Лев Ландау родился на берегах Каспийского моря в нефтяной столице Российской империи городе Баку. В середине девятнадцатого века в расположенном неподалеку поселке Биби-Эйбат была пробурена первая нефтяная скважина, а уже спустя несколько лет на новом заводе начали гнать керосин в промышленных масштабах. Чуткий к запаху денег большой капитал бурным потоком устремился в Баку. Давид Львович Ландау, сын ученого раввина из Праги, имел к нефтяному буму самое прямое отношение — он работал инженером в крупной бакинской компании. Благодаря успешной карьере Давид Львович являлся весьма состоятельным человеком. В 1905 году в возрасте тридцати девяти лет он женился на двадцатидевятилетней Любови Вениаминовне Гаркави — девушке необычной и сложной судьбы. Она родилась в многодетной бедной семье. Скопив некоторую сумму денег репетиторством, Любовь Вениаминовна потратила их на оплату учебного курса в Цюрихском университете. Через год она продолжила образование в Санкт-Петербурге в Женском медицинском институте, окончив который занялась гинекологией и акушерством на бакинских нефтяных промыслах. Самостоятельный и независимый характер Любови Вениаминовны побуждал ее к активной деятельности и после свадьбы, несмотря на то, что все материальные проблемы остались в прошлом. Она работала санитарным врачом, ординатором в военном лазарете, преподавателем.

В 1906 в семье Ландау родился первый ребенок — дочь Соня, а 22 января 1908 второй — сын Лев. Образованию и воспитанию детей родители придавали самое серьезное значение — с ними сидела француженка-гувернантка, в дом приглашались учителя рисования, гимнастики, музыки. Немецким и французским языкам Лев и Соня овладели в совершенстве еще в раннем детстве. Проблемы начались, когда Давид и Любовь Ландау решили привить своим детям любовь к музыке. Сонечка, десять лет отучившись игре на фортепьяно, по окончанию образования категорически отказалась подходить впредь к инструменту. Будущий академик же, с детства не терпевший насилия над собой, сразу решительно отказался потворствовать родительским прихотям. Зато писать и читать Лев выучился в четырехлетнем возрасте. Кроме того мальчик страстно полюбил арифметику, что заставило родителей пересмотреть виды на его будущее.

В гимназии Лев сильно огорчал преподавателя словесности корявым почерком, однако в точных науках повергал учителей в трепет своими познаниями. Дифференцировать и интегрировать он научился очень рано, но в гимназии эти умения ему не пригодились. Данные разделы математики выходили далеко за рамки классического школьного обучения, а кроме того учебное заведение вскоре было закрыто, и все учащиеся распущены на бессрочные каникулы. Вскоре практичные родители определили сына в коммерческое училище, переименованное позднее в Бакинский экономический техникум. Экзамены при вступлении оказались не сложными, и Ландау был сразу принят на предпоследний курс. К счастью для науки, по окончании техникума юноша был еще молод, чтобы работать бухгалтером. Он принял решение продолжить образование — теперь уже в Бакинском университете.

Блестяще сдав в 1922 году вступительные экзамены, Лев Давидович был зачислен на два отделения физико-математического факультета — естественное (на котором упор делался на химию) и математическое. Четырнадцатилетний Ландау оказался в университете самым молодым студентом, однако среди прочих учащихся выделялся вовсе не возрастом. Лев, бывший еще совсем мальчишкой, позволял себе спорить с именитыми преподавателями. Математику в учебном заведении читал некто Лукин — бывший профессор Николаевской академии Генштаба, свирепость которого прочно вошла в местный фольклор. Студенты за глаза называли его «генералом». Однажды на лекции Ландау рискнул вступить с ним в яростную перепалку. Со стороны это смотрелось так, как будто подросток оказался в клетке с тигром. Однако конец оказался неожиданным — обескураженный «генерал», признав свою ошибку, при всех поздравил Льва Давидовича с верным решением. С той поры профессор, встречая Ландау в коридорах университета, всегда пожимал ему руку. А вскоре родители юного гения получили от руководителей университета совет перевести своего сына в Ленинград, являвшийся в ту пору столицей советской науки. От декана физико-математического факультета Ландау получил рекомендательное письмо, в котором говорилось: «…Считаю долгом отметить необыкновенные дарования этого юного студента, с потрясающей легкостью и с большой глубиной одновременно проходящего дисциплины двух отделений. …Я твердо уверен, что впоследствии Ленинградский Университет будет по праву гордиться тем, что подготовил для страны выдающегося научного деятеля».

Так в 1924 году Лев Давидович оказался в Северной столице России, где взялся за науки с удвоенной энергией. Работа по восемнадцать часов в сутки не самым лучшим образом отразилась на его здоровье. Хроническая бессонница заставила Ландау обратиться к доктору, категорически запретившему юноше работать по ночам. Совет врача пошел будущему академику впрок — с того момента времени и в течение всей дальнейшей жизни ученый никогда более не трудился по ночам. А о себе он всегда говорил с улыбкой: «У меня не телосложение, а теловычитание».

В Ленинградском университете Лев Давидович впервые услышал о квантовой механике. Много лет спустя он скажет: «Работы Шредингера и Гейзенберга привели меня в восторг. Никогда ранее я не ощущал с такой ясностью мощь человеческого гения». Новая физическая теория находилась в те годы на этапе становления, и, как следствие, преподавать Ландау квантовую механику было некому. Юноше пришлось самому осваивать сложнейший математический аппарат и основные идеи новой физики. В итоге у него на всю жизнь сложился характерный стиль научной работы — книгам он всегда предпочитал свежие журналы, говоря, что «толстые фолианты не несут ничего нового, они — кладбище, на котором погребены мысли прошлого».

В 1927 году Лев Давидович окончил университет и поступил в аспирантуру ЛФТИ (Ленинградского физико-технического института), присоединившись к группе теоретиков, руководимых Яковом Френкелем. А в октябре 1929 Ландау, считавшийся лучшим аспирантом ЛФТИ, по путевке Народного комиссариата просвещения отправился в свою первую командировку за рубеж. Поездка оказалась для талантливого юноши необыкновенной удачей — в Берлине в то время жил и трудился гениальный ученый, один из основоположников современной физики Альберт Эйнштейн. В Германии, Швейцарии и Дании работали Макс Борн, Нильс Бор, Вольфганг Паули, Эрвин Шредингер, Вернер Гейзенберг и другие выдающиеся служители науки, авторы квантовой механики. С Эйнштейном Ландау встретился в Берлинском университете. У них состоялась продолжительная беседа, во время которой Лев Давидович, не теряя времени, попытался доказать собеседнику справедливость одного из главных постулатов квантовой механики — принципа неопределенности Гейзенберга. Доводы и юношеский задор двадцатилетнего физика не убедили Эйнштейна, закаленного в спорах с Бором и всю жизнь считавшего, что «Бог не играет в кости». Вскоре после этого разговора Лев Давидович по приглашению Макса Борна посетил Геттингенский университет. А в Лейпциге произошла его встреча с другим не менее гениальным физиком, Гейзенбергом.

В начале 1930 года советский ученый появился в Копенгагене на улице Блегдамсвей в доме номер 15. Это здание было известно на весь мир тем, что в нем проживал знаменитый Нильс Бор. Едва переступив порог его квартиры, Ландау был страшно смущен и вместе с тем обрадован приветственными словами датского ученого: «Замечательно, что вы к нам приехали! Мы у вас многому научимся!». И хотя позже выяснилось, что известный физик по доброте душевной подобным образом приветствовал большинство своих гостей, в данном случае эта фраза, вероятно, звучала более уместно, нежели обычно. Талантливейший, энергичный и остроумный Ландау на удивление быстро и легко сошелся с маститым ученым — национальным героем своей страны, однако не утратившим при этом человеческой простоты и непритворного «научного» любопытства. Австрийский ученый Отто Фриш, присутвующий при одном их разговоре, писал: «Сцена эта навсегда запечатлелась у меня в памяти. Ландау и Бор сцепились между собой. Русский сидел на скамье и отчаянно жестикулировал. Наклонясь над ним, датчанин махал руками и что-то кричал. Ни у кого из них и в мыслях не было, что в подобном ведении научной дискуссии есть нечто странное». Еще одна любопытная зарисовка принадлежит бельгийскому физику Леону Розенфельду, который говорил: «Я прибыл в институт в феврале 1931, и первым, кого встретил, был Георгий Гамов. Я спросил его о новостях, и он показал мне свой рисунок, выполненный карандашом. На нем был представлен Ландау, привязанный к стулу, с завязанным ртом, и Бор, стоявший рядом и говоривший: «Погодите, погодите, дайте мне хотя бы слово сказать!». Много лет спустя Нильс Бор признается, что своим лучшим учеником всегда считал Льва Давидовича. А жена великого датчанина писала в воспоминаниях: «Нильс полюбил Ландау с первого дня. Он бывал ужасно несносен, перебивал, высмеивал, походил на взъерошенного мальчишку. Но как же он был талантлив и как правдив!».

Следующей остановкой в путешествии Ландау по Европе стала Великобритания, где работали Поль Дирак и Эрнест Резерфорд. В те годы в Кембридже в Кавендишской лаборатории трудился и Петр Капица, своим остроумием и выдающимися способностями физика-экспериментатора сумевший завоевать расположение Резерфорда. Таким образом, за год, проведенный в Европе, Лев Давидович пообщался почти со всеми «перворазрядными» физиками. Труды советского ученого, опубликованные за это время, получили высокие оценки и совершенно ясно свидетельствовали, что, несмотря на возраст, он уже является одним из ведущих теоретиков мира.

Вернувшись в Советский Союз в 1931 году, Ландау оказался в самой гуще оживленного обсуждения некоего открытия, обещавшего нашей стране невероятные прибыли. Автором данного изобретения, связанного, к слову, со свойствами электрических изоляторов, был глава Ленинградского физтеха, прекрасный советский ученый Абрам Иоффе. От заблуждений, к сожалению, не застрахованы даже великие люди, а новое открытие Иоффе как раз относилось к категории заблуждений. Очень быстро Лев Давидович нашел ошибку мэтра, и воодушевление первооткрывателей обернулось разочарованием. К тому же дело осложнялось тем, что юный теоретик был слишком остер на язык и совсем не задумывался о необходимости жалеть самолюбие коллег. Вполне простительное упорство Абрама Федоровича, с которым глава физтеха отстаивал свои заблуждения, привело к окончательному разрыву. Все закончилось тем, что знаменитый академик во всеуслышание заявил, что в последней работе его аспиранта нет ни капли здравого смысла. Но Ландау был не таким человеком, чтобы смолчать в ответ. Его снисходительное замечание: «Теоретическая физика — наука сложная, и не всякий может ее понять», — прочно закрепилось в анналах истории. Разумеется, после этого случая Льву Давидовичу стало гораздо сложнее работать в Ленинградском физтехе. Много времени спустя он скажет, что чувствовал себя там «как-то неуютно».

Незадолго до описываемых событий, по предложению того же Абрама Иоффе, в городе Харькове — тогдашней столице Украины — был организован УФТИ (Украинский физико-технический институт). В августе 1932 Ландау был приглашен директором Харьковского физтеха профессором Иваном Обреимовым на место руководителя теоретического отдела. Одновременно он принял кафедру теоретической физики механико-машиностроительного института города Харькова. Находившийся под впечатлением от научно-учебных заведений, увиденных в Европе, двадцатичетырехлетний физик определил себе задачей фактически с нуля создать в Советском Союзе школу теоретической физики высочайшего класса. Забегая вперед, отметим, что благодаря усилиям Льва Давидовича такая школа в нашей стране в итоге появилась. Она была образована учениками Ландау, сдавшими его знаменитый «теоретический минимум», включающий девять экзаменов — семь по теоретической физике и два по математике. Это поистине уникальное испытание можно было пробовать сдать не больше трех раз, и за двадцать пять лет «теорминимум» одолели всего сорок три человека. Первым из них был выдающийся советский ученый Александр Компанеец. За ним испытание выдержали Евгений Лифшиц, Исаак Померанчук, Александр Ахиезер, ставшие впоследствие известными физиками-теоретиками.

Любопытна частная жизнь Ландау. Его интересовало все, что творилось в мире. Каждое утро Льва Давидовича начиналось с изучения газет. Ученый отлично знал историю, наизусть помнил множество стихов, в частности Лермонтова, Некрасова и Жуковского. Очень любил кино. К сожалению, в харьковский период жизни Лев Давидович фотографировался крайне редко. Зато сохранились довольно живописные воспоминания, оставленные об ученом одним из его студентов: «С Ландау я познакомился в 1935, когда приехал в Харьков на дипломную практику. Уже при первой встрече он поразил меня своей незаурядностью: худой, высокий, с курчавой черной шевелюрой, с живыми черными глазами и длинными руками, активно жестикулировавшими во время разговора, несколько экстравагантно (по-моему мнению) одетый. Он ходил в элегантном пиджаке голубого цвета с металлическими пуговицами. С ними не очень гармонировали сандалии на босу ногу и коломянковые брюки. Галстука он тогда не носил, предпочитая расстегнутый ворот».

Однажды профессор Ландау появился в университете на выпускном вечере и в категоричной форме потребовал представить его «самой хорошенькой девушке». Его познакомили с выпускницей химфака Конкордией (Корой) Драбанцевой. Если в мечтах ученого рисовался образ писаной красавицы, то девушка на нее была очень похожа — с большими серо-голубыми глазами, белокурая, с чуть вздернутым носом. После вечера Ландау проводил новую знакомую до дома, а по пути рассказывал ей о заграничных странах. Узнав, что Кора идет работать технологом на кондитерскую фабрику в шоколадный цех, он попросил: «Разрешите я буду называть вас Шоколадницей. Знаете, я ведь обожаю шоколад». На вопрос девушки вкусный ли шоколад в Европе, Ландау ответил: «В командировку я ездил на деньги государства. Я не мог тратить их на шоколад. Зато наелся его в Англии, став стипендиатом Рокфеллеровского фонда». Их легкомысленное знакомство с огромным трудом на протяжении нескольких лет приобретало качество серьезных отношений, поскольку Лев Давидович полагал, что «брак представляет собой кооператив, убивающий всю любовь», при этом добавляя, что хорошую вещь браком не назовут. В ЗАГС признанного лидера советской теоретической мысли удалось привести только за девять суток до рождения ребенка.

Отдельно стоит рассказать о методике классифицирования ученых, которую разработал Лев Давидович и позволявшую оценить их возможности, а также вклад в науку. О «шкале Дау» поведал в своей статье академик Виталий Гинзбург, являющейся учеником Льва Давидовича: «Его страсть к четкости и систематизации много лет назад вылилась в шуточную классификацию ученых-физиков в логарифмической шкале. В соответствии с ней физик, к примеру, второго класса сделал в десять раз меньше (ключевое слово — сделал, речь шла только о достижениях) физика первого класса. По этой шкале половинный класс имел Альберт Эйнштейн, а Шредингер, Бор, Гейзенберг, Ферми, Дирак имели первый класс. Самого себя Ландау относил к двухсполовинному классу и только, разменяв пятый десяток, довольный своей очередной работой (я помню разговор, однако забыл, о каком достижении шла речь), произнес, что достиг второго класса».

Еще одна классификация Ландау относилась к его отношениям со «слабым полом». Процесс ухаживания ученый делил на двадцать четыре этапа, и считал, что вплоть до одиннадцатого малейшая заминка губительна. Женщины, разумеется, также разделялись на классы. К первому Ландау относил недосягаемый идеал. Затем шли красивые девушки, потом — просто симпатичные и миловидные. К четвертому классу причислялись обладательницы чего-нибудь приятного глазу, ну а к пятому — все прочие. Для установления пятого класса, согласно Ландау, необходимо было иметь стул. Если с женщиной пятого класса поставить рядом стул, то смотреть лучше не на нее, а на стул. Мужчин по отношению к прекрасному полу ученый также делил на две группы: «душисты» (которых интересует внутреннее содержание) и «красивисты». В свою очередь «красивисты» распадались на подвиды — «фигуристы», «мордисты», «ногисты» и «рукисты». Себя Ландау относил к «чистым красивистам», считая, что женщина должна быть красива вся.

Педагогические приемы Льва Давидовича сильно отличались от традиционных, что в итоге заставило ректора университета предпринять ряд действий по «вразумлению» педагога. Пригласив Ландау в свой кабинет, он выразил сомнение, что студентам-физикам необходимо знать, кто автор «Евгения Онегина» и какие грехи относятся к «смертным». Именно такого рода вопросы студенты нередко слышали от молодого профессора на экзаменах. Конечно, правильные ответы не влияли на успеваемость, но недоумение ректора необходимо признать законным. В заключении он сообщил Ландау, что «педагогическая наука ничего подобного не допускает». «Большей глупости я в жизни не слышал», — простодушно ответил Лев Давидович и был тут же уволен. И хотя ректор не мог выгнать профессора без разрешения наркома просвещения, пострадавший не стал тратить время и силы на восстановление справедливости и уехал в столицу России. Через три недели после отъезда Ландау сообщил харьковским ученикам и коллегам, что будет работать у Капицы в Институте физических проблем, написав в заключении: «…А вы, уже достигли третьего с половиной уровня и можете трудиться самостоятельно».

Жизнь в Институте Капицы в те годы била ключом. В этом месте работали самые лучшие специалисты, которых Петр Леонидович отыскивал по всей стране. Лев Давидович возглавил у него теоретический отдел. В 1937-1938 годах благодаря экспериментальным исследованиям Капицы была открыта сверхтекучесть гелия. Охлаждая гелий до температур близких к абсолютному нулю, физики наблюдали его протекание через сверхтонкие щели. Попытки объяснить феномен сверхтекучести не удавались до той поры, пока за дело не взялся Ландау. Теория сверхтекучести, за которую он позднее получил Нобелевскую премию, формировалась с годичным перерывом. В апреле 1938 Льва Давидовича по сфабрикованному обвинению арестовали. На Лубянке, по словам физика, ему «пытались пришить авторство какой-то дурацкой листовки, и это при моем-то отвращении ко всякой писанине». Капица также был до глубины души возмущен. В предвоенные годы он пользовался в правительстве значительным влиянием и употребил его для помощи своему лучшему теоретику. В день ареста ученого Капица отправил Иосифу Виссарионовичу письмо, в котором говорил: «Товарищ Сталин, сегодня арестовали научного сотрудника Л.Д. Ландау. Несмотря на свой возраст, он самый крупный физик-теоретик у нас в стране... Нет сомнений, что его утрата как ученого для советской и мировой наук не пройдет незаметно и будет весьма сильно ощущаться. Ввиду исключительной талантливости Ландау прошу Вас отнестись к его делу внимательно. Мне также кажется, необходимо учитывать его характер, который, говоря попросту, скверный. Он забияка и задира, любит искать ошибки у других и, когда находит их, начинает неуважительно дразнить. Этим он нажил себе множество врагов... Однако, при всех недостатках, я не верю, что Ландау способен на что-то нечестное».

К слову, отношения двух ученых — Капицы и Ландау — никогда не были ни дружескими, ни близкими, однако «кентавр», как называли своего директора сотрудники института, сделал все возможное, чтобы выдающийся теоретик вернулся к работе. Не рассчитывая лишь на собственный авторитет, он привлек к судьбе физика внимание Нильса Бора. Датский ученый незамедлительно откликнулся, и также написал Сталину письмо, в котором, помимо прочего, говорил: «…До меня долетели слухи об аресте профессора Ландау. Я убежден, что речь здесь идет о прискорбном недоразумении, поскольку не могу представить, чтобы профессор Ландау, завоевавший признание научного мира за значительный вклад в атомную физику и целиком посвятивший себя научно-исследовательской работе, мог совершить нечто оправдывающее арест...». В апреле 1939 усилия Петра Леонидовича увенчались успехом — «под поручительство Капицы» Ландау был освобожден из заключения.

Капица хорошо понимал, что довольно скромная должность заведующего теоретическим отделом мало соответствует возможностям и масштабу дарования Ландау. Ни один раз он предлагал своему сотруднику помощь в создании отдельного института теоретической физики, где Лев Давидович мог бы занять место директора. Однако Ландау категорически отклонял подобные предложения: «Я абсолютно не пригоден к административной деятельности. Сейчас в Физпроблемах отличные условия для работы, и по доброй воле я никуда отсюда не уйду». Впрочем, «отличными» условия оставались недолго — в июне 1941 началась война, и Институт Капицы был эвакуирован в Казань. В эти годы Лев Давидович, подобно многим другим ученым, переориентировался на решение оборонных задач, в частности занимался проблемами, посвященными детонации взрывчатых веществ. В 1943 Госкомитет Обороны принял решение возобновить работы по урановой тематике. Научным руководителем работ был назначен Игорь Курчатов, который обратился в правительство с обоснованием необходимости теоретического изучения механизма ядерного взрыва и предложением поручить эту проблему «профессору Ландау — известному физику-теоретику, тонкому знатоку подобных вопросов». В результате Лев Давидович возглавил работу расчетного отдела, работавшего в рамках «Атомного проекта».

В 1946 в Институте физических проблем случились серьезные изменения. Петр Капица оказался в опале, Совет Министров СССР снял его с должности директора, полностью переориентировав институт на решение проблем, связанных с «Атомным проектом». Новым главой ИФП был назначен член-корреспондент АН СССР Анатолий Александров. А Ландау в этом же году, минуя звание члена-корреспондента, избрали действительным членом Академии наук, также присудив ему Сталинскую премию за исследование фазовых превращений. Однако главным его делом в те годы оставались расчеты процессов, происходящих во время ядерного взрыва. Заслуги Льва Давидовича в деле разработки атомной бомбы неоспоримы и были отмечены двумя Сталинскими премиями (в 1949 и 1953) и званием Героя Социалистического Труда (1954). Однако для самого ученого эта работа стала трагедией, поскольку Лев Давидович органически не мог заниматься тем, что его не интересовало, он говорил по этому поводу: «В связи с краткостью жизни мы не можем себе позволить роскошь терять время на задачи, не приводящие к новым результатам». Примером отношения Ландау к ядерной бомбе может служить характерный эпизод. Как-то раз, читая в Доме литераторов лекцию, он затронул термоядерные реакции, сообщив, что они не имеют практического значения. Кто-то из зала напомнил ученому о термоядерной бомбе, на что Лев Давидович сразу же ответил, что ему и в голову не могло прийти причислить бомбу к практическому применению ядерной энергии.

Вскоре после смерти Иосифа Сталина Ландау передал все дела, связанные с «Атомным проектом», своему ученику Исааку Халатникову, а сам вернулся к созданию «Курса теоретической физики» — труда, который он писал на протяжении всей жизни. «Курс» состоял из десяти томов, самый первый из которых вышел в 1938, а два последних появились в печати уже после смерти ученого. Эта работа, написанная ясным и живым языком, посвящена сложнейшим вопросам современной физики. Она была переведена на множество языков и является, без преувеличений, настольной книгой для каждого физика в мире.

5 мая 1961 в Москву по приглашению АН СССР приехал Нильс Бор. Лев Давидович встретил своего учителя в аэропорту, и все дни пребывания Бора в России практически не расставался с ним. В те дни на одном из бесчисленных семинаров кто-то спросил гостя, как он создавал свою первоклассную школу физиков. Знаменитый датчанин ответил: «Я никогда не боялся показать ученикам, что я их глупее». Евгений Лифшиц, переводивший выступление ученого, ошибся и произнес: «Я никогда не стеснялся говорить ученикам, что они дураки». На поднявшийся шум с улыбкой отреагировал Петр Капица: «Это оговорка не случайная. Она выражает главное различие между школой Бора и школой Ландау, к которой относится Лифшиц».

7 января 1962 по дороге в Дубну Лев Давидович попал в страшную автокатастрофу. Последствия ее были ужасны, согласно первой записи в истории болезни были зафиксированы: «перелом свода и основания черепа, множественные ушибы мозга, ушиблено-рваная рана в височной области, сдавленная грудная клетка, перелом семи ребер, перелом таза, повреждение легкого». Знаменитый нейрохирург Сергей Федоров, прибывший на консилиум, рассказывал: «Было совершенно очевидно, что больной умирает. Безнадежный, агонизирующий больной». За четверо суток, прошедших с момента катастрофы, трижды Ландау находился при смерти. 22 января у ученого начался отек мозга. В больнице, где лежал Лев Давидович, был организован «физический штаб» из восьмидесяти семи человек. Ученики, друзья и коллеги Ландау круглые сутки находились в больнице, организовывали консультации с заграничными медицинскими светилами, собирали необходимые для лечения деньги. Лишь через полтора месяца после трагедии врачи объявили, что жизнь пациента вне опасности. А 18 декабря 1962 Лев Давидович произнес: «Я потерял год, однако узнал за это время, что люди много лучше, чем я считал».

1 ноября 1962 Ландау, лежащему в больнице Академии наук, доставили телеграмму, в которой говорилось о присуждении ему Нобелевской премии по физике за «пионерские работы в сфере теории конденсированных сред, в первую очередь жидкого гелия». На следующий день в лечебницу прибыл посол Швеции, проведя официальную церемонию вручения престижной награды. С этого момента ученый попал под пристальное внимание прессы. Ни дня не проходило, чтобы в палату к нему не пытались пробиться корреспонденты. Несмотря на плохое самочувствие и предупреждения докторов, пытавшихся ограничить доступ к пациенту, нобелевский лауреат с удовольствием принимал всех. Репортер одной шведской газеты, посетивший Льва Давидовича, так описывал встречу: «Ландау поседел, у него в руках палка, и передвигается он мелкими шажками. Но стоит заговорить с ним, сразу становится ясно, что болезни совсем не изменили его. Нет сомнений, что, если бы не боль, он сразу бы приступил к работе…».

К слову, врачам, лечившим гениального физика, не раз и не два приходилось сталкиваться с его своеобразным характером, который многие находили невыносимым. Однажды ко Льву Давидовичу приехал известный психиатр и невропатолог, лечащий гипнозом. Ландау, называвший гипноз «обманом трудящихся», гостя встретил настороженно. Врач, предупрежденный, в свою очередь, о характере пациента, для показа способностей взял собой еще двух врачей. Вскоре после начала сеанса помощники доктора погрузились в сон. Сам Ландау ощущал себя неловко, однако спать ему не хотелось. Доктор, предчувствуя крупный провал, собрал во взгляде всю волю, но ученый лишь хмурился и в нетерпении посматривал на часы. После ухода психиатра Лев Давидович сказал супруге: «Балаган. Он еще пару гусей привел с собой, которые тут выспались».

Всего в лечебнице Ландау провел более двух лет — лишь в конце января 1964 ученому разрешили покинуть больничную палату. Но, несмотря на выздоровление, вернуться к активной работе Лев Давидович уже не смог. А вскоре после празднования шестидесятилетия — утром 24 марта 1968 Ландау неожиданно стало плохо. Консилиум, собранный в больнице Академии наук, высказался за операцию. Первые трое суток после нее физик чувствовал себя так хорошо, что у докторов появились надежды на выздоровление. Однако на пятые сутки у больного поднялась температура, а на шестые стало сдавать сердце. Утром 1 апреля Лев Давидович произнес: «Я не переживу этот день». Он умирал в сознании, его последние слова были: «Я прожил неплохую жизнь. Мне все всегда удавалось». Похоронили Льва Давидовича на Новодевичьем кладбище 4 апреля 1968.

Вопрос, какое достижение Ландау в науке нужно считать самым важным, не имеет ответа. Узкоспециализированный подход к теории никак не коснулся гениального ученого. Одинаково свободно он чувствовал себя в непересекающихся областях — от квантовой теории поля до гидродинамики. О Льве Давидовиче говорили: «В этом тщедушном хрупком теле размещается целый институт теоретической физики». Оценить масштабы его деятельности в науке дано не каждому. Но можно довериться словам знающих людей, говоривших: «Ландау сотворил совершенно новый образ ученого, какую-то отдельную философию жизни. Физика превратилась в некую романтическую страну, увлекательное приключение… Совершенное им облечено в донельзя красивую, великолепную форму, и знакомство с его трудами доставляет физикам громадное эстетическое удовольствие».

По материалам книг М. Я. Бессараб «Страницы жизни Ландау» и «Так говорил Ландау».