лишь у одного племени на восточной окраине Тихого океана, а именно у куна, были письменные дощечки. Предположения о широком распространении письменности в прошлом в Восточной Полинезии мало значат для науки, пока они не подкреплены свидетельствами. А вот к югу от Панамского полуострова исторические источники подтверждают наличие пиктографии как таковой у индейцев катиа в Колумбии и мотилоне в Западной Венесуэле. Выше говорилось, что европейцы видели пиктограммы катиа нарисованными на тканях и вырезанными на другом материале, скорее всего, на дереве. Индейцы мотилоне наносили свои пиктограммы на ткань, бумагу и дерево. Гонцы племени во время пения "протокольных формул" указывали на знаки, нарисованные на жезлах, именуемых тиот-тио. Директор Каракасского музея Дж. Краксент, открывший такую систему письменных сообщений у изолированных племен в районе Сьерра де Периха у границы Колумбии, сообщает: "Ясно, что тиот-тио уже переживает стадию культурной трансформации, однако нет никакого сомнения, что оно местного происхождения. Любопытно, что приемы чтения тиот-тио и некоторые знаки напоминают нам рапануйские дощечки острова Пасхи".(108) Хейне-Гельдерн комментирует доклад Краксента, представленный XXIX Международному конгрессу американистов в Нью-Йорке: "Доктор Краксент сообщил об открытии у индейцев мотилоне в Западной Венесуэле системы рисуночного письма, которое не только в общих чертах, но и в деталях настолько близко пиктографии индейцев куна в Восточной Панаме и письменности острова Пасхи, что вряд ли можно сомневаться в наличии некоей связи".(109) Итак, установлено, что разные виды письменности были спорадически распространены от области куна до Мексики. Вероятно также, что распространение письменности в Южной Америке не ограничивалось отдельными племенами Венесуэлы и Колумбии. Обычай применять мнемонические жезлы, сохранившийся у гонцов мотилоне, напоминает то, что некогда практиковалось в области инков. Пачакути(110) описывает, как Инка Тупак Юпанки, который позднее предпринял дальнее плавание в Тихом океане, послал наблюдателя инспектировать свои владения, снабдив его инструкциями в виде черточек на крашеных жезлах. Беннет(111) подчеркивает, что у инков было принято использовать "в помощь памяти крашеные жезлы". Когда дело доходило до более сложных или важных текстов, вероятно, простой жезл заменялся деревянной дощечкой. К сожалению, алчные до золота конкистадоры не сохранили образцов таких изделий. Опросив сорок два ученых инкских историка, Сармьенто де Гамбоа(112) услышал, что они почерпнули свои знания о "делах" и "преданиях" предков из записей на дощечках, передававшихся из поколения в поколение. Далее Сармьенто пишет о Пачакути Инге Юпанки, девятом Инке (английский перевод Бандельера(113)): "И ознакомившись с важнейшими из старых преданий, он велел записать их все по порядку на больших досках и поместил эти доски в просторном зале в доме солнца, где названные доски, украшенные золотом, выполняли роль наших библиотек. И он назначил ученых людей, которые понимали их и умели читать. И никто не должен был входить в это помещение, кроме самого Инги или историков, получивших на то особое разрешение Инги". А вот что пишет патер Молина: "Что касается их идолопоклонничества, то мы видим, что эти люди не знали письменности. Но в доме солнца, именуемом Покен-Канча, что находится недалеко от Куско, хранят они описания жизни каждого Инки и завоеванных ими земель, запечатленные знаками на определенных досках, и там же приведена его родословная... В число этих записей входит также следующая басня, - продолжает Молина, - после чего идет сложнейший текст, включающий даже законы первого Инки".(114) Во введении к английскому переводу записок патера Фернандо Монтесиноса(115) Маркхем и Минз называют автора одним из виднейших ранних хронистов Перу, поскольку он скопировал чрезвычайно важную рукопись Бласа Валера, прежде чем она была утрачена. Блас Валера был наполовину перуанец, его родным языком был кечуа, его мать была связана с двором Инки, и в первые годы после конкисты он воспитывался в Кахамарке, излюбленной резиденции Инки. Тридцать лет Блас Валера изучал предания и легенды, которые ему рассказывали престарелые амаута и кипукамайоки, помнившие годы до прихода европейцев. Уже одно то, что Монтесинос скопировал записки Бласа Валера, говорят Маркхем и Минз, делает его "важнейшим, даже единственным до сих пор историком, который осведомлен о доинкской истории Перу". Тем интереснее приводимый Монтесиносом эпизод из жизни одного из древнейших доинкских королей: "Амаута, которым события тех времен известны из старинных преданий, передававшихся из уст в уста, рассказывают, что, когда у власти находился сей правитель (Синчи Коске Пачакути I), существовали буквы, и сведущие в них люди, именуемые амаута, учили других читать и писать. Главной наукой была астрология. Насколько я понимаю, они писали на высушенных листьях банана... Эта письменность была утрачена перуанцами в связи с одним событием, которое произошло во времена Пачакути VI, как мы это увидим".(116) Говоря об организованной системе каски, или гонцов, он пишет: "Когда у них еще были буквы и знаки или иероглифы, они, как мы указывали, писали на банановых листьях, и один каски передавал сложенный лист другому, пока он не попадал в руки короля или правителя. Когда же письменность была утрачена, каски передавали весть друг другу из уст в уста...".(117) В правление Титу Юпанки Пачакути V, после которого сменилось еще двадцать восемь правителей, до того как власть взял первый Инка, из внутренних областей страны пришли огромные армии свирепых воинов и народ Перу вынужден был вести "жестокие войны, в ходе которых была утрачена существовавшая до той поры письменность... Кончилось монархическое правление в Перу. Монархия оправилась только через четыреста лет, а знание письмен было утрачено".(118) Следы древней письменности сохранились в Андах вокруг озера Титикака до исторических времен. Первое основательное исследование этой письменности проделал Ибарра Грассо, но и прежде некоторые авторы упоминали об этом своеобразном рисуночном письме. Ибарра Грассо(119) опубликовал богатый материал об этой письменности, собранный в послеколумбово время среди племен аймара и кечуа. Доказывая ее неевропейское происхождение, он проводит параллель с письменностью куна(120) и приводит образец андского бустрофедонного письма. На каменной плитке из Андской области стоят в два ряда идеограммы, причем второй ряд продолжает первый согласно системе бустрофедон и к тому же знаки изображены вверх ногами, как на пасхальских дощечках. В отличие от письменности куна, но подобно письменности Пасхи в этой разновидности андского письма текст начинался внизу слева. Такой способ не так-то просто изобрести. На это было указано во время конференции за круглым столом в Москве в связи с VII Международным конгрессом антропологических и этнографических наук (1964 год), когда Кнорозов(121) подчеркнул, что система перевернутого бустрофедона обнаружена лишь в двух районах мира: на острове Пасхи и в Перу. Общеизвестно, что кипу стало широко распространенным заменителем письма в культуре инков. Эта замысловатая мнемотехническая система шнурков с узелками так же далека от бустрофедонной письменности, как аналогичные узелковые памятки маркизцев.(122) Мы не располагаем никакими данными, чтобы строить сколько-нибудь приемлемые предположения о том, на что были похожи знаки, изображавшиеся перуанскими аматуа на банановых листьях и деревянных дощечках. И мы не располагаем убедительными доказательствами существования характерных знаков типа ронго-ронго когда-либо за пределами острова Пасхи. Для художественного оформления письмен ронго-ронго характерно яркое местное своеобразие. Головы птиц с крючковатым клювом, длинноухие люди, животные с разинутой пастью как будто пририсованы, чтобы украсить знаки; большинство их скорее носит условный характер, чем отражает биологическую реальность. Хотя многие знаки ронго-ронго явно возникли как чисто абстрактные символы, уже потом обработанные и снабженные зооморфными атрибутами, некоторые из них частично или полностью воплощают формы, поддающиеся определению. Причем все такие формы знаков ронго-ронго совпадают с основными элементами религиозного искусства и символики древнего Перу. Так, постоянно повторяющийся птицечеловек (человеческое туловище и голова с длинным клювом), птица с крючковатым клювом, птица с двойной головой, млекопитающее с разинутой пастью и выгнутой спиной, рыба, длинноухий человек, трехпалая рука, человек с одной или двумя тростями, человек на серповидной камышовой лодке, солнце, нагрудное украшение в форме полумесяца, головной убор с рогами, фигуры людей или животных с нитками перьев - все это хорошо известные художественные мотивы и религиозные символы Перу; и они же преобладают среди знаков пасхальского ронго-ронго. Птица с крючковатым клювом и не менее часто фигурирующее млекопитающее с выгнутой спиной и разинутой пастью - единственные зооморфные знаки в пасхальском ронго-ронго, не имеющие прообразов в местной фауне. Видимо, это и есть "изображения животных, неизвестных на острове", которые увидел Эйро на дощечках, прибыв на Пасху. Все остальные животные, представленные резными символами, могли быть местными: рыба, черепаха, ракообразные и так далее. Двухголового человека, возможно, следует искать в местных легендах и искусстве. Этот мотив столь же редок в Полинезии и Меланезии, как в большей части Южной Америки. В Индонезии и Южной Азии он не описан; обычен он, как будто, только в Коста-Рике и ранней приморской вальдивийской культуре Эквадора.(123) Однако двухголовый человек по замыслу сродни двухголовой птице, столь часто встречающейся среди знаков ронго-ронго и являющейся одной из главных идеограмм древнего Тиауанако.(124) Пожалуй, особенно примечательно, что у всех антропоморфных фигур пасхальской письменности на руке, кроме большого, только три пальца. Бартель(125) подчеркивает, что это особенность кохау ронго-ронго, потому что на пасхальских петроглифах, а также у скульптур, и деревянных, и каменных, все пальцы на месте. Он справедливо усматривает здесь параллель с изображением трехпалой руки, типичным для старинной маорийской резьбы по дереву, а также встречающимся, по Кенигсвальду и Хейне-Гельдерну, на Южной Суматре и в древнем Китае. В самом деле отсечение пальцев было широко распространено по обе стороны Тихого океана.(126) Стоит однако отметить, что в андском искусстве по изображению трехпалой руки определяют тиауанакское или тиауанакоидпое влияние. Названные аналогии отдельным компонентам ронго-ронго находили на огромной территории к западу от Пасхи, на всем полушарии, включающем и Суматру, и долину Инда, но мало кто обращал внимание на то, что все они вместе взятые представлены в религиозном искусстве культового центра на ближайшем на восток материке. Для примера достаточно остановиться на одном важном религиозном памятнике, так называемых Вратах Солнца в Тиауанако(127), частично украшенных фигурами, которые мы вправе назвать идеограммами. Поскольку Тиауанако - главный церемониальный центр культуры, которая в пору своего расцвета была панперуанской, можно предположить, что идеограммы, высеченные на одном из важнейших религиозных памятников этой культуры, отражают важные черты тогдашней местной символики. На острове Пасхи главным культовым центром и местом религиозных ритуалов ронго-ронго было селение Оронго с каменными постройками неполинезийского вида. Давайте сопоставим письмена дощечек и идеографические знаки и символы, типичные для оронгских ритуалов ронго-ронго, с набором идеограмм, высеченных на Вратах Солнца в Тиауанако. 1) Основной элемент рельефов на церемониальных вратах Тиауанако - три ряда мифических существ. Каждая фигура изображает человека в профиль либо с крыльями, либо с птичьей головой. Все шестнадцать фигур среднего ряда - характерные тиауанакские птицечеловеки: человеческое туловище с руками и ногами увенчано птичьей головой с крючковатым клювом. Хотя в фауне острова Пасхи нет птицы с крючковатым клювом, птица и птицечеловек с сильно изогнутым клювом являются преобладающей фигурой письменности ронго-ронго. Характерные птицечеловеки с птичьей головой, человеческим туловищем и конечностями высечены также на всех скалах культового центра Оронго; правда, у них клюв длиннее и изгиб на его конце меньше. Крючковатый клюв, встречающийся среди знаков ронго-ронго, обычно сравнительно короток и напоминает клюв хищной птицы, скажем, кондора, голова которого венчает туловище птицечеловека Тиауанако. Длинный клюв птицечеловека со скал Оронго скорее схож с клювом морской птицы - фрегата; это же можно сказать о длинном клюве с изогнутым кончиком у мифического птицечеловека на камышовой лодке, встречающегося в искусстве области Чиму в приморье Перу.(128) В древнем искусстве этой части перуанского побережья представлены птицечеловеки с клювами обоих видов. 2) Каждый птицечеловек на тиауанакских воротах держит вертикально трость, сжимая ее (3) в руке, насчитывающей, кроме большого, только три пальца. Среди знаков ронго-ронго тоже много птицечеловеков с тростью, и если показана рука, она всегда трехпалая (не считая большого пальца). 4) Среди изображенных в профиль птицечеловеков на тиауанакских воротах в центре высечена анфас более крупная человеческая фигура, олицетворяющая солнечное божество здешнего культа. И в Оронго единственное среди многочисленных птицечеловеков антропоморфное изображение - портрет бога солнца Макемаке. Здесь он связан с солнечной обсерваторией, и его всегда высекали анфас, в отличие от окружающих птицечеловеков, изображавшихся в профиль. 5) Главное тиауанакское божество держит в руках по жезлу, и на обеих руках у него только по четыре пальца, включая большой, - как у птицечеловека. Человек, фигура которого вошла в число знаков ронго-ронго, тоже часто держит жезл, причем, как говорилось выше, его руки, подобно рукам птицечеловеков, всегда насчитывают четыре пальца, включая большой. 6) Украшения из перьев играют важную роль в церемониальном облачении фигур людей и птицечеловеков на воротах в Тиауанако; на голове у всех убор из перьев. Мы уже говорили, что пасхальские вожди и знатоки ронго-ронго всегда надевали такой головной убор, когда собирались для чтения дощечек, а кругом втыкали в землю трости с перьями. Мы видели также, что многие фигуры письменности ронго-ронго держат в руках нити с перьями. 7) Основная особенность жезлов, которые держит главное тиауанакское божество - их верхние и нижние концы, оформленные в виде птичьих голов с крючковатым клювом. Верхняя часть одного жезла вырезана в виде двухголовой птицы. Еще одна двухголовая птица помещена на животе божества. Жезлы в руках окружающих птицечеловеков тоже раздвоены вверху в виде двух голов, но уже рыбьих. Как говорилось раньше, двухголовые существа представлены среди знаков на дощечках ронго-ронго, причем особенно часто встречается двухголовая птица с изогнутым клювом. 8) Головы и хвосты рыб вообще многократно фигурируют в виде идеограмм на крыльях и головных уборах птицечеловеков на воротах в Тиауанако, а на груди главного божества высечена целая рыба. И в числе письмен ронго-ронго мы часто видим рыб. 9) Сильно изогнувшаяся рыба на груди главного тиауанакского божества исполнена в виде серповидного нагрудного украшения. Ее расположение на столь видном месте особенно примечательно, если вспомнить, что серповидное нагрудное украшение было знаком достоинства пасхальских королей, которые приписывали себе божественное происхождение и управляли всеми церемониями ронго-ронго. Эти серповидные королевские украшения тоже часто фигурируют в письменах ронго-ронго. У тиауанакского божества серповидное нагрудное украшение, изображающее рыбу, символизирует, как принято считать, его власть над морями и водами, точно так же, как перья и головы кондора олицетворяют власть над небом и воздухом. Символическую роль играло и серповидное нагрудное украшение пасхальских королей; первым исследователям островитяне истолковывали его как изображение судна древнего вида.(129) Импровизируя перевод письмен ронго-ронго, Меторо назвал соответствующий знак "вака" - лодка (см. Каталог Жоссана (кат.2), VI, правый столбец, знак 7).(130) Серповидные камышовые лодки видим также на стенных росписях плит церемониальных построек Оронго, а их сходство в конструкции и материале с камышовыми лодками приморья Перу и озера Титикака, соседнего с Тиауанако, уже обсуждалось.(131). 10) Кроме птицы с крючковатым клювом и рыбы, на тиауанакских воротах изображено еще только одно животное. В нем можно узнать хищника из кошачьих, который во многих областях Северной и Южной Америки символизировал власть верховного божества над сушей и землей. Шесть перьев, расходящихся от головного убора главного божества, заканчиваются символическими кошачьими головами, другие головы изображены попарно на руках, словно татуировка. Церемониальный пояс представляет двухголовую кошку. В Океании кошки неизвестны, а на Пасхе, где не знали полинезийской свиньи и собаки, единственным наземным млекопитающим была крыса. Тем не менее один из часто употребляемых знаков ронго-ронго изображает четвероногое существо с выгнутой спиной и разинутой пастью, прообразом которого явно была какая-то длинноногая кошка. Очень сходное существо было единственным млекопитающим среди птицечеловеков и морских тварей, изображенных на скалах Оронго. Об этих древних, ныне едва различимых фигурах Томсон(132) писал: "...наиболее часто встречается мифическое существо - полузверь-получеловек, с выгнутой спиной и длинными, переходящими в когти руками и ногами. По словам островитян, это символ бога Меке-Меке, великого духа моря. Абрис этой фигуры, грубо высеченный в камне, удивительно напоминал украшение на черепке гончарного изделия, попавшемся мне в Перу, когда я раскапывал могилы инков". Меке-Меке - несомненно то же, что Макемаке, который на Пасхе считался властелином не только моря, но и всей вселенной. Фердон(138) говорит о нем: "...Очевидно, что Макемаке был не только богом солнца, однако, возможно, небеса были главной сферой его деятельности..." Верховный пасхальский бог моря, земли и неба Макемаке изображался в виде животного с выгнутой спиной, круглой головой и длинными, переходящими в когти руками и ногами - то есть в облике, который больше всего напоминает кошку. 11) Чресла главного божества на тиауанакских воротах опоясаны горизонтальным рядом, состоящим из шести обобщенных человеческих ликов без ушей. Характерная черта этих масок - круглые глаза. Два безупречно круглых углубления разделены носом, который вверху разветвляется, переходя в охватывающие глаза брови. Этот же условный нос, разветвляющийся над круглыми глазами, и отсутствие ушей - типичные черты пасхальских масок Макемаке, единственных антропоморфных изображений среди оронгских птицечеловеков и кошек. 12) Итак, в дополнение к церемониальным жезлам, головному убору из перьев и серповидному нагрудному украшению у главного божества на тиауанакских воротах есть церемониальный пояс. Значение этого пояса очевидно, ведь такими же поясами снабжены почти все найденные здесь большие каменные статуи. На спине пасхальской базальтовой статуи в Оронго, которая играла важную роль в ритуалах ронго-ронго и была единственной статуей, обожествлявшейся всем населением острова, высечено рельефное изображение церемониального пояса. Этот пояс мы видим и на других скульптурах Пасхи; он явно имел скорее символические, чем практические функции, ведь все скульптуры изображают обнаженных людей.(134) Бартель(135) говорит о значении этих поясов в ряду знаков ронго-ронго. 13) Ниже локтей главного тиауанакского божества высечены две человеческие головы, они расположены словно подвешенные трофеи. Их отличают сильно вытянутые мочки ушей, которые свисают ниже щек и принимают вид длинных птичьих шей, заканчивающихся головами с обращенным вниз клювом. Возможно, эти длинноухие символизируют покорность местных жителей своему всемогущему божеству; ведь здешние предания утверждают, что памятники Тиауанако были сооружены длинноухими людьми по указаниям бога-творца.(136) Люди, называвшие себя "рингрим", что означает "ухо", положили начало обычаю удлинять уши, который потом переняли правящие инки. Увеличенные уши присущи также антропоморфным знакам в письменности Пасхи; ими снабжены и все пасхальские статуи среднего периода. Как и в Перу, старинный обычай увеличивать уши сохранился здесь у определенных социальных групп вплоть до прибытия европейцев. 14) В отличие от своих обезглавленных подданных, главное тиауанакское божество подобно условным маскам, опоясывающим его чресла, изображено без ушей. Возможно, что солнце и солнечные символы, в отличие от людей, вообще полагалось изображать без ушей. На Пасхе сотни расставленных по всему острову статуй среднего периода, воплощавших покойных вождей и представителей знати, наделены сильно вытянутыми ушами. Только у базальтовой статуи в культовом центре Оронго, олицетворявшей верховного бога-творца, были маленькие уши. А все солнечные символы - маски Макемаке, как уже говорилось, вовсе лишены ушей. 15) Двенадцать схематизированных солнечных символов в виде двойных концентрических кругов помещены на концах перьев в головном уборе бога солнца на тиауанакских воротах. Еще пять таких символов парят ниже его щеки. Различные изображения солнца повторяются во всей композиции рельефа. Лучезарное солнце часто представлено также среди пасхальских письмен ронго-ронго, солнце с реалистически исполненными лучами, падающими на птицечеловека, - единственное из наскальных изображений Оронго, не относящееся к биологическим объектам.(137) 16) Последняя из определенных учеными идеограмм на воротах в Тиауанако - широко распространенный в этом районе мотив "плачущий глаз". Вертикальная цепочка слез под глазами главного бога и всех окружающих птицечеловеков олицетворяет дождь, дарованный этими небожителями. Мотив "плачущий глаз" считается неизвестным в Океании, он типичен для высокоразвитых культур Америки. Тем не менее антропоморфные маски с головным убором из перьев и характерным плачущим глазом встречаются среди настенных росписей неполинезийских каменных построек святилища Оронго.(138) Те же символы и идеограммы повторяются на рельефном изображении ступенчатой, или террасированной, платформы, на которой стоит тиауанакский бог солнца. Эта платформа конструктивно напоминает преобладающие формы ориентированных по солнцу ступенчатых святилищ как древнего Перу, так и острова Пасхи (включая Тиауанако и Оронго). Как и венчающее ее божество, она украшена изображениями изогнутой луком рыбы, солнечных символов и многочисленных голов, принадлежащих животному из кошачьих, и птиц с крючковатым клювом. Эти же элементы образуют декоративный обод, довершающий сложную композицию на церемониальных воротах. Итак, все идеограммы или символические знаки, представленные на одном памятнике Тиауанако, совпадают с символами или идеограммами дощечек ронго-ронго и культового центра Оронго, где пасхальцы каждый год выбирали птицечеловека и где тангата ронго-ропго в головных уборах из перьев во главе с королем читали свои дощечки. В то же время среди рельефов, петроглифов и наскальных рисунков Оронго, если не считать немногочисленных знаков, изображающих черепаху и женский половой орган, есть лишь один важный элемент, который ни в каком виде не представлен среди идеограмм на тиауанакских воротах: церемониальное двойное весло. Оно изображено на спине оронгской статуи, нарисовано на плитах внутри ритуальных построек, встречается и среди письмен ронго-ронго. Двойные весла, будь то ритуальные или функциональные, неизвестны в других частях Полинезии, зато они относились к оснастке небольших камышовых лодок в доколумбовой Южной Америке, в том числе на озере, лежащем по соседству с Тиауанако. Как показал Томсон(13Э), на Пасхе двойное весло не всегда играло ритуальную роль. Он пишет о приобретенном им образце, что оно "употреблялось на старинных лодках аналогично приемам гребли американских индейцев". Хотя на известных дощечках ронго-ронго определено около 800 различных знаков (по Бартелю (140) - 799), лишь немногие из них, если не считать чисто геометрических и отвлеченных, не относятся к описанным выше; такими исключениями являются растения с побегами, морские твари и копье. Вариация достигается в основном за счет огромного разнообразия изгибов, поз и сочетаний перечисленных компонентов. Подчас видно стремление украсить абрис более простых знаков. Подводя итог, можно сказать, что сохранившийся обычай декламировать заученные наизусть религиозные тексты, записанные бустрофедоном на деревянных дощечках, хотя этнографически и ставит пасхальское письмо в ряд с письмом послеколумбовых обитателей Панамы, основные знаки и символы совпадают с религиозными идеограммами древнего Перу. Здесь, как и на острове Пасхи, по рассказам аборигенов, раньше писали на банановых листьях и на дереве. Еще более важным представляется нам то, что элементы пасхальского письма и ритуалы ронго-ронго имеют много общего с чертами, характерными, подчас даже специфическими, для Тиауанако, видного культового центра в бассейне Титикаки, пока еще единственного, кроме Пасхи, района мира, где писали способом перевернутый бустрофедон.

ПРОБЛЕМА ТОЛКОВАНИЯ


     Среди многочисленных    авторов,   которые   высказывали   весьма
противоречивые взгляды по вопросам,  связанным с наличием  на  острове
Пасхи письменных дощечек, лишь двое утверждали, что могут расшифровать
и прочесть тексты ронго-ронго.
     Первым был  доктор Керролл из Австралии.  В 1892 году он в первом
томе "Журнала Полинезийского общества" заявил, что дощечки ронго-ронго
повествуют о событиях,  происходивших в Южной Америке в доисторическую
пору,  до того как предки пасхальцев мигрировали на запад  и  достигли
острова.(141)
     Этот взлет фантазии явно  был  вдохновлен  рапануйскими  текстами
ронго-ронго  и  преданиями  о  происхождении  островитян  из опаленной
солнцем  страны  далеко  на  востоке,  приведенными  Томсоном(142)   в
изданных  тремя годами раньше материалах об острове Пасхи.  Сам Томсои
так  комментировал  эти  предания:  "Трудно  объяснить   столь   часто
повторяющееся в легендах утверждение,  что Хоту-Матуа пришел с востока
и открыл новую землю, идя на закат..."
     Американский лингвист  Черчилль писал о мнимом переводе Керролла:
"Его толкование было слишком гладким. Речь шла о каких-то малопонятных
событиях на склонах Анд. Когда же доктора Керролла попросили объяснить
методику перевода, он исчез со сцены".(143)
     Вторая претензия на расшифровку была  заявлена  недавно.  В  1956
году   на   XXXII  Международном  конгрессе  американистов  доктор  Т.
Бартель(144),  развивая положения своей статьи,  опубликованной  годом
раньше,  утверждал, что расшифровал письменность ронго-ронго. Согласно
его прочтению,  из текста дощечек явствовало,  что  перве  переселенцы
пришли на остров Пасхи с запада, вероятно с острова Рапатеа, около XIV
века.  Однако советские исследователи ронго-ронго  Ю.  Кнорозов  и  П.
Бутинов  не  согласились  с определением системы письма,  предложенным
Бартелем, а я усомнился в информации, якобы содержащейся в тексте.
     Через два  года  журнал  "Сайентифик Эмерикен"(145) объявил,  что
пасхальское  письмо  расшифровано  Бартелем.  В  статье,   посвященной
содержанию дощечек ронго-ронго, Бартель(146) говорил:
     "Дощечки... содержали  "ключевые" реплики,  в которых исполнитель
мог прочесть только суть куплетов;  недостающие слова  он  должен  был
вставлять  сам.  Конечно,  вследствие  этого  нам труднее восстановить
полностью сюжет,  законспектированный на  дощечках.  Тем  не  менее  о
полинезийском фольклоре они рассказывают нам очень много.
     Прежде всего  нужно  отметить,   что   сохранившиеся   "говорящие
дощечки"  повествуют  преимущественно  о религии и ритуалах и почти не
говорят о событиях  пасхальской  истории.  У  островитян  была  другая
письменность (так называемое "письмо тау"), применявшаяся для летописи
и прочих светских  записей,  но  она  исчезла.  Дощечки,  которыми  мы
располагаем, содержат главным образом гимны богам, указания для жрецов
и тому подобное.  Некоторые из  них  повествуют  о  мифическом  начале
света,  когда Тане отделил небо от земли и воздвиг мощные опоры, чтобы
поддерживать небосвод.
     Описание ритуалов  показывает,  что якобы идиллические Южные моря
были  ареной  бешеного  каннибализма,  племенных  войн,   человеческих
жертвоприношений и истязания детей.
     На большинстве дощечек речь идет только о мужчинах.  Но и женщины
упоминаются на дощечках, толкующих о плодородии.
     О предмете,  который больше всего занимал археологов,  пытавшихся
проникнуть в прошлое острова Пасхи - о каменных скульптурах дощечки, к
сожалению,  мало рассказывают.  Но мне  представляется  гораздо  более
интересным  обилие  указаний,  связывающих  остров  Пасхи  с остальным
полинезийским миром.
     Пасхальское письмо   само  свидетельствует  о  том,  что  оно  не
изобретено на острове,  а привезено из какого-то другого района  Южных
морей.  Приведу  только  один  пример:  в  письме есть особый знак для
изображения  хлебного  дерева,  которое  никогда  не  произрастало  на
острове  Пасхи,  зато  было  одним  из  важнейших растений на островах
тропической части Южных  морей.  Есть  знаки,  обозначающие  и  другие
непасхальские растения...
     Археологи считают,  что переселение произошло в XIV или XV веках.
Содержание  дощечек  не  оставляет никакого сомнения,  что переселенцы
пришли откуда-то из сердца Полинезии,  возможно,  с Раиатеа, о котором
известно,  что  он  был начальной точкой больших исходов полинезийских
групп на далекие Гавайские острова и Новую  Зеландию.  И  похоже,  что
окончательно опровергается недавно выдвинутая Туром Хейердалом теория,
будто пасхальцы пришли из Перу...  Возможно, китайское и полинезийское
письмо   было   связано   с   древним   культурным  центром  где-то  в
Юго-Восточной Азии".
     Сообщение о    том,   что   знаменитое   ронго-ронго   наконец-то
расшифровано,  естественно,  опять вызвало живой интерес во всем мире.
Поскольку  Бартель обнародовал не текст переводов,  а лишь свою версию
их содержания, его заявление(147), что Гамбургский университет готовит
публикацию  полного  отчета о завершенных переводах дощечек,  породило
нетерпеливое ожидание.
     В монографии   (148)   оказалось   400   страниц  с  таблицами  и
рассуждениями, которые, несомненно, представляют ценность для каждого,
кто попытается продолжить поиски толкования.  Однако тех, кто надеялся
увидеть  перевод  одной   или   всех   дощечек,   высокоученый   отчет
разочаровал.
     В февральском  номере  журнала  "Эмерикен антрополоджист"(149) за
1964 год специалисты по Пасхе  Меллой,  Шельсволд  и  Смит  предложили
Бартелю  опубликовать перевод хотя бы одной дощечки;  это позволило бы
проверить его достоверность путем сопоставления со знаками  на  других
дощечках.   Советские  исследователи  ронго-ронго  заявили,  что  "при
изучении письменности острова  Пасхи  не  следует  отождествлять  язык
иероглифических  дощечек с современным рапануйским диалектом,  как это
делает Т.  Бартель".(150) Они сказали,  что,  несмотря на все  усилия,
пока  еще  никому не удалось расшифровать и прочесть текст ни одной из
пасхальских дощечек.(151)
     Несомненно, Бартель,   опытный   дешифровщик,  технически  вполне
корректно подошел к проблеме расшифровки ронго-ронго;  возможно  даже,
что  другого  эффективного пути вообще нет.  Но Бартель основывал свою
теорию на предположении,  что пасхальцы  исторической  поры,  исполняя
тексты  ронго-ронго,  знали  смысл знаков,  поэтому он щедро черпал из
информации, полученной Жоссаном от Меторо.
     Открытие "словарей   ронго-ронго",   составленных  не  Меторо,  а
другими пасхальцами, казалось бы, придавало больший вес словам Меторо,
хотя  Бак(152)  и  утверждал,  что информация Меторо "явно сочинена на
месте",  а Метро(153) даже показал,  как  Меторо  импровизировал  свои
песнопения.   Для  меня  было  очевидно:  если  пасхальцы,  сообщившие
сведения,  которые содержатся в рукописях ронго-ронго,  в  самом  деле
владели унаследованным от предков письмом,  я должен пересмотреть свое
утверждение о том,  что смысл письмен был  забыт  пасхальцами  еще  до
прибытия  европейцев(154),  а  Бак  и его многочисленные последователи
должны отказаться от своего заявления,  что Меторо смошенничал,  желая
доставить удовольствие епископу.
     Бартель основывал свою  попытку  толкования  на  принятой  им  за
истину   информации   одного   единственного  островитянина  (Меторо),
известной по каталогу и неизданным запискам  епископа,  хранившимся  в
Гроттаферрата;  естественно,  что  его  заинтересовали и новые списки,
обнаруженные у пасхальцев. Поэтому он был незамедлительно ознакомлен с
только что открытыми рукописями еще до отъезда на Пасху в 1957 году.
     В 1958 году,  изучив в Осло оригиналы,  Бартель  любезно  написал
небольшую статью по этому вопросу, вошедшую в качестве приложения А во
второй том отчета Норвежской археологической экспедиции.
     В 1962  году  по  согласованию  с  Академией  наук  СССР я привез
оригиналы и  фотокопии  того  же  материала  и  представил  их  группе
ленинградских  исследователей.  Итогом явились три статьи - Кнорозова,
Федоровой  и  Кондратова,  -  включенные  в  тот  же  том  в  качестве
приложений В, С и D.
     Из названных статей явствует,  что наиболее  объемистые  рукописи
пасхальцев  (рукописи А,  С и Е),  в создании которых,  как мы видели,
участвовало  несколько   островитян,   содержат   мифы   и   предания,
королевские   родословные,   календарные   сведения,  названия  важных
растений,  текст,  декламировавшийся в связи с дощечкой "Хе  Тимо",  и
другие отрывочные рапануйские тексты, написанные латинскими буквами.
     Во всех рукописях есть столбцы знаков  ронго-ронго,  переведенных
на  рапануйский  язык,  причем  рапануйские  слова написаны латинскими
буквами.   Некоторые,   кроме   того,   содержат   сгруппированные   в
горизонтальные  строки  знаки  ронго-ронго  без  перевода.  Федорова и
Кондратов в своих статьях анализируют рапануйские  тексты,  написанные
латинскими  буквами.  Однако  к нашей теме относятся только страницы с
письменами ронго-ронго, также рассмотренные Кондратовым.
     В целом  толкование  большинства  знаков  в рукописях совпадает с
толкованием Жоссана.  Казалось  бы,  это  повышает  ценность  каталога
Жоссана.  Однако не требуется глубокого анализа,  чтобы понять причину
совпадения.  Первые шесть знаков ронго-ронго в каталоге  Жоссана  (см.
Каталог   Жоссана  (кат.1),  I)  вместе  с  рапануйским  переводом  их
повторяются в той же последовательности в (рукописи А).  Хотя дальше в
рукописи  А  появляются  отклонения,  поправки и вариации,  ясно,  что
составитель опирался на труд Жоссана,  он  откровенно  копировал  его,
даже  не  пытаясь  это  скрыть.  Автор  рукописи  В,  составляя первую
страницу своего словаря ронго-ронго (см.  рукописи В),  лишь  косвенно
скопировал  каталог  Жоссана:  он  точно  воспроизвел  первую страницу
(рукописи А).
     Список ронго-ронго  в рукописи С тоже без труда можно привязать к
Жоссану:  первая страница списка начинается пятью знаками,  взятыми  с
другой страницы каталога Жоссана в той же последовательности,  с одной
разницей - улучшен рапануйский перевод и  исправлены  опечатки.  Автор
фрагментарного  списка  в рукописи D не копировал другие рукописи,  но
имел доступ к каталогу Жоссана, судя по добросовестно воспроизведенным
из оригинала французским словам Ciel и Soleil (см.  (рис. III) и (кат.
1), II). Другие примеры можно найти у Кондратова.(155)
     При дальнейшем   изучении   рукописей,  очевидно,  добавится  еще
что-то,  но уже  то,  что  бросается  в  глаза  на  первых  страницах,
позволяет сделать вывод:  авторы рукописей знали предания, королевские
родословные и даже  декламировавшийся  текст  одной  дощечки,  но  для
передачи   смысла   отдельных   знаков  ронго-ронго  островитяне  были
вынуждены обращаться к каталогу Жоссана.
     Рапануйских ученых,  например,  Уре Вас Ику и Томепику, известных
своим интересом к ронго-ронго (причем последний даже писал  на  бумаге
ронго-ронго  до  прибытия  Раутледж),  не  выручили  ни их собственные
познания,  ни познания других островитян - пришлось  искать  ответа  у
епископа Таити.
     Это подтверждают исторические  свидетельства,  приведенные  выше:
Уре Вае Ику,  Томеника и их современники были уже взрослыми ко времени
прибытия миссионеров и тем не менее оказывались беспомощными, когда их
просили  истолковать  хотя  бы  один  знак.  Они  просто декламировали
тексты,  то ли  по  памяти,  то  ли  импровизируя,  причем  продолжали
декламацию,  если  дощечка  незаметно подменялась,  даже исполняли три
разных текста,  когда им три воскресенья подряд предъявляли одну и  ту
же дощечку.
     Каталог Жоссана  был  составлен  им  самим  на  основе  долгих  и
невразумительных  песнопений  Меторо.  Жоссан признает,  что Меторо ни
разу не объяснил ему смысл ни одного знака.  Больше того,  епископ был
единственным среди первых исследователей,  кто слепо поверил тому, что
исполнил пасхалец.  И не подверг  его  испытанию,  как  это  предложил
сделать Крофт, чисто случайно обнаруживший, что его от начала до конца
обманывал другой пасхалец, который, подобно Меторо, был отрекомендован
своими   соплеменниками   в  качестве  человека,  умеющего  переводить
письмена.  Крофт и Жоссан одновременно предприняли свои попытки.  Есть
ли у нас особые основания полагать,  что Меторо знал нечто такое, чего
совсем не знали другие?
     Если поближе взглянуть на биографию Меторо,  выясняется,  что его
уникальные знания были им приобретены явно после отъезда на Таити.  Не
следует  забывать,  что и Меторо,  и дощечки Жоссана еще находились на
острове Пасхи,  когда Зумбом собрал наиболее ученых островитян,  чтобы
получить   перевод  двух  дощечек.  Однако  версии  ученых  островитян
расходились,  и было ясно установлено,  что ни один из них не  понимал
письмен.  Именно  после  этого случая Жоссан получил первую дощечку от
Зумбома, а затем фирма Брандера стала вывозить пасхальцев на Таити.
     Таким образом,  Меторо  либо  не участвовал в устроенном Зумбомом
опросе,  так как не считался в своей общине ученым, либо участвовал и,
подобно остальным, провалился на этом экзамене. Если бы Меторо в самом
деле  был  единственным  на  Пасхе  знатоком  ронго-ронго  ко  времени
прибытия  миссионеров,  он,  несомненно,  занимал  бы  видное  место в
пасхальском обществе.  Им не могли бы совершенно пренебречь,  как  это
было,  например,  когда Эйро, первый европейский поселенец на острове,
докладывал своим начальникам,  что никто  из  его  прихожан  не  умеет
читать и писать, хотя во всех домах хранятся дощечки и палки, покрытые
"иероглифическими знаками".
     Вспомним, что  Меторо  был  в  расцвете  сил,  что фирма Брандера
привезла его на Таити как рабочего и отпустила к  епископу  только  на
две  недели.  Престарелых  пасхальцев  не  вербовали,  они остались на
родном острове,  где их опрашивали Салмон и Томсон.  Один из  тамошних
стариков,  как  и двое молодых,  уехавших на Таити,  утверждал,  будто
понимает большинство знаков ронго-ронго, и предъявленные ему фотокопии
читал "от начала до конца без запинки".
     Хотя его  тексты  были  вразумительными  и  некоторые   из   них,
вероятно,  имели отношение к каким-то дощечкам, проверка показала, что
и  этот  старик  при  чтении  следил  за  письменами  не  больше,  чем
информатор Крофта.  Так что искусство Меторо оказывается подозрительно
уникальным.
     Итак, мы  стоим  перед примечательным фактом:  все предполагаемые
тангата ронго-ронго или маори были  опрошены  поселившимися  на  Пасхе
миссионерами до того,  как Брандер стал вербовать островитян. Все, кто
вызвался  прочесть  ронго-ронго,  провалились,  когда  дело  дошло  до
проверки в присутствии других.
     Двое островитян,  отправленных  на  Таити,  опять-таки  объявили,
будто  умеют  читать ронго-ронго.  Им поверили,  по одному не повезло:
чисто случайно он был уличен  как  выдумщик  и  импровизатор.  Второй,
глядя  на пять дощечек Жоссана,  две недели декламировал бессмысленные
тексты,  притом  настолько  длинные,  что  их   оказалось   невозможно
опубликовать  и  они не соизмерялись даже с исполнением многочисленных
дощечек,  которые  читали  па  Пасхе  во  время  ежегодных  праздников
ронго-ронго.
     Бак(156) пишет про декламацию Меторо: "...несмотря на то, что вся
композиция  преподносилась  как  песнопение,  в  ней  не было связного
смысла;  очевидно,  она  была   сымпровизирована   на   месте,   чтобы
удовлетворить  желание  белого  человека  услышать  обрядовое пение по
знакам на дощечке.  Любой  полинезиец  умеет  импровизировать.  Я  сам
импровизировал   песнопение   для   не  понимавшей  языка  европейской
аудитории, чтобы продлить песенный номер. Ни информатор епископа, ни я
никого  не  собирались  обманывать,  нами руководило желание доставить
удовольствие слушателям".
     Жаль, что  епископ  не захотел проверить Меторо и не попросил его
повторить исполнение,  хотя Крофт(157) предупреждал его,  что он  тоже
будет   разочарован.   Епископ  Жоссан  заслуживает  чести  называться
спасителем    материальных    свидетельств    единственного    письма,
обнаруженного в области обитания полинезийцев; понятное стремление еще
и расшифровать дощечки, очевидно, притупило критическое чутье Жоссана,
сбитого с толку долгой декламацией Меторо.
     Епископ заметил, что количество исполняемых слов, приходящихся на
каждую  строку,  не  соответствует  числу знаков,  но ловкое заявление
Меторо о том,  что большая часть слов не записана,  поэтому их  нельзя
увидеть,  исключало возможность проверки.  И пришлось самому епископу,
когда  Меторо  вернулся  на  свою  работу,  доискиваться  связи  между
дощечками  и  нескончаемыми  песнями  Меторо.  Чтобы расшифровать этот
длиннейший текст,  Жоссан "отделял  черточкой  то,  что  относилось  к
отдельному знаку.  Таким образом, в каждой строке оказалось столько же
отделенных друг от друга групп  слов,  сколько  было  знаков  в  одной
строке  дощечки.  Любой  человек,  не  зная языка,  при помощи точного
отсчета мог поместить каждый знак над тем словом,  которое  передавало
его смысл".(158)
     В исполненном Меторо тексте  были  десятки  тысяч  слов  ("больше
двухсот  страниц"),  которые  требовалось  привязать  к  ограниченному
количеству знаков ронго-ронго на  пяти  дощечках  Жоссана.  Поэтому  у
епископа были большие возможности в подборе знаков к словам,  когда он
составлял свой нашумевший каталог.
     Метро(159) нашел  тексты,  которые  он называет "мнимыми песнями,
исполненными Меторо",  в Музее Папе-эте;  копии  хранились  в  главной
канцелярии   конгрегации   "Святого   сердца"   в   Брен-ле-Комте.  Он
утверждает,  что каталог Жоссана не представляет никакой ценности, так
как "основан,  скорее,  на предполагаемом смысле,  чем на изображенных
знаках...  Сравнивая текст с дощечкой,  я обнаружил,  что  большинство
исполненных строф представляли собой просто объяснения.
     Например, глядя на  изображение  птицы,  Меторо  говорил:  "птица
летит"  или  "птица  сидит",  а  на  изображение  головного убора - "к
головному убору".  Так  что  этот  длинный  текст  представляет  собой
попросту описательный каталог. Удивительно, что простые объяснительные
фразы, сымпровизированные им, Меторо пел. Однако тут нужно учесть, что
петь легко, а Меторо знал, что с дощечками всегда было связано пение".
     Свое открытие,   что   Меторо    всего-навсего    импровизировал,
Метро(160)  подтверждает примерами,  воспроизводя двадцать один знак с
дощечек и продекламированный рапануйский  текст,  а  также  английский
перевод.  Вот как (в передаче Метро) выглядят мнимые отрывки из "песни
ронго-ронго":
     "(1) Он  просверлен (2) он король (3) он пошел к воде (4) человек
спит, опираясь на цветущий плод (5) столбы установлены (6) красный ямс
растет  (7)  растение кава сломано (8) красный ямс растет (9) растение
кава сломано (10) два человека пошли,  все цвело (11) вроде  рыбы-иглы
(12) и солнце (13) цветет (14) это нагрудное украшение (15) он пристал
к берегу (16) это выросло перед ним (17) человек ушел  (18)  к  твоему
растению  кава  (19)  а  вот  нагрудное украшение (20) очень маленький
человек (21) вроде твоего растения кава".
     Итак, Меторо   всего   лишь  импровизировал  на  ходу  бессвязное
песнопение,  объясняя своими словами,  что напоминает  ему  начертание
каждого знака.  Или, как говорит Метро: "Сопоставление обрывочных фраз
с символами показывает, что они представляют собой составленные наспех
объяснения рисунков".(161)
     В ряде случаев сходство очевидно всякому,  и Меторо нетрудно было
оставаться  последовательным,  но  многочисленные чисто условные знаки
требовали немалой изобретательности и богатого воображения -  качеств,
которыми большинство пасхальцев наделено в достатке.
     Меторо часто не мог вспомнить,  что он сымпровизировал по  поводу
какого-нибудь абстрактного знака во время предыдущего чтения,  поэтому
мы видим много расхождений. Но разве не могло быть у одного знака двух
и  более различных смыслов?  Или у различных знаков - одного и того же
смысла?  Словом,  открывался безграничный простор  для  декламации,  и
читающий мог по своему произволу обогащать ее любыми словосочетаниями.
     Когда я  знакомился  с   неопубликованными   записками   Жоссана,
хранившимися  в  Гроттаферрата под Римом,  меня особенно интересовало,
как Меторо интерпретировал зооморфный знак,  который  Жоссан  в  своем
каталоге перевел словом "крыса" или "визжащий,  как крыса" (IX,  левый
столбец,  знак 2 или XII,  левый столбец,  знак 4*.  Я  заметил,  что
изображенное животное наделено признаками кошачьих, которые утрачены в
перерисовке Жоссана,  но отчетливо видны в оригинальном знаке, скажем,
на  принадлежавших  Жоссану  дощечках Мамари и Кеити (названы но имени
резчика) или на украшенном надписью реи миро в Британском музее.
(* Далее для краткости всюду указано так: например (IX, слева, 2).)
     В оригинальном начертании у животного круглая голова  со  свирепо
разинутой  пастью,  тонкая  шея  и  сильно  выгнутое  кверху туловище,
опирающееся  на  длинные  согнутые  ноги.  Зная,  что  на  Пасхе   нет
млекопитающих с такой пастью,  Меторо не долго думая перевел этот знак
как  "тангата"  (человек),  когда  встретил  его  впервые,   и   потом
последовательно  придерживался  такого толкования на протяжении первой
половины записей Жоссана.
     Однако затем он,  видимо, вспомнил о маленьком грызуне, которого,
в отличие от полинезийской свиньи и собаки,  знали его предки,  и знак
вдруг  начинает  переводиться  как "киоре" (крыса).  Дальше в записках
этот знак бессистемно толкуется то как "человек", то как "крыса".
     В своем   каталоге  Жоссан  выбирает  то  значение,  которое  его
устраивает.  Так,  толкование "крыса"  стоит  около  группы  из  шести
различных  символов,  которые  показались  составителю  крысами  (III,
справа,  2;  IX,  слева,  2; XII, слева, 4), и на всякий случай весьма
сходное  существо  включено  в группу из шести знаков,  которые должны
означать "человек" (I, слева, 9).
     С одной стороны,  как бывший зоолог,  я хорошо знаю ползающую Mus
exulans,  с  другой  стороны,  мне  известно,  как  точно  полинезийцы
подмечают  характерные  черты  животных,  вот  почему  я  беру на себя
смелость  утверждать,  что   творец   этого   зооморфного   знака   не
подразумевал ни "крысу", ни "человека".
     Каталог Жоссана (воспроизводимый на (кат.  1 -  кат.  2),  группы
I-XII)  показывает,  что  епископ  позволял Меторо широко варьировать.
Несколько примеров:
     Девять различных  знаков ронго-ронго истолкованы как "ваи" - вода
(III,  справа,  1), хотя некоторые из них присутствуют в других местах
каталога  и переводятся как "ваха" - рот (II,  слева,  1),  "те гое" -
Млечный путь (II,  слева, 11), "хага" - залив (III, слева, 10), "пуре"
-  фарфор,  посуда  (V,  слева,  3),  а другие трудно было отличить на
дощечках от некоторых письмен, толкуемых как "мата" - глаз (II, слева,
4),  "мауга" - гора (II,  справа,  7), "кана" - моллюск (V, слева, 5),
"маго ниухи" - тюлень (V,  справа,  2), "хуага" - плод (VI, слева, 6),
"харе пуре" - святилище (VI,  справа, 4), "хуки хоко ока" - лопата или
пика (VI,  справа,  9),  "тога" - ряд домов (VII,  слева, 3), "тино" -
киль лодки (VII,  слева,  4),  "тахета ваи" - бассейн (VII, слева, 6),
"веро" - черта, копье (VII, справа, 1), "ваиваи" - кайма (VII, справа,
7),  "хуму и те вае" - татуировка на ногах (VII,  справа,  12),  "рима
вере хенна" - возделывающая рука  (VIII,  справа,  12),  "хенуа,  коко
кухи"  - земля,  устье (IX,  слева,  8) или "ки то ио" - он дома (XII,
слева, 10).
     Целых тринадцать  напоминающих  начертанием рыбу знаков толкуются
словом "ика",  обозначающим рыб вообще (IV,  справа,  1).  Однако  для
разных видов рыб есть свои знаки; так, еще пять знаков, три из которых
явно идентичны,  означают "маго" - акула (IV,  справа,  4), и есть еще
один знак, обозначающий "акулу пожирающую" (XII, слева, 9).
     Из пяти знаков, представляющих "хону" - черепаху (IV, справа, 6),
один  видим  снова  среди  восьми различных знаков,  толкуемых как "те
арики" - король  (I,  слова,  7),  и  этот  же  знак  в  другом  месте
обозначает  "хака-ганагана"  -  танцовщики  (XI,  справа,  2).  Восемь
совершенно различных замысловатых знаков прочтены одинаково- "те  гое"
- млечный путь (II, слева, 11), и однако знак "Матарики" - Плеяды (II,
слева,  9) - самого важного созвездия,  по  которому  все  полинезийцы
определяли   наступление   Нового   года,   не   отличишь   от  знака,
переведенного в другом месте как "хенуа" - земля (II,  справа,  1),  а
также  как  "те  иноино" - светящееся,  лучезарное (IX,  справа,  5) и
"нохо" - обитать (XI, слева, 10).
     Такие важные слова,  как "раа" - солнце (II,  слева, 6), "хету" -
звезда (II, слева, 7) и "ахи" - огонь (III, слева, 5) изображены одним
знаком,  значит,  пишущий  не  мог  точно выразить,  что подразумевал.
Невозможно также различить "гару" - волна (III,  слева,  9) и  "уа"  -
дождь (III, слева, 1) и так далее. Очевидно, знаки напоминали Меторо и
     то, и  другое...  Легко  заметить,  как  Меторо  снова  и   снова
нанизывал  ряд самых различных знаков на одно и то же значение,  тогда
как  более  важные  "ключевые"  слова   либо   остались   совсем   без
обозначения,  либо  обозначены  знаком,  который  уже  использовался в
другом смысле.
     Так, все,  напоминающее растение с побегами, становится "руа тупу
те ракау" - растение с  побегами  (VI,  слева,  9);  все,  похожее  на
крючок,  становится "хакату-роу" - рыболовные крючки (VII, слева, 10);
все,  напоминающее работающего человека, толкуется как "тагата хага" -
работающий человек (XI, справа, 4) и так далее.
     Хотя остались необозначенными многие  важнейшие  вещи,  мы  видим
знаки,  представляющие  самые  неожиданные понятия,  лишь потому,  что
такую ассоциацию  они  вызвали  у  Меторо.  Типичные  примеры:  "глаза
ракообразного" (V,  слева,  10),  "он лечит, держа красный ямс" (VIII,
справа,  4), "он любит своего отца" (XII, слева, 8) и такие знаки, как
"человек с двумя головами" (XII,  справа, 1), "птица с двумя головами"
(XII,  справа, 2), "птица с тремя глазами" (XII, справа, 4), "два рта"
(XII,  справа,  6), "рыба с двумя хвостами" (XII, справа, 8), "человек
без головы" (XII, справа, 11) и так далее.
     Один из  знаков  получил  сложное толкование "куа оо те тере о те
вака", вольно переведенное Жоссаном как "хорошо идущая лодка, человек,
перья"  -  потому что все это напоминает начертание знака (XI,  слева,
1).  По той же причине другой знак истолкован как "марама, э те хету э
те рима" - луна,  звезда и рука (VIII,  справа,  9),  а третий - "мама
хакатепе на" - разрезанное пополам ракообразное (IX, слева, 7).
     Как было показано выше,  из того,  что в лексике,  которую Меторо
привязывал  к  ронго-ронго,  отражены  растения,  известные  только  в
срединной  Полинезии,  но не на Пасхе,  выводят заключение,  будто эта
письменность родилась в собственно Полинезии.
     Например, хотя на острове Пасхи не знали кавы,  в каталог Жоссана
вошло восемь различных  знаков,  обозначающих  "каву"  -  имбирь  (VI,
слева,  3),  и  еще  один  с  толкованием "куа хуа те кава" - цветущий
имбирь (VI, слева, 4).
     Другой пример:  пока  Меторо жил на Пасхе,  он не видел кокосовой
пальмы,  тем не менее в каталоге Жоссана  есть  пять  знаков  "ниу"  -
кокосовая пальма (V, справа, 4).
     Но можно ли сделать вывод, что кохау ронго-рошо было изобретено в
сердце  Полинезии?  А  может быть,  Меторо под впечатлением таитянских
пирушек с питьем кавы,  а  также  повседневной  работы  на  плантациях
кокосовых  пальм  включил  эти слова в свою песню,  потому что успел с
ними свыкнуться?  Как восстановить пасхальскую  старину,  если  Меторо
толкует  знак ронго-ронго (IX,  слева,  12) как "е оо и тона пурега" -
"он открывает фарфоровый сосуд"?  В  коротком  каталоге  Жоссана  пять
разных знаков переведены как "фарфор",  "фарфоровая посуда" (V, слева,
3).
     Можно возразить, что Жоссан допускал ошибки, произвольно разбивая
текст Меторо на обороты,  якобы передающие смысл отдельных  знаков,  и
что в несуразицах виноват перевод Жоссана,  что "пуре" означает скорее
"моллюск",  чем "фарфор",  "ниу" -  скорее  "пальма",  чем  "кокосовая
пальма",  а  "кава"  следовало  передать  одним  из его многочисленных
рапануйских значений.
     Нельзя только   утверждать,   что  Меторо  показал  себя  тангата
ронго-ронго.  Его ловкий способ чтения,  при котором  он  между  мнимо
истолкованными   письменами   произвольно  вставлял  буквально  тысячи
отсутствовавших  на  дощечках  слов,  вырезанным  на  дощечках  знакам
придавал  различное  значение  или  одинаково  толковал  разные знаки,
позволил ему декламировать сколько угодно,  лишь бы его  де  попросили
повторить песни.  Импровизируя на ходу, Меторо оказался не в состоянии
придумать связный сюжет или осмысленный  текст.  Даже  сам  Жоссан  не
пытался найти какой-либо смысл в его декламации.
Анализ
     исторических источников и полных записок Жоссана показывает,  что
Меторо извлекал из  письмен  ронго-ронго  не  больше  информации,  чем
извлек  бы  наугад любой человек,  знакомый с местной фауной,  флорой,
символикой и  верованиями.  Современные  попытки  извлечь  осмысленное
решение  из  этой  придуманной  системы  и текстов могут привести куда
угодно.  К тому же пытаться  найти  в  информации  Меторо  осмысленные
сюжеты,  которых сам он не заметил и не исполнил, - значит подвергнуть
сомнению его способности в качестве тангата ронго-ронго.

РЕЗЮМЕ И ВЫВОДЫ


     Испанцы, посетившие Пасху в 1770 году, сообщили, что у островитян
есть "свое письмо" и что местных вождей уговорили "подписать"  грамоту
о  присоединении.  В  1864 году на острове поселился первый миссионер,
который обнаружил  во  всех  домах  висящие  под  потолком  письменные
дощечки и палки. Как показывает сравнение, знаки, начертанные вождями,
не  принадлежали  к  письменности,  запечатленной   на   сохранившихся
дощечках.  Отсюда  можно  было  заключить,  что  либо на острове Пасхи
существовали две различные системы письма, либо тогдашние вожди своими
"подписями"   подражали  европейцам,  так  как  не  умели  практически
применять знаки, вырезанные на их собственных дощечках.
     Вероятность второго  варианта  возросла,  когда  каждый  из  трех
прибывших на Пасху миссионеров произвел проверку,  показавшую,  что, к
кому бы из островитян ни обращались, никто не брался и не мог прочесть
текст дощечек.
     Позднее некоторые  из  молодых  и  уже  обращенных  в  новую веру
пасхальцев отправились на Таити в качестве рабочих,  и когда  тамошний
епископ  и  мистер Крофт занялись исследованиями,  двое из них сделали
вид,  будто  умеют  читать  дощечки.  Крофт  разоблачил  обман  своего
информатора,  который  в три разных воскресенья исполнил с одной и той
же дощечки три разных текста.
     Он предупредил епископа и посоветовал ему подвергнуть информатора
такому же испытанию.  Епископ обещал это сделать, но так и не выполнил
своего обещания,  вероятно, потому, что его красноречивый помощник все
отведенное  время   занял   исполнением   бессмысленных   нескончаемых
песнопений.  Епископ записал,  но не стал публиковать,  больше двухсот
страниц бессвязных и отчасти  невразумительных  фраз,  исполненных  по
пяти дощечкам.
     Разбор показывает,  что находчивый информатор  епископа  на  ходу
сочинял и импровизировал текст,  попросту описывая, что ему напоминает
начертание  каждого  знака.  Затем  епископ  самостоятельно  попытался
подогнать и связать письмена и фразы друг с другом, он составил весьма
произвольный каталог избранных знаков ронго-ронго с их  предполагаемым
значением на рапануйском и французском языках.
     Пока двое молодых рабочих сочиняли свои  тексты  для  епископа  и
мистера  Крофта на Таити,  оставшиеся на Пасхе престарелые островитяне
декламировали Томсону и Салмону подлинные  тексты  предков,  будто  бы
читая  фотокопии  дощечек  епископа.  Было установлено,  что они знают
тексты на память, так как при подмене дощечек продолжали декламировать
по-прежнему. Они не могли прочесть ни одного символа или указать знак,
соответствующий простейшему слову.
     Тем не  менее  два  пасхальских  ученых  независимо друг от друга
исполнили почти идентичные тексты,  которые  помнили,  потому  что  до
прибытия  миссионеров  многократно  слышали,  как  их  читали знатоки,
начиная с левого нижнего угла дощечки и переворачивая ее после  каждой
строки.  Эти подлинные тексты,  возможно,  записанные совсем не на тех
дощечках,  которые  были  предложены  испытуемым,   оказались   вполне
осмысленными  и  были  по  объему  соизмеримы  с ограниченной площадью
дощечек.
     На вопрос  первых исследователей,  почему все либо декламируют по
памяти,  либо импровизируют, когда их просят прочесть свою собственную
письменность, пасхальцы обычно отвечали, что всех грамотных островитян
работорговцы угнали в Перу в 1862 году.  Это объяснение  было  принято
епископом Жоссаном и впоследствии многократно приводилось в литературе
как удовлетворительный ответ.
     Однако нельзя забывать,  что набег состоялся всего за два года до
прибытия первого миссионера,  сразу отметившего,  что никто  не  умеет
читать,  хотя  в  каждом  доме  есть  письменные  дощечки.  И наверно,
работорговцы увезли пригодных  для  тяжелой  работы  на  добыче  гуано
молодых  людей  и  мужчин  среднего возраста,  оставив преимущественно
стариков,  среди которых,  вероятно,  были наиболее сведущие в грамоте
люди.
     Трудно поверить,  чтобы ронго-ронго было  известно  только  более
молодым пасхальцам, которых угнали в рабство, а оставшиеся островитяне
настолько прочно забыли искусство чтения дощечек,  что уже  через  два
года не могли истолковать ни одного знака ронго-ронго.
     Скорее всего,  подлинное знание  письменности  было  утрачено  на
острове  Пасхи давно,  хотя внешняя сторона ритуала сохранилась (новые
дощечки вырезали по образцу старых,  пели тексты якобы  по  магическим
надписям).  Можно  сказать,  что  островитяне,  охотно декламировавшие
тексты миссионерам,  не были обманщиками,  они знали,  как применялись
дощечки  их  соплеменниками,  но  им  в  голову  не  приходило,  что в
отдельных знаках заложено что-то еще, кроме известных песен.
     Примечательно, что пасхальцы лишь очень смутно представляют себе,
как связный текст разбивается на слова.  Это можно наблюдать и в  наши
дни; это хорошо видно в рапануйских рукописях(162), где сплошь и рядом
буквы в слове разделены пробелом,  зато между словами не  всегда  есть
пробел.  Мысль  о  том,  что  ронго-ронго  можно  передавать  словами,
оказалась  новой  для  островитян,  когда  европейцы  затеяли   первые
проверки на этот счет.
     Пасхальцы декламировали  нараспев,  не  считаясь   с   отдельными
знаками;  причем  одни  исполняли  тексты,  которые читали по дощечкам
сведущие чтецы,  а  другие,  не  знавшие  наизусть  таких  текстов,  в
приличествующем  случаю  монотонном  ритме  пели  то,  что им казалось
содержанием знаков,  например,  - "птица с тремя глазами",  "человек с
двумя головами" и так далее.
     Поскольку пасхальцы не могли разъяснить систему своих ронго-ронго
и  значение  отдельных  знаков,  а  на всех остальных островах Океании
письменности  не  было,  Бак  и  Метро  выдвинули  теорию,  что  кохау
ронго-ронго - вообще не письменность.  Первый считал,  что речь идет о
чисто церемониальных знаках религиозно-магического свойства, созданных
во  времена развития полинезийского ораторского жезла,  второй видел в
них несложное, художественно оформленное мнемоническое приспособление.
Анализ,   проведенный  в  последние  годы  независимо  друг  от  друга
Бартелем, Кнорозовым и другими, ясно показал, что количество символов,
повторяемость  знаков  и  иные  признаки  не  оставляют сомнения:  это
письменность.
     Первые исследователи   получили  кое-какие  интересные  сведения,
когда  расспрашивали  старых  пасхальских  ученых   о   содержании   и
применении  дощечек и о причине,  почему островитяне не могут читать и
писать хотя бы простейшие тексты. Пасхальцы все как один говорили, что
смысл каждого знака неизвестен; никто из них не мог начертить символа,
обозначающего,  скажем,  понятие "человек"(163), однако они  старались
объяснить почему.
     Так старик  Томеника  сказал   по   поводу   декламации   текстов
ронго-ронго,  что "слова новые, а вот письмена старые"; Капиера заявил
о знаках:  "картинки те же,  но слова другие".  Иначе говоря, знаки на
дощечках были вырезаны по подобию прежних,  но с ними связывали теперь
другие слова.
     Это можно   истолковать   двояко.   Либо  островитяне  обнаружили
путаницу в отождествлении текстов и дощечек и поняли,  что по  древним
знакам  поют  не  те слова,  либо язык,  который был в обиходе,  когда
создавались знаки,  подвергся какому-то изменению,  меж тем как  знаки
остались неизменными.  Вряд ли островитяне подразумевали первое,  ведь
старики  уверяли,  что  могут  связать   показанную   им   дощечку   с
определенным рапануйским текстом.  Уре Вае Ику обстоятельно разъяснил,
что смысл знаков забыт,  но дощечки опознают по верным признакам и  их
содержание  знают  на  память.  (Так можно узнать книгу на иностранном
языке,  не  читая  ее.)  Возможность  лингвистической   эволюции   или
присутствия   на   дощечках   субстрата  ясно  вытекает  из  заявления
пасхальцев, что текст ронго-ронго, известный под названием "Хе тимо то
ако-ако",  в  котором сами местные исполнители понимали далеко не все,
содержит "великие древние слова", а остальные слова - "малые".
     Свидетельства в  пользу  такого варианта можно почерпнуть также в
записях Томсона,  которые он делал,  когда старик Уре Вае Ику и  Каите
независимо  друг  от  друга пели ему тексты ронго-ронго.  В совершенно
ясном рапануйском (точнее,  рапануйско-таитянском) тексте, исполненном
к дощечке "Апаи", вдруг появляется кусок на неизвестном языке, "ключ к
которому давно утрачен". Энглерт сомневается, что удастся понять текст
дощечек,  даже если они будут расшифрованы.  Нынешнее население Пасхи,
говорящее на полинезийском диалекте,  не поймет исконного рапануйского
языка.  Здесь  можно текст дощечек сравнить с текстами песен,  которые
исполнялись пасхальцами во время ритуальной игры в веревочку.  В  свое
время Энглерт начал было записывать эти тексты, но вскоре отказался от
этого намерения,  "потому что островитяне, заучившие эти песни со слов
старых  людей,  не  знали  их содержания;  а понимали только отдельные
слова".
     Опрашивая стариков,    причем    однажды    при    таком   опросе
присутствовало  шестьдесят  -  семьдесят   островитян,   с   интересом
следивших за процедурой,  Кнохе записал, что дощечки с письменами были
изготовлены не нынешним населением,  а более древними обитателями. Уже
первые  европейские  исследователи  услышали  предания  о том,  что на
остров пришли два разных народа с различной культурой и языком.(164)
     Согласно старинным     преданиям,     записанным    Салмоном    и
Томсоном(165),  письменные дощечки первоначально были привезены первым
королем  пришельцев  Хоту Матуа,  приплывшим с востока,  то есть с той
стороны,  где лежит Южная Америка.  Сподвижники  короля  доставили  на
остров  шестьдесят  четыре  дощечки,  которые старательно копировались
последующими   поколениями.   Хинелилу,   предводитель   "длинноухих",
прибывших  с  первой волной,  "был человеком великого ума,  и он писал
ронго-ронго на бумаге, которую привез с собой".(166)
     Пасхальцы рассказали   также,  что  даже  в  пору  упадка,  после
истребления "длинноухих",  строили особые школы,  где избранных юношей
обучали  священному  искусству чтения дощечек.  Сам Хоту Матуа основал
эти школы.(167)
     В отличие  от  обычных  пасхальских  домов  и  всех полинезийских
построек,  эти школы по традиции представляли собой  круглые  каменные
строения с входом через коническую камышовую крышу. Археологи нашли на
острове развалины таких строений - и точно  такие  же  постройки  были
распространены  на  ближайшем на восток материке - в Южной Америке.  В
начале обучения использовали для письма не дерево, а банановые листья.
     По словам пасхальцев, в ронго-ронго была заложена магическая сила
и письмена играли важную роль  в  религиозных  ритуалах,  например  во
время  обрядов посвящения и праздников равноденствия в селении Оронго,
а также при похоронах королей.  Раз в год король  собирал  учителей  и
учеников в Анакене,  чтобы убедиться,  что текст дощечек не забыт.  Во
время этого важного события,  как и во время похорон королей,  в землю
по  всей  площадке втыкали приготовленные в большом количестве палки с
перьями на конце.
     Если отрицать,  что в пасхальских преданиях о появлении письма на
острове  заложено  зерно   истины,   возникает   вопрос,   как   могла
самостоятельно  развиться письменность в маленькой,  крайне уединенной
островной общине.  Ведь  все  случаи  изобретения  и  развития  письма
связаны   с   немногими   крупными   мировыми   культурными  центрами.
Потребность в письме была на острове Пасхи ничуть  не  больше,  чем  в
остальной  Океании,  и  времени  для  местной  эволюции ее было совсем
немного, поскольку она уже была забыта, когда на Пасху впервые прибыли
европейцы.
     Изолированное положение  маленькой  пасхальской  общины   посреди
океана   между   другими   островами   Полинезии   и  Южноамериканским
континентом,  а также отсутствие доевропейской письменности на далеких
полинезийских архипелагах и на всей огромной площади Океании дальше на
запад не только допускает,  но и требует сопоставления удаленных  друг
от друга районов.  Различные авторы указывали на четыре географические
области,  имеющие  или   имевшие   письменность,   в   какой-то   мере
напоминающую  пасхальское  ронго-ронго.  Это  древняя  Южная Америка и
Панамский перешеек,  расположенные соответственно в 2000 и 2700  милях
на  восток  от  Пасхи,  Южный  Китай,  до которого больше 8000 миль на
запад, и долина Инда на противоположном конце земного шара, до которой
и на запад и на восток по прямой около 11 000 миль.
     Если сравнения   ради   пренебречь    огромным    географическим,
хронологическим и культурным разрывом между Индской долиной и островом
Пасхи и попробовать найти отдельные элементы,  сопоставимые с системой
письма и обычаями,  связанными с кохау ронго-ронго, мы увидим, что все
аналогии рушатся по следующим причинам.
     В древней  письменности  Южного  Китая  и  особенно  долины Инда,
расположенных  к  западу  от  острова  Пасхи,  обнаружены  знаки,   по
начертанию похожие на некоторые письмена ронго-ронго. Но этим сходство
исчерпывается, так как ни китайская, ни индская системы не относятся к
бустрофедону.   К  тому  же  нельзя  установить,  совпадает  ли  смысл
немногочисленных схожих знаков.  Справедливо отмечалось,  что сходство
касается   начертаний,  достаточно  простых,  чтобы  их  вполне  могли
изобрести дважды,  тогда как в  общем  наборе  письмен  налицо  весьма
существенные различия.
     К востоку  от  острова  Пасхи  протоисторическое  и  историческое
рисуночное  письмо Панамского полуострова и северной окраины Анд,  как
показало сравнение,  содержит некоторые знаки,  напоминающие  письмена
ронго-ронго.   Беспристрастный   наблюдатель   Метро  подчеркнул,  что
сходство с письменами индейцев куна и оджибва нисколько не меньше, чем
со  знаками  Южного  Китая  и  Индской  долины.  Но  и здесь мы лишены
возможности проверить,  совпадает ли смысл,  а сходство  знаков  носит
настолько  общий характер,  что речь опять-таки может идти о повторном
самостоятельном изобретении.  Правда,  в области центров  письменности
Нового  Света  мы  видим  уже  целый  комплекс  совпадений,  возможно,
указывающий на более близкое родство.
     Так, панамские  индейцы  куна  даже  в  историческое время писали
бустрофедоном и на деревянных дощечках,  как на острове Пасхи. Дощечки
развешивали  в  домах  во  время празднеств (им придавалось магическое
значение), и тексты надписей читала нараспев.
     Сходство с  обычаями  Пасхи  проявлялось и в том,  что письменные
дощечки куна играли важную  роль  во  время  похорон;  в  погребальном
обряде использовались палки с перьями;  наконец,  перья и нитки перьев
изображались как  в  рисуночном  письме  куна,  так  и  в  пасхальском
ронго-ронго.
     Очевидно, что более примитивные куна вряд ли изобрели свое письмо
независимо  от  имевших  письменность  и  пиктографию  центров высокой
культуры по обе  стороны  узкого  перешейка.  Как  и  пасхальцы,  куна
исторической поры не умели читать;  глядя на унаследованные от предков
знаки на письменных дощечках они пели древние тексты, которые знали на
память.   Согласно   преданиям,   эта   система   представляла   собой
рудиментарный  пережиток  старого  письма,  которое  было  несравненно
лучше.
     Есть данные,  что примитивное письмо,  сходное  с  письмом  куна,
сохранилось до наших времен в северной части Анд,  где им пользовались
мотилоне,  декламируя послания.  Материал из Центральных Анд  содержит
сообщения историков,  протоисторические предания и примеры рисуночного
письма, которое применялось индейцами аймара и кечуа в районе Титикаки
и после европейского вторжения.
     По данным ранних хронистов, история и легенды инков были написаны
на  особых  досках,  имевших  значение  современных  книг и читавшихся
посвященными амаута. Инки хранили эти доски в священном месте, которое
испанцы  сравнивали  с европейской библиотекой.  Если первые европейцы
сообщили только, что для записи преданий служили доски, а для передачи
вестей использовали крашеные жезлы,  то амаута утверждали,  что раньше
было еще другое письмо на банановых листьях, но исконные древние знаки
вышли  из  обихода  и  были  забыты  во  время войн,  предшествовавших
воцарению первого Инки.
     Недостаточность конкретного   материала,   ограниченного   общими
ссылками и примерами позднего происхождения,  не  позволяет  проводить
сопоставления ни с Панамой,  ни с островом Пасхи.  Однако идеограммы и
символы на археологических памятниках религиозного искусства  Перу,  а
именно  в  древнем  культовом  центре  района  Титикаки,  содержат все
основные элементы знаков ронго-ронго.
     Так, рельефный  идеографический  орнамент  на  воротах  Солнца  в
Тиауанако  состоит  из   шестнадцати   основных   элементов,   которые
характерны    для   пасхальского   ронго-ронго.   Среди   них   группы
птицечеловеков,  человек,  держащий церемониальный  жезл,  двухголовая
птица  с  изогнутым  клювом,  животное  из кошачьих,  рыба,  солнечный
символ, орнамент из перьев, серповидное нагрудное украшение, "плачущий
глаз", длинное ухо и трехпалая рука, которой наделены все фигуры.
     Но всего примечательнее недавно установленный факт,  что  система
письма  перевернутым  бустрофедоном  обнаружена  во всем мире только в
двух местах: на острове Пасхи и в области Тиауанако.
     Мне сдается,  что  система  письма  бустрофедоном  на  деревянных
дощечках  раньше  была  шире  распространена  в  Центральной  и  Южной
Америке. Дощечками пользовались во время торжественных церемоний. Идея
такого  письма  распространилась  до  Панамы   и   Перу   и   достигла
близлежащего    острова   Пасхи.   Изолированность   острова   помогла
письменности сохраниться в этой своеобразной уединенной  общине,  хотя
из-за частых войн и языковых изменений способ чтения был забыт.
     Поразительные этнографические    аналогии    применению     кохау
ронго-ронго   наблюдались   у   куна,   где   до  протоисторических  и
исторических  времен  сохранялись   основные   обряды,   связанные   с
дощечками.  Что  касается  магии и художественных идей,  воплощенных в
начертании знаков,  а также такой особенности,  как уникальная система
перевернутого  бустрофедона,  то их распространение ограничилось двумя
сопредельными районами восточной окраины Тихого океана: древним Перу и
островом Пасхи. (XII)

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЕ СПРАВКИ

ЛИТЕРАТУРА

ПОСЛЕСЛОВИЕ

КОММЕНТАРИИ

(I) Результаты серологических исследований (т. е. исследований генетически обусловленного состава крови) среди народов Тихоокеанского бассейна довольно противоречивы. Это связано с тем, что вот уже не одно столетие в сравнительно малые и изолированные популяции островитян интенсивно проникают отдельные лица и целые группы из самых различных стран Европы, Азии и Америки, причем это проникновение не поддается сколько-нибудь точному учету. Однако исследования, на результаты которых ссылается Т. Хейердал, и исследования, результаты которых были опубликованы позже (см. например: R. T. Simmons. Blood group genes in Polynesians and comparisons with other Pacific peoples. Oceania, vol. XXXII, No. 3, 1962, pp. 198-210), или свидетельствуют в пользу гипотезы Хейердала, или, по крайней мере, оставляют вопрос открытым. Крупнейший советский антрополог Я.Я. Рогинский, оценивая результаты исследований Р. Симмонса (см. Я.Я. Рогинский. О первоначальном заселении Полинезии. По материалам антропологии. Советская этнография, Э 5, 1966, стр. 75-80), придает в своем изложении выводам последнего на мой взгляд, несколько более скептический оттенок, чем они заслуживают. Крайне осторожная форма, в которую Симмонс облекает свои выводы, вызвана не его сомнениями относительно возможного участия индейцев Америки в формировании населения Полинезии (в этом Симмонс как раз не сомневается), а тем, что он, так же как и новозеландский ученый Э. Шарп (подробнее о взглядах Э. Шарпа см комментарии к стр. 97) не верит в преднамеренную массовую колонизацию Полинезии. По мнению Спммонса, пестрота генетических характеристик крови у полинезийцев объясняется именно тем, что Полинезия заселялась случайно немногочисленными и самыми различными по происхождению группами людей с унесенных в открытый океан судов. (См.: R.Т. Simmons. The blood group genetics of Easter islanders (Pascuense) and other Polynesians. Reports of the Norvegian archaeolog. expedition..., vol. 2, 1965, Stockholm, pp. 333-343). Рогинский указывает также на то, что по некоторым серологическим признакам полинезийцы скорее близки к айнам, нежели к индейцам (см.: Я.Я. Рогинский. стр. 77). Что ж, так называемая айнская проблема далеко еще не решена, и давать категорическое объяснение этим фактам, во всяком случае пока, преждевременно. Однако, видимо, полинезийцев пришло время сравнивать по генетическому составу крови не с индейцами вообще, а с какими-то достаточно ограниченными их группами, если, конечно, время еще не потеряно. Весьма существен и удачно подчеркнутый Рогинским факт отсутствия сходства по крови у микронезийцев и полинезийцев. Он видит в этом признак слабости серологических доводов в пользу гипотезы Хейердала. "Ведь в этом случае, - пишет Рогинский, - заведомо известно, что в Восточной Микронезии сильна полинезийская примесь". Но противоречит ли это гипотезе Хейердала? Интенсивное смешение микронезийцев с европейцами и азиатами продолжается непрерывно в течение всей колониальной истории Микронезии, т. е. вот уж четыреста лет, если не более (подробнее об этом см.: П.И. Пучков. Население Океании. М., 1967, стр. 115-151). О генетически чистом типе (или типах) крови у современных микронезийцев говорить просто не приходится. А это значит, что кровь микронезийцев в любом случае не может свидетельствовать ни за, ни против гипотезы Хейердала. К тому же среди ученых до сих пор нет единой точки зрения на происхождение в Микронезии "полинезийской примеси", которая, к слову сказать, обнаруживается не только в антропологическом типе микронезийцев, но и в их языке и культуре. Одни (например, У. Черчилл, А. Кэппел, А. Маршалл) склонны видеть в этой примеси следы первоначального движения предков нынешних полинезийцев на восток в Тихий океан. Другие (их большинство) рассматривают "полинезийскую примесь" как следствие проникновения в Микронезию с востока отдельных групп уже обосновавшегося в Полинезии населения. (II) Генетическое родство японской керамики с керамикой прибрежных культур нынешнего Эквадора на рубеже IV-III тысячелетий до н. э. можно считать твердо установленным (см.: В. J. Meggers, С. Evans, E. Estrada. Early formative period of Coastal Equa-dor. Smithsonian contributions to anthropology, vol. 1, Washington, 1966). Как считает советский ученый С.А. Арутюнов, этот удивительный факт можно объяснить, предположив, что лодку рыбаков - древних жителей Японии - некогда отнесло в открытый океан, подхватило течением Куросио и вынесло к эквадорскому побережью Южной Америки, где злосчастные рыбаки слились с каким-то местным племенем рыболовов (см.: С.А. Арутюнов. Древние тихоокеанские связи: миф или действительность? Советская этнография, Э 4, 1967). Так или иначе культурные контакты (случайные или преднамеренные - это уже вопрос другой) между Азией и Америкой возникали много раньше той эпохи, с которой связывают обычно заселение Полинезии. Действительность (и в который раз!) превзошла самые дерзновенные гипотезы. А ведь предполагаемая лодка неолитических рыбаков Японии могла двигаться только по дуге течений, пересекающей Тихий океан от Азии к Америке. Между тем скептики и по сей день спорят, могли ли выходцы из Азии достичь Америки, плывя по этой, называемой Хейердалом дуге (см. например: В.И. Войтов. Морские пути в Полинезию. Природа, Э 2, 1965). (III) Увлекательную, полную приключений историю о французе Эрике де Бишопе и его плаваниях в Тихом океане вы сможете прочесть в книгах Б. Даниельссона "Большой риск. Путешествие на "Таити-Нуи" (1962) и Э. де Бишопа "Таити-Нуи" (1966). (IV) Критика этноботанических доводов Хейердала, выдвинутых им в защиту своей гипотезы, была одно время особенно суровой и непримиримой. Возможно, это произошло и потому, что Хейердал приобрел в лице видного американского ботаника Э. Меррилла убежденного и высоко эрудированного противника своих взглядов. История полемики между Хейердалом, с одной стороны, и Мерриллом и его сторонниками, с другой, рассказана здесь самим Хейердалом с достаточной полнотой и к тому же в весьма увлекательной форме. Победителем в этом споре, несомненно, стал Хейердал. Данные этноботаники действительно подтверждают американское происхождение ряда культурных растений Полинезии. Особенно примечательна находка американского культурного хлопчатника при раскопках в Мексике в слоях, датируемых шестым тысячелетием (5800) до н. э. (см.: С. E. Smith, R.S. Mасneish. Antiquity of American polyploid Cotton. Science, vol. 143, No. 3607,1964). Едва ли стоит также оспаривать американское происхождение такой важной земледельческой культуры полинезийцев, как батат. На X Тихоокеанском научном конгрессе Г. Конклин убедительно показал легковесность всех гипотез, согласно которым батат проник в Океанию из Африки или даже наоборот - в Африку из Океании (см.: Н. С. Соnklin. The Oceanian-African hypotheses and the Sweet potato. Plants and the migrations of Pacific peoples. Honolulu, 1963), а Д. Йен, развивая идеи замечательного советского ботаника Н.И. Вавилова, обстоятельно доказал, что центр происхождения батата находится именно в Южной Америке. Что же до Азии и Африки, то не исключено, что батат был занесен туда уже в историческое время испанцами и португальцами (D. E. Yen. Sweet-potato variation and its relation to human migration in the Pacific. Ibidem). Эти примеры конечно, не исключают того, что в проблеме происхождения культурных (и некоторых дикорастущих, но используемых человеком) растений Полинезии еще много неизученного, а потому спорного, неясного и противоречивого Но - и в этом суть - в целом данные этноботаники не противоречат гипотезе Хейердала, как это иногда безапелляционно утверждается. (V) "Роль инкских преданий для испанцев, открывших Полинезию и Меланезию" и "Вальсовый плот и роль гуар в аборигенном мореходстве Южной Америки" - это, пожалуй, лучшие, самые яркие и самые впечатляющие статьи сборника. Содержащиеся в этих статьях выводы (о том, что испанцы, проникая в Тихий океан, руководствовались и преданиями индейцев, и о том, что индейцы западного побережья Южной Америки были умелыми и опытными мореходами - на бальсовых плотах они бесстрашно уходили в открытый океан), по существу, никем не оспорены. Факты, содержащиеся в этих статьях, свидетельствуют, между прочим, и о том, что американские и европейские ученые зачастую неоправданно недооценивают самобытное мореходное искусство народов Америки и Океании. Недооценка эта ярче всего сказалась, пожалуй, в работах современного новозеландского ученого Эндрью Шарпа, который вот уж который год доказывает, что заселение Полинезии - результат стихийной игры ветра и морских течений. Если согласиться с Шарпом, навсегда унесенные в бурю от родных островов суда незадачливых островитян или гибли в волнах, или же прибивались по воле случая к необитаемым островам и архипелагам. Экипажи таких попавших в беду, но уцелевших судов и образовывали, по Шарпу, первоначальное население новых и новых островов [(A. Sharp. Ancient voyagers in the Pacific. Lnd, 1957; idem. Polynesian navigation to distant islands. Lnd, 1901; idem. Ancient voyagers of Polynesia. Berkeley, 1964).] Эту точку зрения разделяют и некоторые другие видные исследователи тихоокеанских народов, в том числе К.П. Эмори (К.P. Emory. Origin of the Hawaiiens. J. Polynesian soc., vol. 68, No. 1, 1959.) и Р. Симмонс (см. комментарий I). После знакомства с двумя названными работами Хейердала скептицизм Шарпа и его единомышленников в отношении мореходного искусства аборигенов Америки и Океании кажется особенно неоправданным. Естественно, что непреднамеренные - по воле волн и ветра - плавания к необитаемым островам также играли определенную роль в заселении Полинезии. "Но решающую роль в заселении Полинезии, - как верно подчеркивает крупный советский географ Я.М. Свет, - все же сыграли не горе-путешественники, отнесенные ветрами к неведомым берегам, а мореплаватели, которые бороздили Океанию по определенным маршрутам и с определенной целью." (Я.М. Свет. История открытия и исследования Австралии и Океании. М., 1966, стр. 39). Отметим, что произведенные американским археологом Робертом Саггсом раскопки древнейших поселений на острове Нуку-Хива (Маркизские острова) как будто хорошо подтверждают последнюю точку зрения (см.: R.С. Suggs. The archeology of Nuku Hiva, Marquesas islands, French Polynesia. - Anthropol. papers Am. Museum nat. hist. vol. 49r pt 1, N. Y. 1961; idem. The hidden worlds of Polynesia. N. Y., 1962). (VI) Более подробно результаты крайне важных для подтверждения гипотезы Хейердала археологических изысканий на островах Галапагос изложены Хейердалом и археологом А. Шельсволдом в работе: T. Heyerdahl and A. Skjolsvold. Archaeological evidence of prespanish visits to the Galapagos islands. (Memoirs of the Soc Am. Arch., No. 12, 1956). (VII) Предложение Хейердала о том, что так называемые "длинноухие" и "короткоухие" (об ином толковании терминов ханау-момоко и ханау-еепе см. Ю.В Кнорозов. Легенды о заселении острова Пасхи. Советская этнография, Э 4, 1963) принадлежали к разным народам и разным расовым типам, как будто не подтверждается. Советский ученый Н.А. Бутинов пришел к весьма обоснованному выводу, что пасхальцы делились на "короткоухих" и "длинноухих" не в силу разного происхождения, а что это было "деление внутри одного (полинезийского - В. Б.) народа." (Н.А. Бутинов. Короткоухие и длинноухие на острове Пасхи. Советская этнография, Э 1, 1960). Похоже, что на это же указывают и результаты антропологических исследований черепов из пасхальских погребений, правда, сравнительно поздних (R. Murri1. A study of cranial and postcranial material from Easter island. Reports of the Norvegien archaeol. expedition to Easter island and the East Pacific, vol. 2). Но, как справедливо заметил Хейердал, комментируя эту статью Меррилла, независимо от того, "согласимся ли мы с тем, что "длинноухие" и "короткоухие" лишь социальные подразделения, или что это представители различных по происхождению групп населения", между теми и другими существуют вполне определенные различия. (Т. HPуеrdah1. Addendum. Ibidem, p. 327). Впрочем, на выводах Меррилла сказалось, возможно, и то, что все обследованные им черепа были взяты из погребений "короткоухих". (VIII) К настоящему времени это утверждение, тогда справедливое, уже устарело. В распоряжении ученых-океанистов сейчас целый ряд абсолютных датировок для древних стоянок на островах Полинезии. Все они получены так называемым методом С-14. Этот метод определения абсолютного возраста органических остатков (угля, золы, дерева, костей и др.) основан на том, что в живых тканях животных и растительных организмов соотношение обычного изотопа углерода C12 и радиоактивного изотопа С14 (период полураспада около 5360 лет) строго постоянно, тогда как в мертвых тканях вследствие радиоактивного распада изотопа С14 это соотношение непрерывно изменяется. Определив соотношение C12 и С14, узнают абсолютный возраст археологического памятника, содержащего органические остатки. Известный археолог-океанист Роберт Саггс (упорный оппонент Хейердала) приводит следующие древнейшие для Полинезии даты: для Маркизских островов - примерно 150 год до н. э.; для Гавайских островов -120 год н. э.; для островов Самоа - I век н. э.; для острова Пасхи - IV век н. э., и т. д. (R.С. Suggs. The archeology of Nuku Hiva, pp. 174-175). Число анализов и полученных по методу С-14 датировок быстро растет. Иногда полученные таким образом датировки противоречат друг другу и другим данным (см., например: Y.H. Sinoto. A tentative prehistoric cultural sequence in the Northern Marquesas islands. The Y. Polynesian Soc., vol. 75, No. 3, 1966). Поэтому делать заключения, даже предварительные, пока во всяком случае еще рано. Но один очень важный вывод уже можно сделать: оказывается, человек заселил Полинезию по меньшей мере на добрую тысячу лет раньше, чем думали еще 10-15 лет тому назад! (IX) То, что статуи Маркизских островов были созданы, по-видимому, много позже статуй острова Пасхи (наличие полученных методом С-14 дат достаточно убедительно) - обстоятельство, крайне важное, так как многие оппоненты Хейердала в поисках ближайшей (неамериканской!) суши невольно обращают свои взоры к Маркизским островам как к месту исхода предков пасхальцев (см., например: И.К. Федорова. Фольклорные памятники острова Пасхи как исторический источник, стр. 6. Она же. Исследования экспедиции Т. Хейердала в Юго-Восточной Полинезии. Советская этнография Э 6, 1967, стр. 144; R.С. Suggs. The island civilizations of Polynesia. N.Y., 1960, pp. 226-227 etc.: idem. Archeology of Nuku Hiva, pp. 193 etc). Особенно активен и настойчив в этом отношении Кеннет Эмори (К.Р. Emorу Origin of the Hawaiiens; idem. East Polynesian relationships. Ibidem. 1963, vol. 72, No. 2; idem, and Y.H. Sinoto. Eeastern Polynesian burials at Maupiti. Ibidem, vol. 73, No. 2. 1964). Стремясь во что бы то ни стало опровергнуть результаты раскопок Хейердала и его коллег на о. Пасхи, Эмори даже пустил в оборот совершенно несуразное предположение о том, что знаменитый оборонительный ров Поики был, якобы, всего-навсего обычной в Полинезии канавой для выращивания клубневой культуры таро (см. К.P. Emory and Y.H. Sinoto. Implications of recent archaeological finds in East Polynesia. A paper delivered at the American Anthropol. Association Annual Meeting, November 21-24, 1965, p. 4). (X) Следует подчеркнуть, что Хейердал здесь абсолютно прав. Даже те лингвисты, которые явно склонны к переоценке возможностей лексикостатистики и глоттохронологии, невольно констатируют в историографических разделах своих работ поразительную разноголосицу среди исследователей, пытающихся установить генетическое соотношение полинезийских языков и диалектов между собой и с языками других народов (см., например: G.W. Grасе. The linguistic evidence. Current anthropology, vol. 5, No. 5, 1964; R. Green. Linguistic suhgrouping within Polynesia: the implications for prehistoric settlement. J. Polynesian soc., vol. 75, No. 1.1966). Крайний разнобой в лингвистических характеристиках полинезийских языков хорошо виден и из обзора классификаций их в книге П.И. Пучкова "Население Океании" (стр. 32-35). В связи с этим нельзя не согласиться с немецким ученым X. Келером в том, что "лингвистические исследования сами по себе не могут дать удовлетворительных результатов в решении проблемы происхождения и миграций полинезийцев, меланезийцев и микронезийцев" (H. Kehler. Comments. Current anthropology, vol. 5, No. 5, 1966, p. 393). Существенным пороком лингвистических исследований в Полинезии методами лексикостатистики и глоттохронологии является и то, что авторы гипотетических генетических схем, исследуя ныне распространенные в Полинезии полинезийские языки и расстанавливая эти языки в том или ином порядке, не рассматривают проблемы существования, если не сейчас, то в прошлом неполинезийского языкового компонента в Полинезии. А в этом ведь как раз и заключается суть гипотезы Хейердала. Поэтому любые выводы, сделанные на основе подобного рода лингвистических исследований, не могут опровергнуть гипотезу Хейердала просто потому, что они бьют мимо цели. (XI) Если отвлечься от истории вопроса, то основной смысл статьи - в утверждении Хейердала, что пасхальская письменность имеет неполинезийское происхождение. Это, конечно, пока гипотеза, но гипотеза, заслуживающая внимания хотя бы из-за соображений, приведенных в послесловии. Немало места в статье уделено предпринимавшимся различными исследователями попыткам прочтения пасхальских дощечек, в частности попыткам увязать тексты дощечек с записанными вариантами легенд, преданий, верований, родословных. В связи с этим приходится отметить, что при оценке фольклора пасхальцев обе стороны - и Хейердал, и его оппоненты, видимо, проявляют известную неосторожность. Обязательно ли должны присутствовать в фольклоре острова Пасхи неполинезийские элементы и мотивы? Хейердал полагает, что обязательно. Доказывает ли, с другой стороны, отсутствие таких мотивов и элементов, что население острова Пасхи всегда было строго полинезийским? Советские ученые H.А. Бутинов, Ю.В. Кнорозов, И.К. Федорова в этом не сомневаются (см., например: Н.А. Бутинов. Короткоухие и длинноухие на острове Пасхи; Ю.В. Кноpозов. Легенды о заселении острова Пасхи; И.К. Федорова. Ареои на острове Пасхи. Советская этнография, Э 4, 1966). Кажется, однако, что и на тот, и на другой вопрос правильнее дать отрицательный ответ. И вот из каких соображений. Обзор легенд о заселении острова Пасхи, собранных и записанных Т. Жоссаном, У. Томсоном, С. Раутледж, А. Метро, С. Энглертом, Ф. Фельбермайером и некоторыми другими исследователями, привел Ю.В. Кнорозова к выводу, с которым едва ли нужно спорить: все рассмотренные легенды "имеют чисто полинезийский характер" (Ю.В. Кнорозов. Легенды о заселении острова Пасхи, стр. 153). Собственно, так и должно быть: ведь нынешнее население острова - полинезийцы и только полинезийцы. Совсем не обязательно, чтобы в современном полинезийском фольклоре сохранялся неполинезийский субстрат. Но в сколь глубокую древность можно проникнуть, опираясь на анализ фольклора острова Пасхи? Можно ли, опираясь на полинезийский характер местного фольклора, заключить, что полинезийцы здесь были с самого начала? Разве древняя традиция не могла или даже не должна была быть прервана? Следует учитывать и еще одно существенное обстоятельство. Вторжение элементов нового (например, библейских мотивов под влиянием миссионерских проповедей или не свойственных аборигенам географических знаний после первого контакта с европейскими морепроходцами) в старые легенды, предания, вообще в устную традицию происходит удивительно быстро, и далеко не всегда ученым удается "поймать" момент и причину внедрения нового, инородного в старое, традиционное. А бесхитростные энтузиасты ученые склонны порой рассматривать это новое как неотъемлемую часть подлинно древней традиции. Любопытные примеры этому привел недавно Грегори Денинг (см: G. Dening. Ethnohistory in Polynesia. J. Pacific History, vol. 1. Canberra, 1966, pp. 32-33 etc.). (XII) Над раскрытием характера письменности ронго-ронго работали советские ученые Б.Г. Кудрявцев, Д.А. Ольдерогге, Н.А. Бутинов, Ю.В. Кнорозов (Б.Г. Кудрявцев. Письменность острова Пасхи. Сб. Музея антропол. и этногр., вып. XI, М.-Л., 1949; Д.А. Ольдерогге. Параллельные тексты некоторых иероглифических таблиц с острова Пасхи. Советская этнография, Э 4, 1947; Н.А. Бутинов и Ю.В. Кнорозов. Новые материалы об острове Пасхи. Советская этнография, Э 6, 1957; Они же. Предварительное сообщение об изучении письменности острова Пасхи. Советская этнография, Э 4, 1956; Н.А. Бутинов. Иероглифическая письменность острова Пасхи. Вестник истории мировой культуры, Э 3, 1959. Он же. Длинноухие и короткоухие на острове Пасхи). Немало интересных предположений было сделано этими учеными и относительно содержания пасхальских дощечек. Однако никто из них не подверг сомнению полинезийское происхождение письменности ронго-ронго. Да и вообще, насколько мне известно, никем еще не был предпринят серьезный поиск лингвистического ключа к содержанию ронго-ронго в южноамериканской археологии и этнографии. Это, будем надеяться, дело будущего. (XIII) Только подобного рода недоразумением можно объяснить, что некоторые критики гипотезы Хейердала обвиняют его в расизме (?!), утверждая, что Хейердал приписывает создание древних цивилизаций Центральной и Южной Америки "белым рыжебородым" пришельцам из далекого Средиземноморья, а американских индейцев считает неспособными на это. Все это просто неверно. Дело в том, что у майя, ацтеков, чибча, инков и многих других народов Центральной и Южной Америки действительно были распространены легенды и предания, согласно которым творцами и хранителями наивысших достижений индейской культуры были будто бы пришлые немногочисленные группы людей, резко отличных но своему физическому типу от основной массы монголоидного населения. В числе важнейших отличительных признаков во внешнем облике этих людей легенды согласно указывают светлый (белый) цвет кожи и рыжую бороду. Нередко эти же признаки приписывались индейцами местным богам. Схожие представления о людях и богах европеоидо-подобного облика есть и в полинезийских преданиях и мифах. Но, может быть, мотив "белых рыжебородых пришельцев" был привнесен в индейские легенды и предания полинезийцев уже в новое время в связи с вторжением в Америку и Полинезию европейских колонизаторов и христианских проповедников? Этот существенный, на первый взгляд, аргумент не трудно отвести. В самом деле. Не случайно же инки приняли завоевателя Перу, испанского конкистадора Писарро и его бандитов-солдат за вернувшихся к ним богов, а гавайцы равным образом увидели в английском мореплавателе Джемсе Куке своего бога Лоно. Но, что решает дело окончательно, информация о бородачах европеоидо-подобного облика содержится не только в легендах и преданиях, но и в древних памятниках изобразительного искусства Центральной и Южной Америки. В книге "Американские индейцы в Тихом океане" Хейердал на 125 страницах свел воедино огромное число фактов, судя по которым в реальном существовании таинственных бородачей едва ли можно сомневаться. Кто же они и откуда они пришли? Пока загадка остается загадкой. Хейердал отнюдь не бьется за то, что это были представители высшей "белой" расы, облагодетельствовавшие американских монголоидов-варваров. Он лишь называет несколько возможных направлений поиска и в том числе ставит (только ставит!) вопрос о теоретической возможности проникновения какой-то группы древних европеоидов в Америку через Атлантический океан. Впрочем, и тут Хейердал крайне осторожен, особо подчеркивая, что нет достаточных оснований считать "бородачей" кавказоидами (термин, синонимичный термину "европеоиды") ; поэтому он называет их "подобными кавказоидам" (Caucasian-like), скорее с целью обратить внимание на немонголоидные и ненегроидные черты в их облике (T. Heyerdahl. The American Indians in the Pacific, p. 225). Собственно говоря, Хейердала интересует совсем другое: то, что легенды о людях и богах европеоидо-подобного облика имеют хождение не только в Америке, но и в Полинезии! При этом, если в американских легендах эти люди (или боги) в некоторый момент уходят (или уплывают в океан), то в Полинезии они, наоборот, в некоторый момент появляются, приплывают из-за горизонта как выходцы из некой жаркой, засушливой страны. В совокупности этих вот фактов. Хейердал не без оснований видит еще одно доказательство генетической общности населения Америки и островитян Полинезии. Спрашивается, при чем же здесь расизм? Добавлю в заключение, что наличие европеоидо-подобных черт у части полинезийцев так или иначе признается всеми исследователями Полинезии, в том числе и столь убежденными противниками гипотезы Хейердала, как например, Те Ранги Хироа (см.: Те Ранги Хироа. Мореплаватели солнечного восхода. М., 1959, стр. 22-27).

СОДЕРЖАНИЕ


     Речь в Королевском географическом обществе
     Заселение Полинезии
     Возможные океанские пути в Америку и из Америки до Колумба
     Культурные растения  -  доказательство  доколумбовых  контактов с
Америкой
     Роль инкских   преданий   для  испанцев,  открывших  Полинезию  и
Меланезию
     Вальсовый плот  и  роль  гуар  в  аборигенном  мореходстве  Южной
Америки
     Раскопки на островах Галапагос
     Остров Кокос - база доиспанского индейского судоходства?
     Остров Пасхи
     Статуи острова Пасхи - проблема и итоги
     Полинезийские и неполинезийские элементы на острове Пасхи
     Историческое население острова Пасхи и письменность ронго-ронго
     Библиографические справки
     Литература
     Послесловие (В. М. Бахта)
     Комментарии (В. М. Бахта)


                             Тур Хейердал

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ОДНОЙ ТЕОРИИ


                        Редактор Л.П. Жданова
                        Художник Ю.С Детинкин
                Художественный Редактор В.А. Евтихиев
                 Технический редактор И.К. Пелипенко
               Корректоры Е.П. Баскакова и В.С Игнатова
                     OCR - Андрей из Архангельска

              Типография им Анохина Управления по печати
                 при Совете Министров Карельской АССР
                   г. Петрозаводск, ул. "Правды", 4

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

     

решение хорошо согласуется с гипотезой, разработанной Хейердалом.