Похрустывая цифрой «три»

Ольга Балла

Скорее всего, я бы сейчас не ломала голову, как обо всём этом написать, не сопровождай меня с первых проблесков сознания уверенное чувство «окрашенности» звуков речи: очень естественной, стойкой и столь же несомненной, как цвет видимых глазом предметов. Звуки и цифры были окрашены всегда, даже когда только воображались. Ну как можно сомневаться в густой, плотной, тёмной и как бы крупитчатой – сырой песок - желтизне «Б»? В той своеобразной, звонкой, красноватой коричневости (влажная глина!) «В», которая всегда настойчиво требует себе в соседство – для гармоничной уравновешенности - чего-нибудь тёмно-тёмно-иссиня-зелёного, как «Н» или цифра «7»? Стоит подумать о цифре «4», она всегда синяя, тускловатая, твёрдо-пластмассовая. В общем, посредственная цифра. То ли дело «3» - сладковато- - с бордовым - красная, как засахарившееся малиновое варенье, - цифра уютная и тёплая, мудрая и тёмная. Лучше её только глубоко-вишнёвая «8». Пятёрка – бодро-оранжево-красная, как морковный сок, - поверхностная, прямолинейная, глуповато-ясная цифра. Да и не без пластмассовости.

«Ну и воображение у тебя!» - воскликнул один человек, когда я однажды рискнула ему это пересказать. Правда, воображение здесь ни при чём. Точнее, оно вторично: такие связи – между буквами и цифрами и их цветом, вкусом, фактурой… - в голове синестета совершенно непроизвольны. Более того – у них есть постоянные и строгие закономерности.

Не помню, ни когда и как это началось, ни как обнаружилось, что другие ничего такого, как правило, не чувствуют. Зато помню радость узнавания, охватившую меня при чтении знаменитого места в набоковских «Других берегах», где юный автор-герой обращает мамино внимание: смотри-ка, а буквы на кубиках окрашены неправильно! Вот ведь, видит же человек! А что не так, как я, - неудивительно. Люди, они вообще разные.

Ну и уж конечно, не будь этого странного видения, с которым я, по совести сказать, так и не знаю, что делать (хотя да, номера, даты, имена запоминать помогает!) – не обсуждать бы мне сейчас с Антоном Викторовичем Сидоровым-Дорсо, доцентом МОСПИ/МПГУ, его исследований феномена синестезии. Именно так называется стойкая ассоциация между «разномодальными», как это именуют специалисты, чувствами, с разновидностью которой – из самых, кстати сказать, банальных: «цветным слухом» – я и живу всю жизнь.

Впрочем, оборот «цветной слух» - глубокая архаика. Он ещё из набоковского лексикона. Предложили его на Международной Психофизиологической Конференции 1890 года, когда синестезию уже заметили, но устоявшегося термина для неё ещё не придумали. До 1920-х в ходу были выражения одно другого причудливее: «фотизмы», «псевдохромэстезия», «синопсия», «густизмы»… Долгое время, кстати, самой распространённой формой такого восприятия считалось соотнесение цветов с графемами. А совсем недавно Джулия Симнер из Эдинбургского университета подсчитала: чаще всего в цвете воспринимаются дни недели. Это - так называемая «окрашенная последовательность».

Но и тут надо быть осторожнее с обобщениями, - предупреждает меня Антон Викторович – представитель специальности, название которой для непривычного уха звучит несколько экзотично: лингвист-антрополог. Слова о «наибольшей распространённости», говорит он, в данном случае касаются лишь культур европейского круга. Евроамериканцы больше полагаются на зрение – этот канал восприятия у нас более пластичен и более чувствителен к абстрактной информации. В результате даже невизуальные стимулы - речь, музыка, эмоции –воспринимаются здешними синестетами по преимуществу в зрительных образах.

В других практиках социализации – скажем, в африканских - такие соответствия запросто могут осуществляться в иных преобладающих сферах восприятия: в осязании, в движении. Не говоря уж о том, что в некоторых культурах понятия «цвет» - как значимой категории языка и ориентирующего качества восприятия – просто нет. Поэтому, чтобы понять, как устроена синестезия, стоило бы обращать внимание не столько на то, что с чем связывается, сколько на то, как это происходит.

И вообще, замечает Дорсо, та сфера субъективного опыта, которую в западной психологической науке называют «ощущением», в цивилизациях иных типов, где рацио не играет доминирующей роли, - может оказаться гибче и подвижнее, чем евроамериканское «рацио» - абстрактно-визуальное, оторванное от своей телесно-эмоциональной основы. Синестезия там просто не будет выделена как особый способ восприятия реальности: останется растворена в её переживании в целом.

Но, во всяком случае, у нас, евроамериканцев, разновидностей такого связывания, по недавним подсчётам, - 61. 61-й - ассоциацию движения со звуком - выявили совсем недавно. Встречалась и цифра 152. Человек может не только видеть цвета звуков, но и чувствовать на языке их вкусы. Вкус способен вызывать стойкий образ цвета – так президент Американского общества синестезии Шон А. Дэй, сочетающий в себе и носителя синестетического восприятия, и его исследователя, признаётся в пристрастии к «голубой курице с мороженым». Геометрическая форма может провоцировать переживание запаха, а осязание фактуры предмета - отзываться в сознании звуком. Редчайшие типы - те, что связывают температуру, тактильные ощущения и кинестетику. Есть и совсем причудливые: «звук речи – поза собственного тела» (описан американским исследователем Ричардом Сайтовиком); «бегущая строка», при котором синестет видит перед собой на расстоянии вереницу слов, соответствующих слышимой речи или собственному внутреннему вербальному потоку. Многие из таких случаев встречаются и в России – в сообществе синестетов, которых моему собеседнику уже удалось объединить более сотни. В конце прошлого года в интернете появился сайт «Синестезия», призванный наладить общение и обмен опытом между русскоязычными синестетами.

Причём далеко не факт, что жить с этим трудно или неудобно (хотя есть и такие случаи), так что типичная для массовой прессы формулировка, согласно которой люди «страдают» синестезией – мягко говоря, некорректна. Как и предположения о том, что всё это делает жизнь необыкновенно интересной. Само по себе - не больше, чем «окрашенность» и снабжённость прочими качествами предметов вообще.

В России Антон Викторович занимается нейрофизиологическим и антропологическим изучением синестетического восприятия в некотором смысле в одиночку, хотя в тесном контакте с российскими и зарубежными коллегами разных специальностей: психологами, культурологами, нейрофизиологами, антропологами. Именно разных: синестезия - явление на перекрестье культуры и природы - позволяет себя как следует рассмотреть лишь при междисциплинарном подходе. В прошлом году, на очередной конференции исследователей синестезии в испанской Гранаде он предложил свою нейрофизиологическую теорию этого явления, основанную на резонансе подпороговых мембранных осцилляций отдельных нейронов и массовой работе центральной нервной системы - модель осцилляционно-резонансного соответствия. Кроме того, он развивает культурно-исторический взгляд на синестезию в рамках антропологии восприятия - в этом году на конференции в Брайтоне представил проект «Антропология синестезии», над которым работал в соавторстве с Шоном Дэем. Вместе с американским исследователем Дэвидом М. Иглменом Антон разработал русскоязычную версию предложенного Иглменом диагностического набора тестов на синестезию.

Меня он, кстати, тестировал лабораторной версией теста того же Иглмена, - «на истинность и постоянство» синестетического восприятия. Выглядит это так: человеку предъявляются буквы вразброс – и цветовая палитра, из которой предлагается выбрать цвет, максимально соответствующий каждой букве. У кого такие соответствия устойчивы – тот в самом деле синестет. Я – в самом деле!

Исследовательская история у синестезии – сложная, даже драматичная.

Учёные заинтересовались ею более ста лет назад – после того, как европейских читателей шокировал сонет Артюра Рембо «Гласные» (1871):

«А - черный; белый - Е; И - красный; У - зеленый.

О - синий: тайну их скажу я в свой черед,

А - бархатный корсет на теле насекомых,

Которые жужжат над смрадом нечистот…»

Что Рембо хотел сказать? Видимо, он развивал идею «соответствий» - единства явлений видимого мира, отсылающих к подлинной, невидимой реальности. Эту идею ещё в 1857-м заявил в одноименном сонете Шарль Бодлер:

«<…> Благоухания и звуки и цвета

В ней [в природе. – О.Б.] сочетаются в гармонии согласнойю

Есть запах девственный; как луг, он чист и свят,

Как тело детское, высокий звук гобоя;

И есть торжественный, развратный аромат -

Слиянье ладана и амбры и бензоя…»

За «Гласными» последовал шквал синестетических манифестов. Сегодня всякий интересующийся этой темой вспомнит услышанные Бальмонтом «флейты звук зорево-голубой» и «рой красных струй» в голосе трубы, и блоковский «звонко-синий час», и «напев тёмно-синий» у Брюсова, и «синий лязг подков» у Есенина, и, конечно, цветомузыкальные эксперименты Скрябина – который, вопреки распространённому представлению, синестетом не был и цвета со звуками, ища возможностей построения «синтетического искусства», соотносил умозрительно - в разное время это оказывались разные соответствия, тогда как у синестетов они не меняются.

Символистов вообще волновала идея соответствий между разными, по видимости удалёнными друг от друга областями бытия, и они старались испытать её в художественном воплощении. Со светомузыкой экспериментировали и далёкие от символистских умонастроений Арнольд Шёнберг и Оливье Мессиан; цвета и звуки – тоже, как выяснилось, вполне умозрительно – связывали друг с другом композитор Николай Римский-Корсаков и художник Василий Кандинский. Впрочем, относительно их собственного восприятия, заметил Антон Викторович, спешить с заключениями не стоит: очень вероятно, что Мессиан и Корсаков всё-таки были природными – эксплицитными, как это называется на учёном языке - синестетами (Список известных синестетов, составленный Шоном Дэем).

Но культурное беспокойство по поводу синестезии началось раньше. В XVI веке некто Саундерсон, слепой, обронил одну-единственную фразу о том, что звук трубы кажется ему алым. И что вы думаете: на протяжении нескольких столетий это высказывание обсуждали выдающиеся мыслители Европы. Об этом писал Джон Локк в «Очерке о человеческом разуме» (1690), Готфрид Вильгельм Лейбниц в «Новых опытах о человеческом разуме» (1704), Энтони Купер Шефтсбери в «Характеристиках» (1712), Дени Дидро в «Письме о слепых в назидание зрячим» (1749), Этьенн Бонно де Кондильяк в «Трактате о системах» (1749), Адам Смит в «Очерке об ощущениях внешнего мира» (1757), Иоганн Готфрид Гердер в «Исследовании о происхождении языка» (1772). Неплохой ряд, да? Так подействовала на тогдашние европейские умы - склонные скорее разделять, чем соединять - сама идея того, что данные одного чувства могут быть пережиты в образах, свойственных другому.

Первой научной публикацией об этом явлении обычно называют статью Фрэнсиса Гальтона (1822-1911) в журнале «Nature» в 1880 г. При этом забывается, что первую научную работу – диссертацию, посвященную исключительно синестезии, ещё в 1812 году написал Георг Сакс, а первую научную монографию с описанием 71 синестета с графемно-цветовой синестезией – «Основы эстетики» - в 1871-м издал Густав Фехнер.

Основная масса учёных тогда отнеслась к новоявленному предмету внимания скептически, подозревая, что тут не всё чисто: наверняка не обходится без наркотиков (и вправду: ЛСД и мескалин способны вызывать такие эффекты). Главное, не было возможностей проверить – действительно ли люди чувствуют то, что утверждают, или хоть в какой-то мере придумывают. Надёжные тесты появились лишь к 80-м годам ХХ века. Возможности исследований очень расширило и появление аппаратуры для сканирования мозга, в частности, магнитно-резонансной томографии.

Что до нашей страны, традиция исследований такого восприятия здесь тоже есть, и даже довольно основательная. Её можно отсчитывать с 1884 года, когда была опубликована первая работа на эту тему на русском языке, принадлежащая физиологу Николаю Ковалевскому: «К вопросу о соощущениях (Mitempfindungen)». Спустя 12 лет, в 1896-м, выдающийся отечественный психиатр, невропатолог и физиолог Владимир Бехтерев посвятил синестетическому восприятию – правда, как и Ковалевский, –(это совершенно недопустимый термин, «как тогда считалось») исследование «О болезненных ощущениях и соощущениях у душевнобольных». Очень многое в этом отношении сделал знаменитый нейрофизиолог Александр Лурия, который на протяжении трёх десятилетий изучал особенности мировосприятия и личности мнемониста-синестета Соломона Шерешевского (читатели знают об этом из его «Маленькой книжки о большой памяти»).

С 1960-х синестезией занимался (к сожалению, умерший в 2009 году) Булат Галеев – философ, изобретатель, основатель отечественной светомузыки и лучший в России эксперт в этой области, - с группой своих единомышленников – сотрудников казанского НИИ экспериментальной эстетики «Прометей», который сам же Галеев и создал. Вместе они издали более 30-ти книг и свыше сотни статей, посвящённых синестетическому восприятию в разных областях культуры. Правда, Галеев занимался исключительно синестезией художественных – литературных - образов и эксплицитную, врождённую синестезию просто игнорировал. Но во всяком случае, проводившиеся им в Казани конференции «Свет и музыка» были и по сей день остаются единственным местом в России, где планомерно обсуждаются проблемы художественной синестезии. Последняя, под названием «Содружество чувств и синтез искусств», прошла в ноябре 2008 года. В этом октябре должны состояться «Галеевские Чтения».

Галеев с коллегами видели в синестезии универсальный механизм сознания – один из механизмов, координирующих восприятие, который, в частности, позволяет каждому, даже не синестету, понимать и создавать метафоры. В искусстве синестезия, считал Галеев, проявляется характернее всего: она, «сущностное свойство художественного мышления», выполняет «компенсаторные функции по опосредованному возмещению неполноты самой чувственности», неизбежной для «моносенсорных» искусств – адресованных лишь одному чувству, но отсылающих к миру в целом. Она возвращает человеку целостный мир – изнутри (По словам Антона Викторовича, в этом Галеев был неточен: человек целостен изначально, и «компенсировать неполноту чувственности» оказывается нужно только тем, кто утратил какую-то модальность: слух, зрение и т.д. Но этим занимаются в других областях).

Сам Галеев признавал, что синестезия, будучи одновременно объектом интереса лингвистов, литературоведов, специалистов по эстетике, - исследующих скорее её проявления, чем корни – «меньше всего изучена в ее исходных основаниях», то есть как феномен психологический и нейрофизиологический.

Надо упомянуть и работы советского нейрофизиолога Сергея Васильевича Кравкова, одного из основоположников физиологической оптики: он исследовал закономерности функционирования органов чувств и, в частности, их взаимодействия, в 1948 году издал об этом отдельную работу.

На Западе такие исследования ведутся давно и непрерывно. В 1999 году Вилаянур Рамачандран из калифорнийского Исследовательского центра высшей нервной деятельности и его ученик Эдвард Хаббард приступили, по их собственным словам, «к изучению нейрофизиологических механизмов, ответственных за синтез ощущений» - надеясь пролить таким образом свет на «эволюцию абстрактного мышления, метафорических образов, а возможно, и языка в целом». По словам Дорсо, в 2001-2005 гг. они - используя МРТ и другую технику - смогли сделать довольно многое. Дальше дело не пошло: не хватило философского, совершенно в данном случае необходимого подхода к предмету.

В нашей стране, кажется, гуманитарии перехватили исследовательскую инициативу едва ли не целиком. Во всей русскоязычной психологической периодике за последние 10-15 лет Галеев не насчитал ни одной публикации о природе синестезии. Впрочем, он же говорил, что по-настоящему решить проблему синестезии можно только «всем миром», междисциплинарными усилиями: она – явление социокультурное и чисто физиологическому описанию – как полагал, по крайней мере, сам Галеев - не поддаётся.

В этом смысле Дорсо занимает в отечественном научном пространстве не просто уникальную, но и очень плодотворную нишу: он соединяет в себе гуманитария и естественника.

Последнее слово на русском языке о возможных механизмах синестетических интеграций сказал Лурия: еще до появления технических средств сканирования головного мозга он предположил, что при синестезии в нейронную активацию вовлечена не только кора полушарий, но и глубинные ядра мозга. Впрочем, Галеев отзывался об исследованиях Лурии критически, говоря, что тот недопустимым для учёного образом смешивал разные понимания предмета и ставил, например, в один ряд с врождённой синестезией светомузыкальные опыты Скрябина, у которых была совсем другая природа.

Самое ходовое определение синестезии – его мы и найдём в числе первых, стоит лишь запустить поиск Гуглом по соответствующему слову, - это, в точном соответствии со смыслом её греческого имени – «со-ощущение»: такое «явление восприятия, - пишет всезнающая Википедия, - когда при раздражении одного органа чувств (вследствие иррадиации возбуждения с нервных структур одной сенсорной системы на другую) наряду со специфическими для него ощущениями возникают и ощущения, соответствующие другому органу чувств».

Беда лишь в том, что это неверно. Уже потому, что синестезия – свидетельствую как синестет с многодесятилетним стажем – превосходно возникает и тогда, когда никакой орган чувств ничем не раздражается. Букву или цифру достаточно себе просто представить. Кроме того, отзывающийся орган чувств - не обязательно другой. Даже в пределах графемно-цветовой синестезии, говорит Дорсо, сопровождающее ощущение может не ограничиваться цветом и включать в себя «сопутствующие» качественные – и тоже визуальные – переживания: объём, блеск / матовость, освещённость… Точнее: организм лишь трактует свои же собственные реакции как «цвет» или «вкус», поведение которых все же не подчиняется психофизическим закономерностям органов ощущений.

Массовое сознание склонно видеть в синестезии если и не патологию, то по меньшей мере – странность и исключение. На деле же она – общечеловеческое свойство. Правда, выраженное у каждого в своей форме и степени.

Поэтому и возможно искусство «как форма художественной коммуникации». Оно, писал Галеев, «обращается прежде всего к синестезиям, обладающим определенной общезначимостью» - тем, что «представляют собой "естественные" ассоциации, возникающие и закрепляемые в процессе комплексного, бисенсорного» восприятия действительности - например, слухозрительного, как в случае кинематографа или театра – у людей, живущих в одинаковых географических, исторических и социальных условиях. По физиологической основе такие реакции, утверждал Галеев, – «натуральный условный рефлекс любого порядка». Благодаря такому восприятию каждому из нас без объяснений ясно, что такое «глубокий» или «высокий» голос, «мягкий» свет, «малиновый» звон, «кричащие» краски, «тяжёлый» характер. Всё это –синестетические метафоры, - хотя и стёртые до почти-незамечаемости.

Компонентами таких взаимосвязей могут быть не только внешние, так называемые экстероцептивные ощущения, - как думают чаще всего, - но и внутренние: интероцептивные и проприоцептивные. Интероцептивные рецепторы, объяснял Галеев, регистрируют состояние внутренних органов, то есть самочувствие человека, проприоцептивные - положение тела в пространстве, включая чувство равновесия и восприятие тяжести. Поэтому мы можем – с той или иной степенью отчёта себе в этом - переживать буквы и звуки как «давящие» или «летучие», «узкие» или «просторные», «устойчивые» или «зыбкие»… На звук-стимул (реальный или воображаемый) отзывается всё тело. А затем сознание это так или иначе классифицирует. (Отчасти эта описательно-психологическая идея была выдвинута П.П.Соколовым в статье «Факты и теория цветного слуха» (Вопросы философии и психологии, кн. 37 и 38, 1897)

Галеев обращал внимание и на то, что мнящееся нам очевидным разделение на ощущение, восприятие и эмоцию - не более чем научная абстракция. На самом деле, в непосредственном чувственном акте ощущение и эмоциональная реакция, а порою и осознание смысла объекта - единый процесс. Мы воспринимаем – целое. Разделяем уже потом, на втором шаге. И каждая часть разделённого целого даже после этого остаётся пропитанной памятью о целом.

Галеев с коллегами считал синестезию скорее «со-представлением», «со-чувствованием», - межчувственной ассоциацией. Подобно любой ассоциации, она может быть и пассивной, и активной - творческой, и может переживаться с разной силой - вплоть до эйдетизма. Она, полагал Галеев, относится скорее уж к сфере невербального - чувственного, образного - мышления, наряду с мышлением визуальным или музыкальным. Ведь в синестезии происходит сопоставление внешне будто бы несравнимых вещей. Но сравнение, выявление сходства в несходном - это уже элемент мышления. Дорсо называет синестезию «физиологически обусловленной динамической когнитивной универсалией», - подвижной, но устойчивой формой познания, - «формирующей субъективное впечатление онтологического единства». То есть, с её помощью мы воспринимаем и переживаем изначальную цельность своего конструкта реальности, которая предшествует всем его – вторичным и рассудочным – делениям и делает эти деления возможными.

…Что, и синева четвёрки – объективная действительность? – подаёт во мне голос внутренний синестет. – И глубокая, еловая синяя зелень буквы Н? А вот для знаменитого синестета Набокова, например, та же Н – и с той же степенью убедительности - была «серовато-желтого цвета овсяных хлопьев». Ну и что с этим делать? И кто из нас прав? (Оба, да, - но почему?) И с чего мы и подобные нам вообще это взяли – то есть именно эти цвета, а не какие-то другие; не звуки, не запахи, не телесные позы?

Действительно, подтверждает Дорсо, главной загадкой синестезии, на которую пока нет ответа - можно считать то, каким образом категории и символы явно культурного происхождения становятся причиной непроизвольных и систематических переживаний на физиологическом уровне. То есть, взаимодействие, взаимопроникновение и единство культуры и натуры помимо воли и осознания самого синестета. Не даст ли нам понимание синестезии ключ к этому?

Если, конечно, само будет как следует прояснено. Несчастье синестезии как предмета понимания ещё и в том, что она в последнее время вызывает большой массовый интерес: ясности видения это ещё никогда не способствовало. Галеев говорил даже о «синестетическом буме». Возможности аудиовизуального синтеза, которые даёт современная техника, этот интерес особенно раздразнивают. В многотиражной прессе и на телевидении только в последние несколько лет появился десяток с лишним материалов об этой – якобы экзотической – «странности» человеческого восприятия. При этом все они без исключения – рассказывал Дорсо - посвящены синестезии непроизвольной, эксплицитной, - и не рассматривают её связей с синестезией интеллектуального, ассоциативного характера. Они их просто не различают.

Но это - вещи разные, хотя и связанные. Причём как связанные – по сей день не ясно. Путают их даже сами учёные. Галеев не раз писал о том, что разные исследователи наделяют слово «синестезия» разным содержанием, что «до сих пор даже в энциклопедиях и диссертациях не было и нет единообразия» ни в представлении о границах понятия, ни в его определении.

Одним словом умудряются называть и редкие, аномальные формы реальных соощущений - которые, кстати, поддаются моделированию в лабораторных условиях при помощи галлюциногенов, и более распространенные связи невротического характера, навязчивые, случайные – обычно они возникают под действием сильного переживания в детстве и затем, уйдя в подсознание, преследуют человека как «милый невроз», и синестезии «ассоциативного происхождения» - целиком относящиеся к области нормы, общезначимые для людей, живущих в общих природно-социальных условиях и закреплённые в обыденном языке: тот самый «малиновый звон» или «глубокий голос». Но более того, сюда же относят и «авторские» синестезии – намеренные проявления межчувственных связей в разных областях искусства. Это - и поэтические тропы и стилистические фигуры, связанные с межчувственными переносами, и цветовые и пространственные образы, вызываемые музыкой, и даже – как в случае Скрябина и Римского-Корсакова - взаимодействия между разными искусствами - скажем, зрительными и слуховыми. А есть ещё синестезия, возникающая в результате травмы головного мозга, в медитации, в гипнотическом трансе и гипнагогических - пред-сонных - состояниях.

Стоило бы провести разграничивающую терминологическую работу – на русском языке, поскольку, скажем, в англоязычном мире с ясностью в терминах уже всё в порядке.

Так что основная работа в этой области ещё впереди. А наша статья – ни в коей мере не подведение итогов: она – обозначение начала и направлений пути.