Профессионалы не требуются

• Кулешов Александр, академик, директор Института проблем передачи информации РАН

Рисунок: Константин Батынков

Одна из ключевых проблем страны — утрата уважения к профессионализму, потеря в обществе ощущения ценности компетентного и образованного человека. С советских времен резко упал социальный статус ученого, инженера. Что уж говорить о классическом гуманитарном образовании, в массовом сознании это вообще представляется сегодня чем-то запредельно ненужным. Но история, история науки в частности, совершает неожиданные повороты, и то, что еще вчера казалось не более чем игрой свободного ума, абстракцией, сегодня может неожиданно стать основой технологии, критически важной для выживания страны, для обеспечения ее суверенитета.

Не буду говорить о классических случаях, сегодняшний день дает не менее интересные примеры. Абстрактнейшие из гуманитарных наук — лингвистика, филология — неожиданно оказываются крайне востребованными в компьютерной обработке текстовых данных, а прикладные результаты этих наук, алгоритмы и программы семантического анализа, — одними из наиболее охраняемых и контролируемых технологий в современном мире. И, теоретически зная, что повороты такого рода возможны, ни ученые, ни футурологи пока не могут хоть сколько-нибудь точно предсказать грядущие тренды и предвидеть вызовы завтрашнего дня.

С государственной точки зрения именно невозможность предвидеть, что же выстрелит, что окажется завтра критически важным для процветания страны и ее безопасности, является сильнейшим аргументом в пользу развития фундаментальной науки. Еще до войны Советский Союз имел блестящую, но, казалось, не очень востребованную фундаментальную науку. Иоффе и Ландау, Колмогоров и Соболев, Капица и Семенов — кто мог предвидеть, что появится нужда в ядерном и ракетном оружии? Но без сложившейся базы фундаментальной науки и образования мы бы пошли путем Ирана: формирование качественного школьного образования, успешное участие в международных олимпиадах, создание основ фундаментальной науки и наконец, лет через двадцать, если бы, конечно, дожили, — собственно сам проект.

В советском случае все оказалось совсем иначе: наука и образование уже были, оставалось реализовать проект. Что меня всегда интересовало, так это то, каким мистическим образом эти не очень-то образованные большевистские вожди могли понимать роль науки, абсолютно абстрактной и, с марксистской точки зрения, вряд ли нужной для пролетариата. Однако приходится признать: понимали, и понимали хорошо. Самый большой и, наверное, самый именитый в стране научный институт, Санкт-Петербургский физико-технический, был создан декретом Совнаркома 1918 года (!). Есть и другие замечательные примеры: переезд в СССР двух великих ученых — Петра Капицы и Николая Семенова. Что могло побудить их, успешных и к тому времени всемирно признанных ученых, приехать из Великобритании в нищую и уже опутанную ГУЛАГом страну? Тоска по Родине? Деньги, блага? Нет, конечно. Могла ли что-то предложить в то время наша страна состоявшимся западным ученым?

Да, могла. Могла предложить социальный статус, равный которому они никогда не смогли бы получить на Западе. А любой человек, в особенности понимающий свою неординарность, нуждается в признании. Конечно, прежде всего в признании коллег, но не только. Кто был Петр Капица в Кембридже для его соседей? Чудак-профессор, умный, конечно, известный, но в споре по поводу дерева, разросшегося по другую сторону забора, это бы не имело никакого значения. А в СССР они становились небожителями, не в переносном смысле, а в самом что ни на есть прямом. Была выстроена необыкновенно эффективная система мотивации, которая соответствовала интересам страны, или, по крайней мере, интересам страны в представлении тогдашних лидеров государства. Сейчас ее нет.

Отсутствие стратегии развития

Уже сегодня, для того чтобы через десять—пятнадцать лет построить квантовый компьютер, который по степени потенциального геополитического воздействия будет сравним с ядерным оружием или с изобретением транзистора, надо вкладываться в фундаментальную физику. Для создания высокоточного оружия, систем неподавляемой связи, современных беспилотных и космических систем нужны новые математические методы, которыми мы сегодня не владеем, — все это в чистом виде фундаментальная наука, в которую, если мы хотим получить результат в обозримое время, необходимо инвестировать сейчас.

Примеров такого рода не счесть, и не только в области обороны. Новый вызов для человечества и страны — life sciences, науки о жизни, последствия развития которых сегодня никто не сможет предугадать, так же как 20 лет назад мы не могли себе представить жизнь в эпоху интернета и повсеместной мобильной связи.

Александр Кулешов

Но заниматься всеми этими замечательными вещами можно, только имея долгосрочную программу развития, понимая, что быстрого результата не будет, что необходимо последовательно пройти всю цепочку от фундаментальных исследований до производства и внедрения, не хватаясь, как дитя малое, за каждую новую игрушку: инфо-, нано-, когни-, а сейчас и новое красивое словосочетание появилось — Big Data. Время проходит, и прежняя игрушка заброшена под диван, а Деда Мороза все нет и нет, да и сказочники как-то поблекли.

На самом деле я без малейшей иронии говорю об этих фундаментальных и очень важных направлениях, это просто пример того, что в стране нет ни стратегии, ни механизма долгосрочного программирования и развития наукоемких технологий. Федеральные целевые программы этих функций, конечно, не выполняют, как и академические программы, и даже не по причине слабой экспертизы или недостаточного финансирования, а потому, что они, во-первых, краткосрочны и фрагментарны, а во-вторых, и это главное, у них нет заказчика. Заказчик — это то, чего сегодня так не хватает любой нашей высокотехнологичной отрасли. Заказчик — это институт, структура, ответственная за окончательный результат проекта, тот, кто точно знает, что должно быть на выходе проекта, как и где это должно использоваться. Без ответственного и компетентного заказчика ни один проект никогда не заканчивался успехом ни в военной, ни в гражданской области. Почти анекдот по этому поводу — один близкий товарищ, очень ответственный человек, мне рассказывает: «Знаешь, лет десять—двенадцать назад мой заказчик хотел результата, лет пять назад — денег, а сейчас (со вздохом!) уже ничего не хочет».

Сегодня государство планирует истратить 20 триллионов рублей на нужды обороны, но рискну утверждать, что затраты могут оказаться неэффективными, потому что ответной части, то есть высокотехнологичной промышленности, которая может не просто их освоить, но и произвести то, что планируется, практически не осталось. Прошу читателя поверить, что я понимаю, о чем идет речь: бо́льшую и лучшую часть своей жизни я проработал в самой глубокой оборонке и хорошо знаю, что ни один значимый военно-промышленный результат сегодня без фундаментальной науки получить нельзя.

Антикадровая политика

Науку делают профессиональные, мотивированные и прежде всего талантливые люди. А в промышленности крайне важны еще и организаторские и лидерские качества руководителей. В обоих случаях основной вопрос — это вопрос кадров. Кадры, как известно, решают все, но не у нас, потому что у нас они просто исчезли. Если взглянуть на биографии руководителей министерств и ведомств, госкомпаний и госкорпораций, объединений и концернов, всевозможных ЗАО и ОАО, институтов, имеющих отношение к высокотехнологичной, оборонной и космической промышленности, то, по-видимому, не больше десяти процентов из них имеют профессиональный опыт и профильное образование.

Но самая впечатляющая картинка — это так называемые генеральные конструкторы. Кого только нет: отставной канцелярский полковник, плановик, бывший освобожденный секретарь профкома/парткома, переводчики, в лучшем случае выпускники третьеразрядных втузов или военных, как говорили в советское время — балетно-пулеметных, училищ. На ключевые позиции, требующие высочайшего профессионализма, назначаются в основном случайные люди, главное преимущество которых — уметь «правильно» работать с руководством, управлять денежными потоками. Но вряд ли кто-нибудь из тех, кто в реальности осуществляет такие назначения, пойдет лечиться в клинику, где главный врач по образованию, скажем, строитель, и детей своих не отдаст учиться в школу, где директором служит выпускник института советской торговли. Откуда же взялось ощущение, что в областях, требующих огромных знаний и опыта, можно легко без этого обойтись?

Вот типичный для нашей сегодняшней жизни пример: назначается министр, мягко говоря, не имеющий ни образования, ни профильного опыта работы. Ну это, казалось бы, не беда, ведь на Западе министр — это очень часто почти профессия, политический руководитель. Сегодня министр культуры, завтра министр обороны (пример из недавней французской истории). Но ведь на Западе при таком министре всегда имеется квалифицированный штат заместителей, помощников, советников, зачастую не один десяток лет отработавших на этой позиции, людей, мнением которых ему ни при каких условиях пренебречь не дадут.

Отдельные профессионалы, еще оставшиеся от «старой» жизни, уходят. И им некомфортно, и с ними некомфортно. Тотально некомпетентны все. Говорить не с кем, люди просто не понимают профессиональных терминов.

Вот другой пример: в академической и образовательной среде еще не так давно считалось хорошим тоном ругать прошлого министра. Я ни тогда не понимал, ни сейчас не понимаю почему: семья, интеллект, образование, прекрасная научная карьера — все у него было практически идеально. Ну совершал, возможно, человек какие-то ошибки (а может, и не совершал — будущее покажет), но по нынешним временам обладал огромным преимуществом перед своими коллегами — он по крайней мере хорошо знал, о чем идет речь. Своего счастья мы не понимали, ведь жизнь в который раз демонстрирует справедливость тезиса: в деградирующей системе каждый следующий с вероятностью, близкой к единице, менее компетентен, чем предыдущий.

Сейчас в общественном мнении существует одно распространенное заблуждение: все наши беды, в частности в сфере высоких технологий, порождены коррупцией. Боюсь, что сегодня проблема уже не в этом. Коррупция породила порочную кадровую систему, где отбор и назначение на протяжении уже многих лет ведутся по правилам, не имеющим ничего общего с профессиональными критериями, прежде всего потому, что распорядитель ресурсов не беспокоится за конечный результат, никто и не предполагает за него отвечать. Результаты такой политики хорошо известны.

Самое страшное — деградация образования

Тотальный непрофессионализм и некомпетентность стали отличительным признаком эпохи. Деградация уже затронула образование — фундамент, на котором базируются современные успешные общества. Ведь отставание науки обычно сказывается на экономике и военной мощи страны не мгновенно, а лет через десять—пятнадцать, а вот плохое образование — это то, что влияет на экономику практически без задержки.

Советский Союз был известен не только великолепным естественнонаучным образованием, но и блестящей инженерной школой. Если в области естественных наук пока еще сохранились какие-то островки компетенции, а в некоторых оазисах даже виден прогресс (Санкт-Петербургский академический университет, матфак ВШЭ), то в области классических инженерных наук произошло тотальное разрушение образования. И основная причина здесь в том, что сама специфика инженерного труда в мире за последние 20 лет стала совершенно иной, основанной все в большей степени на использовании компьютерных средств проектирования, а наш профессорско-преподавательский состав к этому оказался не готов. Учить студентов банально некому. Придется учиться учить, и это реальность, которую надо воспринять, а воспринять это тяжело, потому что остаются амбиции великой научной и инженерной школы. Но чем раньше мы сможем осознать, где мы в реальности находимся, тем скорее оттуда вылезем.

Фото: Алексей Андреев

Конечно, картинка вовсе не черно-белая, есть отдельные островки надежды, которые надо, во-первых, идентифицировать, а во-вторых, всеми силами развивать, эффективнее всего — с западными партнерами. Но открытый конкурентный мир беспощаден, и никому мы там в качестве потенциального соперника не нужны. Да и русофобия западная никуда не делась, а только окрепла в последние годы. А платить за обучение обучающих, боюсь, денег в казне не хватит.

Однако остается еще один пока не закрытый коридор возможностей — совместные проекты. В чисто инженерных областях мы уже неинтересны, но остаются еще пограничные с естественными науками области, в которых важна компетенция физиков, математиков, механиков, биологов, и здесь у нас есть шансы. Надо обучать молодежь в совместных проектах, покончить со шпиономанией, губительной сегодня для страны, понять банальную истину: наука интернациональна, но плоды ее обычно очень национальны. Попытки построить передовую науку в отдельно взятой стране, даже такой, как США, обречены на провал. Но вот плодами коллективно взращенного научного дерева можно и нужно пользоваться самостоятельно и в своих национальных интересах. Мы живем в открытом (хотя часто и недружелюбном) мире, и сегодня не обязательно получать информацию исключительно от спецслужб. Давайте будем ездить на международные конференции (в том числе военные, это сегодня вполне допустимо), публиковаться в международных журналах, встречаться с западными коллегами. И не надо беспокоиться, не украдут. Уже, к сожалению, нечего. А вот мы многому можем научиться.

Образование и эмиграция

Коррупция и тотальное отсутствие ответственности за результат уничтожили потребность в профессионалах в промышленности, а теперь волна эта уже докатилась и до образования, потому что студент — существо чуткое и раньше всех начинает ощущать уровень своей потенциальной востребованности на рынке труда. Реальное число уехавших (слово «эмигрировавших» зачастую не очень подходит для многих случаев, потому что официально человек сохраняет прописку, не отказывается от гражданства) достоверно неизвестно, а неофициальные цифры, которые собираются инициативными группами выпускников элитных вузов, поражают воображение: к десятилетнему юбилею выпуска в России обычно остается не больше половины закончивших.

Привычно было объяснять процессы научно-технической эмиграции соображениями материальными, но сегодня это уже не совсем так. Зарплаты в России, если не для всех, то по крайней мере для наиболее квалифицированных специалистов, особенно в Москве, постепенно сравниваются если не с американскими, то уж точно с европейскими, а в ИТ, например, уже давно существенно их превышают при гораздо меньшей производительности труда. Сегодня сильнейший мотив отъезда — осознание отсутствия перспективы, пришедшее понимание того, что профессионализм в нашей стране не является локомотивом карьерного роста.

Первый в стране проект, имеющий отчетливый антиэмиграционный эффект, — Сколково. Многие сотни молодых, способных и амбициозных ребят остались благодаря Сколкову в России и получили надежду на тот самый отсутствующий в нашей стране социальный лифт.

Эмиграция очень дифференцированно поражает квалификационно различные по уровню группы молодежи: чем выше квалификация, тем выше вероятность отъезда. И дело здесь не только в том, что востребованность за рубежом пропорциональна квалификации. Есть другая, не менее важная, причина: чем выше квалификация, тем меньше специалист сегодня востребован в нашей стране. И не надо искать в этом высказывании никаких парадоксов: чем выше конкуренция, тем больше нужда в специалистах высокой и очень высокой квалификации — спорт высоких достижений требует чемпионов. А в нашей стране конкуренции просто нет. Под правдоподобными лозунгами концентрации ограниченных ресурсов были созданы монополии, которых никогда не было в СССР, да нет их и в западном мире. Даже в крайне высокотехнологичном и по определению нерыночном секторе военного производства на Западе поддерживается искусственная, но от этого не менее жесткая конкуренция.

Академическая и отраслевая наука

В советское время существовала разумно устроенная кооперация академической и отраслевой науки, которая позволяла, по крайней мере в области обороны, космоса, авиации и энергетики, производить наукоемкую продукцию мирового класса. В этой кооперации у каждой стороны была своя зона ответственности, и далеко не всегда с точки зрения квалификационной прикладная наука выглядела хуже академической. Но задачи у них были разные.

Сегодня отраслевой науки (за исключением, видимо, ядерной энергетики, уж очень богатым оказалось советское наследие) в стране не существует. То есть номенклатура институтов осталась, а самих институтов уже нет. Можно спорить о том, в чем главная причина этого: хроническое недофинансирование, кадровая политика, о которой уже говорилось выше, потеря квалификации у заказчика, сохранение советского регулирования, ограничивающего права на свободу выезда, чего не существует ни в одной цивилизованной стране и что напрочь закрывает дорогу в оборонку для наиболее талантливой молодежи. О причинах можно спорить, но результат один: отраслевая наука исчезла практически полностью, и восстановить ее в ближайшие десятилетия невозможно.

В отличие от отраслевой академическая наука в постсоветское время, несмотря на огромные интеллектуальные потери, связанные с эмиграцией, сумела не утратить компетенцию и экспертизу мирового уровня. Думаю, что в отчетном докладе президиума РАН по результатам двадцатилетней деятельности можно было бы ограничиться всего одной фразой: «Мы сохранили Академию наук», и даже самые убежденные и агрессивные критики академической системы не смогут не признать, что это правда. Академия — один из немногих символов России, прошедших через столетия отечественной истории, — сохранена.

Но правда и в том, что реформы РАН абсолютно необходимы. И эти реформы должны быть связаны не только с внутренними изменениями в системе управления наукой, но и с изменением отношения к роли науки в развитии страны. Сегодня, к сожалению, компетенция и экспертиза академической науки остаются в государстве мало востребованными. Во многом это связано с серьезными репутационными потерями, вина за которые лежит и на самой академии.

Руководству страны, судя по всему, вообще не очень понятно, зачем нужна наука в России, почему государственные интересы требуют развития фундаментальных исследований. С этим, видимо, связано и отсутствие ясных и прозрачных критериев эффективности научной деятельности в нашей стране, а в отсутствие таких критериев любая система обречена на деградацию. Мало что изменил в этом смысле и майский, 2012 года, указ президента РФ, поставивший целью достижение к 2015 году показателя 2,44% от мировой публикационной активности. Показатель вполне разумный, но сам по себе в государственной логике, логике экономического роста и повышения обороноспособности страны, малозначимый. Однако даже эта вялая попытка хоть как-то сформулировать критерий эффективности науки потерпела очевидную неудачу при столкновении с нашей низкоквалифицированной бюрократией. Казалось бы, что может быть проще и естественнее: правительство (Минобрнауки), получив такое распоряжение, должно довести его в виде соответствующих плановых показателей до всех научных учреждений, институтов РАН, университетов, научных центров и т. д. Но ничего подобного за год так и не было сделано. Вот уж действительно строгость наших законов и указов компенсируется необязательностью их исполнения. Так и получается, что наука в нашей стране как трава на дворе у нерачительного хозяина — растет сама по себе, клочковато и местами.

Где выход?

Многие авторы, активно работающие в области научной публицистики, уже давно и успешно внедряют в общественное сознание миф о грантовой системе как о панацее от всех бед российской науки. Ни в коем случае не оспаривая такие очевидные истины, как необходимость увеличения финансирования грантовой системы, улучшения экспертизы, хотелось бы заметить, что грантовая система может способствовать решению только одной задачи: поддержанию кадрового потенциала фундаментальной науки, предоставляя ученым возможность заниматься тем, что им интересно (вне всякого сомнения, это главный стимул и неотъемлемое право каждого ученого). Гранты должны быть важной составляющей в оценке труда ученого, но не главной и не единственной (см. «Не нужно революций», «Эксперт» № 45 за 2011 год). И конечно, гранты должны использоваться только в фундаментальных областях, где планирование научных работ не может эффективно выполняться государством и самоуправление процессом исследований дает оптимальные результаты.

Но с точки зрения национальных интересов основная проблема вовсе не в поиске разумного компромисса между грантовым и бюджетным финансированием. Система «образование — наука» не может быть замкнутой, самовоспроизводящейся, ориентированной лишь на внутренние потребности. Система должна заканчиваться третьим компонентом — высокотехнологичной индустрией, способной воспринять и эффективно использовать результаты научных исследований.

В последние годы в мировой экономической публицистике любят приводить пример Великобритании и Австралии: хорошо развитые и правильно интегрированные системы науки и образования не стали локомотивами национальных экономик этих стран, потому что в них как раз и не оказалось этого компонента — развитой промышленности, нуждающейся в наукоемких технологиях.

Академическая наука не сможет выжить в башне из слоновой кости. В нашей стране необходимо воссоздать триаду, интегрированную систему «образование — исследования — наукоемкая индустрия», и только реформированная Академия наук способна сегодня стать основным элементом и катализатором этой системы. Это нелегкий путь, но сейчас у нас появился шанс^*, и если мы его не упустим, если у руководства страны хватит смелости и воли создать конкурентную среду и возродить систему персональной ответственности, то остается надежда, что настанет день, и профессионалы в нашей стране снова будут востребованы.