Революция времени

Эффект Гулливера

Ритм цивилизации ускоряется. Город на рубеже веков — своеобразная коробка переключения передач: территории вытягиваются в пучки скоростных транспортных магистралей, появляются улицы с одной проезжей частью, разрастаются транспортные узлы, откуда люди быстро перебрасываются из одного места в другое. Все это — симптомы «пожирания» пространства временем.

С другого фланга на физическое пространство наступает электроника. Сообщения массовой коммуникации передаются стремительно, как бы игнорируя расстояние и сжимая дистанцию между передатчиком и приемником. Физическому месту не хватает времени, чтобы стать устойчивой картинкой за иллюминатором самолета, скоростного поезда и автомобиля. Пространство не присутствует в передаче электронного сообщения. Отпадает много причин для знакомства с ландшафтом из тех, что были у наших предков. «В век абсолютной скорости света, — пишет современный французский мыслитель Поль Вирильо*, — нет больше необходимости для кого-нибудь совершать путешествие, поскольку этот кто-то уже прибыл».

Нарушается симметрия между временем и пространством. Время больше не опосредуется пространством, поскольку само пространство из протяженного становится мгновенным. Но «вечное настоящее» светящихся экранов, о котором говорят теоретики и критики постмодернизма — совсем не то, что, скажем, гегелевская вечность, обретаемая духом в абсолютном самосозерцании. Оказывается, что понятия вечности, настоящего, мгновения довольно условны и зависят от культурного контекста.

Антропологическая суть революции времени — не в том, что электронное сообщение переносится из одного конца земного шара в другой за считанные доли секунды, а в том, что минимальная психологическая размерность времени оказывается гораздо больше единицы технического быстродействия. Когда-то реакции, действия, ощущения человека, осознания личностью своих состояний были самыми быстрыми мерами культуры. Сейчас положение кардинально изменилось.

Резкую смену масштаба, в котором человек определяет себя, я бы назвал эффектом Гулливера. Герой романа Джонатана Свифта из страны лилипутов переносится к великанам, а личность ХХ — начала ХХI веков путешествует в обратном направлении. Единица ее самоотсчета, бывшая долгое время на нижней грани или за гранью культурного разрешения, оказалась великански громадной и медленной для новой коммуникации. Что здесь меняется и что остается неизменным?

Есть различие между эффектом Гулливера и тем, что происходит с героиней другого произведения со сдвигающимися размерностями — «Алисы в стране чудес» Льюиса Кэрролла. Алиса то увеличивается, то уменьшается. Гулливер остается сам собой, в полном сознании своего неизменного габарита — и у крохотных человечков, и у громадных, и у бессмертных, и среди мудрых лошадей. Обновляется мера — культурный пейзаж вокруг него, к которому рассудительный англичанин приспосабливается.

Темпорально-смысловой прототип личности не может измениться радикально и быстро — это означало бы разрушение единства человечества. Да, Гулливер в конце концов изменил представление о норме, но постепенно, сравнивая миры разных масштабов. В распоряжении человека любой эпохи — не одна, а много шкал для определения себя. Они по-разному удалены от ядра нашего «Я», причем приоритетные средства разметки внутреннего мира достаточно инерционны — они, так сказать, культурно «пожилые». А техника не ждет, пока психика человека адаптируется к ее новинкам. Она создает шкалы и размерности, ошеломительные для людей, начинавших жить в иных темпах и ритмах. Она воздвигает вокруг них непривычный мир.

Человеческое тело давно перестало быть коллективной мерой силы, расстояния, скорости передвижения, человеческий глаз — яркости, цветоразличения, ухо — громкости, мысль — переработки информации. А постсовременная цивилизация в целом обгоняет своего создателя и пользователя. Ее шаг быстрее индивидуальной человеческой жизни. События свершаются раньше, чем человек может их осмыслить и даже заметить. Всемирная история становится вещью-в-себе.

Парадокс в том, что возможностей наблюдать ключевые моменты своего времени у человека аудиовизуальной эпохи неизмеримо больше, чем у его предшественников. Все важное, сенсационное, необычное в мире ему показывают на телеэкране, зачастую в режиме реального времени. Но он не успевает заметить. Возможность осмыслить происходящее в ворохе мелькающих новостей мала. Если раньше история была для современников слишком широка, медленна и необозрима, то сейчас человек слишком медленен для ее темпов. Человек прошлого пребывал в бытовом окружении, где «судьбоносные» дела случались редко, а если происходили, то подавались ему в идеологической аранжировке, тщательно и подробно ему толковались. Нас же бомбардируют сгустки ежедневных сенсаций с минимумом объяснений. События проносятся так быстро, что наблюдатель истории может фиксировать как бы отдельные детали и следы произошедшего, но целое остается за пределами его восприятия. Утеряна соразмерность жизненных темпов индивидуального человека и цивилизации, и последовательность общественного процесса рассыпается. Моментальная история заступает место длительной.

Изменяется содержание счетных единиц времени. Верхний предел человеческого «Я» — всемирная история — начинает сближаться с нижним порогом человеческого самовосприятия, с его «теперь». Индивидуальный стык прошлого и будущего, интервал, в котором человек успевает обозначить свое «Я» каким-то вразумительным способом, заимствуется цивилизацией для маркировки ее глобальных картин.

Некоторые исследователи информационного общества объявляют переход к глобальному «теперь» ведущей стороной мировых процессов конца ХХ — начала ХХI веков. Современный философ Р. Бартрам даже утверждает, что «процесс глобализации в меньшей степени имеет дело с экономической и политической гомогенностью и в большей — с продвижением к «единовременной системе» («one time system») настоящего мгновенья».

Время мелькает

Мы приучаемся жить в «реальном времени» видеозрелищ — и теряем чувство территории и пространства. «В дополнение к хорошо известным эффектам «телескопии» и «микроскопии», которые революционизировали наше восприятие мира после XVII века, — пишет Вирильо, — недолго осталось ждать, как эхо «видеоскопии» проявится в создании мгновенного, интерактивного «пространства-времени», которое не имеет ничего общего с топографическим пространством географической и даже геометрической дистанции». Релятивистский хронотоп, предрекаемый Вирильо, будет состоять из мелькающих экранных «теперь», которые не сливаются в протяженность «прошлого-настоящего-будущего», но и не дают отчетливых площадок-сцен зрелища.

«Видеоскопию» — быструю смену картин перед глазами зрителя в ее воздействии на время — еще в начале ХХ века предугадал Анри Бергсон. Детская забава — изображение жизни при помощи вырезанных фигурок — становится популярным занятием, когда моментальные фотографии начинают быстро показывать на экране с помощью аппарата. Фигурки создают иллюзию жизни, их ряд искусственный, внешний, он не сливается с собственным внутренним временем «Я»:

«Процесс, в сущности, заключается в том, — писал Бергсон, — чтобы извлечь из всех движений, принадлежащих всем фигурам, одно безличное движение, абстрактное и простое, — так сказать, движение вообще, поместить его в аппарат и восстановить индивидуальность каждого частного движения путем комбинации этого анонимного движения с личными положениями. Таково искусство кинематографа. И таково также искусство нашего познания. Вместо того чтобы слиться с внутренним становлением вещей, мы помещаемся вне них и воспроизводим их становление искусственно. Мы схватываем почти мгновенные отпечатки с проходящей реальности, и так как эти отпечатки являются характерными для этой реальности, то нам достаточно нанизать их вдоль абстрактного единообразного невидимого становления находящегося в глубине аппарата познания, чтобы подражать тому, что есть характерного в самом этом становлении, Восприятие, мышление, язык действуют таким образом. Идет ли речь о том, чтобы мыслить становление или выражать его или даже воспринимать, мы приводим в действие нечто вроде внутреннего кинематографа».

Бергсон едва ли мог предполагать, что менее чем через век моментальные фотографии заполонят культуру и значительно превзойдут пропускную мощность нашего внутреннего кинематографа. Французский мыслитель понимал под кинематографическим механизмом принцип познания — весьма несовершенного, механистического, но, в общем-то, не угрожающего нашей сокровенной интуитивной темпоральности. «Видеоскопия» ей угрожает, поскольку выходит за пределы собственно познания и претендует на пересоздание человеческого «теперь».

Но не преувеличено ли разрушительное влияние массовой коммуникации на строение человеческого времени?

По-моему, речь идет не о пропадании «прошлого» и «будущего», но о трудностях в их соединении с настоящим при ускорении подачи информации. Предлагаемые электронной коммуникацией интервалы малы для осмысления, осознания и даже восприятия материала человеком. Это означает, что утрачиваются культурный масштаб «Я» и его минимальная единица.

Хронотопные «ворота» открываются и закрываются слишком быстро, чтобы пропустить первосмыслы. Возникает рассогласование между электронно утвержденным «теперь» и индивидуальным счетом мгновений, который со времен Аристотеля был выделен ученой мыслью и распространялся цивилизацией как нижняя мера самосознания, еще попадающая под социокультурное опосредование.

Этот счет чрезвычайно устойчив, поскольку в нем рефлексивный минимум «Я» сведен с ударом пульса, единицей хроноизмерения, логикой парадокса и оксюморонами языка. Миг формулируется с трудом, поскольку он культурно пределен, мал, но все-таки формулируется, и каждый раз индивидуально. Глобальные же моментализмы — на пределе индивидуального восприятия, поскольку они культурно громадны, нечеловечески велики по своему содержанию и спрессованы во времени.

О глобальном настоящем можно говорить как интервале опосредования массовой коммуникации. Индивидуальное настоящее отделено от него не столько психофизиологически, сколько потому, что выражается в другом культурном материале: обыденном языке, литературе, поэзии, логических парадоксах.

В каких же временах — неизвестных людям предыдущих эпох — живет человек сегодня?

Во-первых, это — быстрое время. Индивидуальное «теперь» быстро переходит в прошлое, сменяясь другим «теперь». Мгновение остается уникальным, запечатленным в логике парадокса и экзистенциальном переживании. Что такое «прошлое»? — Индивидуальные «теперь», утерянные, недопойманные, но закрепленные в стандартных координатах. Прошлое социально стабильно, но обезличено. Настоящее и прошлое разделяются как индивидуальное смысловое «Я» (мгновенное, но мое) и его социализованное продолжение («не-мое мое»). Характер же будущего — промежуточный. Он зависит от взаимодействия между прошлым и настоящим.

Во-вторых, это — сверхбыстрое время. Вычлененное «теперь» становится коллективной картиной мира, а прошлое и будущее разлетаются как индивидуальные экзистенциалы. Что есть «прошлое» в таком случае? То, что не удалось запомнить, рассмотреть, запечатлеть в быстром потоке информации, в стремительно мелькающей ленте новостей. А что есть будущее? То, что не удалось взять для жизни из информационного материала. Большой экран мира, транслирующий «теперь», мерцает в центре, за его рамкой — рой из осколков индивидуального, невоплощенного.

В первом случае настоящее индивидуально, исчезающе мало. Во втором — индивидуальны, исчезающе малы прошлое и будущее. Гулливер уже не может подстроиться к слишком быстро меняющимся вокруг него мирам. Он привык жить в историческом мире, регулирующем его «Я» мифоповествовательными циклами внутри продвигающей линии прошлое-настоящее-будущее. Алисе же предложено стать столь эластичной, так быстро менять размерности, что из викторианской девочки должно выйти нечто подобное скорее контейнеру для эмбриональных «Я», быстро развертывающихся по сигналам среды, чем устойчивому сознанию.

Катастрофа как совпадение

Можно назвать, по крайней мере, одно событие начала XXI века, в котором индивидуально-психологическое и глобально-электронное «теперь» совпали.

11 сентября 2001 года телевидение всех стран мира транслировало самолетную атаку террористов на небоскребы Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Американскую трагедию в режиме реального времени наблюдали миллиарды людей. Своей наглядностью и шоковой внезапностью она превзошла гораздо более масштабные катастрофы прошлого. Событие было одновременно всемирно-историческим и экзистенциальным.

До сих пор историзм события оценивался постфактум. Только потом — и заглавные исполнители судьбоносного действия, и статисты — узнавали, какие минуты роковые им довелось пережить. Их эмоции и впечатления были подверстаны под уже установленный масштаб произошедшего. Манхэттенский случай выбивается из указанной последовательности. Здесь размер события устанавливается не умозаключениями. Он увиден всеми и сразу на экране телевизора. Его глобальная визуальность не позволяет подвергнуть масштаб 11 сентября сколько-нибудь существенному рациональному пересмотру. Динамика психологических переживаний слита с конструированием исторического события.

11 сентября создает методологическую коллизию.

Раньше историографическая фактура конструировалась постепенно, при устойчивом разделении труда участников дела. Историки собирали свидетельства, восстанавливали ход события, составляли архив. Бумаги копились, складывались, пылились, время от времени ворошились. Фактическое течение событий пропускалось через детерминистские обобщения.

В этом процессе история и психология были отделены друг от друга — науке о прошлом отводилась работа превращения индивидуальных свидетельств в коллективный опыт. За психологией оставалась прерогатива непосредственности. В лучшем случае ей отводился отдельный слой исторической детерминации. В гиперсобытийной истории, или постистории, такое разделение труда уже под вопросом, поскольку ее мега- и микроизмерения сводятся внезапно, необычайно быстро и глобально. Непосредственное переживание события человеком, феноменология его восприятия если и не совпадают, то входят в острое соприкосновение со складыванием мегафактуры истории.

Разумеется, я не утверждаю, что в XXI веке все крупные общественные вехи будут состоять из взрывов и катастроф, транслируемых масс-медиа в режиме реального времени. Но несомненно, что 11 сентября открыт особый формат события: предельный, рамочный. С одной стороны, он глобален, то есть отвечает критерию всемирно-историчности, с другой стороны — экзистенциален, то есть затрагивает практически каждое индивидуальное «Я» на планете. Более медленные, собственно исторические, режимы опосредования индивидуального коллективным оказываются внутри гиперсобытийной размерности. Для традиционных методов работы с историей — это совсем не благо. Они оказываются как бы закупоренными и задавленными в «теперь» огромной массой свидетельств.

Выпуск к годовщине 11 сентября 2001 года книги и DVD «In Memoriam: New York City 9/11/01» предуведомлялся экранным сообщением о том, что террористическая атака на ВТЦ — самое документированное событие человеческой истории. Роковой день отснят и показан по минутам и секундам, в мириадах ракурсов и позиций, глазами и во мнениях тысяч его свидетелей и участников, снаружи и внутри падающих небоскребов. «Однако, — уныло констатирует исследователь этого документального изобилия, — ирония в том, что насыщенное информационное освещение, последовавшее за атакой 11 сентября, и несметная фиксированная документация (и воспоминания очевидцев) этого дня, служат коллапсу памяти о нем… Пространство истории и для истории, похоже, сжимается. Мерцающие кадры телевидения сооружают мгновенную историю, которая насыщает наш интенсивно и экстенсивно транслируемый век и, в конечном итоге, сокрушает память визуальными образами, часто взятыми из телевидения или воображаемыми там».

Такое замешательство понятно, но оно огорчает. В тот момент, когда идеальный хроникер истории, о котором мечтал американский философ Артур Данто, наконец заработал, оказывается, что его исчерпывающие отчеты даже продвинутому ученому Запада только мешают. Конечно, речь идет о такой науке, для которой и быстрое время — слишком непредсказуемо и эфемерно. Ведь она работает не столько с восприятием и памятью, сколько с забыванием. Ей нужна не абсолютная документированность, а следы исчезнувшей жизни в умеренном количестве. Поэтому сверхбыстрое время для нее — такое же бедствие, как атаки террористов для мировых держав.

Я поставлю знак вопроса к предположению, что новая темпоральная размерность обещает изменить основы сотрудничества истории и психологии. Не потому, что феномен сверхбыстрого времени вызывает сомнение, а потому, что он проявляется слишком экстремально и очевидно. Ни Гулливер, ни Алиса не готовы пока видоизменять свое «Я» по гиперсобытийному шаблону, тем более, если власть стремится предохранить их от шоковых эфирных излучений. Наука тоже стремится укрыться в тени привычных форматов. А вот это — менее извинительно и понятно. Ведь очевидно, что новая размерность мира, увы, — не фикция модного теоретизирования. Фикция — это мир, от которого осталась тень.

Владимир Шкуратов

доктор философии, профессор психологического факультета

Ростовского Государственного Университета (Ростов-на-Дону).

* Поль Вирильо (Вирилио, р. 1932) — архитектор, заслуженный профессор Специальной Школы Архитектуры (Париж); наибольшую известность получил благодаря своей философской эссеистике, посвященной разным вопросам — от взаимосвязи скорости и власти, развития современных городов и технологий до информационных войн, кинематографа и актуальной политики. Именует себя «дромологом» — ученым, изучающим скорость как категорию современного мира. Считается одним из самых проницательных критиков технологий и их морального, политического и культурного влияния в современную эпоху. Самые известные работы: «Скорость и политика» (1986), «Эстетика исчезновения» (1991), «Машина зрения» (1994). На русском языке опубликованы его книги: «Информационная бомба», «Стратегия обмана» (М.: Гнозис, Прагматика культуры, 2002) и «Машина зрения» (СПб.: Наука, 2004). — Прим. ред.