Чаепития в Академии: "Хирург всегда наедине со своей совестью…"

"Чаепития в Академии" — постоянная рубрика "Правды.Ру". Это встречи с выдающимися учеными России. Беседы с ними ведет писатель Владимир Губарев. К сегодняшнему разговору приглашен академик АМН Анатолий Покровский, ставший одним из первооткрывателей нового направления в медицине, основатель собственной "школы Покровского по сосудистой хирургии".

"Если мы совершенны — зачем умираем?

Если несовершенны — то кто бракодел?"

Строки Омара Хайяма обнажают суть работы хирурга, которому положено исправлять недочеты, совершенные над нами природой. Иногда им это удается — чаще нет, к сожалению.

Впрочем, ученые бросили в ХХ веке вызов человеческому несовершенству, и некоторым из них удалось добиться успеха.

Сегодня я хочу упомянуть одного из них. Великого хирурга, который и сегодня, несмотря на свой преклонный возраст, ежедневно проводит немало часов в операционных. Великого ученого, который открыл в медицине новые области исследований и добился в них огромных успехов. Наконец, великого человека, который никогда не изменял своим принципам и убеждениям, а потому его уважают даже те, кто не разделял его точку зрения, а подчас и просто завидовал его мастерству и бесстрашию.

В ХХ веке два человека — один в Западном полушарии планеты, другой — в Восточном — создали новую область медицины — сосудистую хирургию. Об одном — американце Дейбеки — узнала наша широкая публика, когда он "подстраховывал" операцию на сердце у первого Президента России Бориса Ельцина. О втором — нашем соотечественнике академике АМН Анатолии Владимировиче Покровском — ведают лишь его коллеги по "медицинского цеху" да пациенты, которые волею судеб попали в Отделение сосудистой хирурги Института хирургии имени А. В. Вишневского.

На мой взгляд, это несправедливо, потому что ХХ век отмечен не только созданием ядерного оружия и атомными станциями, выходом в космос и появлением компьютеров, но и рождением "школы Покровского по сосудистой хирургии".

Наша беседа с Анатолием Владимировичем Покровским позволяет частично судить о том, как рождаются новые направления в современной медицине. Я спросил ученого:

— Сколько за свою жизнь в хирургии вы сделали операций?

— Никогда не считал. В год я делаю минимум сто операций. Работаю уже пятьдесят лет. Так что получается большая цифра — 5 тысяч…

— А первые операции помните?

— Нет.

— Странно. А почему?

— Я начинал студентом. Дежурил в больнице в Кунцево. Он была фактически за городом. Учился во 2-м медицинском институте, тогда он был "имени Сталина". В больницу ездил дежурить, а там одна операция за другой. Ничего особенного не происходило, а потому острого впечатления о "первой" операции нет. Да и к тому же я начинал оперировать на животных. Надо было уметь останавливать кровь, принимать какие-то экстренные решения, а потому учились мы на собаках. Даже моя кандидатская диссертации — она была чисто экспериментальная! — основывалась на опытах с животными… Тогда надо было ответить на вопрос: можно ли оперировать без общей анестезии. Это направление года было очень популярно, оно успешно разрабатывалось "школой Вишневского", и я этим занимался…

— Почему именно под местной анестезией?

— Считалось, что она больными легче переносится. Не используются наркотические вещества, а только новокаин, который практически безвреден для человека. Опыт у советских медиков был огромный, так как позади была Великая Отечественная война. Было спасено много сотен тысяч жизней — операции делались под местной анестезией. Когда академик Вишневский, директор этого института, впервые продемонстрировал иностранцам операцию на сердце под местной анестезией, они сказали, что такое могут выдержать только коммунисты, мол, обычный человек на подобное не способен… Теми не менее такое направление в медицине было модным, но моя диссертация как раз доказывала обратное. Я подтвердил в опытах на животных — на собаках, что местная анестезия не снимает все патологические изменения, и ее недостаточно, хотя, казалось бы, человек и не испытывает сильной боли. Это было моя экспериментальная работа, и так получилось, что вскоре я быстро перешел к практической хирургии.

— В мире хорошо известна "школа Покровского". А что это с вашей точки зрения?

— Мне кажется, нужно в данном случае исходить не из-за моей фамилии, а той ситуации, которая была в стране. Когда я начинал сосудистую хирургию, в стране фактически такой специальности не было. Вообще! Более того, появление этой специальности вызывало… какое бы слово помягче подобрать!… неприятие у моих коллег и собратьев — хирургов. Они считали, что сосудистая хирургия ничем не отличается от остальной, и ею могут заниматься все хирурги. Поэтому поначалу в стране не было центра, где можно было бы поучиться. Если вы возьмете мировую сосудистую хирургию, то она вся начинала в Америке у Дейбеки, к которому все ездили.

Американцы ее называли "фабрикой сосудистой хирургии", немцы, англичане, французы, — все стажировались там. То есть они имели возможность учиться самым современным методам лечения. У меня такой возможности не было. Я мог только почитать журналы, книги, но увидеть реальные операции я не мог. Впервые я выехал на Запад в 1973 году, то есть через 14 лет после того, как начал работать в этой области. К тому времени я уже сделал не одну сотню операций. И когда я приехал в Америку, то — не хочу хвастаться! — для меня ничего нового в глобальном плане не было. Конечно, какие-то детали — так всегда бывает! — были новаторскими, но все остальное я прошел собственным опытом.

— А скептики?

— Они оставались всегда. Кстати, для этого были основания. Многое было неизвестно. И подходы, и техника операций, и инструменты, и все остальное. Рождалось все постепенно, и, в конце концов, выяснилось, что реальное место, где можно было поучиться сосудистой хирургии — это Институт Бакулева, где я заведовал Отделением. Все сосудистые хирурги большого Советского Союза и всего социалистического лагеря прошли через это Отделение, они стали моими учениками. Я часто выезжал в Республики, в частности, Прибалтийские. Там делал первые операции, и протоколы об этом сохранились… Потом в Средней Азии, в других городах СССР… Считал своим долгом делиться тем опытом, который получил в Москве.

— Мне кажется, что основа "школы Покровского" — это экспериментаторство, поиски нового?

— Безусловно. Нельзя двигаться вперед без этого. Но я добавил бы еще: и исследовательская работа. Создание протезов в Советском Союзе — дело было абсолютно новое, неизвестное. В Бакулевском институте было специальное подразделение, в нем работала Наталья Борисовна Доброва, которая проводила все инженерные исследования новых сосудов…

— Что имеется в виду?

— Испытывала протезы на прочность, гибкость, изучала другие качества их. Ну, а мы экспериментировали на собаках. Благодаря хорошему контакту с инженерами, химиками, текстильщиками был создан советский протез "Север", который мы до сих пор используем. Люди уже более 30 лет живут с такими протезами, и они хорошо им служат. История создания этого протеза полностью зависела от энтузиастов, как и многое в медицине прошлого и настоящего. В Ленинграде на текстильном чулочном предприятии работал инженер Лев Львович Плоткин. К нему обратился ленинградский профессор Лебедев с просьбой создать протез. Все было привычно для Советского Союза.

В результате разных экспериментов мы увидели, что из трех вариантов протезов — плетёный сосуд, вязаный и тканый — лучше всего ведет последний. В мире использовались все три варианта, но мы остановились именно на тканом протезе. Поначалу у нас начали выяснять, сколько миллионов метров нам нужно… Когда же выяснялось, что речь идет о "сантиметрах", то текстильщики сразу же теряли к нам интерес. С большим трудом Плоткин уговорил своего начальника создать маленький специальный цех, где начали производиться искусственные протезы сосудов. А дальше выяснилось, что ткацких станков такого класса в СССР просто нет. Мы обратились к лучшему за все советские времена премьер-министру Алексею Николаевичу Косыгину. Получили у него "добро" и деньги, купили два нужных современных станка. С этого началось производство искусственных протезов в нашей стране. Кстати, если бы Плоткин работал в Америке, то он был бы, безусловно, миллионером. Когда появились первые протезы, то возникли сложности. Во время операции подчас появлялась непредвиденное осложнение: протез в бедро ставился практически вслепую, иногда он перекручивался. Приходилось оперировать повторно. И тогда Плоткин придумал маркировку: он ставил на протез красную ниточку, и она позволяла устанавливать "штаны" — так у нас называется тот протез — точно. Вот за эту ниточку он стал бы в Америке миллионером, потому что там они не смогли до такой простой вещи додуматься. И как только они увидели наши протезы, тут же начали использовать изобретение Плоткина, не заплатив, конечно, ему ни копейки.

— После этого примера имеет смысл перейти к новому термину, который широко используется теперь в медицине. Я имею в виду понятие "высокотехнологические операции". Как ни странно, они связаны не с нашими, а с западными протезами, не так ли?

— Ситуация такова. Ваш покорный слуга до сих пор работает на протезе "Север". Дело в том, что в мире есть несколько вариантов протезов, одного — универсального — нет. Однако "Север" идеален в тех случаях, когда мы ставим "штаны". А если нужно "ремонтировать" артерию ниже — в ноге, то нужны уже другие протезы. К сожалению, в Советском Союзе был "провал", мы не имели возможности развивать новые направления в протезировании, пока опять-таки не нашелся один энтузиаст — инженер Дьяков. Он начал создавать протезы, пригодные для операций на ноге. Производство такое появилось, потом шла его модернизация — при создании протезов есть много тонкостей, о которых иностранцы никогда не сообщают… Отвлекусь немного. В 1973 году я впервые попал в Америку, и меня повели на фабрику, где делали протезы, то у меня было ощущение, что я попал в космическое производство. Полное переодевание, стерильная обстановка, везде уникальное оборудование и приборы. Тогда я подумал, что в Советском Союзе подобное сделать мы не сможем. Естественно, и о такого уровня протезах мы могли только мечтать. Но прошли годы, появились у нас энтузиасты, которые начали создавать протезы, не уступающие западным.

— А по цене?

— Наши были дешевле, но теперь постепенно цена повышается. Хотя, по моему мнению, продавать протезы наши могли бы намного дешевле. Но в этом отношении уже пошел рыночный подход. В свое время протезы "Север" стоили пять рублей. Когда наступила разруха, производство в Ленинграде встало, я сразу закупил несколько сотен протезов, чтобы помочь коллегам. Эти протезы не имеют срока давности. Синтетика. Могу лежать сколь угодно долго. В любой области, будь то космос или медицина, нужны энтузиасты, которые хотят сделать нечто необыкновенное, очень нужное людям. Чаще всего, именно они добиваются успеха.

— И так рождаются "школы" в науке и медицине?

— Конечно. У нас не было ни одного сосудистого хирурга, а сегодня — это целая армия. Каждый крупный город имеет специальное сосудистое отделение, хотя, повторяю, многие мои коллеги поначалу считали, что этого не надо делать.

— В вашем Отделении легко заметить, что работает сразу несколько поколений хирургов: рядом с опытными — молодые, много стажеров…

— К сожалению, первое поколение моих учеников уже на границе пенсионного возраста, или даже перешагнули его. Так что вокруг меня уже "внуки" и "правнуки".

— А то первое поколение старается подражать вам во всем, в том числе и в стремлении оперировать, несмотря на преклонный возраст?

— Это уже сугубо индивидуально. Хирург должен быть уверен в себе, трезво оценивать свои возможности. Мне уже близко в 80-ти, но я могу оперировать не хуже своих молодых коллег…

— Честно говоря, я был поражен, когда вы вели сложнейшую операцию более четырех часов… Поразительно!

— Нормально. Если бы я не был уверен, то в операционную не вошел бы. Я всегда осознаю ту ответственность, которая лежит на хирурге.

— Интересно, а молодежь способна на такое?! Как вы считаете, хорошо или плохо готовят нынче в медицинских вузах? То самое поколение, которое придет скоро в клиники?

— Я сказал бы так: всё, везде и всегда — в любой области! — зависит от человека. Что мне кажется плохим: компьютеризация, которая пошла повсюду, сдача экзаменов по принципу "да" или "нет", учеба "по бумажке"…

— Что это?

— Одно время начали говорить, что в клиники ходить не надо, мол, достаточно теоретических, то есть "бумажных", знаний. Короче говоря, молодого врача не подпускали к больному. Во многих странах даже ассистировать не разрешают студентам и молодым врачам. Там боятся страховых агентств, которые могут подать в суд, так как в операции принимает участие неквалифицированный персонал. Аналогичную практику попытались ввести и у нас. Но в хороших клиниках это невозможно. Молодой специалист должен поэтапно осваивать специальность. Он должен научиться всему, и тогда может выбирать то, что ему ближе.

— Вы постоянно экспериментируете, осваиваете новое. Я заметил, что первый шаг вы обязательно делаете сами, а потому уже поручаете идти дальше своим ученикам?

— Обычно это делается таким образом: новое направление испытывает сам шеф. А потом — один из учеников… У нашей специальности есть главная особенность: она — удел молодых. Многие новые вещи при внедрении требуют больших физических затрат. Когда операция отлажена, она может идти полтора-два часа. А когда она только осваивается, то идет и пять, и шесть, и десять часов. У меня был принцип: полная добровольность. В хирургии, особенно экстренной, операции идет не утром и днем, а вечером и ночью. Обычно хирург назначается, помощники — нет: кто хочет, тот и идет. Происходит естественный отбор. Человек, который по-настоящему намеревается осваивать специальность, идет помогать вне зависимости от того вечер, ночь или раннее утро. Ну, а шалопай не пойдет… Так что постепенно все само по себе отсеивается… К счастью, от отличие от того, что происходит в медицине в целом, ко мне приходят люди, которые хотят работать в этой области. Отсев минимальный.

— Вы себя к какой школе относите?

— Я могу сказать так: в какой-то степени к школе Бориса Васильевича Петровского. И вот почему. Будучи еще не врачом, а субординатором, на шестом году обучения я был в его клинике. Он только что вернулся тогда из Венгрии, был молодым, энергичным. И у него давали молодым работать, вплоть до того его сотрудники отправляли нас в операционные. И это было для нас счастьем — все делать самому. Конечно, нас контролировали, но не назойливо, незаметно. В общем, мы ощущали себя самостоятельными, что для начинающего хирурга всегда очень важно. Прекрасная система учебы! К сожалению, от нее позже отказались, и это, на мой взгляд, сказалось на подготовке хирургов. У нас же весь год — шестой! — был посвящен хирургии, никаких других предметов не было, и мы весь год работали в хирургической клинике. За это время мы получили больше, чем за все предыдущие пять лет учебы. Это было правильно.

— У меня была необычная встреча с Борисом Васильевичем. Он служил министром, но и оперировал, конечно. Мы встретились с ним после двух тяжелых операций. Он был уставшим, но довольным. И в этот вечер был предельно откровенен. В частности, мы говорили об операции Сергея Павловича Королева. Он признался, что оказались не готовыми к этой операции, думали, что все гораздо проще. Но оказалась саркома. Если бы не трогали, то Королев прожил бы всего несколько месяцев… К сожалению, опубликовать тогда беседу с Петровским не удалось: он попросил этого не делать… Но он был откровенен, и это меня тогда поразило. Ведь и министром был, и уже очень знаменитым хирургом…

— Великим хирургом! Он всегда оперировал много, причем очень филигранно. Однажды я присутствовал на одной операции. Очень сложной. Он закончил ее и сразу же приступил к другой… Я сказал: "Борис Васильевич, может быть передохнете? Чайку попьете?" Он ответил: "Нет, в операционной отдыхают только молодые!" Эту фразу я запомнил на всю жизнь. И еще одного человека я хотел бы упомянуть. Это Юлий Ефимович Березов. Когда я пришел в Институт грудной хирургии, который носит сейчас имя Бакулева, там отделения сосудистой хирургии не было. В структуре было только сердечное отделение, и я начинал как сердечный хирург. Я делал операции на клапанах сердца. В 1961 году было создано сосудистое отделение, а часть направлений было закрыто. В частности, то, что связано с пищеводом. Березов был прекрасным хирургом, потомственным. Его отец в Нижнем Новгороде работал, это был выдающийся специалист. Березов начал заведовать новым отделением, и мне повезло: он предоставил полную свободу, что дало возможность накопить как положительный, так и отрицательный опыт. Когда он уходил во 2-й мединститут, то предложил дирекции меня на свое место. А я не был ни доктором наук, ни профессором, а только кандидатом наук. Он настаивал на моем назначении, и добился своего. Так я стал заведующим сосудистым отделением Института. Это было то, о чем я мечтал. У меня появились возможности делать все, что я считал нужным.

— Известно, что пациентов самых разных у вас было великое множество. Кто особенно запомнился?

— Конечно же, Мстислав Всеволодович Келдыш, президент Академии наук СССР. История с ним была достаточно интересная. Мне позвонила его референт Наталья Леонидовна и говорит, что Келдыш хотел бы с вами встретиться. Я приехал к нему в Президиум Академии. Честно говоря, не очень помню о чем шел разговор. Он был довольно короткий, касался общих проблем. Уехал. Так и не понял поначалу, почему он меня позвал. А дело в том, что я в то время уже консультировал в Кремлевской больнице. Благодаря Евгению Ивановичу Чазову, который не боялся привлекать в консультанты молодых специалистов. Меня многократно приглашали, и я уже был в Кремлевке "своим". Следующая встреча с Мстиславом Всеволодовичем состоялась уже в больнице. Он практически уже не спал многие месяцы, и его попытались лечить консервативно. Все перепробовали — по-моему, даже иглоукалывание. Но ему ничто не помогало.

— У него было сужение сосудов?

— Да, и очень большое. Оно начиналось еще в животе и захватывало ноги. Редкое заболевание. Он долго не склонялся к операции, но потом стало ясно, что иного не дано. Знаю, что было специальное решение Политбюро, на котором предлагали послать лечить его за границу. Позже я узнал, что во время пребывания в Америке он слетал на один день в Хьюстон, где посмотрел, как лечит Дейбеки. Вернулся и попросил своих сотрудников провести математический подсчет, где надежнее всего лечиться — здесь или там. В этом необычном деле участвовал академик Пирузян, он мне и рассказал подробно об этой истории. Как они считали, не знаю, но получилось так, что лучшие результаты у нас в клинике. Потом в кабинете Бориса Васильевича Петровского — он был и академиком и министром — состоялся консилиум. Лечащий врач Келдыша доложил ситуацию. Началось обсуждение. Вокруг сидят академики, лишь у вашего покорного нет столь высоких званий. Петровский говорит, что Келдыш категорически отказался делать операцию за границей, но он готов ее сделать здесь. Где? Борис Васильевич говорит, что лучшие условия в Кремлёвке и нужно оперировать там. Молчание. Тогда слово беру я. Говорю, что условия в Кремлёвке лучше, но оперировать его нужно там, где операции на сосудах идут ежедневно, то есть у нас в клинике. Почему я это сказал? Дело в том, что незадолго до этого у меня был печальный опыт. Я оперировал одного замминистра в Кремлёвке. Все прошло гладко, я поставил ему протез. Он проснулся, его отвезли в палату, а я уехал домой. Ночью раздается звонок из больницы, сообщаю, что у больного кровотечение. Я, естественно, тут же приезжаю. Везем больного в операционную, раскрываю, смотрю, все идеально. Никаких погрешностей нет, швы держат протез хорошо. Я начинаю разговаривать с сестрой, которая дежурила и которая делала внутривенное вливание больному. Выясняю, что она ввела гепарин. Так делалось всегда, чтобы тромбы не появились. Это была принятая методика введения капельницы у терапевтических больных. Но введение гепарина непосредственно после операции дает кровотечение через поры синтетического протеза! К счастью, больной поправился, но печальный опыт у меня появился. Как всегда в медицине, мелочи имеют огромное значение, и потому я предложил оперировать М. В. Келдыша не в Кремлёвке, а в нашей больнице или в Центрехирургии у самого Петровского.

— И что же?

— Борис Васильевич вдруг резко прервал консилиум, ничего не сказал…

— Ему надо было переговорить с Келдышем?

— Конечно. Вскоре Мстислав Всеволодович оказался в палате по соседству с моим кабинетом. У него был тяжелейший послеоперационный период. Не со стороны сосудов, а из-за желудка. Он беспрекословно выполнял все пожелания врачей. Никаких капризов! Он был идеальный больной.

— Полностью доверял врачам?

— Да. К сожалению, у людей такого плана не всегда это бывает…

— А потом вы с ним общались?

— Много раз встречались. У нас добрые отношения сложились…

— Есть одна загадка. Я имею в виду его смерть. Говорят, что он покончил жизнь самоубийством. Мол, закрыл двери гаража и включил двигатель. Отравился газами. Его и нашли там… Зная Келдыша, в это мне не очень верится. А вам?

— Его очень изматывала болезнь. В последние месяцы он практически не спал, еле держался на ногах. Мне показалось, что он измучен жизнью… А ведь очень светлый человек был, ну я уже не говорю о его гениальности.

— Это счастье, когда выпадает в жизни встречаться с такими людьми!

— Полностью согласен! Мне подобное выпадало не раз, и не два. Еще одного человека помню очень хорошо. Это трижды Герой Советского Союза маршал авиации Покрышкин. И вот почему мне запомнился этот случай… Его положили в военный госпиталь, который тогда находился на Арбате. Привезли в очень тяжелом состоянии, без сознания, с минимальным давлением… Сначала поставили диагноз: "почечные колики". Сутки он пролежал в очень тяжелом состоянии. Утром кто-то сказал, что возможно у маршала что-то с сосудами. Вызвали меня. Я приехал. Увидел, что у него разрыв аневризмы. Практически — смертельный вариант. Говорю, что единственный шанс спасти — немедленная операция. Все генералы — главный хирург армии, госпиталя и так далее — согласились со мной, но, во-первых, у них не было необходимых инструментов, и, во-вторых, нужно согласии супруги. Везти маршала к нам было невозможно, он не выдержал бы дороги. Я попросил срочно послать в Бакулевский институт за инструментами, а сам вышел к супруге. Объяснил ситуацию, что единственный шанс спасти — это большая и тяжелая операция. Он тут же согласилась. Взяли Покрышкина в операционную, и тут же подвезли мои инструменты. У Александра Ивановича, естественно, был "маршальский животик", и это создавало дополнительные сложности. Я был в чине младшего лейтенанта запаса, а мне помогали три генерала. Ничего подобного больше в жизни не случалось! Операция, несмотря на катастрофическое положение больного, прошла достаточно гладко, и он довольно быстро поправился. Потом мы с ним встречали, дружили. Так что вот два таких случая, не совсем типичные, а потому запоминающиеся.

— А других рассказывать не положено?

— Были и высшие чины государство. Половину членов Политбюро я точно прооперировал. Ну и ряд других государственных деятелей, в том числе и зарубежных.

— О тех, о ком можно рассказать?

— К примеру, Генеральный секретарь компартии Португалии. У него обнаружили аневризму аорты. Он отдыхал в Барвихе. Меня туда вызвали. Консилиум. Я говорю, что больного надо оперировать. А мне в ответ: вы с ума сошли! Мол, что-то случится, и нас обвинят во всех грехах, мол, приехал он в СССР, а здесь его убили!? Я потребовал, чтобы мое мнение об операции обязательно записали в решении консилиума. Уехал. Проходит неделя. Звонок. Повторный консилиум. Я сказал, что мое мнение не изменилось. Но попросили настойчиво все-таки приехать. Выясняется, что пациент, будучи умным и проницательным человеком, по каким-то косвенным признакам понял, что вокруг него идет какая-то непонятная возня. Он позвонил Горбачеву и сказал, что медики слишком большое внимание уделяют политике, а не медицине. И тот распорядился, чтобы делали все, что необходимо больному в первую очередь. Теперь уже консилиум дал "добро" на операцию. Выздоровление у него затянулось. На пятый день он спрашивает у меня: "Профессор, на Западе пошел слух, что у меня рак, и я умираю. Нельзя ли дать информацию о той операции, что вы сделали?" Я, конечно же, согласился и заверил, что все будет абсолютно нормально. Потом мне пришлось скрываться от западных журналистов, они хотели подробностей… Генеральный секретарь компартии Португалии жил потом еще долгие годы, регулярно присылал мне поздравления…

— Такие случаи как факелы на дороге жизни, многое высвечивают в ней?

— Конечно. У меня было еще два случая, которые запомнились. Это связано с вызовом за границу. В СССР все было организовано очень четко. Раздается звонок, говорят, что нужно немедленно вылететь в Будапешт. Понимаю, что там у кого-то произошел разрыв аорты…

— Но в таком случае срок жизни ничтожен?!

— Несколько часов… Я говорю, что у меня нет заграничного паспорта. Не беспокойтесь, отвечают, за вами уже послана машина. Самолет уже ждет, а в нем паспорт. Как у Джеймса Борта все происходит. Прилетаю в Будапешт, у трапа полицейская машина, мчимся в госпиталь. Больной еще жив. Оперирую. Все нормально… Потом хирурги из Венгрии — я с ними встречался в Америке, где они стажируются — вспоминали этот случай. И приводят в пример, как при четкой организации можно спасать жизни людей… Аналогичная ситуация была и на Кубе. Там, правда, случай был попроще. Сотрудник нашего посольства попал в автомобильную катастрофу, и у него были повреждены сосуды. Отдыхал я в Прибалтике. Меня срочно перебросили в Гавану. Операция прошла хорошо, и руку дипломату удалось сохранить… Все эти примеры, на мой взгляд, иллюстрируют то, насколько востребована сосудистая хирургия, и я доволен, что удалось основать и развивать школу хирургов, работающих на сосудах.

— Вы регулярно выступаете на конференциях, которые проходят в России и за рубежом. Знаю, что в своих докладах вы определяете пути развития современной сосудистой хирургии. Что сегодня можно выделить как "главное"? Сейчас много разговоров о медицине, но у меня такое впечатление, что просто закупают технику и оборудование, а этого ведь недостаточно?!

— То, что правительство России выделило так называемые "высокотехнологические методы лечения" и дало под них средства — это, безусловно, колоссальная вещь! Появляются широкие возможности работать в этом направлении. К сожалению, я опасаюсь, что это долго не продлится.

— Дорого?

— Конечно. Когда-то много лет назад я был на хирургическом конгрессе в Америке. Там выступал представитель страховых кампаний, и свой доклад он закончил такой фразой: "Прогресс медицины заключается в том, что новые методы лечения становятся все дороже и дороже". К сожалению, это так. Требуются дорогие аппараты, инструменты, лекарства. От рук хирурга уже меньше зависит, чем это было раньше. Конечно, хирургическое искусство необходимо, но нужно и современное оборудование. Прогресс медицины заключается в том, что сейчас даже самые тяжелые операции для больных становятся легче. Раньше после операции аневризмы, к примеру, больной вставал через пять-десять дней, и мы считали это нормальным, то сейчас больной встает и ходит уже на следующий день…

— Подтверждаю это на собственном опыте!

— Прогресс, безусловно, колоссальный. Но если мы посадим на голодный паек медицину, то это кончится плохо. Мы тогда уже будем говорить не о прогрессе медицины, но мы не сможем делать даже того, что есть сегодня. Медицина связана с большим техническим прогрессом, и об этом не следует забывать. Вторая грань проблемы: подготовка специалистов, которые могут работать с новыми видами операций. Надо обучать молодежь.

— Как вы относитесь к тому, что те, кто может, старается уехать на Запад и там оперироваться?

— Конечно, некоторые вещи нужно "отдать" им — там лучше делают, но в целом такая политика глубоко ошибочна. По сути дела мы грабим свою страну, отдавая средства туда. Ведь очень многое мы можем и делаем сами! Просто не всегда об этом люди знают, что весьма печально… К сожалению, у нас своего производится мало, в основном все — от перчаток до масок — импортное. Такая зависимость недопустима, и надо всячески бороться за отечественное. Это не псевдопатриотизм, а забота о будущем.

— На чужом горбу, как известно, в рай не въедешь… Вы — оптимист, Анатолий Владимирович?

— Безусловно. В хирургии без него просто невозможно… Да и в жизни тоже…

Беседу вел

Владимир Губарев