Почему сети меняют свою форму… или нет?

От редакции: Как организовано общество? И почему именно так? В каких взаимосвязях оно находится с государством? Как микроуровень человеческих взаимоотношений порождает макроуровень социального устройства? И порождает ли? Может ли альтернативная общественная самоорганизация противостоять бюрократии, не ломая государственной машины? Наконец, какова природа политических партий, которые представляют собой и общественное движение, и бюрократию? Задолго до появления Интернета на эти вопросы профессиональные социологи попытались ответить в рамках сетевых моделей. Главной их проблемой было отсутствие «эволюционной составляющей», то есть объяснения того, как возникает транзитивная, всепроникающая государственная машина и как она сосуществует с общественными организациями и индивидуальными взаимосвязями в обществе, более того, как такая машина может быть ограничена.

Настоящий переворот в сетевой социологии произвели исследования американского социолога Джона Л. Мартина, значительная часть которых изложена в его книге «Социальные структуры». Специально для Terra America другой известный американский социолог Рэндалл Коллинз написал рецензию на эту книгу, которую мы и представляем вниманию наших читателей. «Социальные структуры» Мартина и рецензию на нее Коллинза можно считать настоящими энциклопедиями (в подробной и краткой форме, соответственно) по современной сетевой социологии.

* * *

До исследования Мартина все внимание социологов, рассматривающих общество как совокупность сетей, было в основном обращено на статические свойства таких сетей: на описания их форм и демонстрации того, как влияет на человека то или иное положение в различных видах сетей.

Но что заставляет сети менять форму? Некоторые виды сетей могут вырастать из небольших в крупные; другие не могут ― они разделяются, конфликтуют или откатываются к более ранним формам. Таким образом, структурный вопрос человеческой истории состоит в том, как небольшие сети, первоначально наблюдающиеся в семьях и группах, становятся большими сетями, которые составляют племена, общины, государства, армии и бюрократии. Этот вопрос и рассматривается в книге Книга Джона Леви Мартина «Социальные структуры»^[1]

Строительство больших социальных структур не так просто, как можно было бы подумать. Мартин показывает, что наиболее распространенные формы сетей являются тупиковыми в плане роста, тем более ― превращения в организации, то есть в институционализированные структуры, координирующие людей, выполняющие сложные задачи и позволяющие добиваться результатов.

Возьмем самый простой и часто изучаемый тип сети: небольшой круг друзей, часто называемый «кликой». Друзья ― это те, кто позитивно и взаимно связаны друг с другом; они приятны друг другу, они выбирают друг друга. Но взаимность характерна для очень малых кругов друзей. Опыт показывает, что не каждый в клике выбирает всех остальных, и Мартин утверждает, что вероятность найти взаимное сходство по различным параметрам невелика. При этом «требования к взаимодействиям в клике растут в геометрической прогрессии с увеличением размера группы»^[2].

Теоретически они удерживаются вместе косвенно, как друзья друзей. Но теория когнитивного баланса ― друг моего друга мой друг; враг моего друга мой враг ― на деле слаба эмпирически. Чем больше связи отдаляются от первичной дружбы, тем менее вероятно присоединение других людей. И Мартин здесь производит необходимую теоретическую реорганизацию. Теория когнитивного баланса, хотя и выглядит правдоподобной, ― ужасная модель для стратегических акторов. Она сокращает их варианты ведения переговоров и создания коалиций, исключает гибкость и внезапность. Давление баланса, таким образом, работает главным образом на очень небольшом количестве связей. Любым крупным структурам приходится отбрасывать соображения баланса, особенно в периоды критических изменений.

Комментарий из теории интерактивных ритуалов (ИР)^[3]: друзьями являются лица, многократно вступающие друг с другом в успешные интерактивные ритуалы. Для этого им необходим и узкий взаимный фокус внимания (видеть вещи аналогично с близких ракурсов), и общая эмоция. Этот процесс обычно порождает барьер для посторонних, которые не разделяют их фокус или эмоцию, и которые нарушили бы интенсивность их взаимодействия. Символы, генерируемые микро-ритуалами дружбы, строятся на партикуляристском опыте, и, таким образом, конфликтуют с другими связями, построенными на других частностях. Вот почему круги друзей, как правило, невелики и склонны разваливаться, когда в них вводятся слишком много членов через более длинные цепочки.

Другой аргумент ― из микросоциологии: чтобы теория когнитивного баланса работала, друзьям друзей необходимо бывать в обществе друг друга, где они испытывают давление ИР со стороны более старых друзей, и именно таким образом соблюдается баланс ― путем достижения^[4] взаимного фокуса внимания и общей эмоции.

Мы не много знаем о таких ситуациях эмпирически, но я бы предположил, что встречи с друзьями друзей могут генерировать искусственные гоффмановские^[5] представления (люди представляются другим людям ― примечание переводчика) и не особенно успешные ИР. Но это позитивная часть сетевого взаимодействия. Что же до негативного, то имеются свидетельства склонности людей сопротивляться втягиванию в чужие конфликты, и поддержка таких конфликтов убывает с расстоянием. Мартин в своей книге приводит данные соответствующих исследований. Я же могу подтвердить данный факт моим анализом вендетт в работе «Насилие: микросоциологическая теория»^[6], где показано, что тенденция к ответным мерам слабеет со временем и расстоянием ― реальность конфронтационной напряженности/страха преобладает над идеалами теории когнитивного баланса. Питер Шпиренбург в работе «История убийства»^[7] показывает, что средневековые европейские вендетты часто решались путем переговоров и примирений, а не бесконечных цепочек возмездия^[8].

Таким образом, дружба, построенная на принципе взаимного притяжения подобного (даже исходя из предположения, что дружба делает людей подобными), не может являться структурной основой для расширения за пределы сравнительно небольших сетей.

Мартин усиливает этот теоретический аргумент посредством теории обмена, в которой взаимоотношения рассматривается как взаимный транспорт товаров и услуг. Структуры обмена, особенно системы брака в ранних обществах, устойчивы только тогда, когда они либо небольшие по масштабу и прямые, либо косвенные и обобщенные, но при этом предусловленные равенством. Все это не ведет к крупномасштабной организации власти и намеренной координации.

А как насчет устранения принципа взаимности и введения неравенства? Это приводит к несколько более сложным структурам. Невзаимной версией сети дружбы является то, что Мартин называет турниром популярности. Здесь вы можете выбрать кого-то своим другом, но он не обязательно должен выбрать вас. Это привносит неравенство, потому что некоторые люди более популярны, чем другие. Структура может быть больше, поскольку она держится на относительном рейтинге популярности каждого члена ― показателе того, сколько людей выбирают их как желанных друзей. Но хотя это гипотетически возможно, ― особенно с точки зрения исследователя, который собирает все рейтинги ― в реальности все не так ясно. Идеально упорядоченные иерархии редки.

Например, существует немало исследований статусных систем в старшей школе. Да, популярные дети, как правило, держатся вместе, отдельно/выше от обладателей умеренной или падающей популярности и изгоев в самом низу. Но проведенный Мартином анализ социологических данных показывает, что многие люди в таких иерархиях популярности не имеют четкого положения. Исследования развития иерархий в детских группах летних лагерей обнаружили, что наиболее высокоранговые мальчики дрались, сначала со всеми, затем все больше друг с другом, тем самым устанавливая, с их точки зрения, четкое ранжирование; но менее популярные мальчики просто фокусировались на самом высокоранговом мальчике, и не имели ранжирования между собой. Группы девочек были противоположными: они фокусировались на самой непопулярной девушке на дне иерархии, которая безответно сносила их оскорбления, в то время как популярные девочки образовывали скорее однородную клику.

Здесь мы переходим к другой модели, неофициальной иерархии (буквально «очередность клева» ― примечание переводчика). Ее в буквальном смысле можно обнаружить среди кур: курица А клюет курицу Б, которая подчиняется А, но клюет курицу В, которая клюет курицу Г, и так далее по всему скотному двору. Но Мартин обследует всю область животных сетей и приходит к выводу, что эти жесткие иерархические структуры не существуют среди людей. Неофициальная иерархия ― привлекательная метафора, но чрезмерно расширенная. Люди не строят подобным образом не только большие структуры, но даже маленькие.

То, что ищет Мартин ― это исторический путь к транзитивности. То есть, когда что-то распространяется через последовательность узлов сети: А посылает это Б, который посылает это В, который посылает это Г, и так далее. Этим чем-то может быть власть, приказы, руководство, информация. Неформальные иерархии транзитивны, но лишь в теории. Между тем, транзитивность является ключом к созданию организаций ― сетей одновременно больших и намеренно скоординированных.

Исторически это структура Большого Человека в период между малыми племенными/родовыми обществами и развитием аристократической стратификации и государства принуждения. По сути, Большой Человек ― это доисторический школьный тусовщик, за исключением того, что его целью является включение в свои вечеринки максимального числа людей, в то время как в старшей школе элита гордится тем, кого они могут исключить.

Элита, считает Мартин, производит нечто поважнее утилитарного, а именно престиж. В теории ИР мы бы сказали, что престиж получает не только Большой Человек; он его получает, поскольку находится в центре внимания, и приобретает статус священного объекта, символизирующего эмоциональную солидарность группы. Но более низкоранговые участники также получают нечто, в противном случае у них отсутствующее ― эмоциональную энергию участия в успешном коллективном ритуале, даже если им приходится отдать некоторое количество своего статусного равенства.

Мартин вводит понятие структуры патронажа, что дает нам знакомые, полезные термины: патрон и клиент. На начальном этапе это непринудительная форма иерархии. По мере восходящей концентрации, когда патроны становятся клиентами супер-патронов, растет количество вещей, которые патроны могут распределять вниз своим клиентам. После возникновения государств эти блага могут быть материальными: например, политическая машина распределяет рабочие места, создает бюрократические процедуры лицензирования и так далее.

Мартин поясняет, что структуры патронажа процветают в неравенстве, но они также связаны с более ранними, консервативными социальными формами, которые работают через ритуалы дружбы и некоторые остатки равенства. Это то, что искал Мартин ― тип сети, которая соединяется вверх и наружу без нарушения структурной целостности.

Но мы еще не дошли до современной организации. Одна из вещей, которая стоит на пути ― альтернативная форма расширения социальных сетей, модель концентрических кругов. Рассмотрим родственные связи. Они, казалось бы, способны расширять локальные связи в крупные структуры; браки создают отношения между двоюродными братьями, дядями и так далее, которые могут быть соединены в очень длинную цепочку. Эти родственные структуры (лучше сформулированные в концепции Вебера как патриархальные организации, что вносит элементы домохозяйственной базы и псевдородственных связей) последовательно ослабляются, если и не отменяются, их идеальной противоположностью ― бюрократией. Но концентрические окружности больших родственных скоплений кое-что вносят в культурном плане: они создают категориальные идентичности людей. Мартин вплетает эти категориальные сущности в свою картину современных социальных структур, когда он переходит к политическим партиям.

Теперь мы приближаемся к сути. Появление государства Мартин рассматривает как дальнейшую трансформацию соединенной иерархии патронов и клиентов. По мере накопления элитой богатства она превращается в аристократию. Здесь следует отметить практически полную монополизацию общих церемоний верхушкой, которые возвышают святость элиты и принижают удаленную не-элиту. Примитивный эгалитаризм в значительной степени исчезает по мере того, как аристократы превозносятся все выше, а крестьяне опускаются все ниже. Тем не менее, пока еще отсутствуют транзитивность, эффективное централизованное управление и горизонтальная координация.

Мартин прослеживает это последнее, драматическое преобразование в двух областях: армиях и политических партиях. В современной исторической социологии стало практически общепризнанным, что локомотивом роста современного государства была так называемая военная революция: рост дорогих постоянных армий, который, в свою очередь, требовал от правителей создания централизованных систем сбора налогов, что привело к проникновению государства в общество и ограничению власти патриархальных/родственных структур. Их замещает бюрократия, а это, в свою очередь, открыло многие другие сферы для действий государства и привело к возникновению инструментальных средств, используемых как авторитарными, так и либеральными режимами.

Мартин придирается к концепции военной революции, поднимая вопрос о том, не нужно ли сначала показать, как армии превратились в командные структуры ― Святой Грааль транзитивности.

Если говорить кратко, то существовало три типа армий. Первый тип ― неорганизованные толпы во главе с одиночными героями, второй ― феодальные или патронажные пирамиды ополчений, в которых каждый последующий слой патронов приводил на войну своих клиентов. Это иногда приводило к появлению довольно больших полевых армий, но они имели очень слабую командную структуру. Наконец, существует подлинная командная структура, бюрократическая армия, в которой каждый ранг является как часть общей организации; связи патрон-клиент трансформируются в назначаемых сверху офицеров, спускающих обязательные для исполнения приказы с уровня на уровень и передающих в обратном направлении информацию. В идеале это приводило к скоординированной стратегии, где множество отдельных элементов работало на общий план, а информация стекалась к центральному командующему, который мог оценить новые данные и принять соответствующие меры.

В действительности, как отмечали военные аналитики со времен Клаузевица, идеальную структуру командования и связи часто застилал туман военной неразберихи, и фактические результаты боя были более хаотичными. Мартин признает это, отмечая, что некоторая степень децентрализованной инициативы важна для противодействия проблемам, вытекающим из опоры на центральное командование, которое зачастую не в курсе обстановки. Но переход к централизованным структурам управления значителен, даже если это всего лишь вопрос степени. Можно утверждать, что он сделал возможными более крупные, и при этом более маневренные армии.

Но самое главное состоит в том, что командная структура армии могла быть адаптирована для мирного использования, что породило модель гражданской бюрократии и, таким образом, организационной формы, через которую процесс проникновения государства мог продолжаться. Как отметили бы историки, это схематическая точка зрения на то, как развивались налоговые службы и другие правительственные организации. Есть и ряд других направлений развития (например, развитие рационально-правовой бюрократии в церкви, перенесенной на светские задачи), а также многочисленных противостояний между соперничающими организационными формами.

Мартин подкрепляет ключевой тезис, подразумеваемый Вебером: бюрократические командные структуры не были пионерами в области экономических рынков, но лишь были перенесены туда на довольно позднем этапе развития капитализма. Бюрократия предназначена не для экономической эффективности, а для максимизации контроля, от верховного командования организации вниз через все уровни.

Мартина главным образом интересует аналитический вопрос о том, как была достигнута транзитивность, но это не эволюционный функционализм, в котором все имеет тенденцию к непрерывному повышению эффективности. Таким образом, вполне может быть, что повышение эффективности ― для разнообразных целей людей-акторов ― может достигаться путем эпизодического отступления от всетранзитивной бюрократической формы.

Наконец, Мартин рассматривает появление партий. Это специальные политические организации, которые одновременно и более демократичные, и более целенаправленные, программные. Как еще могла делаться политика? Казалось бы, ее могла делать личная фракция, клика друзей, стремящихся заполучить посты просто ради власти, престижа или богатства, которые они могут принести. Но в большом государстве, особенно там, где массы обычного населения имеют ресурсы для мобилизации ради политического действия, личные фракции недостаточно велики, чтобы получить достаточное количество голосов или сторонников. Одно из решений ― расшириться в политический аппарат, то есть проверенную временем пирамиду патронажа. Второй тип ― блок по интересам, то есть группа клик, которые координируют свои действия, например, одинаково голосуют в законодательном органе, не потому, что у них есть какая-либо общая организация, но лишь потому, что их интересы совпадают (например, политики из разных частей страны, единодушные по вопросу военных расходов или дотаций фермерам).

Обратите внимание на большую аналитическую разницу между первым и вторым типами: личная клика/пирамида патронажа для политики эндогенна, она не имеют никаких интересов и никакой идеологии, кроме стремления к власти, и берет все, что может. Блок по интересам мотивирован экзогеннен, интересы уже существуют, и политика ― лишь инструмент продвижения этих интересов.

Третий тип ― политическая партия. На примере ранней политической истории США Мартин утверждает, что партия возникает из комбинации двух других типов. Она расширяет вертикальные иерархии пирамиды патронажа под давлением конкуренции за новых избирателей, что последовательно расширяло действие избирательного права. Но это подвело модель патронажа к пределу: если существует только определенное количество государственных должностей и так далее, массовая партия не может реалистично обещать, что все ее сторонники разделят выгоды должностных привилегий. Этот недостаток эндогенной политики может быть исправлен через обращение и к экзогенным блокам по интересам, но теперь организованным через горизонтальную структуру национальной партийной организации. Ранние американские политики, такие как Джефферсон и Гамильтон, начали ездить в туры по стране, чтобы заручиться поддержкой не только в регионе, где базировались их фракции, но и в других ее частях.

Теперь политика групп интересов превратились в идеологическую: абстрактные принципы и лозунги пронизывают территорию и продвигают идеалы, которые мотивируют массы людей к политическому действию, совершенно независимо от того, что они лично могут от него получить. С точки зрения микросоциологии я бы добавил, что переход к идеалам является переходом к общественно-политическим ритуалам, таким как парады и массовые агитационные митинги. И теперь становится возможным апеллировать к категориальным идентичностям больших групп людей, в остальном не связанных сильными сетями. (Больше свобод группе Х! Сбрось ярмо господства группы Y! Давайте все объединимся как группа Z!).

Как смесь структур политического действия, партии всегда преследуют набор несколько противоречивых целей и, следовательно, скрывают часть своих действий, противоречащих той или иной части их публичной риторики. Но как фракции, они озабочены тем, чтобы занять как можно больше постов. Как отмечает Мартин, главной осью политики всегда является подноготная. Ранние американские политические партии сформировались вдоль определенной оси не потому, что они представляли разные классы. Как раз наоборот! Они не представляли изначально и экзогенные интересы (экономические или иные), которые затем организовались в виде партий. Процесс был скорее обратным: ранее существующие политические сети, состоящие в основном из личных, частных связей, начали занимать позиции в поле интересов, чтобы удержать власть или вытеснить правящую фракцию.

Все это поверху упаковано в идеологию. Возвращаясь к началу, применим здесь теорию социального баланса: эффективны те политики, которые работают с максимальной гибкостью и пространством для маневра, и, следовательно, отказываются быть связанными вечными разделениям на друзей и врагов. Равно как на идеологию и контр-идеологию. За идеологию ухватились потому, что она координируют местные фракции в большие союзы, которые максимизируют шансы на электоральную победу. Здесь идеология заменяет командную иерархию, поскольку она координирует широкие массы людей через подобие осознанного управления.

Таким образом, длительная эволюция сетевых структур не стремится к какой-либо одной форме. Примерно с середины 20-го века до начала 21-го почти все типы сетей, которые Мартин анализирует в своей книге, продолжают существовать. Некоторые из них количественно встречаются гораздо реже, чем раньше, особенно пирамиды патронажа, что Мартин выделяет как исторический мост от маленьких сетевых структур к большим.

С одной стороны, в личной жизни мы по-прежнему структурированы небольшими кликами дружбы, а там, где существуют локальные закрытые арены ― турнирами популярности. В макромасштабе же транзитивная власть осуществляется в бюрократических командных иерархиях, смягчаемая собственной неэффективностью и, следовательно, периодически склоняющаяся к децентрализации. А весь мир окутан гибридными формами, включающими политические партии и общественные движения.

Книга Мартина описывает сложный мир. Однако достаточно ли точно он описан? Так, Мартин ничего не говорит об экономическом рынке. Отчасти это происходит потому, что сетевые социологи рассматривают экономические рынки как встроенные в сети. Кроме того, Мартин в начале своей книги утверждает, что рынки обмена не могли породить структуры, которые он ищет, ведущие к транзитивным командным иерархиям. Таким образом, в своем описании истории трансформаций сетей Мартин уделяет рынкам мало внимания.

И здесь мы видим некоторые из теоретических задач, которые еще предстоит решить. Гаррисон Уайт и его школа приложили значительные усилия к реконструкции рынков производства как отдельных видов сетей^[9], как в качестве самовоспроизводящихся восходящих и нисходящих потоков, так и в виде взаимно следящих друг за другом конкурентов, ищущих незанятые ниши. Уайт также предложил новаторские теоретические шаги в вопросе о том, что превращает различные типы рыночных сетей в другие типы. Если говорить очень абстрактно, то тут имеется сходство с Мартином, поскольку оба они рассматривают то, какие виды структур являются устойчивыми или неустойчивыми, самовоспроизводящимися или самопреобразующимися.

Но объединение подхода Уайта к рынкам с анализом политических сетей Мартина ― это огромная задача, и трудно упрекнуть Мартина в том, что он остановился на том значительном куске, который сумел привести в теоретический порядок.

«Социальные структуры» Мартина ― лучшая систематическая теория сетевых механизмов и структур из существующих на данный момент. Она по праву заняла место в центре социологической науки.