Академик Александр Некипелов: Это счастье, что Российская академия наук сохранилась после 1990-х годов

Наука не может развиваться без образования, а образование без науки

- Александр Дмитриевич, какое, по-вашему, место в системе российской науки занимает Российская академия наук?

- Традиционно центральное. Даже в законе о науке сказано, что РАН – ведущая организация страны в этой сфере. В мире очень мало государств, которые могут позволить себе содержание комплексной фундаментальной науки. Россия – одно из них и в значительной степени мы имеем этот статус благодаря РАН.

- Но сейчас во многих развитых странах наука делается в ВУЗах. Оксфорд, Гарвард, Кембридж, Массачусетс – это громкие научные бренды и, в то же время, престижные учебные заведения. У нас сейчас основные финансовые потоки полились в институты и университеты, финансирование РАН, насколько мне известно, всего лишь 20% от финансирования науки. Может и у нас стоит в основном продвигать научные исследования по этой, ВУЗовской линии?

- В мире действительно значительная часть научных исследований сосредоточена в ВУЗах. Но почему это так? Дело в том, что фундаментальные исследования невозможно коммерциализировать. Их результат, как правило, достаточно быстро, становится общим достоянием, его невозможно продавать. Не существует патентов на результаты фундаментальных исследований. На результаты прикладных – да, патенты есть и есть возможность вовлечения их в хозяйственный оборот, а через это – получения от них капитала. Исторически во многих странах, где возникала фундаментальная наука, она могла возникать только на базе каких-то родственных видов деятельности, которые были в состоянии зарабатывать деньги и на себя, и на нее. То есть, причина здесь не в том, что наука не может развиваться без образования, а образование без науки. Мы живем в мире, где существует разделение труда и никому не приходит в голову сказать, что нельзя отделить добычу руды от выплавки металла. Они могут существовать и вместе, в рамках комбинатов, и отдельно. Точно так же нет никаких внятных доводов, которые говорят о том, что наука в ВУЗах развивается более эффективно, чем вне их. Во многих странах учебные заведения зарабатывали деньги на обучении, и часть их тратили на фундаментальную науку, капитализируя, таким образом, свое имя. У нас работала другая модель. Не только у нас, эта модель, собственно, германская. И сегодня в Германии существует масса научных центров с мировым именем, никак или почти никак не связанных с образованием. Общество Макса Планка, общество Фраунгофера и так далее. Они построены примерно на тех же принципах, что и РАН. У академической формы организации науки есть очень серьезное преимущество. Научное сообщество в таких условиях получает возможность комплексно обозревать все поле фундаментальных исследований и определять приоритетные направления. Когда вы имеете разрозненные группы исследователей, лаборатории в разных ВУЗах или при крупных компаниях, очень трудно обеспечить комплексное регулирование науки, сохранить общий взгляд. Наличие академии облегчает решение этой задачи.

- Но ведь из этого не следует, что науку в ВУЗах не надо поддерживать?

- Разумеется, нет. Наука там должна быть. У нас есть целый ряд выдающихся ВУЗов с прекрасными научными традициями. МГУ, ФизТех, Бауманка. Но функции координатора фундаментальных исследований в нашей стране может и должна исполнять академическая наука Российской академии наук. Есть самые разнообразные формы интеграции науки и образования, и существование Академии наук не означает, что академическая наука изолирована от образования. Подавляющее большинство ученых, работающих в РАН, преподают в ВУЗах, в академических институтах создано большое количество базовых ВУЗовских кафедр. Многие ученые возглавляют образовательные структуры, я в МГУ уже почти 10 лет веду московскую школу экономики. Нет и никогда не было противостояния работающих в академических научных институтах и работающих в ВУЗах специалистов. Мы часто встречаемся в ученых диссертационных советах, академические ученые работают в советах ВУЗов, ВУЗовские у нас.

- Однако, ведь о равноправии, если посмотреть на распределение бюджета, говорить не получается…

- Это так. После кризиса началось очень серьезное перераспределение средств в пользу ВУЗовской науки. Мне кажется – и это не только мое мнение, что здесь совершается очень большая ошибка. Не в том, что не надо восстанавливать науку в ВУЗах, она действительно очень пострадала в 1990-е годы и нуждается в восстановлении. Ошибка в неправильной оценке темпов восстановления. Его нельзя осуществить просто забросав ВУЗы деньгами и закупив современное оборудование. Такая тактика упирается в ситуацию, когда этим оборудованием просто некому пользоваться. Нет специалистов, которые могут его использовать. Результат – начинается охота за людьми, совершенно неконструктивная борьба ВУЗов за кадры, переманивание сотрудников из академических институтов и так далее.

- Но что в этом плохого? Какая разница – работал человек в науке в академическом институте, а перешел в ВУЗ. Была лаборатория здесь – стала там.

- Кажется, что ничего плохого нет, но это не так. Помимо того, что возникают разного рода чисто человеческие проблемы, при этом разрушается очень важная, создававшаяся почти три столетия, академическая среда. Поэтому  очень важно не вбивать клинья между академическим сообществом и сообществом тех ученых и преподавателей, которые работают в ВУЗах. Упор надо делать на объединении их усилий, интеграцию деятельности.

РАНеная птица

- В последнее время вокруг РАН идут острейшие бои. Ломаются копья, «льется кровь», раздаются «разоблачительные» голоса. Кто-то утверждает, что РАН нереформируемая и нереанимируемая организация, другие, напротив, утверждают, что это единственная цитадель науки, которая может спасти Россию.

- В этом споре важно определиться в исходных вещах. А именно в том, нужна ли стране комплексная фундаментальная наука? В свое время Андрей Николаевич Илларионов, тогда еще советник президента, говорил: задача нашей науки состоит в том, чтобы обогнать Португалию. При всем уважении к этой замечательной стране, можно смело утверждать, что в ней такой науки быть не может. Она ей абсолютно не нужна и она ей не по плечу просто в силу того, что это страна маленькая. Если задача состоит в том, чтобы достичь ее уровня, тогда действительно можно ограничиться некими кафедрами при ВУЗах, наукой, непосредственно связанной с решением насущных проблем. В нашем случае это будут, большей частью, проблемы топливно-сырьевого сектора. Тут есть комплекс близких исследований, в том числе и фундаментальных, которые вполне можно реализовывать на базе ВУЗов, соответствующих корпораций и каких-то, подчиненных правительству, исследовательских институтов. Но если задача ставится принципиально иначе, если мы действительно собираемся модернизировать все стороны нашей жизни и надеемся возвратиться в число государств, которые определяют технологическое и научное развитие мира, надо признать, что без помощи Академии наук сделать это будет сложно. Это счастье, что она сохранилась после 1990-х годов. И тогда нужно понимать, что на нее надо выделять деньги, и не те деньги, которые выделяются сейчас.

- И сколько надо выделять?

- Вот вы упоминали, что деньги в основном пошли в ВУЗы и наша доля несколько больше 20% от расходов на гражданские исследования. До 2008 года было около трети. То есть, доля сократилась. По абсолютному объему в последние годы формально отмечался небольшой рост, но он был связан с общегосударственными мерами по индексации расходов на коммунальные нужды и на заработную плату. Фактически, если учесть индекс цен, инфляцию, финансирование не сильно, но упало, стагнировало. Это очень плохо, потому что до 2008 года шел достаточно быстрый рост финансирования и гражданской науки, и академической. Мы тогда за два года осуществили так называемый пилотный проект по повышению оплаты труда научных сотрудников, в рамках которого подняли оплату труда из бюджетных источников в пять раз, с 5500 в 2005 году до 30 000 рублей. Это не много, но на эти деньги уже можно как-то прожить. Мы рассчитывали на дальнейший рост финансирования гражданской науки и планировали в 2009-2010 использовать прирост уже для технического обновления приборной базы и так далее. Но случился кризис, и планы пришлось отложить. Однако самое печальное заключается в том, что в годы кризиса произошел перелом в государственных взглядах на развитие науки. И когда он прошел, то деньги, и большие деньги, пошли уже по другому руслу. Сейчас Академия наук – основная научная единица в стране, это видно по всем наукометрическим показателям. Но 75% всех выделяемых нам бюджетных средств представляют собой фонд оплаты труда. Мы оказались в ситуации, когда денег не хватает даже на коммунальные расходы. Естественно, катастрофически не хватает средств на приборное обновление. Для наших ученых это особенно обидно, когда они видят, что рядом закупается замечательное оборудование, которым никто не может пользоваться.

- Академической науке, как вы уже сказали, удалось выжить. А вот ведомственная наука практически вся развалилась. Может РАН стоит взять под свое крыло немногие оставшиеся еще живыми ведомственные институты?

- Вы знаете, я сейчас вспомнил замечательную карикатуру перестроечных времен: Леонид Ильич Брежнев стоит в одних трусах и майке и обращается ко всему миру: «Кому еще помочь?» Боюсь, что сегодня мы находимся примерно в таком положении. Этот вопрос серьезный, но это не тот вопрос, который может решить Академия. Если государство посчитает, что нужно консолидировать различные части научного потенциала, сохранившегося в стране, и что это может сделать лучше всего Академия наук, что вполне возможно, то на это должны быть выделены специальные средства. И не в ущерб тому, что получает нынешняя РАН.

Сильной рукой по слабому месту

- Вы сами сказали, что всю жизнь проработали в системе РАН и знаете ее слабые и сильные стороны. Скажите, какая сторона, по-вашему, наиболее сильная?

- Это демократическая форма, обеспечивающая принятие научным сообществом основных решений, касающихся того, какие исследования проводить и как распределять ресурсы. Конечно, действующая система самоуправления не исключает ошибок. Они в нашей области неизбежны, в том числе, и в плане выбора направлений исследований. Потому что в фундаментальных исследованиях степень неопределенности результатов чрезвычайно высока. Поэтому и говорят, что отрицательный результат тоже результат. Он закрывает тупиковое направление, по которому потом уже больше не идут и не тратят на это ресурсы.

- А какая сторона самая слабая?

- Иногда нам говорят, что наше слабое место в том, что мы деньги получаем, а потом не пойми что с ними делаем. Здесь чиновники путают две вещи. Все-таки научный сотрудник это не землекоп, при всем моем уважении к этой профессии. У землекопа, в силу того, что работа у него очень тяжелая и не особенно творческая, как правило, особого желания поработать побольше нет. А у нас все-таки деятельность творческая. И без всякой рыночной системы остро конкурентная, потому что в науке два раза одно и то же не делается. Второй раз таблицу умножения изобретать не надо. То есть, ученый всегда борется за первенство, вторым быть нет никакого смысла. Внутренняя природа деятельности определяет то, что оппортунистическое поведение в науке представлено совершенно в других пропорциях, чем в сферах, более привычных для чиновников.

Большая проблема РАН, в моем представлении, - низкая степень дисциплины в науке. 1990-е годы оставили в ней негативный след, с которым нам еще предстоит серьезно бороться. Я был в то время заместителем директора Института международных экономических и политических исследований и фактически осуществлял текущее руководство, потому что наш директор, академик Богомолов, был парламентарием и большую часть времени отдавал политике. Так вот, мы тогда принимали на общем собрании единогласное решение о переходе на 4-дневную неделю с соответствующим сокращением и без того мизерной зарплаты. Потому, что на оплату пятидневки денег просто не хватало. И наш институт в этом плане был не единственным. Конечно, в то время мы не могли требовать от людей такой же научной дисциплины труда, как раньше, и говорили всем – вы зарабатывайте где можете, но оставайтесь в институте, чтобы не терять связь с наукой. И это было оправданно, благодаря этому академическая наука и выжила. Издержки этого процесса проявились в том, что некоторые из коллег увлеклись, нашли какой-то новый вид деятельности, ушли в бизнес, в другие отрасли. А те, кто остались, хотя ситуация и стала получше, уже привыкли бегать, искать и где-то что-то находить. Понятно, что в этих условиях в 1990-е годы было не до соблюдения всех правил самоуправления. Многие необходимые вещи, планирование исследований, отчеты об исследованиях, отслеживание состояния развития науки, сопоставление, что в мире происходит, а что ты делаешь, как ты продвинулся, ушли на далекий десятый план. А эта часть работы обязательная в принципе, потому, что нельзя работать, не зная, что происходит вокруг, не фиксируя это в себе и не обобщая информацию. И на уровне исследователей, и на уровне сектора, лаборатории, вплоть до уровня Академии наук в целом. Вот в этих вопросах произошли серьезные потери. Поэтому я говорю, что механизмы самоуправления у нас немножко подзаржавели и их надо очищать, смазывать, возвращать к нормальному виду. Тем более, это важно в сегодняшней ситуации, когда решается вопрос существования РАН вообще. Потому что силы у тех, кто считает, что в науке нужна иная форма организации, довольно значительные, и они, к сожалению, не убывают. Мы ощущаем просто финансовую войну против Академии. Наши ученые не могут бесконечно проявлять чудеса энтузиазма, подобные тем, что они проявили в 1990-е годы. Уничтожение РАН будет проблемой академической науки, но и не только. Это будет большая проблема для государства.

- Есть проекты, что надо оставить 15 тысяч ученых с самым высоким рейтингом цитируемости.

- Да. А остальных кого куда. Кто достиг пенсионного возраста – на пенсию. Но это сценарий, допустить который нельзя.

Когда я составлял свою программу, я не стремился «всем понравиться». Сейчас не то время. Сегодня, несмотря на обще увеличение ассигнований на науку, вопрос именно в отношении РАН стоит довольно остро. Можно сказать, что для нее настал «момент истины». Либо мы сумеем убедить государство и общество в том, что Академия действительно эффективная структура, и что страна много потеряет, если эта структура будет разрушена, либо мы просто будем ликвидированы.

- С печальными последствиями для страны.

- К сожалению, не все это понимают. А для того, чтобы убедить, нужно восстановить нормальную, не палочную, трудовую дисциплину. Навести порядок с совместительством, с денежными потоками, с фрилансом. Чтобы было ясно, что, если ты работал это время на выполнении коммерческого заказа, то ты из этого источника деньги и имеешь, но бюджетную зарплату ты за этот период времени не получаешь. Не всем это понравится, но это нужно сделать.

У академической формы организации науки есть очень серьезное преимущество, - считает Александр Некипилов Фото: В. Чумаков

«Зайцем» по Европам

- Некоторые, даже недалекие от науки люди, говорят, что поскольку наука – вещь международная, можно на нее особенно не тратиться и пользоваться тем, что делается в зарубежных научных центрах. А освободившиеся деньги направить в социальные проекты.

- Это в экономической науке известная проблема. Действительно, результаты фундаментальных исследований относятся к категории так называемых общественных благ, когда потребление одного человека не ограничивает потребление другого. Вот батон хлеба – это частное благо, потому что, если я его съел, вы его уже съесть не можете. А общественное благо, к примеру – таблица умножения, я ею воспользовался, вы воспользовались, масса людей ею пользуются, а от нее не убывает. В общественном благе есть то, что по-английски называется Free rider problem - то есть, «проблема зайца», безбилетника. Естественный стимул ничего не делать. Зачем вам тратить деньги на то, чем вы потом сможете воспользоваться бесплатно? И это серьезная проблема. Вот Соединенные Штаты, например, очень беспокоятся по поводу того, что они вкладывают в науку много средств, а европейцы поменьше – и они их пытаются немножко подстегнуть.

Но идя по такому «безбилетному» пути можно очень быстро оказаться в ситуации, когда все будет открыто, но у вас не будет людей, способных понять, о чем вообще идет речь.

- Тогда может нам стоит попытаться встроиться в мировую систему, развивая те направления, в которых мы сильны, а остальные отдать на откуп другим странам?

- Нет, напротив, надо стремиться развивать те направления, где мы находимся ниже мирового уровня. Потому, что если в этой области произойдет прорыв, а он может произойти где угодно, мы окажемся в ситуации, когда у нас не будет специалистов, способных в этом прорыве разобраться и его поддержать. Поэтому, конечно, пользоваться тем, что сделали ученые других стран можно и нужно, но делать на это основную ставку политически и экономически не правильно и крайне близоруко. Что касается международного сотрудничества – наука это вещь интернациональная и понятно, что участвовать в нем надо обязательно. Некоторые мегаприборы, ускорители, детекторы, лазеры, реакторы стоят миллиарды долларов и для одного государства их строительство и содержание весьма проблематично. Международное объединение усилий здесь необыкновенно важно и российские ученые, и Россия должны участвовать в этих проектах.

И стар, и млад

- Известно, что наиболее плодотворный возраст для ученого – это 30-35 лет. В то же время в РАН средний возраст уже сильно за 50. Скажите, что вы планируете сделать для того, чтобы привлечь в науку молодых?

- Средние показатели часто бывают обманчивы. Возрастная проблема существует, но она не в средней цифре. Она в другом. После проведения пилотного проекта, о котором я говорил, ситуация кардинальным образом изменилась. Если до того молодежь бежала из науки, то сейчас у нас нехватка ставок. Молодые ребята стоят в очереди в институты, особенно те, которые закончили при них аспирантуру. У нас самые частные обращения – это дайте ставки, у меня есть хорошие ребята, они закончили нашу же аспирантуру, мы их хотим взять, но у нас нет ставок.

- Эта проблема поприятнее, чем та, о которой я спрашивал.

- У нас доля ученых до 40 лет в последнее время растет и она уже сейчас больше 25%. Но растет и доля ученых после 60 лет. Получается колоссальный провал между 40 и 60 годами. А это очень важная группа. Вы называли наиболее плодотворный возраст у ученых, но он разный у разных направлений. У математиков даже меньше того, о чем вы сказали. А у историков или лингвистов он существенно больше. Но вот этот провал между 40 и 60 годами – это очень серьезная брешь. Тут политика должна быть очень тонкой. Будет глупостью сказать, что нам сейчас всех людей пенсионного возраста надо отправить на пенсию. И не только потому, что пенсионное обеспечение неудовлетворительное и неправильно заслуженного человека, в благодарность за все, что он для страны сделал, просто выталкивать в бедность. В этой группе за  60 очень много эффективно работающих и обладающих огромными знаниями ученых, которыми, напротив, надо активно пользоваться и постараться, чтобы эти люди передали свои знания и свой опыт тем, кому сейчас до 40. Это очень сложная, противоречивая ситуация. Конечно, нужно постепенно переходить к нормальному режиму воспроизводства научных кадров, потому что система не может работать так, чтобы под нового молодого ученого автоматически появлялась ставка. Система должна работать и на вход, и на выход. Тут надо очень точно просчитывать действия для того, чтобы люди, которым больше 60, успели перед уходом сделать из сегодняшнего молодняка достойную смену. Которая должна заполнить собой эту сегодняшнюю дыру в 40-60 лет.

Союзная академия

- Насколько я помню, ваша докторская диссертация была посвящена интеграции в советской экономике.

- В Совете экономической взаимопомощи.

- Скажите, насколько наша российская наука сейчас интегрирована в мировую науку и в науку постсоветских республик?

- Я вам должен сказать, что естественные науки и в советское время в большей степени были интегрированы в мировую науку. Были всякие ограничения, в передвижении, в обмене информацией, тем не менее, советские ученые активно участвовали в основных конференциях, симпозиумах и прочих важных мероприятиях. Ситуация в общественных науках была принципиально иной. Главное – они развивались как бы в разных парадигмах. Я имею в виду, прежде всего общественные науки. Это не значит, что мы не следили за тем, что делается в мире, но вектор такой существовал. Следы этого мы ощущаем по сие время. Обществоведы были оторваны от мировой науки больше, чем естественники, поэтому, вполне естественно, они хуже знали английский язык, меньше общались с коллегами, не было у них навыков написания статей для международных журналов, да и международные журналы не особо интересовало то, что они делали здесь. А ведь много полезного обществоведы делали, многие очень важные знания были накоплены именно здесь и именно тогда. К сегодняшнему моменту ситуация в значительной степени сгладилось, но некие остаточные явления еще заметны. В целом ни у кого не вызывает сомнений, что российская наука – часть мировой науки, что нужно самое активное сотрудничество и взаимодействие с коллегами из-за рубежа.

- Насколько успешно сейчас работают бывшие части АН СССР, такие, как Академия наук Украины или Национальная академия наук Беларуси? И какие у нас с ними взаимоотношения?

- Есть такая организация, она называется МААН – международная ассоциация академий наук – ее возглавляет выдающийся украинский советский ученый Борис Евгеньевич Патон. Ему уже больше 90 лет, и он больше полувека возглавляет украинскую Академию наук. Борис Евгеньевич одновременно является членом и РАН, участвует в наших общих собраниях, в декабре присутствовал. Это легендарный ученый, в области сварки академик Патон – звезда первой мировой величины. Его стараниями национальная академия наук Украины сохраняется на очень приличном уровне, хотя и испытывает серьезные финансовые проблемы. Благодаря ему очень много делается и по поддержанию сотрудничества академических ученых на постсоветском пространстве в рамках МААН. Что касается Национальной академии наук Беларуси, у нас ведется с ней очень активное сотрудничество, создан межакадемический совет, третьим участником которого являются представители Союзного государства Россия-Беларусь. Я от Российской академии наук являюсь сопредседателем этого межакадемического совета. Еще недавно, до поста премьер-министра Беларуси, белорусскую часть возглавлял Михаил Мясникович. В Беларуси Академия наук устроена немножко по-другому, у нее статус серьезного государственного ведомства. Она обязана как эксперт оппонировать всем решениям, которые принимаются в государстве и в правительстве. С одной стороны, это хорошо, это означает востребованность НАН, с другой стороны возникают определенные проблемы, когда вы все время оппонируете. А не оппонировать вы не можете, вы обязаны это делать. Там в Академии наук руководство назначается президентом страны. То есть, многие элементы самоуправления отменены. Мы с пониманием относимся к такой специфике, и продолжаем сотрудничество с нашими коллегами. Коллеги замечательные, они много работают и много делают.

- А как же демократия, которой так гордится РАН?

- Беларусь – это страна с высоким уровнем развития человеческого капитала, но она страна небольшая. Она не может себе позволить тоже содержать комплексную фундаментальную науку в полном объеме. Белорусы в меньшей степени могут себе позволить заниматься абстрактными поисковыми исследованиями, страна исходит из того, что у нее объективно нет соответствующих ресурсов. Поэтому там усилили государственное влияние на Академию и сделали крен в практическую область. Мы не говорим, правильно это или нет, но мы понимаем, почему так делается.

Быть Президентом

- Наша Академия наук богата традициями, у нее были замечательные президенты – и Александров, и Келдыш, и Вавилов. Но все они, когда заступали на этот пост, переставали быть в основном учеными и становились уже администраторами. Готовы ли вы, если займете эту должность, уйти от научной деятельности и посвятить себя администрированию?

- Это очень серьезный вопрос. Конечно, занятие руководящих должностей в Академии наук сопряжено с тем, что меньше времени остается для собственной научной работы. Все, кого вы перечислили, продолжали вести научную работу до конца жизни, но, разумеется, активность их не могла быть такой же, как в ту пору, когда они не занимали этих должностей. На моей сегодняшней должности вице-президента у меня для занятий наукой есть время только в субботу и воскресенье. У любого, кто будет президентом, это совершенно неизбежно. Тем более, ситуация сейчас сложная, работы будет очень много.

- Как раз для экономиста? Не для физика или химика.

- Вы намекаете на то, что до сих пор на пост Президента выбирались только представители от естественных наук и не было ни одного гуманитария? Это уже стало такой негласной традицией. Тогда я должен объяснить, почему я согласился и очень высоко оценил предложение тех членов Академии, которые внесли мою кандидатуру. Хотя многие и пытаются представить меня этаким чиновником от науки, у меня нет комплекса научной неполноценности. Я всю жизнь работал в Академии наук, меня выдвигали сразу в академики, минуя стадию члена-корреспондента, такие виднейшие ученые-экономисты, как Станислав Сергеевич Шаталин (к огромному сожалению, он не дожил тогда до выборов буквально несколько месяцев), Дмитрий Семенович Львов и Леонид Иванович Абалкин. У меня нет никакого комплекса и в отношении западных исследователей. Я был одним из организаторов и координатором созданной в 1994 году российско-американской группы экономических преобразований.

- В 1994-м? Так это, случаем, не вы «черный вторник» устроили?

- Как раз наоборот. Целью группы, созданной, кстати, по инициативе американской стороны, было предложить России более разумный метод перехода к рыночной экономике, не такой зверский, как тот, который осуществлялся у нас в стране, и который к «черному вторнику» привел. Я был с самого начала одним из самых активных участников группы. С американской стороны в нее входило до шести нобелевских лауреатов – экономистов, и я общался со всеми этими выдающимися людьми, выступал по их приглашению с докладом на одном из годовых собраний американской ассоциации. Я и сейчас продолжаю работать, хотя, к сожалению, времени на занятия наукой остается мало.

- Какие качества нужны для Президента РАН в нынешней ситуации?

- Ответ на это даст общее собрание. С моей точки зрения, Президент Российской академии наук должен уметь участвовать в заседаниях правительства. Это откроет для РАН новые возможности, хотя и ответственности добавит. Вы же понимаете, что на заседаниях правительства, как правило, обсуждается не проблема бозона Хигса. Там чаще обсуждаются проблемы экономического характера. В этом смысле у меня есть очевидное преимущество перед представителями естественных наук.

- Но, все-таки, не зря же всегда выбирали председателями именно естественников. Была же на это какая-то причина.

- Я думаю, ни один представитель естественных наук, так же, как ни один представитель общественных наук, не владеет знаниями, необходимыми для того, чтобы давать заключение по тому, что происходит в науке в целом. Никогда так не было потому, что это было и не нужно. Для управления Академией важна команда Президента, которая, разумеется, должна представлять все основные направления исследований, как естественнонаучные, так и социально-гуманитарные. А у Президента задача заключается не в том, чтобы демонстрировать свою осведомленность во всех мыслимых научных направлениях, это невозможно, а в том, чтобы эффективно организовать совместную работу. И еще для Президента, какую бы науку он ни представлял, очень важно чтобы он был частью научной культуры. Вот с этой точки зрения, мне кажется, у меня все в порядке, я всю жизнь проработал в РАН и очень хорошо понимаю, как она функционирует. Вообще говоря, в уставе РАН ведь правильно не говорится о том, что президентом должен быть представитель той или иной науки или естественнонаучного направления, а президентом может быть любой действительный член Академии наук – тот, которого изберет научное сообщество.

Ну и наконец, последнее. Можете расценивать это как шутку, а можете и нет. Я думаю, для самих представителей естественных наук есть положительный эффект в том, чтобы Президентом Академии стал представитель гуманитарно-общественного крыла. В естественных науках, особенно в экспериментальной их части, огромное значение имеет весьма дорогостоящее оборудование. В общественных науках и в гуманитарных исследованиях потребности здесь практически нулевые. По-моему, при решении вопросов о том, кому покупать оборудование – физикам или биологам?  всегда хорошо иметь в качестве арбитра не физика и не биолога.

СПРАВКА "КП"

Некипелов Александр Дмитриевич, родился 16 ноября 1951 года в г. Москве.

В 1968 г. поступил на Экономический факультет Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова, который окончил в 1973 г. по специальности «экономист, преподаватель политической экономии».

В 1973 г. был принят на работу в Институт экономики мировой социалистической системы АН СССР (с 1990 г. – Институт международных экономических и политических исследований), а также поступил в заочную аспирантуру Экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова.

В 1976 г. защитил диссертацию на соискание ученой степени кандидата экономических наук.

В 1989 г. защитил диссертацию на соискание ученой степени доктора экономических наук.

С 1990 по 1997 г. – заместитель директора Института международных экономических и политических исследований Российской академии наук, с 1997 по 2002 г. – директор этого института.

В 1997 г. избран действительным членом (академиком) Российской академии наук (РАН).

С 2001 г. – вице-президент РАН.

В 2004 г. был избран Ученым советом МГУ им. М.В. Ломоносова директором (деканом) нового факультета – Московской школы экономики.

Награжден орденом «За заслуги перед Отечеством четвертой степени», орденом Почета, медалью ордена «За заслуги перед Отечеством второй степени».

Женат, есть дочь. Увлекается игрой в шахматы, теннис и волейбол.

КП выржает благодарность за помощь в подготовке интервью главному продюсеру и генеральному директору телекомпании "Очевидное-невероятное", руководителю портала "Научная Россия"  Светлане Поповой.