Конфликт цивилизаций XXI века: о перспективах общества без братьев и отцов

Пока мы говорим об экономическом кризисе, терроризме, фундаментализме, расползании ядерного оружия, таянии арктических льдов и прочих устрашающих — и действительно опасных — вещах, на нашей планете происходит нечто куда более интересное и, рискну сказать, более важное.

Более важное для культуры в точном смысле этого слова. Потому что культура — это не театр, живопись и музыка, и даже не «сделанное» в противовес «природному», и уж конечно не воспитание изящных манер. Культура — это довольно жесткий набор норм и правил, а также набор поощрений за их выполнение и наказаний — за нарушение. Культура — это, в огромной мере, отношения полов и поколений, которые формируются прежде всего в семье. Изменятся отношения «взрослый — ребенок» или «мужчина — женщина» — и поедет вся социальная ткань. Нет, она не расползется, не сгниет — не надо бить в консервативный набат и кричать про конец света или закат Европы. Она просто изменится. Станет другой. Возможно, более крепкой — но отчаянно непривычной.

Все тонкости этих отношений возникают на основе жизненной реальности. Вот, например, ситуация, которую Россия испытала на своей шкуре.

Если в обществе по каким-то внешним причинам (у нас это была война) возникает сильная нехватка мужчин, то в такой ситуации новые мужчины (дети одиноких матерей) вырастают очень требовательными, доминантными — но одновременно инфантильными.

Сын, на которого его мать буквально молилась, пылинки с него сдувала, потому что он был единственным мужчиной в семье, — такой юноша твердо убежден в своих особых «мужчинских» правах — но, в отличие от традиционного «мужчины в доме», не собирается работать, заводить троих детей, кормить семью… Это, разумеется, отражается на отношениях в следующих поколениях.

Сейчас на планете почти одновременно происходят два грандиозных антропологических эксперимента, которые — конечно, помимо замысла экспериментаторов — радикально меняют матрицу межличностных отношений и, следовательно, матрицу культуры, матрицу социальности.

Не на всей планете — но, на беду, в важнейших ее зонах, а именно в Китае и Европе. Почти одновременно — потому что китайский эксперимент, по крайней мере в своей активной фазе, закончился в конце истекшего года. А европейский начался несколько лет назад.

В декабре 2013 года в Китае было официально объявлено, что законы, ограничивающие рождаемость, если не отменяются вовсе, то существенно смягчаются. Тридцать лет назад в Китае была провозглашена политика «Одна семья — один ребенок». Причина — рост населения, который значительно обгонял экономический рост и грозил опрокинуть амбициозный Китай в нищету, во мрак третьего мира.

Злой человек спросит: а получилось, как с воробьями? В пятидесятые годы в Китае развернулась борьба с этими маленькими, но прожорливыми птичками: умные люди подсчитали, что воробьи склевывают существенный процент собранного урожая. Воробьев извели, но расплодились гусеницы, которые сожрали весь урожай на корню. Отвечаю: получилось хуже, чем с воробьями. Завезти в страну новых воробьев — плевое дело. Год прошел — и они веселее прежнего зачирикали на просторах Китая. С ограничением рождаемости — гораздо серьезнее. Здесь целых два драматичных последствия. Одно полегче, другое потяжелее.

Начнем с легкого. Резкое сокращение рождаемости только в первые годы (хорошо, в первые два десятилетия) высвобождает экономические ресурсы. Но проходит время, родители стареют, а ребенок — будущий работник — у них только один. Во втором поколении и того хуже. Дед-бабка, дед-бабка — папа-мама — внук. 4 — 2 — 1. Перевернутая пирамида. Количество престарелых (пенсионеров) растет, количество работников — сокращается.

Да, в Китае пенсионному обеспечению подлежат далеко не все категории работников. Но стариков-то кормить все равно надо! В конечном итоге, не так важно, кто это делает — государство, корпорации или родные дети. Так или иначе, средства идут именно туда, старикам. А еще — детям. Вот и получается во втором поколении «общества с ограниченной рождаемостью», что на одну работающую семейную пару приходятся четверо стариков и один ребенок.

Пять иждивенцев. По 2,5 на трудящуюся единицу. Тут система запросто может войти в резонанс. Стариков кормить надо все равно. Сильно сомневаюсь, что в Китае возникнет «геронтоктония» — убийство отживших свое стариков, как у древних народов Севера или в японской деревне Нарайяма из одноименного фильма. Нет конечно. Старикам в Китае особый почет, это традиция. Итак, стариков кормить надо все равно, вот они, перед глазами, — а дети? А детей в такой ситуации лучше не заводить. Чтоб совсем не надорваться. Или повременить, сами понимаете, до какой поры…

Но есть и куда более тяжкий побочный результат. А именно — люди растут без братьев и сестер. Я встречал немало китайцев и китаянок, которые жаловались, что ближайшие родственники-ровесники — это в лучшем случае двоюродные, а то и троюродные братья.

Это — антропологический перелом. Человек, вырастая, нуждается в эмоциональных связах не только с родителями, но и с ровесниками, и прежде всего с братьями и сестрами. От родителей мы получаем заботу и приказы, общаясь с братьями, мы учимся заботиться о ком-то сами и, главное, учимся договариваться. Не слушаться, не подчиняться (или бунтовать, или хитрить) — а именно выстраивать взаимоприемлемые отношения c равными себе. Если уж совсем попросту: отношения детей с родителями — это социальная и эмоциональная вертикаль семьи и, далее, общества. Отношения авторитета и власти. А вот отношения братьев и сестер — это горизонталь. Отношения взаимовлияния и кооперации.

Суть «китайского эксперимента» в том, что он вырубает из общества горизонталь. Создает людей с преимущественно вертикальным мироощущением.

Представьте себе человека, выросшего без сестер и братьев, с родителями, которые тоже были единственными детьми. Наверное, он отлично умеет подчиняться и приказывать, но ему трудно общаться с равными. Притираться, балансировать, сопереживать.

В Европе же ровно наоборот. Там из общества вырубается, «иссекается», как говорят хирурги, вертикаль. Власть, авторитет, необходимость подчиниться и умение жестко распорядиться, настоять на выполнении приказа.

Как? С помощью обширного комплекса мер по защите прав ребенка. С помощью того, что иногда для краткости называют «ювенальной юстицией». А также с помощью радикальных (я бы даже сказал — экстремистских) представлений о педофилии. Надеюсь, что меня поймут правильно. Разумеется, унижать, а тем более физически мучить детей — недопустимо. Разумеется, растлители малолетних должны наказываться со всей строгостью. Но абсолютная физическая неприкосновенность ребенка — такое же преступление против будущего поколения, как жестокое истязание или сексуальное использование.

Ибо в телесном контакте с родителями и другими родственниками — во всем его спектре, начиная от ласкового тетешканья до резкого дерганья за руку или (о, ужас!) шлепка, — в этом контакте формируется не только эмоциональность, но и социальность. Формируется переживание взрослого как авторитетной инстанции и вместе с тем как источника неких благ. А также как объекта для бунта и неподчинения. То формируется многостороннее и адекватное представление о власти. Без которой, увы или к счастью, никуда.

Насколько мне известно, ювенальная юстиция не подразумевает, что Петер подаст иск на Луизу, которая толкнула его в спину, а Ева — на Ганса, который дернул ее за косичку. Вроде бы европейским детям не возбраняется играть в кучу-малу и прочие игры с невинными объятиями. То есть горизонталь сохраняется, но начинает доминировать в социальной организации. Отсюда презрение к правилам и нормам, которое почти никогда не выливается в бунт (ведь бунт бывает против власти отцов, а если ее нет, то и бунтовать не получается) — но превращается в самодостаточное «сетевое поведение», где самые дорогие награды — лайк и репост, а самые суровые наказания — расфренд и бан.

Вертикаль против горизонтали — вот конфликт цивилизаций XXI века.

Источник