Джек Лондон: Что значит для меня жизнь

Я родился в рабочей среде. Рано познал я восторженность, власть мечты, стремление к идеалам; и добиться желанной цели — было надеждой моего детства. Меня окружали гру­бость, темнота, невежество. И смотрел я больше не вокруг, а вверх. Место мое в обществе было на самом дне. Жизнь здесь не давала ничего, кроме убожества и уродства тела и духа, ибо и тело и дух здесь в равной мере были обречены на голод и муки.

Надо мной высилось громадное здание общества, и мне казалось, что выход для меня — это подняться вверх. Проде­лать этот путь я решил еще в детстве. Там, наверху, мужчины носили черные сюртуки и накрахмаленные рубашки, а жен­щины одевались в красивые платья. Там же была вкусная еда, и еды было вдоволь. Это — для тела. Но там же были и ду­ховные блага. Я верил, что там, наверху, можно встретить бескорыстие, мысль ясную и благородную, ум бесстрашный и пытливый. Я знал это потому, что читал развлекательные ро­маны, где все герои, исключая злодеев и интриганов, красиво мыслят и чувствуют, возвышенно декламируют и состязаются друг с другом в благородстве и доблести. Короче говоря, я скорее усомнился бы в том, что солнце завтра вновь взойдет на небе, чем в том, что в светлом мире надо мной сосредото­чено все чистое, прекрасное, благородное, все то, что оправ­дывает и украшает жизнь и вознаграждает человека за труд и лишения.

Но не так-то легко пробиться снизу вверх, в особенности если ты обременен иллюзиями и не лишен идеалов. Я жил на ранчо в Калифорнии, и обстоятельства понуждали меня упорно искать лесенку, по которой я мог бы вскарабкаться наверх, Я рано начал допытываться, сколько дохода приносит денеж­ный вклад, и терзал свои детские мозги, стараясь постичь бла­годеяния и преимущества этого замечательного человеческого изобретения — сложных процентов. Затем я установил, каковы действующие ставки заработной платы рабочих всех возрастов и каков их прожиточный минимум. На основе собранных све­дений я пришел к выводу, что если я немедленно начну дей­ствовать и буду работать и копить деньги, то к пятидесяти го­дам смогу бросить работу и вкусить те блага и радости, кото­рые станут мне доступны на более высокой ступени общест­венной лестницы. Само собой разумеется, что я твердо решил не жениться и совершенно упустил из виду болезни — этот страшный бич трудового люда.

Но жизнь, бившая во мне ключом, требовала большего, чем жалкое существование мелкого скопидома. К тому же де­сяти лет от роду я стал продавцом газет, и мои планы на бу­дущее стали быстро меняться. Вокруг меня было все то же убожество и уродство, а высоко надо мной — все тот же да­лекий и манящий рай; но взбираться к нему я решил по другой лестнице — по лестнице бизнеса. К чему копить деньги и вкладывать их в облигации государственного займа, когда, купив две газеты за пять центов, я мог, почти не сходя с места, продать их за десять и таким образом удвоить свой капитал? Я окончательно избрал лестницу бизнеса и уже видел себя лысым и преуспевающим королем торгашей.

Обманчивые мечты! В шестнадцать лет я в самом деле по­лучил титул «короля». Но этот титул был присвоен мне бан­дой головорезов и воров, которые называли меня «королем устричных пиратов». К этому времени я уже поднялся на первую ступень лестницы бизнеса. Я стал капиталистом. Я был владельцем судна и полного снаряжения, необходимого устрич­ному пирату. Я начал эксплоатировать своих ближних. У меня была команда в составе одного человека. В качестве капитана и владельца судна я забирал себе две трети добычи и отдавал команде одну треть, хотя команда трудилась так же тяжко, как и я, и так же рисковала жизнью и свободой.

Эта первая ступень оказалась пределом, которого я достиг на лестнице бизнеса. Однажды ночью я совершил налет на китайские рыбачьи лодки. Веревки и сети стоили денег, это были доллары и центы. Я совершил грабеж — согласен; но мой поступок полностью отвечал духу капитализма. Капиталист присваивает собственность своих ближних, искусственно сби­вая цену, злоупотребляя доверием или покупая сенаторов и членов верховного суда. Я же пользовался более грубыми приемами — в этом была вся разница, — я пускал в ход ре­вольвер.

Но в ту ночь моя команда оказалась в числе тех неудачни­ков, на которых так порою сетует капиталист, ибо они весьма чувствительно увеличивают непроизводительные расходы и сокращают прибыль. Моя команда была повинна и в том, и в другом. От ее неосторожного обращения с огнем загорелась и пришла в полную негодность грот-мачта. О прибыли нечего было и думать, китайские же рыбаки получили чистый доход в виде тех сетей и веревок, которые нам не удалось украсть. Я оказался банкротом, не способным уплатить шестьдесят пять долларов за новую мачту. Я поставил свое судно на якорь и, захватив в бухте пиратское судно, отправился в набег вверх по реке Сакраменто. Пока я совершал это плавание, другая шайка пиратов, орудовавшая в бухте, разграбила мое судно. Пираты утащили с него все, вплоть до якорей. Некоторое время спустя я нашел его остов и продал за двадцать долларов. Итак, я скатился с той первой ступени, на которую было взо­брался, и уже никогда больше не вступал на лестницу биз­неса.

С тех пор меня безжалостно эксплоатировали другие капи­талисты. У меня были крепкие мускулы, и капиталисты выжи­мали из них деньги, а я — весьма скудное пропитание. Я был матросом, грузчиком, бродягой; работал на консервном заводе, на фабриках, в прачечных; косил траву, выколачивал ковры, мыл окна. И никогда не пользовался плодами своих трудов! Я смотрел, как дочка владельца консервного завода катается в своей коляске, и думал о том, что и мои мускулы — в какой-то степени — помогают этой коляске плавно катиться на рези­новых шинах. Я смотрел на сынка фабриканта, идущего в колледж, и думал о том, что и мои мускулы — в какой-то сте­пени — дают ему возможность пить вино и веселиться с друзьями.

Но меня это не возмущало. Я считал, что таковы правила игры. Они — это сила. Отлично, я тоже не из слабых. Я про­бьюсь в их ряды и буду сам выжимать деньги из чужих муску­лов. Я не боялся работы. Я люблю тяжелый труд. Я напрягу все силы, буду работать еще упорней и в конце концов стану столпом общества.

Как раз в это время, — на ловца и зверь бежит, — я по­встречал работодателя, который придерживался тех же взгля­дов. Я хотел работать, а он, в еще большей степени, хотел, чтобы я работал. Я думал, что осваиваю новую профессию, — в действительности же я просто работал за двоих. Я думал, что мой хозяин готовит из меня электротехника. А дело сво­дилось к тому, что он зарабатывал на мне пятьдесят долларов ежемесячно. Два рабочих, которых я заменил, получали еже­месячно по сорок долларов каждый. Я выполнял их работу за тридцать долларов в месяц.

Мой хозяин заездил меня чуть не до смерти. Можно любить устрицы, но если их есть сверх меры, почувствуешь к ним от­вращение. Так вышло и со мной. Работая сверх сил, я возне­навидел работу, я видеть ее не мог. И я сбежал от работы. Я стал бродягой, ходил по дворам и просил подаяния, колесил по Соединенным Штатам, обливаясь кровавым потом в тру­щобах и тюрьмах.

Я родился в рабочей среде и вот теперь, в восемнадцать лет, стоял ниже того уровня, с которого начал. Я очутился з подвальном этаже общества, в преисподних глубинах нищеты, о чем не очень приятно, да и не стоит говорить. Я очутился на дне, в бездне, в выгребной яме человечества, в душном склепе, на свалке нашей цивилизации. Это такой закоулок в здании об­щества, который предпочитают не замечать. Недостаток места заставляет и меня умолчать о нем, и я скажу лишь, что то, что я там увидел, повергло меня в ужас.

Потрясенный, я стал размышлять. И наша сложная цивили­зация предстала предо мной в своей обнаженной простоте. Вся жизнь сводилась к вопросу о пище и крове. Для того чтобы добыть кров и пищу, каждый что-нибудь продавал. Купец продавал обувь, политик — свою совесть, представитель на­рода, — не без исключения, разумеется, — народное доверие; и почти все торговали своей честью. Женщины — и падшие, и связанные священными узами брака — готовы были торговать своим телом. Все было товаром, и все люди — продавцами и покупателями. Рабочий мог предложить для продажи только один товар — свои мускулы. На его честь на рынке не было спроса. Он мог продавать и продавал только силу своих мускулов.

Но этот товар отличался одним весьма существенным свой­ством. Обувь, доверие и честь можно было обновить. Запас их был неиссякаем. Мускулы же нельзя было обновить. По мере того как торговец обувью распродавал свой товар, он пополнял запасы его. Но рабочий не имел возможности восстановить запас своей мускульной силы. Чем больше он продавал, тем меньше у него оставалось. Только этот товар и был у него, и с каждым днем запас его уменьшался. И наступал день, — если только рабочий доживал до него, — когда он продавал остатки своего товара и закрывал лавочку. Он становился банкротом, и ему ничего не оставалось, как спуститься в подвальный этаж общества и умереть от голода.

Затем я узнал, что человеческий мозг тоже является това­ром. И что этот товар также имеет свои особенности. Торго­вец мозгом в пятьдесят — шестьдесят лет находится в расцвете сил, и в это время изделия его ума ценятся дороже, чем когда-либо. А рабочий уже к сорока пяти — пятидесяти годам исто­щает свой запас сил.

Я находился в подвальном этаже общества и считал это место неподходящим для жилья. Водопровод и канали­зация были в антисанитарном состоянии, дышать было нечем. Если уж мне нельзя было жить в бельэтаже, то стоило по­пытаться попасть хотя бы на чердак. Правда, рацион там тоже был скудный, но зато воздух чистый. Я решил не про­давать больше мускульную силу, а торговать изделиями своего ума.

Тогда началась бешеная погоня за знаниями. Я вернулся в Калифорнию и погрузился в чтение книг. Готовясь к тому, чтобы стать торговцем мозгом, я невольно углубился в область социологии. И тут, в книгах определенного толка, я на­шел научные обоснования тех простых социологических идей, до которых додумался самостоятельно. Другие и более сильные умы еще до моего появления на свет установили все то, о чем и я думал, и еще многое такое, что мне и не снилось. Я понял, что я социалист.

Социалисты — это революционеры, стремящиеся разрушить современное неразумное общество, чтобы на его развалинах построить новое, разумное. Я тоже был социалистом и рево­люционером. Я вошел в группу революционных рабочих и ин­теллигентов и впервые приобщился к умственной жизни. Среди них было немало талантливых, выдающихся людей. Здесь я встретил сильных и бодрых духом, с мозолистыми руками, представителей рабочего класса, священников, чье понимание христианства оказалось слишком широким для почитателей маммоны; профессоров, не ужившихся с университетским на­чальством, насаждающим пресмыкательство и раболепие пе­ред правящими классами, — профессоров, которых выкинули вон, потому что они обладали знанием и старались употребить его на благо человечества.

У революционеров я встретил возвышенную веру в чело­века, горячую преданность идеалам, радость бескорыстия, са­моотречения и мученичества. Жизнь здесь была чистой, бла­городной, живой. Жизнь здесь восстановила себя в правах и стала изумительна и великолепна. И я был рад, что живу. Я общался с людьми горячего сердца, которые человека, его душу и тело, ставили выше долларов и центов и которых плач голодного ребенка волнует больше, чем трескотня и шумиха по поводу торговой экспансии и мирового владычества. Я ви­дел вокруг себя лишь благородные порывы и героические устремления, и мои дни были солнечным сиянием, а ночи — сиянием звезд, и в их чистом пламени передо мной сверкал священный Грааль, символ страдающего, угнетенного челове­чества, обретающего спасение и избавление от мук.

А я, жалкий глупец, я думал, что это всего лишь предвку­шение тех радостей, которые я обрету в верхних этажах об­щества. Я утратил немало иллюзий с тех пор, когда на ранчо в Калифорнии читал развлекательные романы. Но мне пред­стояло еще много разочарований.

В качестве торговца мозгом я имел успех. Общество ра­скрыло передо мной свои парадные двери. Я сразу очутился в гостиной и очень скоро утратил свои последние иллюзии. Я сидел за обеденным столом вместе с хозяевами этого обще­ства, с их женами и дочерьми. Одеты женщины были красиво — все это так; но, к моему простодушному изумлению, я обнаружил, что они из того же теста, что и все женщины, которых я знал в подвальном этаже. Оказалось, что «знатная леди и Джуди О’Греди — сестры по духу», а также по телу.

Но не столько это обстоятельство, сколько их гнусное тор­жество поразило меня. Верно, эти красиво одетые и красивые женщины были не прочь поболтать о милых их сердцу малень­ких идеалах и столь же милых и мелких добродетелях, но их детская болтовня не могла скрыть основного стержня их жизни — голого расчета. А в какой покров сентиментальности обряжали они свой эгоизм! Они занимались всякого рода мел­кой благотворительностью, причем охотно ставили вас об этом в известность, а между тем та пища, которую они ели, и те платья, которые носили, были куплены на дивиденды, за­пятнанные кровью детского труда, кровью потогонного труда и кровью тех, кто был вынужден торговать своим телом. Когда я говорил об этом и в простоте души ожидал, что эти сестры Джуди О’Греди немедленно сбросят с себя залитые кровью шелка и драгоценные камни, они обижались и со зло­бой возражали мне, что нищета в подвальном этаже общества явилась следствием мотовства, пьянства и врожденной по­рочности. Когда же я замечал, что не понимаю, каким обра­зом мотовство, пристрастие к спиртным напиткам и врожден­ная порочность полуголодного шестилетнего ребенка застав­ляют его еженощно работать по двенадцати часов на бумаго­прядильной фабрике Юга, то мои собеседницы обрушивались на мою личную жизнь и называли меня «агитатором», — ви­димо, считая, что на такой веский довод возразить нечего.

Не лучше чувствовал я себя и в кругу самих хозяев. Я ожи­дал встретить людей нравственно чистых, благородных и жиз­недеятельных, с чистыми, благородными, жизнеутверждаю­щими идеалами. Я вращался среди людей, занимавших высо­кое положение, — проповедников, политических деятелей, биз­несменов, ученых и журналистов. Я ел с ними, пил с ними, ез­дил с ними и изучал их. Верно, я встречал немало людей нрав­ственно чистых и благородных, но, за редким исключением, люди эти не были жизнедеятельны. Я глубоко убежден, что мог бы все эти исключения сосчитать по пальцам. Если в ком чув­ствовалась жизнь, то это была жизнь гниения; если кто был деятелен, то деяния его были гнусны; остальные были просто непогребенные мертвецы — незапятнанные и величавые, как хорошо сохранившиеся мумии, но безжизненные. Это осо­бенно относится к профессорам, с которыми я познакомился, — к тем людям, что придерживаются порочного академического принципа: «Будь бесстрастен в поисках бесстрастного знания».

Я знал людей, которые на словах ратовали за мир, а на деле раздавали сыщикам оружие, чтобы те убивали бастую­щих рабочих; людей, которые с пеной у рта кричали о вар­варстве бокса, а сами были повинны в фальсификации продуктов, от которых детей ежегодно умирает больше, чем их было на совести у кровавого Ирода.

Я беседовал с промышленными магнатами в отелях, клубах и особняках, в купе спальных вагонов и в каютах пароходов, и я поражался скудости духовных их запросов. В то же время я видел, как уродливо развит их ум, поглощенный интересами бизнеса. Я понял также, что во всем, что касалось бизнеса, их нравственность равнялась нулю.

Вот утонченный джентльмен с аристократическим лицом, он называется директором фирмы, — на деле же он ее покорное орудие в ограблении вдов и сирот. А этот видный покровитель искусств, коллекционер редкостных изданий, покрови­тельствующий литературе, является жертвой мрачного, зверо­подобного шантажиста — босса муниципальной машины. А этот редактор, публикующий рекламные объявления о патентован­ных лекарствах и не осмеливающийся сказать правду о них в своей газете из-за боязни потерять заказ на рекламу, обозвал меня подлым демагогом, когда я заявил, что его познания в области политической экономии устарели, а в области биоло­гии современны Плинию.

Вот этот сенатор — орудие и раб, маленькая марионетка грубого и невежественного босса; в таком же положении на­ходится этот губернатор и этот член верховного суда; и все трое они пользуются бесплатным проездом по железной дороге.

Этот коммерсант, благочестиво рассуждающий о беско­рыстии и всеблагом провидении, только что бессовестно обма­нул своих компаньонов. Вот видный благотворитель, щедрой рукой поддерживающий миссионеров, — он принуждает своих работниц трудиться по десяти часов в день, платя им гроши, и таким образом толкает их на проституцию.

Вот филантроп, на чьи пожертвования основаны новые ка­федры в университете, — он лжесвидетельствует на суде, чтобы выгадать побольше долларов и центов. А этот железнодорож­ный магнат нарушил слово джентльмена и христианина, тайно обещав сделать скидку одному из двух промышленных магна­тов, сцепившихся в смертельной схватке.

Итак, повсюду грабеж и обман, обман и грабеж. Люди жизнедеятельные — но грязные и подлые; или чистые и бла­городные— но мертвые среди живых. И тут же огромная масса — беспомощная и пассивная, но нравственно чистая. Она грешила нерасчетливо и не произвольно, а в силу своей пассивности и невежества, мирясь с господствующей безнрав­ственностью и извлекая из нее выгоды. Если бы она была сознательна и активна, она не была бы невежественна и отка­залась бы от участия в прибыли, добываемой грабежом и об­маном.

Я почувствовал отвращение к жизни в бельэтаже, где рас­положены парадные комнаты. Ум мой скучал, Сердце томилось. И я вспомнил своих друзей — интеллигентов, мечтателей, лишенных сана проповедников, выброшенных на улицу про­фессоров, сознательных рабочих. Я вспомнил дни и ночи, про­низанные сиянием солнца и звезд, когда жизнь казалась воз­вышающим душу чудом, духовным раем, исполненным геро­изма и высокой романтики. И я увидел перед собой, в вечном сиянии и блеске, священный Грааль.

И я вернулся к рабочему классу, в среде которого родился и к которому принадлежал. Я не хочу больше взбираться на­верх. Пышные хоромы над моей головой не прельщают меня. Фундамент общественного здания — вот что меня привлекает. Тут я хочу работать, налегать на рычаг, рука об руку, плечо к плечу с интеллигентами, мечтателями и сознательными рабо­чими, и, зорко, приглядываясь к тому, что творится в верхних этажах, расшатывать возвышающееся над фундаментом зда­ние. Придет день, когда у нас будет достаточно рабочих рук и рычагов для нашего дела, и мы свалим это здание вместе со всей его гнилью, непогребенными мертвецами, чудовищным своекорыстием и грязным торгашеством. А потом мы очистим подвалы и построим новое жилище для человечества, в кото­ром не будет палат для избранных, где все комнаты будут про­сторными и светлыми и где можно будет дышать чистым и жи­вотворным воздухом.

Таким я вижу будущее. Я смотрю вперед и верю — придет время, когда нечто более достойное и возвышенное, чем мысль о желудке, будет направлять развитие человека, когда более высокий стимул, чем потребность набить брюхо, — а именно это является стимулом сегодняшнего дня, — будет побуждать человека к действию. Я сохраняю веру в благородство и ве­личие человека. Я верю, что чистота и бескорыстие духа победят господствующую ныне всепоглощающую алчность. И наконец — я верю в рабочий класс. Как сказал един фран­цуз: «Лестница времени постоянно сотрясается от деревянных башмаков, поднимающихся вверх, и начищенных сапогов. спу­скающихся вниз».

Март 1906 г.

Читайте также: Марк Твен: Мы — Англосаксы