Невидимая рука рынка оказалась частью тела

История — нечто, в чём вы никогда не можете быть уверены полностью. Казалось, только недавно благодаря усилиям школы «Анналов» и ряда историков за её пределами мы узнали, что феодализм был временем вовсе не поземельных отношений, да и само слово «феод» длительное время воспринималось нами не так, как людьми из так называемых Средних веков. Соответственно, в нынешнем понимании всё это было изобретено европейскими юристами XV–XVII столетий, вынужденными придумывать правовые формы для средневековых отношений, первоначальная сущность которых к тому времени была не вполне ясной.

Но, как выясняется, всё это были цветочки. Обратимся к главному вопросу экономической истории Нового и Новейшего времени: что привело мир в эпоху, когда экономический рост кажется нормой? В самом деле: как минимум до 1800 года экономический рост был весьма условным понятием — и, например, уровень жизни в той же Англии не только не рос из года в год, но и часто, напротив, драматически падал, причём надолго. Как ни странно, здешний сельский житель, как и средний французский крестьянин, рос тогда в мысли, что земляной пол в доме — это нормально, а корова в собственности — признак богатства. Что изменилось в XVIII–XIX веках, что привело к серьезному росту жизненных стандартов, который в некоторой степени продолжается до сих пор? Вопрос важный в том числе и потому, что в последнее время процесс во многом замедлился, а кое-где и остановился: так, с конца 1970-х в США нижние (по доходам) 80% населения вообще не увеличили свои «богатства». И ситуация, когда в семье работает только мужчина, нормальная в годы Кеннеди и Эйзенхауэра, сегодня является скорее редкостью, в первую очередь по экономическим причинам. Хорошо бы выяснить, отчего так происходит и как это можно исправить, верно?

Доктор Виктория Бэйтман (Victoria Bateman) из Кембриджского университета (Великобритания) попыталась раскрыть эту проблему в своей новой книге, готовящейся сейчас к печати.

Фактически капиталисты имелись в Европе и до промышленной революции. Якоб Богатый (справа) был главным источником денег для императора Карла V, а на сдачу он построил квартал социального жилья для бедных (внизу). (Илл. Wikimedia Commons.)

Традиционный ответ на вопрос о причинах бурного экономического роста с конца XVIII века незамысловат. Стоит, мол, перевернуть двадцатифунтовую банкноту, и всё становится ясно. Согласно экономическому мейнстриму, долгое время государство («абсолютная монархия») ограничивало экономическую свободу, стесняло права собственности (отсутствие свободной купли-продажи земли и её фиксации в собственности де-юре), монархи регулярно отказывались платить долги, разоряя банкиров, наделяли монопольными правами компании, частных лиц, гильдии и цеха, ограничивая свободную куплю-продажу и конкуренцию, ну а в год рождения США всё вдруг драматически изменилось: один шотландец, изображённый на оборотной стороне двадцатифунтовки, написал одну книгу, в которой объяснил, почему стеснять рынок неправильно и как полезна его, рынка, невидимая рука.

Все (начиная с Британии) раскаялись, перестали угнетать рынок, отчего сразу выросла конкуренция, а следом подтянулась и экономика. Фридрих Хайек, Милтон Фридман и прочие — все они фактически агиографы вышеупомянутого сценария. Неудачи в современной экономической политике объясняются в рамках таких взглядов уклонением от идеала последовательной дерегуляции. Правда, некоторые экономики дальневосточных государств в таком контексте вообще никак не объяснялись, ну да это не беда: в этих странах известных экономистов либеральной направленности всё равно нет, поэтому на неудобные вопросы отвечать было некому.

Как проверить идею о том, что дерегуляция и её следствие, свободный рынок, принесли счастье (экономическое) трудящимся Запада? Виктория Бейтман нашла в своей книге «Рынки и рост в Европе раннего Нового времени» (Markets and Growth in Early Modern Europe), как она считает, верный способ.

По её мнению, один из наименее фальсифицированных и в то же время остающийся представительным источник по этому вопросу — цены. Как нас учат в школе, чем менее развит рынок, тем выше разрыв по ценам от региона к региону и тем сильнее на нём ценовая волатильность. Исследовательница брала цены на товары относительно массового потребления — от свечей, мыла и льна до зерновых, на которые ещё недавно приходилось 80% калорий, получаемых средним европейцем, — и сравнивала ценовой диспаритет в разные эпохи по возможности в одних и тех же странах.

Если бы идея о внезапном расцвете рынка в XVIII веке (хотя бы в Англии) была верна, то до начала промышленной революции этого столетия диспаритет цен, их разброс по регионам должен был быть высоким до свободного рынка и низким — после.

Для фона использовались данные по ценам от Вавилона и древнего Рима до Западной Европы, вплоть до XIX века. Не удивительно, скажем, что у римлян с диспаритетом было не очень: цены в разных регионах различались сравнительно мало, что и понятно, учитывая существовавшую в ту эпоху относительную свободу торговли, развитое гражданское право и дешёвые перевозки морем и по сухопутным дорогам. По мере упадка Рима диспаритет стал расти: рынок, поддерживающийся экономикой этого государства, рушился вместе с ним.

В Средние века вначале всё было довольно мрачно, однако по мере становления гильдий, в том числе торговых, диспаритет постепенно снижался. К концу Средневековья возникла довольно интенсивная торговля на большие расстояния. Итальянцы продавали ткани из района, скажем, Брюгге на юг, встречно продвигая на север шелка и пряности. Диспаритет цен в пределах Европы стал весьма низким, вплотную приближаясь к показателям античности.

Более того, предпринимавшиеся властями попытки регулировать рынки часто показывали скорее слабость государства и силу рынка, чем наоборот. Скажем, когда в 1423 году английские правители запретили итальянскому судну с импортными товарами разгрузиться в Саутгемптоне (по разумной причине неуплаты таможенных пошлин), всё, чего они добились, было то, что раздражённый капитан поднял паруса и разгрузился на английском острове Уайт в Ла-Манше, откуда товар впоследствии был перепродан в основную часть Англии. Отсутствие у государств того времени эффективного централизованного аппарата управления, равно как и единообразной налоговой системы Роспотребнадзора и иных монстров современной экономической жизни, часто вело к отсутствию фактических возможностей для протекционизма и иных видов ограничения свободы торговли.

Похоже, примышленную революцию обусловили какие-то иные факторы, напрямую не связанные со свободным рынком.

То же самое происходило и с кредитом: место разгромленных финансистов-тамплиеров немедленно заняли итальянцы, чьими первыми клиентами стали торговцы, которым из-за длительного оборота денег в то время кредиты были абсолютно необходимы для расширения бизнеса. К XVI веку ситуация по сравнению с концом Средневековья мало изменилась: темпы роста мировой торговли составили 2,4% в год — немногим меньше сегодняшних цифр.

Что обращает на себя внимание: в восемнадцатом столетии каких-то мощных сдвигов, вопреки общепринятой модели, не происходило, диспаритет цен не снижался сколько-нибудь заметно. Иными словами, по объективным показателям рынок этой эпохи не стал более развитым, чем был до того. Сдвиги действительно наблюдались в XIX веке, когда диспаритет цен медленно сокращался на протяжении всего столетия и с 45% для пшеницы упал до 4%.

Одна беда — такой низкий диспаритет и такой развитый рынок были не причиной промышленной революции XVIII века, а её следствием, продуктом внедрения пара в водном и железнодорожном транспорте. «Как и с самым последним раундом глобализации, именно экономический рост (или технологии, им порождённые) дал рынку новый уровень развитости, — полагает г-жа Бейтман. — Идея о том, что рынки лежат в основе современной эпохи устойчивого экономического роста, в свете исторических свидетельств находится под серьёзным сомнением. Вместо этого, кажется, куда разумнее заявить, что рынки хотя и необходимы, но недостаточны для роста, настолько же являясь его следствием, насколько и причиной».

С одной стороны, ясно стало только то, что теперь точно ничего не ясно: в экономическом сообществе больше нет общепризнанных идей относительно причин моды на устойчивый экономический рост. С другой стороны, отказ от иллюзий тоже небесполезен. Автор отмечает: «Пока... мы не признаем, что одного рынка было недостаточно, чтобы зажечь огонь длительного роста, нам будет очень трудно выбраться из текущего экономического кризиса и вернуться к устойчивому росту, который мы уже начали принимать как должное».

Подготовлено по материалам Кембриджского университета.