Демократия: изъятие мечты

Демократия: изъятие мечты

В многочисленном, глобализированном и высокоскоростном социуме, который сложился к концу ХХ-го века, демократия больше не работает. Западным истеблишментом этот факт осмыслен уже несколько десятилейтий назад. При всех разговорах о демократии «на экспорт» в странах западного мира происходит особого рода скрытый авторитарный транзит – изъятие у общества средств влияния на социальные процессы.

Существующие системы международных отношений и формы внутриполитического устройства современных государств неадекватны вызовам времени. Этот тезис привлекает всё больше внимания с ростом количества проявляющихся симптомов мирового кризиса и накалом событий. Наш глобализированный и связный мир не позволит какому-либо обществу измениться обособленно от окружения, как и любые изменения в международной обстановке не пройдут незаметно для любого государства. Это значит, что даже национальные реформы неизбежно следует сопрягать с глобальными трендами. Попробуем обратить внимание на некоторые факторы, значимо определяющие совокупную эволюцию политических систем в стратегическом плане.

Новая ловушка

Если судить по известному произведению Томаса Мальтусаⁱ, написанного в конце XVIII-го века, то главным риском цивилизационного роста является перенаселение. График, иллюстрирующий «мальтузианскую ловушку», есть прямая линейного роста производства средств существования, от которой уходит вверх экспонента роста численности населения. В целом его предсказания о продовольственном коллапсе не сбылись, а неомальтузианские рецидивы современности встречают сильную контраргументацию, как, например, у Бьёрна Ломборга в «The Skeptical Environmentalist»ⁱⁱ. Проблема перенаселения искусственно раздута, говорят они. Если посчитать, сколько места для жизни нужно нынешним 7 млрд. жителей Земли, то, как ни удивительно, все они смогут комфортно стоять каждый на пятачке в 1 кв. метр в границах Малого московского кольца, а внутри «Большой бетонки» А108 всем землянам хватит места и на кровать с тумбочкой. (Важно, чтобы этот факт не стал руководством к действию для московского градоначальника).

Достаточно проницательный Мальтус сегодняшнего времени, по-видимому, вряд ли бы обратился к продовольственному кризису. Говорить сегодня исключительно о количестве людей не имеет большого смысла. Более важным представляется не голый факт наличия индивидуума, а то количество и связность социальных состояний, которое он производит или изменение которых инициирует, и которые в сверхсумме и составляют то, что мы называем «социумом».

Интегрированный в общество человек массово производит такие состояния в каждой из множества своих ипостасей: избиратель, налогоплательщик, предприниматель, житель города, культурный или политический агент, абонент службы и т.д. Коммуникация состояний порождает лавину других, второй, третий фронт, которые невообразимым образом интерферируют: стоит только взглянуть на медийное эхо, которое сопровождает любое политическое событие. Провести границу между значимыми и незначимыми для политических процессов событиями в общем случае очень непросто.

На графике более актуальной для нынешнего времени «ловушки» стоило бы изобразить другие величины: экспоненциальный рост количества разнообразных социальных состояний против медленно растущей способности человека понимать их и управлять ими, и ещё более пологую кривую роста количества необходимой для управления ими инфраструктуры.

Государственное управление в XXI-ом веке неожиданно столкнулось лицом с многочисленным, высокосвязным, глобализированным, информатизированным, высокоскоростным и динамичным социумом, аналогов чему никогда не было в истории. Количество активных субъектов в обществе и их требований к государству растёт, как растёт и количество информации, необходимой для принятия взвешенных решений. В то же время структура общественных институтов и методы организации социума эволюционируют ползком, и местами застыли в феодально-племенном времени. Ответственные за это лица в государствах, стоя лицом к лицу с непониманием этих процессов, нестабильностью в обществе и нефункциональностью государственных институтов, больше тратят на личное выживание в политической конъюнктуре, чем на стратегическое управление обществом. Решения, принятые в таких условиях, приносят общее будущее в жертву личному настоящему. Политолог Дж.Сартори в статье “Will Democracy Kill Democracy?”ⁱⁱⁱ ещё в 70-ых заметил: «Мы слепо преследуем непропорциональные цели, что влечёт за собой полностью неуправляемые и опасные перегрузки. Мы начинаем понимать, что в благополучных демократиях мы живём не по средствам. Ещё более печально то, что мы также живём без понимания того, что мы делаем».

Инфраструктура государств не способна качественно справляться с этими «перегрузками», также как социология или политическая наука не способны качественно их объяснять. Частные улучшения государственного управления, такие как реформа избирательного кодекса или перераспределение полномочий между центром и периферией не решают проблемы, что видно просто из сравнения масштаба проблемы и предлагаемых решений. Закрывать глаза на это можно до тех пор, пока качественные проблемы государства получается компенсировать количественно: итерациями «Quantitative Easing» в США или нефтегазовой подушкой в России. Но конец этой верёвочки давно выскользнул из области «футуристических прогнозов» – мир балансирует на грани.

Таков вопрос выживания общества в наступившую эпоху свершившейся глобализации: как общественные и государственные институты могут качественно эволюционировать, чтобы предотвратить падение общества в хаос, хаос совсем не «управляемый», и без всякой «стратегии»? Как обеспечить развитие общества в, по сути, неизвестном нам новом мире?

Скепсис насчёт демократии

Принято считать, что «развитый мир» живёт в демократии, а все остальные туда либо усердно стремятся, либо будут заведены туда за ухо. Демократия и демократизация – это слова-фетиши современности, иконы политического дискурса. «Укреплять демократию» тождественно «укреплению общества», по крайней мере, так говорят. Делают же, и всё чаще, абсолютно противоположное. Что это – шизофрения или некая многоплановая активность? То, что демократический строй в доброкачественном виде имеет большие достоинства, оспаривать бесполезно. Но компенсируют ли эти достоинства его недостатки? И насколько этот строй приспособлен к тем реалиям, в которые мы вступили, чтобы быть целью какого-то развития?

Один из влиятельнейших американских политологов, Сэмюэль Хантингтон, в 1968-ом году опубликовал работу под названием «Политический порядок в меняющихся обществах»^iv, где впервые бросил вызов господствующим в то время «теориям модернизации». Последние пытались теоретически узаконить распространённый оптимизм на счёт того, что имевший тогда место экономический рост неуклонен, и влечёт за собой благотворное развитие всех сторон жизни общества, подталкивая эволюцию ценностей в сторону поддержки существующего политического порядка. Жизнь подтвердила его сомнения.

В своих последующих работах Хантингтон ввёл понятие «волны демократизации», то есть «группу переходов от недемократических режимов к демократическим, происходящих в определённый период времени, количество которых значительно превышает количество переходов в противоположном направлении в данный период»^v, и показал, что каждая такая волна сопровождается «откатом» – восстановлением в какой-то части государств недемократических режимов. Хантингтон определил три таких волны демократизации, в последнюю из которых, начавшуюся в 1974-ом, вошло в том числе и падение коммунистических режимов в Восточной Европе и России. Сейчас, однако, можно констатировать, что «авторитарный транзит», то есть возврат к авторитарному правлению, в той или иной степени произошёл в большинстве постсоветских республик.

На фоне смены «демократического транзита» на «авторитарный» и обратно в тех частях мира, которые пентагонский стратег Т.Барнетт в 2004-ом^vi окрестил «неинтегрованной брешью» (Non-Integrated Gap) и «новым ядром» (New Core), внутренняя политическая стабильность США и всего «старого ядра» (Old Core) может показаться высокой. Но ещё в 1975-ом известный доклад под названием «Кризис демократии»^vii, подготовленный по заказу «Трёхсторонней комиссии» с участием всё того же Хантингтона, констатировал системные проблемы в демократических обществах, которые ведут к потере политической управляемости и экономическому спаду. Доклад в своё время подвёл черту под «Les trentes glorieuses» — «славного» послевоенного тридцатилетия успешного развития западных демократий. Таким образом, середина 70-ых годов с одной стороны ознаменовалась стартом «волны демократизации» на периферийных от глобального «ядра» пространствах, а с другой стороны – ростом понимания внутри глобального истеблишмента, что западная демократия to the core^viii содержит системные проблемы и, по меньшей мере, подлежит модерации.

За годы, прошедшие с момента выхода доклада, эволюция западных демократий привела к уменьшению фактической способности избирателей влиять на политические решения. В 2012 году опрос Германского Фонда Маршалла «Трансатлантические Тренды»^ix показал, что 76% европейцев (в отдельных странах до 90%) и 64% американцев чувствуют, что их экономические системы работают на интересы элит, а не всего общества. В России такого мнения придерживаются 75%. Эти данные ещё раз иллюстрируют, что даже в «благополучных» западных странах политические системы давно и неуклонно удаляются от того эталонного образа свободы и демократии, который живёт в социальном мифе и опирающейся на него политической риторике. Это при том, что сложно найти более эмансипированное общество, чем в современной Европе.

Более сильное утверждение могло бы содержать тезис о том, что «авторитарный транзит» в особой форме происходит как раз внутри стран Старого Света – как системная реакция на проблемы с излишней либерализацией, которые грозят катастрофой. Это происходит не на политической поверхности, как это произошло, например, в Беларуси, а на другом уровне, где находятся главные рычаги управления курсом общества и системами его жизнеобеспечения. Что, в общем, давно не является большим секретом, несмотря на обилие конспирологической мишуры вокруг исследуемых тем.

Потворствование эмансипационным трендам и демократическим настроениям в широком обществе сопровождается фактическим изъятием у населения рычагов дискретного влияния на ситуацию. Низам остаётся только встряхивать систему бунтами, и героизировать одиночек, сумевших воспользоваться случаем. Противонаправленность процессов в современном мире можно проиллюстрировать как раз на примере скандалов с Wikileaks и Сноуденом. Глобальный доступ к любого рода информации даёт возможность спецслужбам следить за каждым вздохом, шагом и контактом индивидуума, иннервированного мобильником, блогом, аккаунтом в социальной сети. С другой стороны, именно эта всеобщая связность позволяет одному человеку, получившему несколько страниц секретной информации, влиять на глобальные процессы и осложнять жизнь тем же спецслужбам. Можно было бы сказать: «Вот она, ‘демократия на расстоянии крика глашатая’, теперь каждый может быть услышанным так же, как на афинской площади во время экклесии». Всё бы хорошо, но количество присутствующих на этой «площади» увеличилось с тех пор на пять порядков.

Как становится всё более очевидно, «просто» больше свободы, больше демократии и больше гласности не тождественно ни большему контролю над ситуацией, ни тем более решению общественных проблем. Выход Сноудена вызвал общественный резонанс, в корабль американской администрации ударила волна возмущения. Но корабль не управляется волнами, волны могут его только погубить, для управления нужны лоция и компас.

Изъятие мечты

Либерализм – прекрасный строй для генерации в обществе всякого разнообразия: экономического, научного, политического и, как видим в конце концов, даже невообразимого спектра вариантов половой принадлежности. Это разнообразие, однако, нужно куда-то экспортировать. Долгое время, пока капитализм находил на планете место для экспансии, рыночно-либеральная среда была вполне комфортным местом для существования капитала и финансовых элит. Сейчас глобальный объём заполнен, места для экспансии нет, но всё ещё требуется сбрасывать куда-то тот избыток социальных состояний, которыми, по Хантингтону, социум «перегрузился». Однако расширяться больше некуда, настала пора сжатия с повышением внутреннего социального давления. Происходит коренной сдвиг в американской и глобальной мир-системе. Похоже, демократия здесь не поможет сохранению устойчивости социальной системы в целом, и уж точно не спасёт её либеральная демократия.

Поэтому сейчас для Соединённых Штатов «демократия», особенно своём в экспортном варианте, вместе с «национальной безопасностью» – это символ древней веры и главный сюжет глобальной театральной постановки, которая прикрывает манёвры гегемона, и формально отказываться от него никто по своей воле не станет. Европа, в силу наличия глубоких аристократических и многовековых авторитарных традиций, внутренне менее склонна к фетишизации демократии. Однако правила игры на этой сцене задаёт не она, и пока в Европе не проявились силы, которые бы серьёзно намерились эти правила публично нарушать. Для России и большинства других постсоветских стран «демократия» – это не некая насущная или даже возможная политическая реальность, а скорее только дискурс, используемый как поле для ожесточённой борьбы, и потому используемые там понятия в значительной мере превратились в оружие политического и идеологического противоборства, а не стали инструментами совершенствования госуправления. Чтобы найти конкретную форму и понять ценность идей демократии в привязке к российскому контексту, по-видимому, требуются ещё немалые усилия и трезвость.

Как показано, государства в барнеттовском «ядре» пришли к необходимости самым серьёзным образом пересматривать принципы своего политического и общественного устройства. При том, что сохранять как минимум публичную верность старым образам и порядкам всё ещё важно и респектабельно. Однако мы своими глазами видим, как в деятельной реальности эти порядки один за другим опрокидываются способными игроками. Как, например, недавние активности США и их партнёров по НАТО в Африке и на Ближнем Востоке, начатые ещё в Югославии, по факту окончательно завершили эпоху Вестфальской системы. Понятие «государственного суверенитета» отныне публично аннулируется понятием «интересы национальной безопасности США» и необходимостью «соблюдения прав человека» – и это парадигмальный сдвиг в системе международных отношений, известный как «однополярность». Один из гарантов стабильности послевоенного миропорядка, Организация Объединённых Наций, при этом может лишь издавать резолюции, имеющие мизерное влияние на ситуацию, и пассивно наблюдать, как решения принимаются в двухсторонних или трёхсторонних взаимодействиях.

Эти конфликтные перипетии и плохая игра актёров из Госдепа не должны закрывать главного: нравится это кому-то или нет, идёт поиск и построение того, что Карл Шмитт называл «новым пространственным порядком». Место для «демократии» в этом новом порядке можно в оптимистичном для неё случае охарактеризовать как «модерируемое». Но вполне возможно, что ей уготован декоративный пьедестал в поле зрения бунтующей молодёжи и «приравненных к ней категориям населения». Хантингтон говорил о двух «сдвигах» в структуре государственной активности США: «оборонном» (Defense Shift) после окончания Второй мировой войны, и о «социальном» (Welfare Shift), произошедшим в 70-ые годы^x. Вполне можно идентифицировать ещё одно крупное изменение государственной политики, ясно проявившееся после событий 9/11/2001, начиная с известного «Патриотического акта» USA PATRIOT 107-56: можно назвать его Foreclosure Shift – постепенное изъятие у населения «излишков» прав, денег, возможностей, приватного пространства. Ещё в 1992-ом у Дэйва Мастейна (Dave Mustain) в одной из его политизированных песен прозвучало «Those visions never seen, / Until all is lost, / Personal Holocaust. / Foreclosure of a dream…» Изъятие американской мечты.

Но первый вывод из этой динамичной картины состоит не в констатации непростого будущего демократии, а в понимании того, что для создания жизнеспособных и развивающихся обществ необходимо решительным образом выйти за рамки довлеющих шаблонов. Ностальгирующий, медлящий, отстающий в этой ситуации теряет будущее.

В демократию нельзя войти дважды

Реальная демократия в условиях заката экстенсивного капитализма плохо совместима с устойчивостью национального государства с открытыми рынками. Декоративная демократия в условиях всеобщей информационной открытости недолговечна. Что может прийти на смену демократии – и реальной, и декоративной?

Можно предположить, что наиболее частым ответом здесь будет – «демократия». Настоящая, истинная демократия, очищенная от ржавчины мирового капитала и излеченная от империалистических недугов. Или тёплая ламповая демократия времён «Welfare Shift», с хиппи в США и «Il est interdit d’interdire»^xi в Европе. Или инновационная демократия с электронным правительством и технотронной культурой. Возможно, такие рассуждения имеют своё рациональное зерно.

Но более существенным представляется тезис о том, что время, когда можно было ещё раз вернуться к некой известной, однажды интуитивно найденной и исторически сложившейся когда-то форме правления, ушло. Малополезно также искать ещё одну, «серебрянную пулю» политической организации для вступления в «золотой век». Скорее, требуется рационально использовать весь и всякий разнообразный опыт человечества для конструирования и развёртывания адаптивных управленческих систем в соответствии с требованиями пространства, времени, этнической и исторической специфики. В этой целесообразной упорядоченности и должен состоять новый мировой порядок.

Мы слишком разнообразны и разбросаны по земному шару, особенно сейчас, чтобы одни и те же принципы социальной организации срабатывали везде и всегда. Потому, политическая сфера общества должна стать местом осознанного проектирования, конструирования, адаптивной эксплуатации и демонтажа целесообразных режимов власти. И политический дискурс должен быть переопределён в терминах целеустремлённого управления обществом, а не оставаться в терминах частных интересов, статуса, влияния, идеологической конформности, клановой лояльности. Политические системы до нынешнего времени искались скорее инстинктивно, проектировались без учёта эволюции контекста развёртывания, эксплуатировались до полного износа и не предполагали вывода из эксплуатации, как части своего жизненного цикла. Каждый «вечный рим», не желавший знать конца своей «вечности», однажды растаскивают на сувениры очередные варвары. Сидя по разные стороны границ «независимых государств», мы все ещё помним известное со школьной скамьи «Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки великая Русь…»

Подполитика и надполитика

Впрочем, управление политикой – отнюдь не футуристический прожект. Очевидно, что любое сколь-нибудь развитое общество имеет внеполитические сферы влияния, существенно влияющие на политику. Жреческая каста, ордена, ложи, клубы, корпорации – так или иначе, вне иерархии власти всегда стояли и стоят тёмные массы, определяющие движения политических планет. Всю их совокупность можно разделить на две части: «низ» и «верх». Первых от вторых отличает масштаб преследуемых целей.

«Нижний мир» — это мир меркантилизма, для людей из которого стоит задача использовать механизмы политики для самообогащения. Большое и сложное общество для них – охотничьи угодья, где ухватить добычу и убежать есть добродетель. Они конституируют общество, являются его частью, но не конструируют его, ибо не могут видеть целое, а только аппетитные части. Слабая политика часто прогибается под весом подслеповатых толстосумов – и общество в целом, несомненно, страдает.

«Верхний мир» – это мир людей, ведомых большими идеями. Эти идеи масштабны, и потому изменяют политическую систему, как целое; они [ре]конструируют общество, а не раздирают его. По крайней мере, группы такого рода пытаются производить реконструкцию в желаемом направлении, развивая своё политическое влияние. Вопрос о ресурсах и конкуренции за них стоит и в этом случае, но вторичен и подчинён. Власть «высоких» ведёт общество идёт к одной большой цели, «коммунизму», «духовному идеалу», «американской мечте» или «всеобщему счастью», и в этом смысле «тоталитарно». Конкуренция «низких» за рычаги власти, напротив, раздёргивает общество для удовлетворения множества их мелких целей.

Современные политтехнологии, как проекции внеполитических мотивов на политику – это, зачастую, манёвры именно «низовых» акторов, отводящих потоки из национальной реки в свои болотца. Сокрушаться по этому поводу можно, как и по поводу наличия в тайге досаждающего гнуса. Но это часть местного политэкономического биогеоценоза – при всей болезненности, феномен нужно изучать и с ним нужно работать.

Сейчас и конкуренция «нижних», и целеориентирующее влияние «верхних» на политический курс общества очень слабо отражены в структуре права. Где-то коррупцию пытаются легализовать через лоббизм, где-то строительство коммунизма фиксируют, как высшую цель общества. Но сами факты такой фиксации и их целесообразность вне регулирования. Это область философии, политологии, социологии, диалога в гражданском обществе, произвол элит или исторический случай. Установки такого масштаба в целом неуправляемы, правовые системы абсолютно не предназначены для адаптационных изменений на системном уровне. И потому сейчас, во времена цивилизационной турбулентности, их эффективность не адекватна актуальным проблемам, доверие к ним падает и всё более значимыми становятся неправовые методы – как более жизнеспособные.

Адаптируйся или умри

Если взять такую существенную часть политики, как сферу борьбы за власть, то одна из обычных необходимостей там – установление правил боя и реально способных метаполитических регуляторов. Борьба за власть заложена в генах, это уровень популяционного управления, когда через конкуренцию особей выбирается наиболее сильный самец, способный давать наиболее конкурентоспособное потомство, поддерживать дисциплину в стае и вести её на охоту. Общество стартует со стадного уровня, где борьба за власть (политика) управляется инстинктами – именно инстинкты являются в этом смысле метаполитическим регулятором. В этом организационном плане общество вряд ли может существенно измениться, за исключением смены регулятора.

Эпоха Просвещения и бурное становление Модерна, со свойственным эпохе рационализмом, произвели в своё время очередную такую замену: на трон взошла Её Величество Конституция с верховенством рационализированного права в пределах национализированной территории. Профессор ВШЭ С.И.Каспэ в недавней статье «Капитальный ремонт»^xii, апеллируя к Её Величеству, восклицает: «Конституция – последний рубеж обороны национального и человеческого достоинства». Но в эпоху, когда глобализация обрушила национальные границы практически во всех мыслимых пространствах, власть конституции также пала. Экономический вес отдельных ТНК сравним с весом средней европейской страны. В мире наций, в котором свободно оперируют транс-национальные корпорации, национальная конституция больше не является метаполитическим регулятором, потому как более не удерживает масштабное превосходство. На метаполитический трон отдельного государства втиснулся глобальный капитал. Такая ситуация заметна невооружённым глазом, и составляет основное беспокойство для национально-мыслящих людей. И это также парадигмальный сдвиг, известный как Постмодерн.

Национальные законы ограничены национальным периметром, традициями и этикой, ригидностью политических систем и уязвимостью региональных экономик. Стратегии ТНК глобальны, мобильны, ликвидны, эластичны. Это существа «нижнего мира», вышедшие на охоту, в них есть своя хищная грация. Национальные государства, вдоволь хлебнув крови, после Второй Мировой Войны искренне решили стать травоядными. Однако свято место пусто не бывает. Такой «welfare-травоядный сдвиг» привёл их к исчезновению со сцены – разговоры о «конце наций-государств» составляют добрую часть современной политологии. В биогеоценозе с ограниченным количеством ресурса среди хищников рано или поздно образуется иерархия распределения благ, и единственный шанс для государств получить здесь достойное место – это превзойти свою форму, свою конституцию и свой разум.

«Мы адаптируемся или умрём», с этими словами к парламенту Питер Вилем Бота, президент ЮАР, в 1979-ом взялся за спасение страны от внешних и внутренних проблем.