Звезда и смерть Михаила Жванецкого

Смерть Жванецкого – это уход создателей эпохи той самой смеховой культуры, которая лежит в основании либерального катехизиса десакрализации всего и вся. Бахтин назвал это эпохой карнавализации культуры и мышления, но это всего лишь яркая метафора. Карнавал тоже инструмент десакрализации – сначала сферы религии, потом политики, а потом всего бытового и профанного пространства жизни и смерти городского обывателя. Итогом стала десакрализация любви, семьи, патриотизма, любой самоидентификации личности, потерявшейся в карнавале, где все в масках и все хохочут до упада.

Не Жванецкий начал эту эпоху – эстрадные смехачи были до него уже сложившимся привилегированным культурным сословием. Все эти Шунины и Рыкунины, Штепесли и Тарапуньки, корпус развязных конферансье при Москонцерте. Смех давал разрядку, он создавал видимость борьбы с недостатками, но на самом деле ушлые дядьки в серых костюмах нащупали верное средство отвлечения народа от уходящих смыслов на фоне затянувшихся трудностей быта. С тех пор смехачи стали анестезиологами системы. Почва для отбора лучших из лучших была подготовлена.

Имперская пассионарность государствообразующего народа угасала, ей на смену пришло ёрничанье космополитических национальных окраин, расположенных между соседствующими враждующими империями, и чьи выходцы имели навык выживания, быстро меняя шапки под очередную власть. Имперские символы стали поверхностными знаками формы без содержания – всепобеждающее мещанство стало господствующим классом. Советский Союз погубили не либералы, а мещане.

Жванецкий был одним из самых ярких и одарённых рупоров психологии местечкового мещанина национальной окраины, маргинала, осознавшего свою специфическую одарённость и востребованность и попавшего в имперский центр в погоне за признанием и длинным рублём. Никаким идеям служения обществу и его исправлению от пороков это сословие не служило и служить не собиралось. Из всего общества они служили узкой целевой группе столичных интеллигентов, разочаровавшихся в высоких идеях и омещанившихся до уровня лавочника с высшим техническим образованием.

Когда Жванецкий устал от хохмачества и стал постепенно проявлять нотки трагизма, ему не поверили. От него ждали и требовали прежнего – хохмы, смех, фигу в кармане и ёрничанье. Его аудитория рассосалась во времени.

Советское поколение, с ужасом поняв, к чему привело их ржание над так называемыми недостатками, умылось кровью девяностых, потеряло страну, работу, детей, накопления и перспективы. Оно теперь смотрело на Жванецкого с ужасом и отвращением – сам мэтр от происшедших изменений выглядел не только не пострадавшим, а даже выигравшим. Он как бы не чувствовал боли народа, среди которого жил, не признал ошибки, не попросил прощения.

Он или молчал, или натужно хохмил, но уже без былого блеска, обласканный либералами и чиновниками (Лужков в 90-х подарил ему Джип Чероки, и Жванецкий был в восторге. Ни одна медсестра, рабочий или военный от Лужкова такое не получили. А вот эстрадный хохмач получил. За что, интересно?). Его пути с путями народа разошлись, и народ почувствовал себя преданным, а Жванецкого – в числе предателей, за деньги веселящих тех, кто ограбил и уничтожил страну.

Новому поколению он был безразличен, они сели на иглу Камеди-клаба, этого закономерного апофеоза открытой пошлости, на который с изумлением смотрели смехачи поколения Жванецкого как на дело рук своих. А что – они создали бизнес, сами того не понимая. И теперь из смеха выкинули все ненужные культурные тонкости и перешли к откровенному мату и всемерному опусканию умственной планки и без того убогой аудитории.

Любая великая культура знает периоды расцвета и заката. Мы попали в эпоху заката, когда кумирами толпы становятся не полярники и лётчики-испытатели, а попсовые кривляки и комики с эстрады, смеющиеся над полярниками и лётчиками, а также над теми, для кого они кумиры. Жванецкий свёл высшее с низшим, и окрасил высшее цветами низшего, по сути, опошлил его. Это и есть та самая десакрализация. Потому Жванецкий был по духу либералом и кумиром либералов – они смотрели в одном направлении и верили в одних богов.

Но как у всякой талантливой личности, у Жванецкого были яркие и пронзительные озарения. Его драматические и даже трагические лирические отрывки потрясают. Он в них совсем другой. Беда в том, что они выпадают из его смехового контекста и характеризуют его собственные метания. Он чувствовал нарастающее отчуждение со страной и переживал это мучительно. Но преодолеть внутренний раскол был трагически не в состоянии.

Он часто говорил, что былая Одесса, его Одесса, умерла и больше не существует. И потому он утратил связь с той почвой, что давала ему силы и яркость. На самом деле это не Одесса умерла – это СССР умер. Рассматривать Одессу вне контекста СССР, вне большой России, империи, пафос которой Жванецкому был всегда чужд, неправильно. Одесса умерла не в 2014 году. Она умерла в 1991-м. А начала умирать тогда, когда из неё стали уезжать одесситы – кто в Америку, кто в Израиль, кто в Европу, а кто в Ленинград и Москву.

Одессу убили те, кто из неё бежал. И теперь напрасно оглядываться с тоской в глазах, покидая старые одесские дворики, смонтированные в павильоне Мосфильма. Жизнь ушла на разрушение того, что оказалось дорого. Что было частью тебя самого, причём, как оказалось, главной и самой дорогой частью. Получается, что всё было ошибкой, всё было зря. Как такое вместить и принять?

Жванецкий – это смех, переходящий с беззвучный плач. Комедия, переходящая в трагедию. Смех, убивающий смеющегося. Трагедия последнего периода жизни Жванецкого важнее, чем самые яркие времена его славы. Смерть подводит черту и определяет смысл жизни. Трагедия в том, что смысл оказался ложным, а талант – соблазном и ловушкой. И чем ярче талант, тем он разрушительнее.

Оказывается, таланты бывают разные. Не все таланты спасительны. Есть таланты не только разрушающие, но и вовлекающие в это саморазрушение многих, стоящих рядом. Многие Жванецкого не любят, многие видят лишь его специфический юмор и ценят за яркость. Кто-то дорожит лирикой Жванецкого, пришедшей как человеческая мудрость преклонных лет.

Но пока никто не сказал о его тоске. Не только по ушедшей молодости и внезапно наступившему закату. Не по ушедшим ранее землякам, с которыми он покорил две советские столицы. И даже не по городу, который его взрастил и исчез, тогда как он остался реликтом того времени, над которым глумился и с которым по-своему воевал.

Жванецкий тосковал о потерянном смысле. Он никому и никогда об этом не сказал, но в его взгляде это выражено ярко. Это потухший взгляд с огромной внутренней болью человека, понявшего, что ценности оказались фальшивыми, а жизнь прожитой, и уже ничего не изменить, потому что народ разлюбил, с религией отношения не сложились, а отказаться от жененного пути невозможно. Придётся уносить всё это с собой.

Жванецкий – это трагедия поколения. Страстного, горячего, яркого, талантливого – и положившего все эти качества на разрушение самого себя, как оказалось впоследствии. Потому что вне той страны и того народа нет ни их самих, ни всего того, что в них ценилось и считалось интересным. Расплата наступила. Бумеранги, пущенные в будущее, всегда возвращаются. 

Александр Халдей