Это понял бы чуткий Моцарт. Это сумел бы выразить Кафка. Нетребко же в Австрии многие осудили, застращали,
зазвучало: «Ах так? Лишить контрактов, гражданства, освистать, осудить, пусть поет своим «ватникам».
В Австрии, одной из любимых моих стран, воплотившей вековечную мечту советского человека о победе социализма, каким он, социализм, человеку тому снился; в стране, где официанты горделиво, а не склочно, отвечают: «У меня не сто рук»; в стране Отто Вагнера и Густава Климта покатили баллон на Анну Нетребко.То есть сначала ее там на руках носили.
Она пела в Венской опере. Зал в горячечно-бредовой тишине изнывал, пока она пела: ну ясно, ясно, божественно, прекрасно, дайте же возможность уже начать хлопать, неистовствовать, плавиться в обожании, плакать и не отпускать.
Она взяла и спела для Донецка. Не то чтобы для одного Донецка – но и для него. Она, когда поет, то не делает различия, кто слушает. В каком городе. В Питере. В Вене. В Донецке. На Красной площади.
И еще Анна подарила миллион донецкому оперному театру. Там недавно под артобстрелом давали «Риголетто», и зал аплодировал стоя, хотя за дирижера был солист, а певцы с июля не получали зарплату.
И в партере, и в ложах изнывали, как в Вене, плакали, светились счастьем, монтируя из пороховой гари и чистых верхних нот фантастический вердиевский мост из милой, благодушной и чувствительной Европы в обгорелый, искореженный и погружающийся во мрак многострадальный город.
Это понял бы чуткий Моцарт. Это понял бы чудаковатый Хундертвассер, носивший разные носки. Это сумел бы выразить Кафка, уж он бы то-о-очно смог бы – на свой лад.
Нетребко же в Австрии многие осудили, застращали, зазвучало: «Ах так? Лишить контрактов, гражданства, освистать, осудить, пусть поет своим «ватникам».
Но австрийцы? Но европейцы? Что с ними? (Фото: Алексей Смышляев/Интерпресс/ТАСС)
|
Это уже отклик из другой страны – Украины, страны, вычерпывающей сейчас самую мрачную, самую бездноватую глубь своего падения. Очнутся, одумаются, уверен. Поймут, как Риголетто, что не герцогу отмстили, а себе, получив в мешке тело умирающей, любимой неньки-дочери-Джильды. Но это после. А пока им, сведенным с ума пропагандистским гиньолем, простительно. Кафка бы и их понял.
Но австрийцы? Но европейцы? Что с ними? Пересмотрел ролик, на котором Кончита Вурст поет песню из «Титаника» – на австрийском аналоге «Минуты славы». Видно, как реагирует жюри. Как благодушен зал. Как симпатизируют мужику, по-гоголевски обернувшемуся бабою. Как, млея, привстают, когда баба с мужиком в одном бородатом лице берут с подходом из-за печки мало-мальски высокую певучую ноту. Какие сладко-толерантные мины на их лицах! «Захер», чистый «Захер»!
Одно плохо: нота не чиста. Никудышное пение. Не будь бороды, накладной груди и имиджа иного, будь он таким, как прописано устарелым создателем (чему прекрасной иллюстрацией является, кстати, статная Анна), стали бы австрийцы хлопать и стенать под эту чудовищную профанацию?
Может, они добрые? У нас в поездах жалостливо после войны инвалидов слушали. Тех солдат-«самоваров», с кого не лепили австрийский золоченый монумент героям Великой Отечественной. И копейки им не жалели. Кончите тоже милостыньку подали: «Райффайзенбанк» сделал его своим лицом.
Вот такая у них там удивительная, избирательная доброта. Нельзя петь, нельзя помогать тем, кто ведет свою отечественную войну в Донбассе. Ладно, не дождутся тамошние старики да дети поддержки от «Райффайзена».
Допустим, не его это дело. Так и на Нетребко прикрикнули: не сметь выходить за рамки предписанной евроблаготворительности! Еще не все Вагины Сардельки в шоколаде, а ты на умытый кровью Донбасс со своим миллионом!
Кровь, пот, порох и железо; страдание и смерть, подвиг и урон, мрачный край бездны и черные человеки; святая самоотверженность, защита очага и будущего; жизнь, пробивающаяся к свету, как первоклашки Донецка под обстрелом. Это на одной стороне. И тут с нами Моцарт и, не побоюсь этого слова, Гайдн.
Кислая нежить, сладкая ложь, страдания унисексуальных вертеров от нападок в школе, нападок, заметьте, не бомбежек, лицемерное приличие, включающее все девиации, о которых мечтать боялись Юнг с Фрейдом, блестки и слюнки – на другой. С ними Кончита.
А всего-то Анна и сказала: «У меня в Донецке есть товарищи, молодые музыканты. Они рассказали, как живут под бомбами, но все равно ходят в консерваторию на занятия». Ну разве такое может простить и понять цивилизованная Европа? До того ли ей?
И далее: «Я не политик, но мне очень захотелось протянуть Донецку руку помощи».
Скажи такое Кончита – на спор расцеловал бы в усы. Не скажет. Ничем не рискую.
Буду надеяться на Нетребко.
http://www.vz.ru/columns/2014/12/11/719829.print.html