Интеллигенция себя разменяла и стала посмешищем

Интеллигенция себя разменяла и стала посмешищем

Максим Кантор — художник и писатель, все творчество которого постоянно находится в центре общественной дискуссии. В 2006 году он опубликовал двухтомный роман «Учебник рисования», о котором сам сказал так: «Я хотел написать новый “Капитал”. Маркс, чтобы понять устройство общества, взял экономику, а я решил, что использую искусство». Роман вызвал оживленную полемику в прессе, и отзывы на него вполне соответствовали замаху автора.

В этом году появился новый роман Кантора «Красный свет», который вошел в шорт-лист литературной премии «Национальный бестселлер» и в длинный список премии «Большая книга». В новой книге вновь подняты «вечные» вопросы, которые мучают русского интеллигента весь двадцатый, а теперь уже и двадцать первый век: отношение к русской революции, к русской истории, к самой русской интеллигенции, к власти, к Западу, к социализму, к либерализму. Но главное, что он дает на них нетривиальные ответы. С ними можно соглашаться или нет, но их трудно игнорировать.

Война и революция — главные темы романа. С этого мы и начали беседу с Максимом Кантором.

— Вы за революцию?

— Я в своей книге называю революцию войной бедняка, а войну — революцией богача. Я, безусловно, против войны. И я против революции. Мне не кажется, что ситуация выбора между тем и другим является хорошей. Это все равно что выбирать между холерой и чумой; хорошо бы избежать и того и другого. Но если выбор неизбежен, то скорее я предпочту революцию, потому что революции приносят меньше жертв, чем войны. Когда мы, глядя из сегодняшнего дня, задаемся вопросом: «А сколько жизней унесла Октябрьская революция?», то ответ прост: она унесла гораздо меньше жизней, чем, допустим, Первая мировая война. На Гражданской войне погибло много — гигантская цифра! — шестьсот тысяч, но это не три миллиона русских, убитых на Первой мировой.

— Но были большие жертвы после революции.

— От мора. От голода. От тифа. Но в эту ситуацию страна была ввергнута не только революцией. У нас в общественном сознании произошла какая-то удивительная аберрация, когда во всех рассуждениях о том времени как будто отменяют Первую мировую войну и ее последствия. Мы начинаем этот тяжелый и страшный период российской истории с 1917 года, с какого-то там Парвуса и Ленина, словно до этого люди жили в тепличных условиях и революция просто выдумана сдуру какой-то шайкой бандитов. А была кровавейшая Первая мировая, причины которой необходимо понять, и они не красят ни одну страну, в ней участвовавшую. Были посланы на убой миллионы русских людей. Тиф и разруха начались бы и без революции. Невозможно выкосить три миллиона человек, разрушить хозяйство страны, все коммуникации и думать, что из этой бойни родится какое-то благо.

— Из революции 1917 года родился советский проект. Вы как к нему относитесь?

— Я считаю, что это был великий проект, это было великое усилие всего мира. Это был интернациональный проект, дававший возможность развития всем нациям и одновременно давший беднейшим слоям возможности развития и образования.

— А Российская империя не могла реализовать эти цели?

— Российская империя пришла к Первой мировой войне в очень плохом социальном виде.

— Известно высказывание Неру, что писаная история не знает примеров такого быстрого развития, которое прошли народы советской Средней Азии, когда за двадцать лет они перешли в иное цивилизационное состояние. И действительно, достаточно сравнить современный Афганистан и даже сегодняшний Узбекистан. А ведь в 1917 году они ничем не отличались.

— Это была невероятная скорость развития всего Советского Союза, невероятная скорость развития и расширения образования, на что мы сейчас закрываем глаза. Это было колоссальное использование ресурсов народа. В ходе сегодняшних перемен просто проморгали этот ресурс. Мы использовали ресурсы недр, а ресурсы народа использованы не были.

— А почему советский проект тем не менее так быстро рухнул?

— Я бы не сказал, что семьдесят—восемьдесят лет — это очень короткий срок, даже для истории, тем более что этому проекту удалось выстоять в смертоноснейшей войне. И если бы не этот проект, у меня нет никаких сомнений, что Россия бы не справилась с ситуацией 1930–1940-х, которая возникла в Европе (и я настаиваю на этой точке зрения) вне зависимости от того, существовал Советский Союз или не существовал.

— Россия не была бы готова к войне?

— Россия бы просто не справилась. Война стала бы просто катастрофой. Россия перестала бы существовать. Существование социалистического проекта, даже в сталинской вульгарной интерпретации, позволило России просуществовать как сложному интернациональному агрегату на семьдесят лет дольше.

— Многие сейчас интуитивно разделяют вашу точку зрения. Именно поэтому наблюдается такое позитивное, теплое отношение к Советскому Союзу и даже иногда к Сталину.

— При этом смешно обсуждать, был Сталин хороший или нехороший. Сталин как человек совершенно не моральный, и обсуждать его в терминах «хороший» или «плохой» невозможно. Никакой морали за ним стоять по определению не может. Но есть объективная историческая роль. Притом что он был убийцей. Я об этом пишу в книге, привожу результаты моей работы в архивах.

— Да, вы приводите пометки Сталина на списках осужденных.

— Он подписывал расстрельные списки каждый день. Но надо сказать, что этим занималось все тогдашнее руководство. Это было абсолютно общее дело — смертоубийство. Но я думаю, что Сталин сумел консолидировать страну. И здесь даже не в том дело, что он был «эффективным менеджером». Это дурацкое определение, страна — это не завод. Но, видимо, он эмоционально воспринял идею большого государства. И я все время сравниваю в своей книге (и думаю, что это правильное сравнение) Сталина с Данилевским. Мне кажется, что в этом была его сила, и в этом было его предательство Ленина. Ленин пришел с гениальной идеей большого интернационального образовательного проекта. Сталин интернациональный проект убил. Сталин создал из возможной интернациональной страны опять русскую империю с титульной русской нацией и поименовал ее пролетарской властью. Это была идея Данилевского, просто экстраполированная в социалистическую риторику. В этом была невероятная сила Сталина по отношению к русской культурной традиции. Он, таким образом, вошел в историю как великий русский император. Это позволило выстоять в войне. Хорошо ли, плохо ли. При этом идея ленинского социализма была убита навсегда.

— Я [Фадеев] учился в школе в Ташкенте. У нас в классе была дюжина национальностей, и хотя бытовой национализм существовал, он всегда есть, тем не менее было ощущение, что все мы вместе. Может быть, не по-ленински интернационально, но мы понимали, что мы живем в особой среде. Крах СССР — и все это исчезло.

— Это не только российская проблема. Вы не можете этого не чувствовать, я не могу этого не чувствовать: в мире растет национализм, фашизм не был убит. Когда я езжу по Европе, я вижу, как поднимаются националистические партии, я вижу неонацизм в Германии, и, сколько бы мне ни говорили, что я смотрю не туда, я это вижу, например, по окраинам Парижа, по парижским демонстрациям. Я недавно приезжал в Грецию и видел демонстрации фашиствующих националистов в Греции.

Какая, к черту, объединенная Европа! Не надо забывать, что обе мировые войны были европейскими войнами, вызванными национализмом. А последняя война — нацистско-фашистской идеей.

Кто мог подумать в 1913 году, что бельгиец будет вспарывать живот немцу, а немец будет убивать бельгийца? Они рядом сидели в одном ресторане, они ели одно и то же фрикасе, у них рецепты кухни одинаковые. Они все переженены, пересватаны друг с другом. Однако начинается резня, и они травят друг друга газом.

Эта страшная фашистская идея дремлет в Европе, она никуда не ушла. И мгновенно может выстрелить. Интернационализм, порожденный войной как реакция на нацизм, на какое-то время это погасил. Эта была замечательная, великая ситуация, когда англосаксонская демократия вдруг на миг объединилась с социалистической идеей ради борьбы с нацизмом. Этому пику истории двадцатого века, пику благородства было всего несколько лет. В 1948 году все закончилось.

— И нет идеи, как социализм, которая противостояла бы этой опасности?

— Произошла странная и нездоровая подмена, когда выдумали слово «тоталитаризм». Его выдумали, чтобы объединить фашизм и коммунизм. Когда Карл Поппер — и Хана Арендт вслед за ним — придумали теорию закрытого общества и тоталитаризма, которые противостоят демократии, возникло страшное упрощение, которое привело к той идейной ситуации, которая есть сейчас.

Это стало уже таким трюизмом политической риторики, что безумие... Термин «красно-коричневый», который всегда меня изумлял, когда он появился в 90-е годы, приняли как рабочий термин, объясняющий всё: кто против нас — красно-коричневые.

Человек, который начинает воспринимать мир через призму этой теории, как геолог с разбитым компасом: не знает, где север, где юг, а хочет выйти на запад. Не выйдет. Он обязательно заблудится, как оно и произошло.

— А кто разбил компас?

— А разбил компас тот завистливый дурак, который решил, что только европейская цивилизация идет правильно к прогрессу, а все остальные — отсталые цивилизации, стремящиеся за Европой.

— Завистливый в том смысле, что он Европе завидует?

— Да. Эта точка зрения формировалась в 70-е годы, которые были небывалым, необычным для Европы временем расцвета. И судить о Европе по тому времени — это все равно что судить о жизни в каком-нибудь Мичуринске или Волоколамске, приехав туда в воскресенье на рабочую свадьбу, когда на стол поставили всё. И сказать: «Хочу жить в этом районе, где так живут даже рабочие. Тут едят от пуза: на столе всегда и икра, и помидоры». Потом оказывается, что они живут совсем не так. Скверно живут, и не каждый день стоит икра на столе. И когда мы все смотрели фильмы с Луи де Фюнесом и глядели на итальянскую и французскую жизнь 1970-го или 1975 года, то думали, что настоящая цивилизация одна — европейская, преодолевшая кризисы и войны. А войны (это уже была следующая мысль) были вызваны столкновением тоталитарного советского социализма с Гитлером, который появился из-за страха перед Советским Союзом. А если бы не было советской власти и революции, то не было бы и Гитлера, и тогда Россия цвела бы, и было бы у нас как в Европе в 70-е годы. Посмотрите, как Жан Маре там ест в ресторане.

Я сейчас ехал долгой дорогой через Италию на поезде, от Рима до Милана (это часов шесть-семь). Это же бедная страна! У нее был фасад, как сказали бы у нас, потемкинские деревни, и этот фасад в одночасье рухнул. Когда мы говорили: «Хотим жить как в Европе!», в такой Европе никто жить не хотел, а она такой ведь и была!

Посмотрите на это открытыми глазами, не верьте пропаганде! Не глядите на жизнь из окна своего персонального автомобиля! А жизнь там беднее, чем в Советском Союзе. Эти несчастные домики, в которых нет отопления — зачем в Италии отопление? — а зима ведь не всегда мягкая. Обшарпанное все, порушенное. Нивы сжаты, рощи голы.

— И в России историю интерпретировали те, кто завистливо смотрел на свадебный стол?

— Да-да. Это было предельно упрощенное, линейное понимание истории. Его можно сравнить с пониманием истории Гегелем, который считал, что Восток умер навсегда, что Китай выпал из истории. Но, как мы теперь знаем, старик Георг Фридрих ошибся. Китай выпал, но только на время.

— Заметим, что Запад еще и постарался, чтобы его выпихнуть из истории. Вспомним опиумные войны — знаменитое решение британского парламента в ответ на попытки китайцев остановить гигантский поток опия из Британской Индии о том, что Китай нарушает все мыслимые нравственные нормы, препятствуя свободе торговли.

— Замечательный пример.

— Понятно, как мы могли повестись на «европейскую свадьбу» в 70-е. Но почему мы опять с разбитым компасом после того, что мы пережили после распада СССР, тем более теперь, когда в Европе «свадьба» кончилась?

— Потому что произошла невероятная идеализация европейской истории. А реальную историю никто учить и знать не хочет. И тогда выдумали (а эта выдумка продолжает быть очень властной), что цивилизация может быть только западной, и никакой больше. Все, что случается плохого в западной цивилизации, случается из-за борьбы с восточными варварами, и, только если их хорошо сечь и стрелять по ним из пушек, как в опиумных войнах, можно спасти эту единственную цивилизацию. И так идеализирована европейская цивилизация, которая сама беременна фашизмом без всяких варваров, которая сама жестока до крайности.

Любопытен еще вот какой аспект. Помните все эти лозунги «Хочешь жить как в Европе?»? На самом деле это был крайне нечестный лозунг. Потому что то представление, которое нам несли о Европе, и реальная жизнь там весьма различны. Это как с евроремонтом. Того, что мы вкладывали в понятие «евроремонт», в самой Европе не было никогда. Европа никогда к этому не стремилась и не могла этого себе позволить. Европейцы люди не богатые. В Германии, где я много живу, средняя зарплата 2500 евро. Это позволяет как-то существовать нормально, платить за жилье, ходить в ресторан.

Спрямленный взгляд на историю и разбил наш компас — в этом и есть трагедия сегодняшнего момента. И, как только мы вернемся к историзму понимания, как только мы уберем эти шоры, мы обретем свой компас.

— Не отрицая открытости, за которую выступают западники, мы должны вспомнить, что у разных народов разная жизнь. Если вспоминать Данилевского, «прогресс состоит не в том, чтобы всем идти в одном направлении, а в том, чтобы все поле, составляющее поприще исторической деятельности человечества, исходить в разных направлениях, ибо доселе он таким именно образом проявлялся».

— Конечно. В этом смысле, если воспринимать слово «западник» как положительное, то оно должно означать приглашение к диалогу, аргумент к диалогу, как «узнавание соседа», не забывая себя, не забывая, что мы другая цивилизация с другой историей, и своей истории нам стыдиться не надо.

Когда говорят «стань европейцем» — это смешно. Нельзя стать абстрактным европейцем, как нельзя стать абстрактным солдатом. Можно быть солдатом израильской армии, американской армии, английской армии, русской армии. Нельзя быть просто солдатом. Солдатом где? Я хочу быть европейцем. Каким? Я хочу быть русским европейцем. Русский, прости, не европеец! Русский кто-то другой.

— Есть остроумное определение Фернана Броделя, где проходит граница между Европой и не-Европой: по нулевой изотерме января. Потому что западнее теплее, и там один режим работы, крестьянской в первую очередь, круглогодичный. А восточнее холодно — там на печи приходится лежать всю зиму и лапти плести.

— Это очень здорово.

— Изотерма, кстати, проходит через Польшу. Не в обиду полякам будь сказано.

— Мы инстинктивно чувствуем разные обиходы: один сидит с бокалом вина, а другой — с пивом и шнапсом. Это два разных менталитета, они друг к другу не прирастут.

— А дальше уже водка, без пива.

— А еще дальше начнутся наркотики. Это действительно не смешно: эти с водкой, эти с пивом и шнапсом, а эти с гашишем; это все будут разные уклады. Если вы скажете, что мы это все объединим и заставим всех перейти на кока-колу, — не получится.

— Вспомним великую пушкинскую речь Достоевского, где он говорит об отношениях России и Европы. Почему нам в 2013 году приходится возвращаться к этим мыслям?

— Значит, эту речь Достоевского надо повторять еще и еще раз. Я попытался то же самое сказать. Необходимо говорить это до тех пор, пока мы не выйдем из тупика, а выйти можно только через историзм понимания России.

— А кто та социальная группа, которая способна обозначить это направление, взять новый компас?

— В этом отношении я выскажусь крайне оптимистично. Я наблюдаю за всем этим конфликтом «болотных» и «правительственных» и вижу стремительную дискредитацию понятия «интеллигенция». Понятно, что интеллигенция себя разменяла, что она стала уже посмешищем, и произошло это обвально. Как ни странно, я увидел в этом надежду и постоянно теперь получаю подтверждение своей надежды: я вижу, как заново начинает формироваться костяк русской интеллигенции. Когда доходит до критической точки, то каким-то образом великая русская культура регенерирует. Все развалится, «Москва-сити» обрушится, а русская интеллигенция останется. Я думаю, что критическая точка именно в этот дурной год была пройдена.

Невозможно консолидироваться с правительством. Но и солидаризироваться с оппозицией, которая критикует его с еще более хамских позиций, нереально совсем. Образованный человек вынужден сформировать свое собственное критическое отношение к действительности, и именно этот процесс думания и делает его интеллигентом. Интеллигент образуется в момент осознания своей ответственности за судьбу страны, за свою почву, свою историю, культуру.

Я думаю, что возрождение интеллигенции будет каким-то любопытным образом связано с религиозным самосознанием, что вернется до какой-то степени религиозное русское сознание. Как оно впишется в секулярное общество, я не берусь прогнозировать. То, что это идет, я вижу.

Новая интеллигенция потребует пересмотра всей истории двадцатого века. Я не увидел ничего плохого в том, что сказал Путин о едином учебнике истории. Я думаю, что это разумная и правильная мысль. Факт в том, что нас утопили в обилии недобросовестной идеологии. Пришла пора просто разобраться с историей. Надо не стыдиться собственного народа и собственной истории. Если вы пишете учебник истории с этой позиции, тогда вы туда и ошибки можете вставить, и трагедии, и преступления, потому что это ваша история. Вы в каком-то смысле разделяете ответственность за то, что произошло. А когда вы думаете, что история вашей страны — это какая-то позорная, страшная история на задворках мира, у вас ничего не сложится.

— Действительно, кто из англичан стыдится Генриха Восьмого? Или знаменитый эпизод Крымской войны, так называемая атака легкой кавалерии под Балаклавой, когда вследствие ошибочного приказа под русскими пушками погибли молодые аристократы. В Англии учат в первом классе стихотворение Теннисона, посвященное этому событию, но, что важно, акцент в нем делается не на преступный приказ, а на выполнение долга. На долг, а не на ошибку.

— Надо перестать стесняться собственной истории, которая была такой, какой она была, перестать стесняться собственных родителей, стать достойными самих себя. Я думаю, что шанс на это у России появился, как ни странно, именно сейчас, во время общезападного кризиса. А это все очень серьезно. Это кризис самоидентификации. Нет у Запада большой идеи, которую он может предъявить миру.

Единым учебником истории может стать отсутствие застенчивости и стыда за свою историю. Она была, она была хорошая. С легкой руки Чаадаева пошло, что в России не было истории. Люди, никогда не читавшие Чаадаева, а читавшие одну эту строчку, пошли повторять, что наша история неполноценна. Что Россия не знала Ренессанса и так далее. Ренессанса не знало очень много стран.

Есть знаменитая и хорошая фраза Бродского, я слышал, как он ее произносит с экрана (говорят, что ее даже можно найти где-нибудь, но я цитирую почти дословно). Его спрашивают: «А вы вернетесь в Россию?» Он говорит: «Нет». Ему говорят: «Как же? Теперь победили советскую власть, социализма-то уже нет, возвращайтесь». Он: «Не приеду. Мне неприятно то, что теперь стали плевать в свою историю. В этом столько рабского. Вы так теперь не уважаете советскую власть, что это еще хуже, чем советская власть. Так только рабы могут относиться к своей истории».

— Вы в своем романе как-то совсем уж унижаете современную интеллигенцию. Ну точнее говоря, ее определенную часть. Вы считаете, что с этими людьми вообще нельзя иметь какого-то конструктивного диалога, общего дела?

— С современной компрадорской интеллигенцией — нет. Это состоявшиеся люди, которые уже свое слово сказали. Это абсолютно уходящая натура. Конечно, обществу необходим процесс протеста, это естественно. Какое здоровое общество не имеет внутри себя протестного ресурса? Но это не имеет отношения к условному «болотному» сообществу.

— Похоже, лидеры «болотного» движения брезгливо относятся к народу.

— Брезгливое отношение к людям не позволяет им воспринимать реальные интересы людей. Власть это хорошо понимает, понимает, что там аккумуляции протеста не произойдет, и скорее поддерживает «болотное» движение в его нынешней форме, чем пытается его спрессовать.

— И вместо настоящего движения протеста возникает фальшак.

— Это всемирная проблема гламурного авангарда, возникшего в конце двадцатого века, лжепротеста — искусственного, гомункулообразного. Созданного как вакцинация против реального протеста. Лучше мы впустим немножко фальшивого якобы протеста, чем приведем к тому, что какие-нибудь пигмеи в Гвинее будут бунтовать. Или словаки будут недовольны заработной платой на заводе «Форда». Лучше какой-нибудь небольшой протест в художественной галерее: придет художник, накакает или голый будет плясать — и это будет социальный протест.

— Но против чего? — Он за свободу. — За какую свободу? — За свободу самовыражения. Общество ведь нуждается в свободе самовыражения. — Вот этого дегенерата? — Да. Но он не дегенерат. Он имеет свое мнение. — Какое мнение? — Он пляшет голый. — Это о чем говорит? — Он так выражает свою личность. Пусть он пляшет голый, потому что таким образом он реализует себя, и мы его поддерживаем, и это интересно.

Его пакуют в розовые ленты, его продают в галереях. Этого образуется очень много, и это замещает реальный социальный протест. Словацкие рабочие на заводах «Форда» не умеют плясать голыми в галереях, им не хочется раздеваться, им хочется одеться. Они бы предпочли, чтобы им купили какую-нибудь спецовку, не то что свою снять. Им говорят: если бы вы протестовали как этот, который осмысленно пляшет голым, а вы-то просто есть хотите. Это же совершенно глупый протест. Вы протестуйте на уровне личности, а не на уровне животных инстинктов. — Есть мы хотим. — Это всякий дурак есть хочет. Вы душу выразите, как этот человек без штанов.

Авангард стал вакциной против революции, против любого протеста. Он симулирует процесс, гламурным образом встроенный в рыночную систему. Точно так же и Болотная площадь — это тот же самый авангард: «Что мы делали? Мы шли на Болотную, придем еще». Это ровно то же самое, как «я плясал в галерее без штанов, и еще приду, и снова сниму штаны».

— Но не будет ли та интеллигенция, новая интеллигенция, о которой вы говорите, представлять опасность для той части власти, которая не хочет перемен? Не станет ли она врагом?

— Я не думаю, что интеллигенция может быть врагом. Интеллигенция по роли своей адвокат народа перед властью, она рассказывает власти о том, что реально происходит в мире. И в этом качестве она отвечает за историю перед народом. Она не может плюнуть в эту историю, она не может сказать, что вы живете на помойке потому, что вы такой рабский трусливый народ и вся история у вас второго сорта, а я от вас ухожу, отряхну прах ваш с ног своих и уйду куда-то туда, где настоящая цивилизация, настоящие истории. И как только эта новая интеллигенция эту историю возьмет как свою и с ней в руках повернется к начальству, к власти, тогда власть сама должна будет решить, является она ее партнером или нет.

— Дореволюционная интеллигенция… Не довела ли она из-за своей любви к народу страну до революции? Не может ли нас сейчас ожидать то же самое? Интеллигенция выступит адвокатом, власть не услышит, и интеллигенция поведет на новый штурм…

— Второго такого случая не произойдет. Я не вижу для этого никаких исторических предпосылок. Тогда интеллигенция говорила от имени народа. А народ в какой-то момент и вправду захотел освободиться, стал жечь усадьбы, и интеллигенция на него обиделась. Она сказала: мы-то тебя хотели погладить по голове и немножко защитить, но мы себе не представляли, что тебе правда захочется освободиться. Мы-то думали, что ты жил крепостным, мы тебе пастилы купим, поплачем с тобой, Ярошенко нарисует «Всюду жизнь». Но не имели в виду, что ты со штыками усадьбы пойдешь захватывать. Ты как-то нас неверно интерпретировал.

Когда мы говорим о сегодняшней позиции московского интеллигентного человека, надо понимать, что она во многом сформирована той прошлой обидой. Тогда так обиделись на народ, что до сих пор простить не могут. Любопытно то, что не все интеллигенты и тогда так сказали. Так не сказали Лев Толстой, Блок, Маяковский, Пастернак, Цветаева.

А вот у Ахматовой есть известная строчка «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Мне эта строчка ужасно не нравится. Я вижу в ней столько барства: «Я была тогда с моим народом…» Я вижу какую-то мадам Грицацуеву. Почему с моим народом? Ты что, помещица, что ли? И это в благородном «Реквиеме», где звучат патетические ноты. А вот Платонову мысль, что народ не прав, не приходила.

— Платонов был частью народа?

— Частью народа. Для меня интеллигент — Пастернак: «Превозмогая обожанье, Я наблюдал, боготворя. Здесь были бабы, слобожане, учащиеся, слесаря».

— Последний вопрос. На ваш взгляд, демократия может возродиться как классическая?

— Это очень хороший вопрос. Если понимать идею западной демократии не в обязательном союзе с рынком и не в противопоставлении социальной идее, то такая демократия является в каком-то смысле идеалом Европы. И Европа будет к ней стремиться. А то, что дискредитировано, — это сочетание прогрессизма и демократии. Прогрессизм опасен тем, что он предполагает социальный дарвинизм как следующий этап своего осуществления. Тогда демократия дрейфует к тираническому устройству, что постоянно происходит на наших глазах. Отсюда бомбежки Ирака, как сейчас мрачно шутят: «У вас демократия построена? Нет? Тогда мы летим к вам».

И здесь придется произвести в умах процедуру отделения историзма от прогрессизма. Это связалось в умах. И как только произойдет отторжение идеи историзма от идеи прогрессизма, то к идее демократии вернется ее первоначальный блеск. Я думаю, что тогда демократия снова станет и целью, и идеалом общественного развития. Чего же плохого в демократии? Демократия ничем не дурна.