Беглые размышления о хипстере

Известный американский писатель Норман Мейлер написал это эссе в далеком 1957 году. Русский текст по журналу "Вопросы философии" №9, 1992:

В своих поисках героев поколения мы подошли к типу хипстера. Это enfant terrible*, вывернутый наизнанку. В согласии с духом времени он старается отомстить конформистам исподтишка... С хипстером нельзя беседовать откровенно, потому что главное для него — это остаться в стороне от общества, которое, по его ощущению, стремится подчинить каждого своим меркам.

Хипстер курит марихуану, так как она позволяет ему испытать ощущения, о которых понятия не имеют "добропорядочные". Он может щегольнуть широкополой шляпой или курткой до самых колен, но предпочитает существовать незаметно. Среди хипстеров не редкость музыканты-джазисты, но мало художников и почти не бывает писателей. Чтобы прокормиться, хипстеры становятся мелкими ворами, бродягами, иной раз помогают устроителям карнавалов, а то попросту шатаются по Гринич-вилледж, перебиваясь случайными заработками, однако некоторые из них сумели сделаться комическими актерами на телевидении или кинозвездами, так что числятся среди вполне обеспеченных (покойный Джеймс Дин 1, к примеру, тоже принадлежал к хипстерам, даже был их героем)...

Велик соблазн назвать хипстеров инфантильной молодежью, как сделали бы психологи, однако этот инфантилизм по своему духу есть знак времени. В хипстере нет ничего наполеоновского, он никому не навязывает своей воли, довольствуясь собственным магическим всевластием, от которого не удается освободиться, поскольку еще не пытались понять его природу... Являясь в своем поколении единственным бескомпромиссным нонконформистом, хипстер обладает неявной, но мощной притягательностью для приспособленцев, с жадностью читающих в газетах о его преступлениях, о его не признающей правил джазовой музыке, о его жаргоне, наполненном словами-символами, вызывающими сиюминутный отклик.

Наверное, нам никогда не удастся до конца понять, какой психологический шок вызвали репортажи о концлагерях и об испытаниях атомных бомб, подсознательно воздействовавшие почти на всех, кто жил в те годы. Впервые за всю историю цивилизации, а может быть, вообще впервые в истории нас принудили существовать, подавляя в самих себе знание того, что проявление личности, пусть едва заметно выраженное, или движение идеи, хотя бы микроскопическое, равно как полное отсутствие и личности, и идей, обрекают угрозе смерти, словно бы мы являлись не более чем объектом неких статистических подсчетов, учитывающих каждый сохранившийся зуб и каждый не облетевший волосок, но не отменяющих самого факта гибели — безвестной, безгеройной, бестриумфальной, вовсе не такой, которая пробуждала бы мысль о достоинстве, становясь осуществившимся последствием серьезного выбора, сделанного нами самими, а скорее обрушивающейся на нас, подобно deus ex machina*, представшему в газовой камере или пораженном радиацией городе; а поскольку все это свершалось в гуще цивилизации — той, которая вдохновляется фаустовскими порывами подчинить себе природу, научившисьуправлять временем и овладев механикой социальных причин и следствий, — поскольку все это происходило в гуще экономической цивилизации, основывающейся на уверенности, будто время на самом деле можно превратить в субъект нашей воли, по этой вот причине душа проникалась неотступной тревогой, заставлявшей воспринимать жизнь как нечто беспричинное, раз беспричинной стала смерть, а время, лишившееся связи причин и следствий, видеть остановившимся.

Вторая мировая война оказалась зеркалом человеческого удела, ослеплявшим каждого, кто отваживался в это зеркало заглянуть. Ибо если десятки миллионов были убиты в концлагерях из-за того, что сверхдержавы с их вечно неразрешимыми противоречиями и всегдашней несправедливостью мучались не то агонией, не то родовыми схватками, то как же было человеку не удостовериться, что созданное им общество, сколь бы несовершенным и искаженным подобием его самого оно ни являлось, остается тем не менее его созданием, продуктом коллективного людского творчества (или, по меньшей мере, результатом коллективных усилий прошлого), а раз общество проявило себя силой столь для него гибельной, мог ли кто бы то ни было игнорировать самые отталкивающие подозрения насчет своей собственной природы?

Хуже того. Теперь едва ли кто-нибудь мог сохранить мужество, чтобы оставаться личностью и говорить собственным голосом, так как навсегда ушло время, когда удобно было сознавать себя причастным к элите в силу своих радикальных взглядов. Человек понял, что всякий раз, высказывая несогласие, он оставляет в залог саму свою жизнь, и могут потребовать платежей, когда настанет период открытого кризиса. Поэтому не приходится удивляться, что нам выпало жить во времена покорности и подавленности. Изо всех пор американской жизни доносится запашок страха, и мы страдаем всеобщим упадком духа. За немногими исключениями явленные нам примеры отваги были одинокими примерами, которые подают одиночки.

Вот на этом блеклом фоне и возникло явление: американский экзистенциалист — хипстер, человек, сознающий, что в условиях, когда сообщество принуждено жить под страхом мгновенной смерти от атомной бомбардировки, или сравнительно быстрой смерти от рук Государства, представшего как l'univers concentrationaire**, или медленной смерти от конформизма, удушающего всякое бунтарское, всякое творческое побуждение (ученым, изучающим рак, потребуются годы, чтобы понять, до какой степени пагубно воздействует подобное состояние на деятельность разума, и сердца, и печени, и нервов), в условиях, когда уделом человека XX столетия становится жизнь под угрозой смерти, начиная с отрочества и до безвременной старости, в таких условиях единственной жизненосной позицией, разумеется, оказалась та, котораятребует принять мысль о смерти, живя с ощущением ее поминутной близости и отделясь от обществ и порвав со своими корнями, чтобы отправиться в не знающее предуказанных маршрутов путешествие, подчиненное бунтующим императивам личного человеческого "я".

Иными словами, независимо от того, признаем ли мы жизнь преступной или нет, суть нашего выбора сводится к поощрению психопатологического начала в личности и погружению в те сферы бытия, где безопасность оборачивается скукой, а значит, болезнью, и человек существует лишь в настоящем, безграничном настоящем, которому неведомы ни прошлое, ни будущее, ни память,ни расчет, а оттого оно обязывает личность следовать по избранному пути до последнего предела, противопоставляя собственную духовную энергию всем малым и серьезным кризисам, испытывающим его мужество, всем непредугаданным осложнениям, омрачающим его повседневность, и оставаясь верным своему решению, требующему не отклоняться от избранного пути ни в чем. Никем не сформулированная сущность хипстеризма, его психопатологическая притягательность заключены в знании того, что нежданные триумфы умножают способность постижения нежданных феноменов, а поражения, ложные поражения, иссушают тело и дарованную человеку энергию, пока личность не оказывается замкнутой в темнице чужих понятий и привычек, чужого разочарования, тоски, тихой безнадежности и саморазрушительной ярости с ее ледяным дыханием.

Ты либо хипстер, либо добропорядочный (альтернатива, которую начинают постигать все новые поколения, вступающие в мир американской реальности), ты либо бунтарь, либо конформист, либо пионер, прокладывающий собственную тропу на диком Западе американской ночной жизни, либо пленник добропорядочности, как тисками придавленный тоталитарными наростами на теле американского общества и, хочешь не хочешь, вынужденный прилаживаться, потому что без этого невозможен житейский успех.

Тоталитарное общество крайне сурово испытывает человеческое мужество, а в обществе полутоталитарном это испытание становится еще более трудным, поскольку чувство тревоги в нем сильнее. Ведь если человек стремится остаться человеком, отваги, превосходящей всякую меру, требует от него чуть не каждый небанальный поступок. И оттого не случайно, что хипстер ведет свою родословную от негра, который уже два столетия обитает на грани между тоталитаризмом и демократией.

С другой стороны, хипстеризм как жизненная философия потаенных сфер американского бытия, видимо, многим обязан джазу, стремительно вторгшемуся в культуру, чтобы оказывать неочевидное, но всестороннее воздействие на поколение, росшее под знаком авангарда, — послевоенное поколение искателей приключений, которые, кто осознанно, кто силою диффузии, впитали в себя уроки разочарования и отвращения, господствовавших в 20-е годы, уроки времен мирового кризиса и мировой войны.

Разделяя общее неверие в ценности того круга людей, у которых много денег и реальный контроль над многими вещами, они испытывали почти столь же стойкое неверие и в обладавшие прочностью монолитов идеалы уверенного в себе самца, крепко налаженной семьи, образцовых отношений между мужчиной и женщиной. Интеллектуальные истоки этого поколения можно проследить, вспомнив, как много для него, каждая по-своему, значили такие фигуры, как Д.Г. Лоуренс, Генри Миллер и Вильгельм Рейч 2, но в столкновении с реальными фактами жизни еще более пригодной для него оказывалась немудрящая философия Хемингуэя, когда тому удавалось преодолеть свой снобизм парвеню и гурманство позера: в скверном мире, повторял он снова и снова, невозможны ни любовь, ни милосердие, ни добро, ни справедливость, если человек утрачивает мужество, — и разве не об этом свидетельствовала действительность? А еще более отвечало умонастроению этих искателей приключений хемингуэевское кредо: то, что вызывает у тебя ощущение блага, по этой причине и есть Благо.

Так что не приходится удивляться, отчего эта вот часть поколения потянулась к опыту негра, когда она о себе заявила во многих городах Америки — в Нью-Йорке, разумеется, и в Новом Орлеане, и в Чикаго, в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, а также в таких американских городах, как Париж и Мехико. А в таких местах, как Гринич-вилледж, тройственный союз приобрел завершенность: человек богемы и юный правонарушитель сошлись лицом к лицу с негром, после чего хипстер стал фактом американской жизни. Марихуана стала для этого союза брачным свидетельством, а отпрыском оказался язык хипстера, особое арго, передавшее отвлеченные состояния и чувства, знакомые всем, кто исповедовал хипстеризм. Приданое культуры в этом черно-белом браке принадлежало негру.

Любой желающий выжить негр должен с первого своего дня на земле приучить себя к опасности, и ничто в мире для него не станет несущественной мелочью, поскольку всякий раз, как он выходит на улицу, у него нет никакой уверенности, что он не подвергнется насилию. То, что для среднего белого выглядит как гарант безопасности — мать, дом, семья, работа, —для миллионов негров остается даже не насмешкой, а хуже, мнимостью. Перед негром открыта простейшая из альтернатив; жить либо в постоянном унижении, либо под вечно накаленной угрозой. При таком положении, когда паранойя столь же необходима для выживания, как ток крови, негр сумел сохранить свою жизнь и начал духовно расти, потому что всюду, где мог, следовал велениям своей физической природы. Каждой клеточкой своего существа сознавая, что жизнь есть война, и только война, негр редко мог себе позволить считаться со сдерживающими нормами цивилизации, и в целях самозащиты он прибег к примитивности, жил в безмерном настоящем, жил ради своих загулов в субботу вечером, жертвуя пирами духа во имя более для него обязательных пиров тела, а созданная им музыка донесла особое качество негритянского существования, таящуюся в нем ярость и бесконечные оттенки радости, и жажды, и тоски, и злобы, и судорожного напряжения, и жестокой боли, и отчаяния, и крика в минуту оргазма. Ибо джаз — это и есть оргазм, музыка оргазма, прекрасного и отвратительного, — оттого она стала внятной всем, оттого, даже разжиженной, искаженной, изуродованной, почти задушенной, сохраняла в себе нечто от искусства, и как бы ее ни приглаживали, она осталась самым простым и понятным способом выразить те самозарождающиеся экзистенциальные состояния, которые были внятны и некоторым белым; она была истинно художественным явлением, потому что говорила: "Я чувствую вот так, а теперь вот так чувствуешь и ты".

И является новая разновидность искателей приключений, созданная городской реальностью порода людей, слоняющихся в ночи с надеждой что-то свершить и принимающих кодекс поведения черных, который лучше всего отвечает сути их собственного существования. Хипстер вобрал в себя экзистенциальные начала негра, и мы можем без ущерба для точности назвать его белым негром.