Балинхоу - новое поколение Китая

Родители жалуются на их лень и алчность, но это поколение молодых китайцев считает, что с него хватит.

В 2004 году, только прилетев в Пекин, я сразу же был приглашен судить конкурс по английскому языку для старшеклассников. Со мной вместе в жюри сидели две преподавательницы социологии из Университета Цинхуа – обаятельные и циничные дамы средних лет. Выслушав очередное выступление конкурсанта о том, что Китай был беден, а теперь богат и могуч, я заметил одной из них, что дети выглядят немного зажатыми.

«Они же ничего не знают! – зашипела она. – Никто из этого поколения не представляет себе, как живут люди. Они все испорченные».

За последние восемь лет я неоднократно слышал подобные высказывания. Это любимая тема китайской прессы. Причем молодежи достается и справа, и слева. Скажем, в январе этого года журналист и отставной генерал-майор Ло Юань (Luo Yuan), стоящий на ультра-патриотических позициях, назвал ее ментально и физически ущербной. «Женственных среди них много, мужественных - мало, - заявил он. – Они бесхарактерны, нерешительны и к тому же слабы физически, как же они смогут брать на себя серьезную ответственность?» Одновременно писатель и социальный критик Мужун Сюэцунь (Murong Xuecun) обрушился на молодежь в американском журнале Foreign Policy. «До ожирения обожравшееся гамбургерами с “Кока-колой” [ ...] молодое поколение верит только официальным декларациям. Многие его представители просто считают любые попытки спорить с официальной линией ересью. Им неинтересно разбираться в подробностях».

Во всем этом есть определенная доля истины. После своего приезда в Китай я, как и большинство экспатов, некоторое время работал учителем, прежде чем нашел работу журналиста и редактора. Однажды мне пришлось насильно вытаскивать из класса 19-летнего парня, который начал буйствовать, бить кулаками по полу и отказался уходить по доброй воле. Утверждения Мужуна о том, что молодежь, не думая, проглатывает правительственную пропаганду, выглядят неубедительно в эпоху, в которую доверие к властям подорвано социальными сетями, но что стоит за словами Ло понять нетрудно. Как ни забавно, особенно пухлыми выглядят дети военных. Учителя старшей школы при военной базе при мне говорили, что их дубоголовые подопечные «похожи на жирные, трясущиеся пенисы», и спорили о том, кто из школьников больше «напоминает сардельку».

«Продуктовые» метафоры в принципе крайне характерны для этой темы. Китайцы старших поколений, как будто, обижаются: «Почему им все так легко достается, если нам приходилось так трудно?» Главной мишенью для критики служат так называемые балинхоу – молодые люди, рожденные после 1980 года, не знавшие нормирования продовольствия и росшие уже в период «реформ и открытости». Следует заметить, что я говорю о городском среднем классе, который воспринимается китайскими СМИ как воплощение потребительства. Основная масса критических выпадов имеет мало отношения к реальным недостаткам молодежи, зато служит явным указанием на зияющую и беспрецедентную пропасть между молодыми китайскими горожанами и их родителями.

26-летняя аспирантка Чжан Цзюнь (Zhang Jun) охарактеризовала ситуацию так: «Это необычный разрыв между поколениями. Это разрыв в ценностях, в благосостоянии, в образовании, в моделях отношений, в информированности». 30-летняя журналистка Линь Мэйлянь (Lin Meilian), откровенно признает: «У нас матерью нет ничего общего. Нам не о чем с ней говорить. Она не понимает, почему я выбрала такую жизнь».

Разумеется, такое положение дел не уникально. Однако большинство стран все же может похвастаться намного большей межпоколенческой преемственностью. Моя юность в Манчестере 1990-х годов отличалась от юности моих родителей в Бристоле и Сиднее 1960-х годов, так сказать, количественно, а не качественно. Однако родители поколения китайцев, родившихся в 1980-е годы, (рожденные, соответственно, между 1950 и 1965 годами) выросли в сельском, маоистском мире, совсем не похожем на мир, в котором живут их дети. Во времена их юности было по одному телефону на деревню, университеты были закрыты, а работа предписывалась сверху. Представьте себе дезориентацию и замешательство многих западных родителей, когда речь идет об интернете и его роли в жизни их детей, и прибавьте к этому точно такие же проблемы вокруг брака, студенческой жизни и карьерного выбора, и вам отчасти станет понятно положение дел в Китае. Людям, в двадцать с небольшим лет работавшим в отдаленных колхозах, приходится иметь дело с поколением, для которого норма жизни – это торговые центры, айфоны и свидания вслепую.

Китайцы из старших поколений, особенно те, кому сейчас 50-60 лет, часто выглядят иммигрантами в собственной стране. Они так же дезориентированы, так же не совсем понимают социальные нормы и нравы, так же склонны замыкаться в небольших группах. Если говорить об отношениях с детьми, то эти люди напоминают мне родителей тех индийских и бангладешских ребят, с которыми я рос вместе. Они так же пытаются советовать детям, как делать выбор в ситуации, в которой они сами никогда не были. Причем, как ни странно, дистанция между деревней в Бангладеш и пригородом Манчестера выглядит даже меньше, чем между сельским Китаем 1970-х годов и современным Пекином.

У иммигрантов зачастую есть стабильный набор принесенных из родной культуры ценностей – религиозных или культурных, - на которые можно опираться. Однако у детей китайской Культурной революции нет такой опоры. В детстве и в юности они верили в революционный маоизм 1960-х и 1970-х годов, потом, в конце 1970-х им сказали, что все, чему их учили, было ужасной ошибкой. Затем им скормили немного социализма, с идеалами которого сразу же вступила в противоречие погоня за богатством, а потом в 1980-х годах к этому прибавились зачатки либеральной контркультуры, которые, впрочем, вскоре были задушены событиями на площади Тяньаньмэнь. Затем на сцену снова вышли те самые традиционные ценности, которые в 1960-х и 1970-х годах считались «контрреволюционными» - власти торопливо смахнули с них пыль и предложили их обществу как новую основу.

Молодежь ругают за материализм, однако для родителей именно он остается главной системой ценностей, так как для их поколения единственным надежным источником безопасности остаются деньги. Деньги — или, по крайней мере, мечты о деньгах — никогда их не покидали. «Китайцы любят деньги, - отмечает аспирантка Чжан, - потому что у денег нет прошлого». Холодное и аморальное отношение старшего поколения, пережившего «золотую лихорадку» бандитского капитализма, к вопросам заработка иногда шокирует его детей. Наживший миллиарды в строительном бизнесе поэт и альпинист Хуан Нубо (Huang Nubo), которому сейчас немногим больше пятидесяти, - один из тех немногих, кто готов говорить об этом в открытую. В своем интервью китайскому журналу Caixin он заявил, что «экология общества разрушена». Однако Хуан – уникальное явление, и вдобавок его страхует его богатство. Обычно же китайских родителей как раз волнует, что их дети недостаточно стремятся разбогатеть.

Если иммигранты мечтают, что их дети станут врачами, юристами или университетскими преподавателями, то амбиции китайцев на родине связаны с совсем другими занятиями. Врачам плохо платят, и они много работают. К тому же эта профессия непопулярна из-за хаоса и коррупции в медицинской системе. Юристы вынуждены применяться к капризам постоянно меняющегося права. В университетах платят гроши, и преподаватели вынуждены подрабатывать в других местах. Для китайских родителей приоритетны не профессиональные успехи и не общественная значимость, а деньги и гарантии будущего. И им все равно, какими путями дети будут добиваться и того, и другого.

Чжан – перспективный молодой ученый. Она регулярно посещает дипломатические мероприятия и конференции высокого уровня. Недаром она была единственным моим собеседником, попросившим меня использовать псевдоним, чтобы ее имя не выплыло при поиске в интернете. При этом она говорит: «Моя мать не понимает, зачем я всем этим занимаюсь, если это не приносит “бонусов”. Прошлый новый год я праздновала дома, и там был мой двоюродный брат. Он работает фармпредставителем – договаривается с врачами, делится с ними прибылями и продает больницам поддельные препараты (или настоящие, но по завышенным ценам). Моя мама просто не замолкала: “Почему бы тебе не поработать там же, где он? Он столько зарабатывает!” Она понимает, чем он занимается, но не видит, что с этим не так».

Китайские родители вкладывают деньги в образование детей, но не прочь при этом «срезать угол». Конечно, мало кто может позволить себе поступить, как семейство сырьевых миллиардеров, к которому принадлежит один мой знакомый: когда он не смог поступить в Университет Цинхуа, родные купили ему гражданство Доминиканской Республики, и он пошел в этот ВУЗ как «иностранный студент» - благо для этого достаточно просто оплатить обучение. Однако многие поступают, как мать Чжан, которая давала учителям взятки, чтобы они сажали ее дочь за первую парту, и она не терялась среди 50-60 одноклассников.

В Китае пока еще можно построить карьеру на собственных заслугах, хотя это становится все сложнее, так как обладатели денег и связей потихоньку разрушают социальные лифты. Возьмем такую область, как искусство. За участие в танцевальном конкурсе национального уровня нужно заплатить 20 000- 30 000 юаней. Это примерно 3 000-5 000 долларов, а средний доход горожанина в стране составляет примерно 500 долларов в месяц.

«Победителя выбирают по таланту. Но чтобы твою кандидатуру рассмотрели, надо заплатить судьям. Поэтому девушки вынуждены либо полагаться на своих папочек, либо искать себе новых “папочек”», - объясняет 21-летняя танцовщица. В одной из ведущих консерваторий страны, вырастившей немало знаменитых музыкантов, теперь студентам приходится платить директору за дополнительные занятия по 5 000 юаней за курс. Когда все готовы играть грязно, даже у самых честных родителей практически не остается выбора, и многие в итоге жертвуют своим идеализмом ради будущего детей. «Мы воспитывали их неприспособленными к миру. Мы учили их идеалам, которые нам внушали. Это было проявлением своеобразной невинности, но теперь все гонятся за вещами, которые мы не привыкли ценить. Нас учили служить обществу, их теперь учат прямо противоположному - заботиться о себе любыми средствами. Больше никто не говорит об идеях и о свободе», – говорит Хань Сучжэнь (Han Suzhen), 57-летняя бывшая школьная учительница.

Как это обычно и бывало в истории Китая, сейчас наиболее привлекательной считается работа чиновника. Официально, чиновничьи зарплаты невелики, но даже мелкий пост в многочисленных рядах бюрократии означает преимущества и пожизненные гарантии занятости. Это называют «железной чашкой риса». Посты среднего уровня открывают возможности для взяточничества и махинаций. «Мой кузен-“наркоторговец” никак от меня не отстанет: “Почему ты не хочешь пойти в чиновники? Тогда я сказал бы партнерам, что у меня есть родственница-чиновница, и мы с тобой могли бы подзаработать”», - рассказывала мне Чжан.

Второе место по престижности занимают рабочие места в государственных предприятиях – например, в нефтяном гиганте Sinopec или «большой четверке» банков. Это тоже тичжинэй, «работа в системе», с щедрыми ассигнованиями на служебные расходы, социальной защищенностью и – начиная с определенного уровня – регулярными «откатами». Соответственно, за нее приходится платить либо деньгами, либо гуаньси (этим словом в Китае обозначают влияние, обмен услугами и непотизм). На первом этапе в этих структурах невозможно обойтись без поддержки родителей. Попавший в декабре в интернет список кандидатов на низовую должность в провинциальной госкомпании содержал сведения о наиболее влиятельных родственниках каждого претендента.

Впрочем, не каждый пост можно купить. 25-летний красавец Ли Сян (Li Xiang) сейчас проходит проверки и собеседования, чтобы стать чиновником центрального аппарата. «Мне это трудно, потому что мои родители тоже работают на центральный аппарат, - говорит он. - Существует правило, запрещающее работать в одном управлении с ближайшими родственниками. Система приема на работу здесь намного чище, чем на местах и в госкомпаниях. Сюда нельзя попасть за деньги или с помощью связей».

За стейком, стоившим 400 юаней, он рассказал мне о преимуществах и недостатках своего шага. «Мне будут платить меньше - вместо 10 000 юаней около 6 000 после налогов. Первые год или два будут испытательным сроком, на 70% от этой ставки. Однако больницы для чиновников – особенно для чиновников центрального аппарата - лучшие в стране. Работа гарантированная, с хорошей социальной защищенностью. К тому же я действительно хочу послужить народу. Поэтому я и решил стать консультантом при Народном политическом консультативном совете Китая [китайском марионеточном парламенте]. Мои родители так на меня разозлились, когда я им сказал! Они кричали, что я иду на должность, которая не дает влияния».

Как и Ли, многие представители рожденных в 1980-е хотят помогать другим, несмотря на то, что их поколение имеет репутацию алчных материалистов. Уровень добровольческой активности сейчас выше, чем когда бы то ни было, хотя заметно ниже, чем на Западе. Студенты и молодые «белые воротнички» основывают НКО. Зато для их родителей слово «благотворительность» нередко звучит как ругательство. «У одного моего друга больная жена и мало денег, - рассказывает аспирантка Чжан. – Однажды я хотела дать ему 500 юаней. Пока я стояла и его ждала, у меня в голове как будто звучал голос матери, называвшей меня дурой. Каждый раз, когда я даю кому-то деньги, я чувствую себя так, как будто меня обманывают». Другой мой собеседник заметил: «Если я говорю маме, что дал кому-то денег, она меня ругает, потому что у меня пока даже нет своей квартиры».

У родителей, которым ход истории не позволил воплотить свои мечты в жизнь, всегда существует огромное искушение направить детей на тот путь, по которому не смогли пройти они сами. Когда я познакомился с Ло Цзинцин (Luo Jingqing) ее уверенные манеры и ореол легкой усталости от мира заставили меня подумать, что она старше своих 24 лет. Мы побеседовали с ней за обедом в Element Fresh. Рестораны этой престижной сети, возникшей в Шанхае, пользуются популярностью у молодых профессионалов вроде нее.

«Моя мама всегда стремилась к профессиональному успеху, - рассказала она мне. – Она пошла в языковую школу, чтобы ее не послали в деревню [в рамках продолжавшейся с 1950-х по 1970-е годы маоистской политики отправки “образованной молодежи” из городов в колхозы]. Единственной альтернативой этому было разве что завербоваться в армию. Позднее она смогла попасть в университет, когда их снова открыли, а получив диплом, была направлена работать в японское посольство. Когда ей было 27 лет, она познакомилась с моим отцом. По его словам, они поженились, потому что она забеременела. Сейчас они в разводе».

«Она всегда говорила мне, что я разрушила ее жизнь, - продолжила Ло. – Она говорила мне, чтобы я не заводила детей, потому что они все портят. Она говорила мне, что беременность погубила ее карьеру, что из-за меня ее жизнь зашла в тупик и она оказалась привязанной к моему отцу. Все это я слышала, сколько себя помню. Нелепо, правда?» Ло рассмеялась, как обычно смеются люди, рассказывая о некогда пережитых кошмарах: «В сущности, она просто хотела, чтобы я была ей – такой, какой она так и не смогла стать. Она хотела быть врачом – и пыталась сделать врача из меня. Я помню, как орала на нее: “Я не то, чем ты меня хочешь видеть, и никогда этим не буду”».

Противостоять родителям для китайцев трудно. Как ни странно, одна из идей, которые Китай пронес через все годы хаоса, – это представление об огромном долге детей перед родителями, наиболее четко выраженное в конфуцианской философии, но и без нее внушаемое тысячами поговорок, присказок и притч. «Почтительность к родителям – корень всех добродетелей», - учит одно изречение. «Люби то, что любят родители, уважай то, что они уважают», - наставляет другое. Особенно это бремя давит на дочерей. Так, скажем, в одно типичном руководстве по нравственности, выпущенном в 1935 году конфуцианской националистической организацией, утверждается, что «женщины рождаются с этическим долгом, так как наносят ущерб семье. Поэтому цель их жизни – оплатить этот долг».

Разумеется, неблагодарных детей не уважают ни в одной культуре, но на современном Западе трудно себе представить, что национальная пресса будет наперебой восхвалять университетского декана, вернувшегося в родную деревню, чтобы мыть ноги своей матери, или что школьников будут заставлять на коленях благодарить родителей. Почтение к старшим в Китае установлено законодательно: за отказ поддерживать престарелых родителей можно получить тюремный срок (впрочем, как и большинство китайских законов, не приносящих прямую выгоду государству, эта норма применяется исключительно редко). Была даже идея сделать посещение родителей обязательным.

При этом реальность никогда полностью не соответствовала конфуцианской идеологии. В китайском языке можно найти богатый выбор идиом, указывающих на сыновнюю непочтительность, например, «лицемер - это тот, кто пренебрегает родителями при жизни, но устраивает им богатые похороны». И в самом деле, старики часто оказываются заброшенными и ими нередко пренебрегают. По соседству в процветающей Южной Корее с ее древнейшей в мире непрерывной традицией конфуцианской культуры старики часто вынуждены работать, причем они намного беднее и вчетверо чаще совершают самоубийства, чем в принципе склонная к суициду корейская молодежь. Уровень самоубийств среди пожилых китайцев не сильно отстает от корейского и за последнее десятилетие вырос в три раза. Но несмотря на это, и в Корее, и в Китае неповиновение родителям теоретически считается самым худшим из всех возможных грехов.

Родительская власть нередко утверждается палкой. Маленьким детям часто угрожают «прибить насмерть». Если на Западе возникла шумиха вокруг образа «матери-тигрицы» из пресловутой книги Эми Чуа (Amy Chua), то китайские СМИ охотно чествуют «отца-волка» - бизнесмена из Гуанчжоу Сяо Байю (Xiao Baiyou), выпустившего в 2011 году книгу, которая исходно называлась «Как загнать детей битьем в Пекинский университет» («Beat Them into Peking University»). В ней он хвастается установленной им в семье атмосферой тоталитарного садизма. В частности он самодовольно рассказывает, как бил детей за случайные проступки и не давал им играть и заводить друзей. Во французском ресторане в Пекине аспирантка Чжан показала мне заметные даже сквозь чулки длинные белые следы на своих ногах. «Вот так меня порола мать в детстве», - объяснила она.

Демографические факторы дополнительно усиливают давление семьи. Некогда бремя родительских ожиданий распределялось между несколькими детьми. Однако «политика одного ребенка» превратила поколение рожденных в 1980-х в подножие перевернутой пирамиды. Сильнее всего это ударило по более-менее процветающему городскому среднему классу. В деревнях семейное планирование было сравнительно слабым, поэтому у большинства людей, которым сейчас двадцать-тридцать лет, есть минимум один брат или сестра. Богатые, в свою очередь, могли позволить себе заплатить штраф за второго, а то и за третьего ребенка – хотя зачастую между детьми в результате получалась большая разница в возрасте. Однако в среде молодых «белых воротничков» каждая пара вынуждена поддерживать по две пары стареющих родителей, плюс иногда еще и дедушек с бабушками. А если учесть, что систему социальной защиты в Китае можно назвать в лучшем случае ненадежной, родители рассматривают детей, как страховку на старость.

Неудивительно, что заметнее всего это проявляется в приобретении недвижимости. Только меньшинство может позволить себе купить квартиру, но делается это обычно в молодости — в среднем в 27 лет. Трудовые мигранты из сельской местности, строящие новые жилые комплексы, никогда не смогут в них жить, но у большинства известных мне «белых воротничков» на третьем десятке есть собственные квартиры в Пекине, стоящие в среднем от 1 миллиона до 3 миллионов юаней и купленные при доходе от 5 000 до 10 000 юаней в месяц.

Средства на это дают родители. Часто они вкладывают в это все свои сбережения, занимают деньги у родных и друзей, иногда даже залезают в долги к нелегальным банкам. Этот процесс усилился после финансового кризиса 2008 года, когда фондовый рынок рухнул, зато недвижимость продолжила высоко котироваться. Мания владения жильем охватила оба поколения: в среде городского среднего класса брак сейчас практически невозможен, если одна из семей не обеспечит молодоженам новую квартиру.

«Посмотри сюда, - заявил как-то один мой приятель, когда мы зашли в книжный магазин, и указал на полки с советами для юношества. – Во всех этих книгах говорится одно и то же: к 27 годам вступайте в брак и обзаводитесь квартирой, остепенитесь, заведите детей. Эта ловушка, которую наши родители соорудили, чтобы мы делали то, что они от нас хотят». Чэнь Чэньчэнь (Chen Chenchen), моя благоразумная коллега по газете, предпочитает обходиться без теорий заговора: «Мы просто все сильнее сближаемся с нашими родителями. Нас связывает вместе недвижимость, и в результате мы становимся консервативнее. Сначала мы думали, что можем позволить себе иметь ценности. Но потом мы поняли, что наши родители были правы, и железная чашка риса – это золотое правило. Я была против, когда мои родители хотели, чтобы я купила квартиру в Пекине в 2008 году [в 24 года], но в 2010 году я им уступила – и сейчас рада, что сделала это вовремя. Теперь мы знаем, что деньги – это самое важное». 60-летний бывший таксист Лю Юньчэн (Liu Juncheng) тоже чувствует, что поколения сближаются: «Похоже, наши дети, как и мы, сначала верили в общество. Однако это общество оказалось таким, что их взгляды быстро изменились, и они сбились с прежнего пути».

Иногда родительские ожидания, связанные с недвижимостью, дополнительно осложняют отношения. «У меня есть подруга, моя ровесница, - говорит Ло Цзинцин, - родители которой внесли первый взнос за ее квартиру. Теперь ее мама живет у нее с самого ноября и собирается пожить еще. В однокомнатной квартире». С точки зрения родителей, покупка квартиры для ребенка - это не просто капиталовложение, но и гарантия (по крайней мере, так кажется самим родителям) того, что они смогут провести старость в доме у сына или дочери. Когда-то это было социальной нормой, чему способствовали большие домохозяйства и большие семьи, но сейчас, когда старики все чаще остаются одни, финансовая связь с недвижимостью детей дает им дополнительный рычаг.

Квартирный вопрос также – неотъемлемая часть брачных игр, особенно для тех, кто приближается к середине третьего десятка. В кругах среднего класса принято, что родители жениха обеспечивают молодоженов квартирой, если у них ее нет. Как и многим квартиросъемщикам, мне не раз приходилось съезжать из-за того, что у моего арендодателя женился сын. «Мы называем мальчиков “Китайским строительным банком”, потому что для них нужно строить квартиры, а девочек “Китайским торговым банком”, потому что их можно продать», - прокомментировал эту практику один мой приятель по имени Минь.

СМИ часто порицают меркантильность молодежи, приводя в качестве примера поведение Ма Но (Ma Nuo) - девушки, участвовавшей в 2010 году в брачном телешоу. Когда безработный участник передачи спросил ее, уедет ли она с ним на его «велике», она ответила: «Я лучше буду плакать в BMW, чем смеяться на велосипеде». Конечно, фотографии увешанных побрякушками торжествующих охотниц за деньгами на сайтах знакомств и в блогах, действительно, производят малоприятное впечатление. Однако требования, которые родители формулируют, обращаясь в брачное агентство, или указывают на плакатах, с которыми потом гуляют по выходным по паркам в поисках подходящей пары для своих холостых отпрысков, столь же концентрируются на деньгах, машинах и квартирах.

Личная жизнь одной моей знакомой, которая обычно представляется английским именем Салли, наглядно демонстрирует коммерческую и классовую сторону современного брачного рынка. Как это часто бывает в Китае, ее история напоминает сюжет назидательного марксистского рассказа 1930-х годов – за вычетом счастливого конца, в котором освобожденная женщина вступает в Коммунистическую партию. В университете Салли встречалась с парнем из деревни. Он был студенческим активистом и – что крайне необычно – искренне верил в коммунистические идеалы. «Он был таким честным, - печально говорила мне она, - что не брал себе даже карандаши из комнаты студенческого совета».

Однако он не соответствовал ни стандартам Салли, ни стандартам ее родителей. Ей был нужен молодой человек, который мог бы дарить ей телефоны и сумочки, а родители хотели, чтобы она нашла кого-нибудь из семьи, обладающей деньгами или связями – парня с гарантированной карьерой после университета. Поэтому вскоре она бросила своего поклонника и – благодаря новому носу, который оплатила ей мать, - сумела поймать богатого однокурсника.

Однако через пару лет она обнаружила, что роли поменялись. После знакомства с родителями возлюбленного она узнала печальную новость. «Я не могу на тебе жениться, - откровенно сказал он. – Мои родители хотят, чтобы я женился на девушке из одного с нами класса». Однако, заверил он ее, он будет рад, если они останутся любовниками, а его отец-мультимиллионер готов выделить средства на ее содержание.

С чисто экономической точки зрения, такая сделка выглядела разумно. Однако помимо безопасности и комфорта Салли хотела хотя бы иллюзию романтики, а не чисто коммерческую договоренность. Поэтому она с ним порвала и начала новые поиски. «Но скажу честно, - холодно заметила она, - мама меня предупредила: “Не думай, что найдешь еще одного такого парня, ты ведь больше не девственница”. Я продала себя не самым выгодным образом».

У женщин двойственная позиция на брачном рынке. Вызванный политикой одного ребенка и избирательными абортами по половому признаку гендерный дисбаланс, который приводит к тому, что в некоторых областях на 120 мальчиков приходятся 100 девочек, им выгоден. Однако в 27 лет на них навешивают ярлык «неликвида». Эта возрастная граница выглядит случайной, но старшее поколение усердно ее поддерживает.

Даже Всекитайская федерация женщин – вроде бы феминистская организация, которой руководят в основном чиновницы за пятьдесят, - публикует на своем сайте статьи о социальной опасности незамужних женщин и о том, как ужасно не быть замужем в 28 лет. «Моя мать все время напоминает мне, что у меня есть всего два года, чтобы кого-нибудь найти, - устало сказала мне однажды 25-летняя приятельница. – Разумеется, она хочет, чтобы я выбрала одного из тех скучных неудачников, с которыми она пытается меня свести».

Впрочем, когда долгожданные обручальные кольца, наконец, оказываются у молодых на пальцах, родительское давление не прекращается. Теперь у молодоженов требуют внуков. На китайский Новый год по интернету циркулировала цинично-остроумная схема требований и претензий к молодежи, приезжающей домой на праздник. Если ты одинок, то почему ни с кем не встречаешься? Если встречаешься, почему вы до сих пор не женаты? Если женаты, почему у вас нет детей? А если они есть, то почему они нас не развлекают? Кроме того, к детям обычно прилагаются родители второго супруга, что делает обстановку еще более напряженной, когда в однокомнатной квартире одновременно оказываются ребенок, его родители и все бабушки и дедушки.

Журналисты часто называют китайские представления о свадьбе «традиционными», хотя на самом деле речь идет о своеобразной смеси постмаоистского стремления застраховаться от неприятностей и западной коммерческой романтики — кольцо с бриллиантом, белое платье и т. д. Реакцией на общественное и родительское давление, требующее концентрироваться на материальной стороне, стала выдвинутая некоторыми молодыми китайцами идея «голой свадьбы» - брака просто по любви, без дома, кольца, церемонии и машины. Это выглядит романтично, но многие относятся к такой перспективе с подозрением, в том числе и в молодежной среде. В 2010 году опрос, проведенный sohu.com, показал, что большинству молодых женщин она не нравится и кажется простой уловкой, позволяющей мужчинам увильнуть от обязательств. Характерно, что большинство молодых мужчин, напротив, ее одобрили.

Чтобы уклоняться от социальных требований, нужна определенная смелость. Ло, например, не видит необходимости в принципе играть в брачные игры и вместо этого живет с небогатым иностранцем на десять лет старше себя. «Моя мать перестала ко мне с этим приставать, но я знаю, что она предпочла бы, чтобы я нашла нормального китайского парня с квартирой и карьерой. Мой отец доволен, что это англичанин, а не янки и не японец. Но я наблюдала их несчастный брак, поэтому теперь отношусь к мужчинам без оптимизма. Я уже не надеюсь на семью. Я не способна вырастить счастливого ребенка и даже не возьмусь за это. И я не хочу думать, сколько квартир мне оставить следующему поколению».

Однако если в отношениях между рожденными в 1980-е и их родителями много непонимания — из-за карьеры, жилья, брака, — любопытно, что дистанция между ними и их дедушками и бабушками намного меньше. «Моя бабушка всерьез относилась к моим планам стать журналисткой, - вспоминает Линь Мэйлянь. – Она также с детства учила меня английскому. У меня с ней было намного больше общего, чем с мамой».

«Моя бабушка росла в 1930-х и 1940-х, когда Китай был намного ближе к миру, поэтому она понимала, как я смотрю на вещи», - добавляет она. Схожие вещи можно услышать от многих и дело тут не в обычной привязанности к дедушкам и бабушкам. Наводить мосты между поколениями помогает не только космополитический потенциал времен до закрытия границ Китая, но и готовность самого старшего поколения говорить о своем прошлом.

Чжан рассказывала мне, как ее дед сошел с ума от преследований, и бабушке пришлось самой поднимать четырех детей. «Моя бабушка была начальницей на фабрике, - говорит Ло, - и пострадала от Культурной революции. Это смешно, потому что вообще-то мой дед был сыном помещика и когда-то ездил в школу на шее у слуги. Потом он стал армейским офицером, а когда за моей бабушкой пришла толпа, он просто с ней смешался. Бабушку тогда схватили и бросили в “коровник” [импровизированную тюрьму] на несколько лет».

«Итак, твоя мама в пять или шесть лет видела, как ее мать была предана мужем и схвачена?» - спрашиваю я.

«Видимо, так. Мой дед просто исчез на годы. Осталось трое детей и о младших пришлось заботиться старшей сестре. Ей тогда было 14».

Ло узнала об этом не от своей матери, которая, как многие в ее поколении предпочитает молчать о пережитых в детстве страданиях. Во времена Культурной революции иметь в жилах «дурную кровь» интеллигентов или помещиков грозило притеснениями в школе, периодическими избиениями, урезанным пайком и отсутствием всяческих жизненных перспектив. Доносы на родителей в Китае не так поощрялись, как в Советском Союзе с его культом школьника-мученика Павлика Морозова, которого якобы убили его родные в 1932 году за то, что он донес на отца. Но и такое случалось. Один мой китайский знакомый, которому сейчас за 50, как-то признался, что ему пришлось убить родного брата, чтобы тот не выдал родителей, у которых были запрещенные книги. Хотя многие осуждали такую практику, детей заставляли подписывать обличения: «Пусть она моя мать и меня родила, она – контрреволюционер и мой враг». Десятки миллионов китайцев видели, как их родных преследуют, унижают, избивают, бросают в тюрьмы или убивают.

У будущего чиновника Ли отношения с родителями ближе и лучше, чем у остальных моих собеседников – в том числе потому, что он специально прилагал усилия, чтобы понять мать и отца. «Когда они были в моем возрасте, им приходилось тяжело. Они много работали, чтобы стать теми, кого я сейчас так уважаю. Моя мама из очень простой семьи, из рабочих, ей было очень нелегко пробиться в университет. Моя бабушка не считала ее подходящей парой для папы. Она продолжала думать в классовых категориях, хотя ей и пришлось сменить имя и бежать на север, чтобы не пострадать от Культурной революции. Она была из интеллигенции, вся ее семья жила в Шанхае. Когда она вернулась туда и попыталась найти родных, она не нашла даже следов. Все исчезли: родители, братья, сестры, племянники и племянницы».

Однако самую худшую историю о родительском поведении рассказала мне молодая женщина, просившая не упоминать в статье ее имя. Я буду называть ее Лили. Этой умной и успешной хрупкой красавице от матери доставались постоянные оскорбления и ругань. Мать называла ее уродливой, ленивой, тупой. Кульминация наступило, когда Лили было 24 года. Она получила от матери длинное письмо, в котором говорилось, что она была усыновлена, что ее многочисленные недостатки доказывают: она – не дочь своей матери и что именно поэтому мать никогда ее не любила и не полюбит. Лили в слезах позвонила отцу и спросила, почему он никогда ей об этом не рассказывал. «О чем ты говоришь? – непонимающе ответил он. – Я был рядом, когда ты рождалась».

В итоге мать Лили наполовину призналась, что письмо было ложью, выдуманной в очередном припадке злобы и ненависти. Но семя сомнения она все же посеяла. Наиболее убедительным доказательством того, что она – дочь своих родителей, Лили считает свои кудрявые волосы. Она унаследовала их от матери, родившейся в 1960-х годах у вдовы от короткого романа с посетившим Китай авантюрно настроенным итальянским коммунистом.

«То есть твоя мать – незаконная дочь иностранца, выросшая в разгар охоты на ведьм и преследования всего иностранного, - заметил я. – Даже не могу себе представить, как сильно ей досталось».

«Возможно, - ответила Лили. – Мы никогда с ней об этом не говорили».