Сокращение численности населения – очевидная, но игнорируемая мировая проблема

Сокращение численности населения – очевидная, но игнорируемая мировая проблема. Если мыслить категориями арифметики, мы знаем, что социальная жизнь наиболее развитых стран рухнет в течение двух поколений. К 2050 году две трети итальянцев и три четверти японцев станут пожилыми иждивенцами. [1] При сохранении нынешних коэффициентов рождаемости в ближайшие два века количество немцев сократится на 98%. Ни одна пенсионная система, как и система здравоохранения не сумеет поддерживать такую перевернутую демографическую пирамиду. Кроме того, эта проблема не ограничивается развитыми странами. Еще большими темпами – в самом деле, такие уровни не были зарегистрированы ранее – рождаемость падает в мусульманском мире. В период с середины по конец 21-го века мировое население уменьшится на одну пятую, что на данный момент будет крупнейшим сокращением в истории человечества. 

Миру грозит более страшная катастрофа, чем в худших фантазиях «зеленых». Европейские защитники окружающей среды, выступающие за снижение мирового населения для сокращения выбросов углекислого газа, проведут свои преклонные годы в нищете, потому что через поколение в живых не останется европейцев, чтобы оплачивать их пенсии и медицинский уход. [2] Впервые в мировой истории уровень рождаемости во всем развитом мире намного ниже уровня воспроизводства, и значительная его часть миновала демографическую точку невозврата. 

Но еще более  уязвимо исламское общество. В то время как уровень рождаемости сокращается невиданными ранее темпами, она накладывается на катастрофически низкую деторождаемость в Европе, как кадры в замедленной сьемке. Среднестатистическая 30-летняя иранка происходит из семьи с шестью детьми, но сама она за свою жизнь родит только одного или двух детей. Турция и Алжир ненамного отстают от Ирана в сокращении рождаемости, и большинство других мусульманских стран быстро догоняют их. Но к середине этого века пояс мусульманских стран от Марокко до Ирана станет таким же серым, как и поредевшая Европа. Исламский мир получит такую же долю пожилых иждивенцев, что и развитые страны – но с одной десятой их производительности. В мусульманском мире тикает бомба замедленного действия, которую невозможно обезвредить.

Неотвратимость сокращения численности населения увеличивает, а не уменьшает опасность радикального ислама. Из-за отчаяния радикальные мусульмане, уже способные распознать разрушение своей культуры, полагают, что терять им уже  нечего.

Политическая наука в растерянности перед лицом демографического спада и его последствий. Увядание стран – это проблема, не имеющая решения в современной политической теории, основанной на принципе рациональной личной выгоды. На пороге исчезновения умные модели политологов разваливаются. Мы «не ведем переговоров с террористами». Но банковский грабитель, захвативший заложников, тоже в какой-то степени террорист, а переговоры полиции с такими злодеями – нечто само собой разумеющееся. А что, если грабитель банков знает, что через несколько недель он умрет от неизлечимой болезни? Это меняет ход переговоров. Простая правда – назовите ее Первым Универсальным законом Шпенглера – Человек или государство на пороге смерти не имеет «рациональной личной выгоды».

Традиционная геополитическая теория, в которой преобладают такие материальные факторы, как территория, природные ресурсы и превосходство технологий, не рассматривает вопрос о том, как люди поведут себя в условиях угрозы существованию. Геополитические модели едва ли напоминают реальный мир, в котором мы живем, где основной проблемой является желание или нежелание людей, населяющих данную территорию, дать жизнь новым поколениям.

Сокращение численности населения, главная проблема XXI века, повлечет за собой жестокие насильственные перевороты в мировом порядке. Страны, которым грозит снижение рождаемости, такие как Иран, реагируют агрессивно. В борьбе с собственной гибелью государства могут сделать выбор в пользу падения в ореоле славы. Конфликты могут выйти за рамки рациональной надежды на достижение стратегических задач – и дойти до точки, когда тот, кто желает сражаться до смерти, воспользуется возможностью сделать это.

Анализ государственных интересов не способен объяснить, почему некоторые страны вступают в войну без надежды на победу, или почему другие страны не сражаются даже ради защиты жизненно важных интересов. Он не может дать объяснение тому историческому факту, почему народы сражаются упорнее, жертвуя средствами и людьми, когда вся надежда на победу потеряна. Традиционный геополитический анализ не способен объяснить и причины сокращения численности населения, как и его последствия – например, при каких обстоятельствах стратегические перемены (особенно две мировые войны прошлого века) могут разрушить амбиции проигравших и привести к апатии и демографической смерти.

Почему люди, группы и страны действуют нерационально, часто под угрозой гибели? Часть проблемы лежит в нашем определении рациональности. При обычных обстоятельствах нам кажется нерациональным, если пожилой человек обналичивает свой страховой полис и сразу же тратит деньги. Но если этот человек неизлечимо болен и не имеет наследников, мы считаем вполне разумным быстро потратить все, как это сделал Отто Крингеляйн (Otto Kringelein) в фильме Гранд-отель или его более современный аналог, героиня Куин Латифы (Queen Latifah) в Последних каникулах. А если мы знаем, что скоро умрем от бешенства, что помешает нам кусать всех, кто нам не нравится? Что кажется самоубийственным американцам, может показаться рациональным людям, столкнувшимся с неминуемой гибелью в условиях экзистенциального вызова.

Как ни печально, самопожертвование людей, которым угрожает уничтожение, - это довольно распространенное явление. Культуры каменного века часто разрушались при контакте с внешним миром. Их культура разваливается, и количество самоубийств резко возрастает. Австралийский исследователь пишет о «распространении самоубийств или групповых смертях – феномене, при котором коренные народы, особенно мужчины из одной общины, кончают с собой в тревожных масштабах». [3] Канадский фонд Aboriginal Health Foundation сообщает: «Общий уровень самоубийств среди коренных народов примерно вдвое выше, чем среди всего населения Канады; уровень суицидов среди эскимосов еще выше – в 6-11 раз превышает общий уровень для всего населения». [4] Самоубийства носят характер эпидемий среди амазонских племен. 19 ноября 2000 года The London Telegraph писал:

Крупнейшее племя амазонских индейцев, 27-тысячное Гуарани, охватила волна самоубийств среди детей, вызванная их столкновением с современным миром. Суицид, никогда ранее не встречавшийся среди амазонских индейцев, теперь опустошает ряды Гуарани, живущих на юго-западе Бразилии, и отныне уровень самоубийств на этой территории является одним из самых высоких в мире. За последние десять лет более 280 Гуарани, включая 26 детей младше 14 лет, покончили с собой, отравившись или повесившись. Широкое распространение получил алкоголизм, а также желание иметь радио, телевизоры и джинсы, заставившие аборигенов осознать собственную нищету. Разрушились демографические структуры сообществ и семейная целостность, а священные ритуалы больше не соблюдаются.

Из более 6000 языков, существующих на планете в настоящее время, каждую неделю исчезают два, и в соответствии с большинством прогнозов, к концу века мертвыми станут половина из них. [5] В отчете Организации Объединенных наций говорится, что в ближайшие сотню лет 90% языков, на которых сейчас говорят на планете, перестанут существовать. [6] Более всего опасности исчезновения подвергаются языки с очень малым количеством носителей. В Папуа Новой Гвинее говорят, возможно, на тысяче отдельных языков, многие из которых используются племенами, состоящими всего из нескольких сотен представителей. Несколько исчезающих племенных языков существуют в амазонских джунглях, Андах или сибирской тайге. У восемнадцати языков существует лишь по одному живому носителю. Тяжело даже представить, каким должен казаться мир этим людям. Они навеки остались сиротами, начисто лишены воспоминаний, их существование сузилось до сиюминутной необходимости.

Но действительно ли эти умирающие остатки примитивных обществ настолько отличаются от нас? Гибель грозит большинству народов мира – не в этом году или следующем, а во вполне обозримом будущем. Значительная часть мира потеряла вкус к жизни. В настоящий момент уровень рождаемости в определенных частях развитого мира сократился настолько, что такие языки, как украинский или эстонский, могут исчезнуть через сто лет, а немецкий, японский и итальянский – через двести. Отречение от жизни в продвинутых странах, живущих в мире и процветании, не имеет исторического прецедента, кроме, пожалуй, падения нравов в Греции в пост-александрийский период упадка и в Риме в первые века нашей эры. Но Греция сдалась Риму, а Рим – варварам. В прошлом страны, предвидевшие собственный закат, сдавались Четырем всадникам апокалипсиса: Войне, Смерти, Голоду и Мору. Головным дозорным для старого квартета в сегодняшнем, более цивилизованном мире, стал Пятый всадник – потеря веры. Сегодняшние культуры умирают от апатии, а не от мечей своих врагов.

Арабский террорист-смертник приходится духовным братом подавленному туземцу амазонских джунглей. А европейская апатия – это обратная сторона исламского экстремизма. Но и безразличные европейцы, и радикальные мусульмане потеряли связь с прошлым и уверенность в будущем. Разница между европейским смирением с культурным вымиранием в пределах ста лет и исламистской похвальбой «Вы любите жизнь, а мы любим смерть» не так уж велика. Что приводит нас ко Второму Универсальному закону Шпенглера: Когда страны мира рассматривают свое падение не как отдаленную перспективу за горизонтом, а как прогнозируемый результат, они погибают от отчаяния. Как и у смертельно больного пациента, обналичивающего свою страховку, у культуры, предвидящей собственную гибель, иной стандарт рациональности, нежели предполагается в рамках традиционной политической науки.

Игровые теоретики попытались превратить политическую стратегию в количественную дисциплину. Игроки с долгосрочными интересами мыслят иначе, нежели игроки с краткосрочными.  Мошенник, не рассчитывающий вновь повстречаться со своей жертвой, возьмет все, что сможет, и сбежит; продавец, желающий набрать клиентуру, будет действовать честно в собственных же интересах. По аналогичной причине, утверждают теоретики, страны понимают, что в их интересах действовать как ответственные члены мирового сообщества, потому что долгосрочные преимущества хорошего поведения перевешивают временные блага хищнического образа жизни.

Но что если никакой долгосрочной перспективы нет – по крайней мере, у некоторых «участников» «игры»? Сложность в применении теории игр к проблеме экзистенциальной войны состоит в том, что  игроки не могут ожидать очередного  витка игры. Иногда целые народы обнаруживают, что находятся на грани возможного исчезновения, так что мирное решение может их не устраивать.

Такого рода ситуации часто возникали в истории, но никогда ранее с такой частотой, как сейчас, когда так много мировых культур могут не пережить и двух следующих веков. Народ, которому грозит культурное вымирание, вполне могут выбрать войну, если война дает даже слабую надежду на выживание. Именно таким радикальные исламисты видят положение традиционного мусульманского общества перед лицом современности. Исламисты опасаются, что если они потерпят поражение, то их религия и культура исчезнет в водовороте современного мира. Многие из них скорее погибнут в бою.

Как это ни парадоксально, возможно, войны на уничтожение имеют в своей основе рациональный выбор, так как диапазон выбора всегда должен быть ограничен допущением, что выбирающий продолжит существование. Экзистенциальный критерий, то есть обычный расчет успеха и провала. Если одна или более сторон знают, что миру необходимо, чтобы они перестали существовать, у них нет мотива для возвращения в мир. Вот каким видится будущее мусульманского общества радикальным исламистам. Богатое и успешное еврейское государство рядом с бедным и неблагополучным палестинским государством может подразумевать окончание морального авторитета ислама, и некоторые палестинцы, скорее, будут бороться до конца, нежели примут такой итог. Не желая отдавать своих детей на растерзание западной среды личной свободы и сексуальной распущенности, радикальные исламисты будут бороться не на жизнь, а на смерть.

Но почему мусульмане – а также и европейцы, и японцы – живут под общественным смертным приговором? Почему в современном мире вымирают народы? Демографы выявили несколько разных факторов, связанных с сокращением населения: урбанизация, образование и грамотность, модернизация традиционных обществ. В традиционном обществе дети имеют экономическую ценность – как сельскохозяйственные рабочие и кормильцы пожилых родителей; урбанизация и пенсионные системы превратили детей из источника дохода в обузу. А женская грамотность – это мощный прогнозирующий фактор сокращения населения в странах мира. В большинстве своем бедные и неграмотные женщины в Мали и Нигере за свою жизнь рожают по восемь детей, в то время как образованные и состоятельные женщины в развитом мире рожают одного или двух.

Но что определяет, будет ли один ребенок или двое? Дети также обладают духовной ценностью. Вот почему степень религиозности во многом объясняет разницу в приросте населения в разных странах мира. Самый низкий уровень рождаемости в индустриально развитых странах наблюдается в Восточной Европе, где атеизм был официальной идеологией на протяжении нескольких поколений. Самые высокие уровни рождаемости – в странах с высокой степенью религиозности, а именно – в Соединенных Штатах и Израиле. А демографы назвали религию решающим фактором различий в заселенности стран. Когда нет веры, нет и рождаемости. Смертельная спираль уровня рождаемости в большей части развитого мира заставила демографов обратить внимание на веру. Десятки новых исследований зафиксировали связь между религиозной верой и уровнем рождаемости.

Но почему одни религии, похоже, обеспечивают лучшую защиту от стерилизационных влияний современности, чем другие? Самый быстрый демографический спад, зарегистрированный в  документированной истории, происходит сегодня в мусульманских странах; демографическая зима быстрее всего наступает в одной пятой части мира, где религия оказывает наибольшее влияние. И что еще более удивительно: почему выходит так, что одна религия (христианство) предохраняет народ от демографического спада в одной местности (Америка), а в другой – нет (Европа)? Во многих частях света то, что некогда выглядело незыблемым оплотом веры, растаяло в жарком свете современности. В других современность лишь добавила удобрения, способствуя укреплению веры. Очевидно, некоторые разновидности религии выживут в современном мире, а другие – погибнут.

Стратегические аналитики и политики не готовы осознать эти новые и шокирующие обстоятельства, а также их всеохватывающие последствия для политической стратегии и экономики. Чтобы осмыслить сегодняшний мир, мы должны создать нечто большее, чем светская политология, которая ставит веру на полку как еще одну понятийную модель среди прочих понятийных моделей в своей коллекции образцов.

Наша политическая наука недостаточно компетентна, чтобы распознать глобальный кризис, основная причина которого имеет духовный характер. Но так было не всегда. С наступления эпохи христианства до Эпохи Просвещения XVII века Запад рассматривал политику сквозь призму веры. В трактате Святого Августина V века «Город Бога» государство рассматривалось сквозь призму соответствующего гражданского общества, а это гражданское общество как общину – союз на основе общей любви, в качестве противопоставления государству Цицерона (Cicero), основанному лишь на общих интересах. (В заключительной главе мы узнаем, почему мировоззрение Августина является путеводной звездой для американской внешней политики, способной реально справиться с угрозой, созданной неминуемым демографическим кризисом стран).

Взгляды Августина можно назвать «теополитикой». Тысячу лет спустя Николо Макиавелли (Niccolo Machiavelli) и Томас Хоббс (Thomas Hobbes) сменили тему на человеческое стремление к власти, богатству и личному выживанию. Хоббс, дедушка современной политологии из XVII века, ввел радикально усеченную антропологию, основанную на человеческой борьбе за выживание. Государство, доказывал он, было соглашением между людьми со слабыми перспективами на выживание в «первозданном виде»; таким образом, они передали свои личные права государю в обмен на защиту. Век спустя Монтескье (Montesquieu) разбавил эту смесь различиями в климате, почве и ресурсах. Современное видение разобщенного человека, мотивированного лишь поиском преимуществ, в широком смысле известно как «геополитика».

Что вызвало такую революцию в политическом мышлении, которая лишила современную политическую теорию без инструментов понимания причин и последствий нынешнего демографического кризиса? Несомненно, ужасные религиозные войны XVI и XVII веков, отравившие саму идею политики, основанной на религии. Европа вела династические и политические войны под чужим флагом религии до тех пор, пока Тридцатилетняя война 1618-1648 годов не уничтожила почти половину населения Центральной Европы. Вестфальский мир, завершивший эту страшную войну, навсегда похоронил политическую модель, которую христианский мир принимал со времен Августина: универсальную христианскую империю, сохраняющую мир и ограничивающую личную власть королей. Вещи не так просты, какими они кажутся в стандартной оценке насилия, из-за которого Запад разлюбил теополитику. Потому что – как мы увидим впоследствии – государства-нации, противостоявшие универсальной империи, были основаны на противоборствующих типах веры, фанатичной форме национального самопоклонения, внутренняя логика которого изжила себя лишь в конце мировой войны и геноцида в XX веке, а также в кризисе веры и рождаемости в XXI веке. Но когда Томас Хоббс опубликовал свою великую книгу «Левиафан» через три года после окончания Тридцатилетней войны, казалось вполне правдоподобным, что «папство – это не что иное, как призрак погибшей Римской Империи, сидящий на ее могиле в короне».

Одной важной привлекательной чертой революции Хоббса в политическом мышлении была власть, обещанная ею интеллигенции. Если политика сводится к  человеку и его материальным потребностям, тогда человеком можно манипулировать за счет изменения его материальных обстоятельств. Умная элита могла решить все проблемы мира. В 1793 году Иммануэль Кант (Immanuel Kant) хвастал, что он может написать конституцию для расы дьяволов, «только будь они разумными». Европа проигнорировала его и продолжила саморазрушение в Наполеоновских войнах и двух мировых войнах прошлого века. Сегодня, как и во времена Канта, большим разочарованием в международных отношениях является отказ некоторых игроков действовать разумно. В революции Хоббса в политическом мышлении XVII века кое-что было приобретено, но гораздо больше было потеряно. Если рассматривать людей как существ, озабоченных лишь властью, богатством и собственной безопасностью, - то это убогая антропология. Упущенные инструменты – те, что Хоббс и Макиавелли вынули из ящика – это как раз те, которые необходимы нам, чтобы понять и справиться с опасностями, характерным для крупного кризиса, грозящего нам сегодня.

Секуляризм (принцип светскости) во всех своих формах не способен удовлетворить большинство фундаментальных человеческих потребностей. Социолог Эрик Кауфманн (Eric Kaufmann), который сам сожалеет о плодовитости религиозного и бесплодности светского, говорит об этом так: «Самым слабым звеном атеистического подхода к человеческой природе является то, что он не учитывает сильную тягу человека к обретению бессмертия для самих себя и своих любимых». Традиционному обществу приходится противостоять детской смертности, а также смерти от голода, болезней и войны. Однако это не должно слишком волновать нас: «Возможно, мы не сможем полностью победить смерть, но она станет настолько редким явлением, что мы с легкостью сможем забыть о ней».

Стала ли смерть действительно редким событием? Назовем это Третьим Универсальным законом Шпенглера: Несмотря на то, что вам говорят социологи, человеческая смертность по-прежнему достигает 100%.

Мы только можем заткнуть уши пальцами и повторять «Я ничего не слышу!»  перед лицом гибели. Религия предлагает человеку средства выйти за границы смертности, пережить хрупкость смертного существования. Homo religiosus (человек религиозный) противостоит смерти, только чтобы восторжествовать над нею. Мы не можем осознать роль религии в демографическом, экономическом и политическом развитии, а также различные роли религий в разных местах и временных периодах – без понимания экзистенциального опыта религиозного человека. Сложно передать этот опыт аналитику-атеисту; это сродни описанию влюбленности кому-то, кто никогда не был влюблен. Для понимания религии не нужно быть религиозным, но это помогает.

Но, не понимая противостояния человека собственной морали в религии, политическая наука ограничена анализом на основе инстинкта выживания – который, похоже, неожиданно подводит целые народы – и рационального шкурного интереса – в тот момент, когда страны и народы не ведут себя подчеркнуто рационально.

В заключение предыдущей вспышки нерациональности – Первой мировой войны – молодой немецкий солдат на отдаленном посту в Македонии кратко записывал свои мысли на армейских открытках в последние месяцы Первой мировой. Невысокий, с тонкими усиками, в очках, он готовился стать одним из чиновников немецкой академии, философом, работа которого должна была заключаться в усилении веры страны в свою культуру. Перед самым началом войны он вернулся к иудаизму, чуть не перейдя в христианство. Когда списки убитых, раненых и пропавших без вести росли обратно пропорционально надежде на победу,  философия оказалась ложным утешением. Философы, писал он, были как малые дети, заткнувшие уши руками и кричащие «Я тебя не слышу!» перед страхом смерти. «Из смерти – из страха перед смертью – происходит все наше знание Всего сущего», - начал солдат. Юного солдата заворожил не сам страх человека перед смертью, а то, как целые страны реагируют на страх своей совместной гибели. Он писал:

Как и каждый человек должен принимать во внимание свою окончательную смерть, народы мира предвидят свое окончательное вымирание, хотя и отдаленное во времени. Более того, любовь народов к своему собственному национальному единству сладка и наполнена предчувствием смерти. Любовь только тогда необыкновенно сладка, когда она направлена на смертный объект, и секрет этой величайшей сладости определяется горечью смерти. Таким образом, народы мира предвидят время, когда их земля с ее реками и горами все еще будет под небом, как и сегодня, но жить там будет кто-то другой; когда их язык будет захоронен в книгах, а их законы и обычаи потеряют свою живую силу.

Этим солдатом был Франц Розенцвейг (Franz Rosenzweig), а открытки стали великой книгой «Звезда Искупления». Осознание смерти определяет состояние человека, так что люди не могут смириться со своей смертностью без надежды на бессмертие. А наше чувство бессмертия – стадное. Культура общности – это то, что объединяет мертвых с теми, кто еще не родился.

Гибель культуры – это страшное событие, так как оно стирает не только будущее, но и прошлое, то есть надежды и страхи, тяжкий труд и жертвы бесчисленных поколений, о чьих жизнях больше не помнят, потому что ни одно живое существо не споет песню или не расскажет легенду.

Первый дошедший до нас памятник письменной словесности, «Сказания о Гильгамеше», созданный, вероятно, 3700 лет назад, описывает похождения шумерского царя в поисках бессмертия. После похода, полного трудностей и опасностей, Гильгамешу было сказано: «Жизни, что ищешь, не найдешь ты. Когда боги создали человека, они предназначили ему смерть, но жизнь сохранит он сам».

В дохристианском мире, указывает Розенцвейг, народы земли предвидели собственное исчезновение. Любовь всякой нации несет в себе предчувствие смерти, потому что всякое племя знает, что его время на земле ограничено. Некоторые сражаются не на жизнь, а на смерть. Другие перестают размножаться. Некоторые делают и то, и другое.

Христианство первым научило их еврейскому обещанию жизни вечной. Разговор о «человеческом поиске смысла» упрощает проблему. Человечеству требуется смысл, выходящий за пределы смерти. Эта необходимость во многом объясняет человеческое поведение, которое в ином случае может показаться нерациональным. Не нужно быть религиозным, чтобы понять этот фундаментальный факт человеческой природы, но религия помогает, потому что вера недвусмысленно выражает человеческую потребность в выходе за границы морали. Светским рационалистам сложно определить мотивы народов, столкнувшихся с экзистенциальным вызовом, - не столько потому что у них нет веры, столько потому что они питаются верой в саму рациональность, и со всем энтузиазмом  обращенного верят в способность разума объяснить весь человеческий опыт.

Но не только религиозные люди нуждаются на надежде на бессмертие. Самый безбожный коммунист надеется, что его память останется в сердце благодарного пролетариата. Даже если мы не верим, что наша душа найдет место на небесах или что мы воскреснем во плоти, мы, тем не менее, верим, что какая-то часть нас останется в потомках, воспоминаниях или последовательности действий, и что эта часть продолжит существовать так долго, пока люди вроде нас продолжат населять Землю. Человечество упорно продолжает утешать себя тем, что некая часть нас сохраняется после смерти. К сожалению, наша надежда на бессмертие в форме воспоминаний хрупка и часто напрасна. Бессмертие такого рода зависит от выживания людей, похожих на нас – то есть от преемственности нашей культуры. Если вы действительно верите в божественную жизнь после смерти, будьте уверены, ничто не способно по-настоящему разочаровать вас. Но нет никакого утешения в том, чтобы быть последним из Могикан.

И это из-за Четвертого Универсального закона Шпенглера: История мира – это история человеческого поиска бессмертия. Когда нации добровольно выходят в эту темную ночь, что мы должны думать о человеческой природе?

Люди могут быть не единственными животными, чувствующими смерть. (Слоны, очевидно, скорбят по мертвым, и собаки  оплакивают своих умерших хозяев). Но мы – единственные животные, чье чувство целостности зависит от культуры настолько же, насколько и от генов. В отличие от мужчин и женщин, здоровые животные общепризнанно проявляют инстинкт самосохранения и воспроизведения своих видов. Нет кошек, решивших не иметь котят, чтобы лучше преуспеть в качестве ловцов мышей.

Я не имею в виду, что люди разных культур принадлежат к разным видам. Напротив, сын бушмена из Калахари преуспеет, если его воспитают в семье механика из Глазго. (Как отмечает Джаред Даймонд (Jared Diamond), автор книги «Кризис: Как общества решают потерпеть поражение или добиться успеха», проще быть глупым в современном государстве всеобщего благосостояния, чем в племени охотников-собирателей в Новой Гвинее).

Но для людей культура играет ту же роль, что и виды для животных. Взрослый бушмен никогда полностью не адаптируется к индустриальному обществу, как и старший судовой механик из Глазго не выдержит и пары недель в Калахари. В той же мере можно сказать, что животное испытывает стремление к будущему за пределами его собственной жизни, этот импульс реализуется за счет размножения видов. Но отдельное человеческое существование стремится к преемственности культуры, которая поощряет, сохраняет и передает наш вклад будущим поколениям. Культура – это то, из чего мы формируем надежду на бессмертие – не просто через генетическую передачу, но и посредством процесса обмена между поколениями.

При отсутствии религиозной веры, если наша культура умирает, наша надежда на выход за пределы простого человеческого существования умирает вместе с ней. Люди, запертые в умирающей культуре, живут в сумеречном мире. Они выбирают смерть через стерильность, похоть и войну. Собака залезет в канаву и там умрет. Члены больных культур не совершают ничего настолько грандиозного, но они перестают рожать детей, притупляют свои чувства с помощью алкоголя и наркотиков, впадают в депрессию и слишком легко кончают с собой. Или они вступают в войну с имеющимся источником их унижения.

Правда в том – ссылаясь на Пятый Универсальный закон Шпенглера – что Человечество не может принять смертность без надежды на бессмертие. Когда мужчины и женщины теряют святое, они теряют желание жить. Лишенные бессмертия, мы с удивлением осознаем тот факт, который мы знаем со всей определенностью – что однажды мы должны умереть. Это справедливо как для современного гомо сапиенса, так и для наших самых дальних предков. Даже в могилах неандертальцев при раскопках был обнаружен погребальный инвентарь. «Не хлебом единым жив человек», - сказал Моисей на восточном берегу реки Иордан. У богатых людей мира есть весь хлеб, что им нужен, но они потеряли желание жить.

Американцы неспособны проникнуться экзистенциальными страхами других стран. Америка – величайшее исключение в демографическом кризисе, охватившем современный мир. Будучи нацией эмигрантов, мы возрождаем сами себя. У нас нет багажа из трагического прошлого. Клей, что держит нас вместе, - это общая концепция справедливости и возможности. Соединенные Штаты – это то, что Джон Кортни Мюррей (John Courtney Murray) назвал «пропозициональной страной». Обладая благожелательностью и оптимизмом, мы полагаем, что все народы похожи на нас, забывая, что мы происходим от людей, решивших отказаться от трагической судьбы своих собственных стран на далеких берегах и стали нацией американцев. Но мы узнали, что наша способность влиять на события в остальном мире, даже при отсутствии конкурирующей сверхдержавы, ограниченна, и что расточение ресурсов может быть убийственным для нас. Наше стратегическое мышление страдает из-за неспособности принимать в расчет экзистенциальные проблемы других стран. Мы мыслим узкими категориями геополитики, но нам нужно изучать теополитику – мощное влияние религиозных верований и стремлений на мировые события. Даже мы, исключительные американцы, должны понять и справиться с кризисом веры и рождаемости – особенно в быстро и опасно исчезающем мусульманском мире – чтобы доминировать в мире, где трагические исходы происходят намного чаще счастливых концов.

Примечания

1.     Эти данные основаны на Elderly Dependency Ratio (отношении количества граждан старше 65 лет включительно к количеству граждан 15-64-х лет), рассчитанном по модели  доклада ООН World Population Prospects 2010 года при условии сохранения нынешнего уровня рождаемости. Модель можно найти на сайте http://esa.un.org/unpd/wpp/unpp/panel_indicators.

2.     В книге Джареда Даймонда «Кризис: Как общества решают потерпеть поражение или добиться успеха», написанной в 2005 году, осуждается истощение ресурсов и экологический ущерб. Вымерший народ острова Пасхи и индейцы майя доколумбовой эпохи вырубили слишком много деревьев, отмечает Даймонд, и таким образом, он утверждает, что ущерб, нанесенный окружающей среде, является величайшей угрозой нашей цивилизации. (Неважно, что за последнюю четверть века Америка увеличила площадь своих лесов на 20 миллионов акров: истории о катастрофах подобного рода находят отклик у публики, получающих удовольствие от сообщений в СМИ о глобальном потеплении и фильмов-катастроф). Однако остров Пасхи – это редкий феномен в мировой истории. Культуры, о которых нам больше всего известно – и от которых происходит наша собственная цивилизация – погибли по другой причине. Классическая Греция и Рим пали по той же причине, по которой сегодня умирают Западная Европа, Япония и другие части современного мира: они лишились мотивации к рождению новых детей. Бесплодные греки были завоеваны римской армией и неисчерпаемой рабочей силы ферм итальянского полуострова; когда сами римляне позднее перестали рожать, их одолели мелкие армии завоевателей-варваров.

3.     http://www.cdu.edu.au/newsroom/origins/edition1-2007/origins1-2007-suicide-contagion.pdf.

4.     www.ahf.ca/pages/download/28_13246

5.     http://www.nytimes.com/2007/09/19/science/19language.html

6.     http://www.newkerala.com/news/fullnews-30561.html