Эволюция общественных настроений в СССР

Эволюция общественных настроений в СССР (1950—1970-е годы) По материалам массовых опросов свидетелей событий тех лет

В советском обществе безусловно предполагалось железное, нерушимое единство партии и руководимого ею народа. Эта «аксиома» не только утверждалась в средствах массовой информации, но и непременно присутствовала во внутренней, закрытой информации, игравшей своеобразную роль некоей «обратной связи». Отправляя «наверх» сводки об откликах населения на те или иные мероприятия власти, партийные и чекистские должностные лица руководствовались уже давно отработанной схемой. Большую их часть, если не целиком, занимали положительные и восторженные высказывания, причем выдаваемые за «единодушные». Однако в конце такого рода документов порой содержались признания «отдельных случаев проявления нездоровых, а порой и враждебных настроений». Информация о настроениях и действиях такого рода, которой органы госбезопасности и местные власти считали необходимым поделиться с высшим начальством, подавалась наверх лишь в порядке исключения.

Материалы эти очень интересны и познавательны. Но можно ли считать их объективно отражающими подлинные общественно-политические настроения советских граждан? Разумеется, нет. Вся эта информация фиксирует внимание лишь на двух полюсах обще­ственных настроений — на «всенародном одобрении» и на исключении из этого «правила». Однако, за неимением лучших доказательств, этот архивный материал, которым в последнее время пользуются многие историки, можно считать в значительной мере отражающим общественные настроения 1950—1970-х годов и дающим некоторое представление о том, что принято называть «гласом народным».

Насколько широко на самом деле были распространены эти полярные точки зрения? На этот вопрос в какой-то мере должны ответить массовые ретроспективные интервью. Сбор и количественная обработка устных воспоминаний помогают спуститься до уровня «молчаливого большинства», дать слово тем слоям и категориям советского общества, о пристрастиях и настроениях которых трудно получить полное и объективное представление из всех прочих источников.

Для сбора устных свидетельств и оценок мною были разработаны вопросы специальной анкеты, и студенты факультета истории, политологии и права Московского государственного областного (в прошлом — педагогического) университета провели по ней в 1994—2004 годах массовый опрос полутора тысяч человек (своих родителей, близких и дальних родственников, соседей, просто знакомых и даже случайных встречных), помнящих о событиях хрущевской «оттепели». В 2002 году ими же было опрошено 500 человек о событиях периода «застоя». Рассказы этих людей, а главное — высказанное ими личное отношение к тому или иному событию, к тому или иному политическому лидеру дали возможность и некоторые основания для того, чтобы попробовать выявить количественные параметры для оценки различных сегментов спектра политических настроений и предпочтений после смерти Сталина, проследить эволюцию общественных настроений в 1950-е, 1960-е и 1970-е годы.

В данной статье представлены результаты обработки ответов на вопросы этой анкеты, касающиеся ключевых событий — как хрущевской «оттепели», так и брежневского «застоя».


Смерть Сталина

Согласно данным, полученным в результате опроса свидетелей тех событий, 45 процентов опрошенных в 1999 году восприняли известие о смерти И. В. Сталина болезненно, с болью в сердце и жалостью в душе, скорбели об утрате. Испытали потрясение, находились в шоке, были угнетены, испытывали тревогу, страх и даже ужас еще 9 процентов. Отмечали, что многие или даже все плакали, более 16 процентов. Плакали и даже рыдали сами 13 процентов. Испытывали растерянность; не представляли себе, как же теперь без Сталина жить; боялись за будущее 12 процентов.

Настолько привыкли к нему, что не мыслили жизни без него, объясняла Е. В. Кулакова, библиотекарь из Райчихинска в Амурской области. «Что же будет дальше с нами?» — думали все, по словам работницы завода «Металлосетки» (Щелково) Н. А. Бурковой. «Всех волновало, а что будет дальше со страной, с нами?» — вспоминала М. И. Ясинская, бухгалтер Волоколамской дистанции пути Рижской железной дороги. Задавали вопрос: «Как жить дальше?» — по словам Е. А.Чулковой из поселка Осинки в Куйбышевской области. «Мы ощущали беспомощность и задавали себе вопрос: что будем делать теперь?» — вспоминала А. И. Аксенова, работавшая на заводе «Вторчермет» в Москве, а жившая в Люберцах. Не знал, «как же дальше теперь жить и что будет», С. И. Александров, слесарь из города Ефремов в Тульской области. Никто не мог себе представить дальнейшей жизни без Сталина, отмечал и Д. В. Журавлев, инженер-строитель из села Рогачево в Подмосковье.

По словам врача-инфекциониста В. С. Маркевич из Свердловска, «боялись, что остановится жизнь». «Не ждали от жизни ничего хорошего», вспоминала З. П. Половинкина, прядильщица с фабрики им. Р. Люксембург в Подмосковье. «Переживали, что без Сталина пропадем, — сказала бухгалтер центральной базы № 1 Главного управления материально-технического обеспечения Министерства путей сообщения в подмосковном Ховрино А. Н. Бородкина. — Все верили в него. То, что людей сажают, знали, но никогда об этом не говорили, за что сажают, не понимали, думали, что дело это не столько рук Сталина, сколько его окружения. В 1945 году к нам в общежитие приходил "работник" и спрашивал, кто что говорит. Так что страх был, но была и дисциплина. А теперь боялись, что с нею будет».

«Боялись, что будет безвластие, что другие государства начнут против нас войну», — вспоминал колхозник И. Н. Лопатников из села Ведянцы в Ичалковском районе Мордовии. Было страшновато и П. И. Кондратьевой, работавшей тогда учительницей в Новгородской области: «Прибалты тогда стали листовки разбрасывать, к восстанию призывали».

Боязнь и страх перед будущим — таковы, пожалуй, ключевые слова, объясняющие мотивы отношения подавляющего населения страны к смерти Сталина. А это значит, что, чем дальше в прошлое уходило это событие, а ничего страшного не происходило, тем спокойнее становилось на душе и в умах этих людей, тем более трезво многие из них могли взглянуть на фигуру почившего вождя. К тому же среди них было немало и таких, у кого это чувство страха, если оно и присутствовало, то было следствием не столько внутренних переживаний, сколько всеобщей истерии, не являясь всеохватывающим, соседствуя совсем с другими чувствами и мыслями. Каюсь: я, в то время 17-летний мальчишка, в толпе на Страстном бульваре, устремившейся проститься с покойным в Колонный зал Дома Союзов, в какой-то момент, когда в нескольких метрах от меня с криками «Осторожней! Задыхается!» передавали с рук на руки над головами стоявших в очереди людей чье-то тело, поймал себя на мысли, что вот одна из моих рук прижата к груди стоявшей впереди меня женщины, а она не предприни­мает никаких попыток избавиться от нее — то ли понимая бесполезность этого в сложившейся ситуации, то ли еще по какой-то причине...

Массовой истерии не поддалось совсем незначительное число людей. Если соболезновали и печалились, то не слишком сильно, особого горя не испытывали, не очень-то расстроились или даже спокойно, безразлично, равнодушно, без всяких эмоций отнеслись к происшедшему почти 6 процентов опрошенных. Ощущение грядущих перемен (к лучшему) или даже радость испытывало около 3 процентов респондентов. «Скорее с ожиданием каких-то изменений в лучшую сторону» встретил смерть Сталина песенник и драматург Александр Галич, пьеса которого «Вас вызывает Таймыр» шла тогда во многих театрах.

Но с первых же шагов преемников Сталина в монолитном «общественном мнении» образуются трещинки, появляются признаки недоверия к некоторым их действиям. Причем не в среде интеллигенции, как можно было бы подумать, а в самых низах, в толще не очень-то грамотных людей. 3 апреля 1953 года были объявлены невиновными и освобождены кремлевские врачи. На вопрос «Поверили ли вы в их невиновность или продолжали считать, что они в чем-то виноваты?» 43 процента опрошенных в 1998-м и 48 процентов опрошенных в 1999 году ответили, что поверили. В то же время 20—23 процента опрошенных не поверили официально­му сообщению, продолжали считать, что врачи в чем-то виноваты. Около двух третей этой категории людей составляли женщины. «Никто не поверил», — вспоминала О. В. Фоменкова, работница фаянсовой фабрики в Дрезне. «Евреи всегда виноваты», — считала тогда Р. А. Ивасенко из поселка Хомутово в Башкирии.


Хрущевская «оттепель»

Традиционно поддерживая власть и ее внутреннюю и внешнюю политику, многие советские люди порой начинали расходиться с ней, если она вдруг совершала чересчур резкий, с их традиционно и довольно-таки примитивно понимаемой патриотической точки зрения, поворот. Особенно наглядно это проявилось во время визита канцлера К. Аденауэра в Москву в сентябре 1955 года и установления дипломатических отношений с ФРГ. На вопрос «Не показалось ли вам чрезмерной уступкой освобождение из заключения и отправка на родину пленных немецких генералов, считавшихся до этого военными преступниками?» почти 35 процентов опрошенных ответили, что нет, не показалось; а вот 39 процентов сочли, что дело обстоит именно так. Таким образом, в отличие от примирения с И. Броз Тито, дипломатическое признание западногерманского режима, сопровождавшееся амнистией не­мецких генералов, встретило гораздо меньшую поддержку населения. Историческая память в данном случае негативно сказывалась на оценке шагов советского руководства по примирению со вчерашним противником.

О том, насколько тяжело происходил сдвиг в общественном сознании советских граждан после смерти Сталина, свидетельствует их отношение к докладу Н. С. Хрущева «О культе личности и его последствиях», оглашенному им на закрытом заседании ХХ съезда КПСС, а затем зачитанному — сначала на партийных активах, а потом и на партийных и комсомольских собраниях. В результате этот поразительный по тем временам текст своими собственными ушами могли слышать более 7 миллионов коммунистов и почти 18 миллионов комсомольцев, и многие из них не преминули поделиться сногсшибательной сенсацией со своими близкими и знакомыми. Из опрошенных студентами МГОУ 1526 свидетелей событий сорокалетней давности о своем одобрении услышанного заявили 483 человека, то есть 32 процента, а о недоверии и неодобрении — 553 человека, то есть 36 процентов.

Конечно, с точки зрения социологической науки результаты этих опросов трудно считать по-настоящему репре­зентативными. И тем не менее в порядке первого приближения к истине, на уровне рабочей гипотезы, их можно взять на вооружение и если не сделать вывод, то хотя бы поставить вопрос: а готово ли было советское общество к десталинизации? Не к отказу от массовых чисток и репрессий, от кровавого террора, а от тоталитарного и им­перского мышления, идолом которого стал образ «мудрого отца, учителя и друга», «великого вождя всех времен и народов». Если ответ на этот вопрос — отрицательный, то тогда становится понятнее, почему Хрущев, так много сделавший, чтобы его доклад о культе личности был оглашен на XX съезде КПСС, а затем стал известен всей пар­тии и комсомолу, вдруг остановился и даже стал предпринимать попятные шаги. Значительную, если не решающую роль тут сыграли не оппозиция его соратников, мнением которых он чем дальше, тем больше пренебрегал; не советы китайских и итальянских товарищей, а также У. Черчилля; и не опасения того, как бы события в СССР не стали развиваться по венгерскому образцу, — а «сопротивление материала» совсем иного рода.

Общество, во всяком случае довольно значительная его часть, успело настолько одурманиться сильными и регулярными дозами идеологического культового зелья, что отказ от них, а тем более попытка прописать ему противоядие, вызывали своеобразную «ломку». Врачи в таком случае поступают по-разному: либо решительно и бесповоротно продолжают «шоковую терапию», рискуя, что больной сорвется и все может закончиться летальным исходом; либо ограничиваются гомеопатическими дозами лечения, пилюлями и припарками, не имея, однако, никакой гарантии от возможного рецидива застарелого недуга. Хрущев вставал то на один, то на другой путь, — но ни на одном не был достаточно последователен.

Показательной в этом отношении стала осень 1956 года. Разразившийся в октябре политический кризис в Польше и открытое восстание в Венгрии вызвали противоречивые от­клики в СССР и заставили советское руководство сплотиться для принятия решительных мер, чтобы предотвратить развал варшавского военно-политического блока. В Венгрии пришлось применять вооруженную силу. Однако реакция части населения на эту акцию оказалась довольно острой. Вот некоторые примеры этого.

28 октября ассистент кафедры математики Ленинградского технологического института пищевой промышленности Револьт Пименов написал и отправил несколько писем ряду депутатов Верховного Совета СССР. В них он указывал на то, что иностранные войска, вводимые в другую страну для поддержки местного правительства, другой страны, называются интервен­тами, а само такое правительство — марионеточным. Некоторые студенты Московского государственного историко-архивного института, собравшиеся на торжественный вечер по случаю 29-й годовщины Октябрьской революции в клубе Министерства внутренних дел на Лубянке, разгоряченные выпитым шампанским и воспользовавшись тем, что комсомольская "верхушка" удалилась от массы в отдельное помещение, осмелев, выкрикивали тосты: "За варшавских студентов и Польскую революцию!" "За будапештских студентов и Венгерскую революцию!" "За будущую 4-ю Русскую революцию!"»

Чтобы не допустить ничего подобного во время традиционной демонстрации трудящихся, партийный комитет другого вуза — Московского областного педагогического института им. Крупской — 31 октября постановил: «Усилить бдительность, заранее провести инструктаж со всеми правофланговыми, строго соблюдать движение колонн, особенно через Красную площадь».

И все же в праздничные дни не обошлось без инцидентов. Так, в ночь на 7 ноября в Барнауле возле здания крайкома партии обнаружили 10 написанных от руки под копирку листовок «Граждане! Друзья! Настало время действовать! Долой ЦК КПСС, который за 39 лет своего руководства привел народы России к полной нищете! Смерть угнетателям — подлым вымогателям! За счастье народов России против озверевшего ЦК КПСС! Создавайте орга­низации СОНР! Прочитайте, передайте другу». И подпись: «СОНР», — вероятнее всего, расшифровываемая как «Союз освобождения народов России».

7 ноября в Ярославле ученик 10-го класса средней школы № 55 Виталий Лазарянц, проходя в рядах праздничной демонстрации перед трибуной, на которой стояло местное начальство, развернул огромный плакат «Требуем вывода советских войск из Венгрии!». Его, естественно, сразу же арестовали. Хотя у чекистов и были подозрения, что тут не обошлось без участия других лиц, Лазарянц упорно утверждал, что «лозунг написал сам без чьих-либо побуждений со стороны для того, чтобы проверить, есть ли у нас демократия или нет».

Подобную информацию «о наиболее значительных происшествиях и антисоветских проявлениях, имевших место на территории Советского Союза накануне и в дни празднования 39-й годовщины Великой Октябрьской революции», направили в ЦК и чекисты. Согласно ей 4 ноября в городском парке Херсона «неизвестными лицами разбиты две скульптуры И. В. Сталина». 6 ноября во время торжественного собрания в литовском колхозе «Свободная дорога» выстрелом через окно убит председатель колхоза А. А. Мазуронис. 7 ноября в Севастополе обнаружены 14 изрезанных портретов руководителей партии и правительства на здании хлебозавода. 8 ноября работник треста «Тулашахтострой» С. Т. Воронов бритвой порезал портрет Хрущева, висевший на фасаде здания военной базы № 45 в Серпухове. Всего же в эти дни на территории СССР «было распространено враждебными элементами, а также сброшено с помощью воздушных шаров из-за границы около 1.000 антисоветских листовок». Не так уж много, учитывая масштабы территории и численность населения. И все же... Помимо Барнаула, наибольшее количество листовок обнаружили в Ленинграде, Запорожье и Риге. А вот в Москве было отмечено лишь 6 случаев распространения листовок. Все они, конечно, были изъяты, после чего были «приняты меры к розыску их авторов и распространителей». Среди них, как позже выяснилось, были два школьника, двоюродные братья — 13-летний Валера Бушуев и 12-летний Сережа Казаков. Назвавшись «Организацией освобождения России», они писали и расклеивали в районе метро «Электрозаводская» рукописные листовки с призывами «Да здравствует Венгрия! Долой Хрущева! Смерть коммунистам!». Полгода спустя, в июне 1957-го, при новой попытке распространения антихрущевских листовок около гостиницы «Метрополь» они оба были арестованы и оказались во Внутренней тюрьме КГБ на Лубянке. Академик-физик Л. Д. Ландау, беседуя о венгерских событиях, вышел из себя, когда его оппонент стал ссылаться на разъяснения руководителей партии и правительства: «Ну как можно верить этому? Кому, палачам верить? Палачи же, гнусные палачи!» А, отвечая на реплику, что вот-де, если бы Ленин поднялся из гроба, «у него волосы бы встали дыбом», пренебрежительно заметил: «У Ленина тоже рыльце в пуху. Вспомните Кронштадтское восстание. Грязная история».

Не все нормально обстояло с политической температурой и у «гегемона», то есть в среде рабочего класса. Вот какие соображения высказывал рабочий Сталинградского завода № 221 Кныш, «имеющий родственников в США»: «Я считаю, что венгры делают правильно, что бастуют. Они не хотят нашего строя, им не нравятся колхозы и социализм. По-видимому, они хотят жить на большую ногу. И правильно делают, чтобы у них народ был свободен. Не то, что у нас: все запуганы... Если кто скажет, то его сразу уберут».

Всего, согласно полученным нами данным, советскую акцию в Венгрии осудили 15 процентов опрошенных в 1998-м и более 23 процентов опрошенных в 1999 году против соответственно 33 и 41 процента тех, кто отнесся к ней положительно.

Нередки в ту осень были и разговоры о необходимости объединения несогласных. В Московском историко-архивном институте, например, группа из трех-четырех человек ре­шила было приступить к созданию социал-демократической партии. Но дальше разговоров (чаще всего за бутылкой водки) о необходимости разработать программу и устав дело не пошло. Все закончилось тем, что после тостов «Да здравствуют польские и венгерские студенты! Да здравствует польская революция! Да здравствует венгерская революция! Да здравствует будущая четвертая русская революция!» на уже упоминавшемся ранее торжественном вечере, посвященном 40-й годовщине Великого Октября, проходившем, кстати, в клубе МВД на Лубянке, на следующий день все они не менее громко выкрикивали в толпе перед посольством Египта антиимпериалистические лозунги.

Как вспоминал позже историк Григорий Померанц, также испытавший тогда «жгучий стыд перед венграми», естественное, казалось бы, «чувство протеста было подавлено сознанием беспомощности, и все вылилось в звон рюмок». Пепел стучал в сердце — но сделать ничего нельзя было. Только пить. И потому: «Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли, — все равно. Ангел Мэри, пей коктейли, дуй вино!».

А вот аспирант и секретарь комитета ВЛКСМ на историческом факультете Московского университета Лев Краснопевцев и два его бывших сокурсника Владимир Меньшиков и Леонид Рендель именно в ноябре 1956 года интенсифицировали поиск возможных единомышленников среди своих близких знакомых и к весне следующего года склонили на свою сторону еще не менее трех человек. Они ставили своей целью создание в СССР подлинной марксистской партии. Студент Ленинградского педагогического института им. Герцена Виктор Трофимов составил проекты программы и устава «Союза коммунистов». Целями организации, которой он дал такое название, выдвигались: создание рабочих советов на предприятиях, вывод советских войск из других стран, усиление контактов с Западом и сближение с Социалистическим Интернационалом, многопартийность или разрешение оппозиционных фракций, допущение элементов частной собственности в хозяйстве. Основное средство достижения этих целей виделось в мирной пропаганде, а в случае ее невозможности — признавалось необходимым призвать к вооруженному свержению существующего строя.

Начавшийся тогда раскол в обществе по отношению к покойному вождю и к демократическим перспективам развития страны продолжался и в последующие годы. Он проявился, в частности, семь лет спустя, когда октябрьский пленум ЦК КПСС отправил Хрущева в отставку. Большинство впоследствии опрошенных нами с одобрением отнеслись к этому, причем мотивация их ответов коррелируется с их негативной оценкой разоблачения культа личности Сталина. С одобрением отнеслись к отставке Хрущева 35 процентов опрошенных. Доводы и мотивы эта группа респондентов приводила преимущественно эмоциональные. Что стояло за их неприязнью? Не то ли, что все-таки высказала учительница Н. С. Мартынова из поселка Дзержинский, что рядом с подмосковными Люберцами: «Довольны были все.. , потому что Хру­щев пытался принизить Сталина, этого ему никто не мог простить». Те же мотивы приводит А. Н. Великая: «Не могла простить ХХ съезд ("культ личности")». Другие одобрившие отставку Хрущева об этом почти не говорят, но более половины из них в 1956 году негативно восприняли его доклад о культе личности на ХХ съезде КПСС.

Сожалело об отставке Хрущева чуть более 21 процента опрошенных. Среди них было много тех, кто разделял его антисталинистский курс и теперь опасался его свертывания, но­вого «закручивания гаек». «Я хрущевка, — говорила, например, тогда о себе поэтесса Анна Ахматова, — из-за освобождения сталинских зеков и официального разоблачения террора».

Начало сбываться «лукавое» политическое прозрение видного право­веда начала ХХ века Н. Н. Алексеева. Он делился им на страницах журнала «Народоправство» в декабре 1917 года по поводу малочисленности демонстрации в защиту Учредительного собрания, организованной Союзом инженеров и Советом интеллигентских депутатов: «Самые настоящие "цензовики", не ниже четырехклассного городского училища. А все остальные — имя им миллион — они с народными комиссарами и с настоящей "народной властью"». Касаясь разговоров о том, что народ обманули, ввели в заблуждение, он писал: «Конечно, обманули, но есть обман и обман. Большевистский обман на руку самым дурным чувствам и инстинктам русского народа. На этих инстинктах, конечно, не построишь государства, однако на них довольно продолжительное время может держаться политическое бытие революционной эпохи». Какой же может быть эта продолжительность? Алексеев давал такой ответ: «Большевистская хирургия в ее временном бытии может кончиться или тогда, когда воры перережут друг друга, или тогда, когда "цензовики" сумеют противопоставить большевизму физическую силу. Но в плане "нуменальном" большевизм кончится тогда, когда вся Россия получит образование не ниже городского училища и превратится в государство тех "цензовиков", представители которых дефилировали по Тверской 3-го декабря».

Вот этих-то «цензовиков» становилось в стране все больше и больше. Так уж получилось, что как раз в это время совершался переход к всеобщему среднему образованию, сопровождаемый ростом численности такой специфической социальной прослойки, как интеллигенция. Хру­щевская «оттепель» сделала более благоприятной для ее деятельности общественно-политическую атмосферу в стране. Изначальный конфликт ее с властью, начисто отрицавшей свободу и демократию, никуда не исчезал.

Но появились новые моменты. Прежняя антибуржуазность населения, проявлявшаяся в отрицательном отношении к интеллигенции, теперь, по мере насаждения властью культа образования, стала все чаще сменяться уважением (подчас даже глубоким) к образованным, творческим людям. И когда Хрущев, за два года до своего смещения, во время и после посеще­ния художественной выставки в Манеже с нескрываемым раздражением и гневом обрушился на молодых художников и литераторов, он не встретил поддержки не только у интеллигенции, но и среди простых людей. Лишь 16 процентов опрошенных считали его правым, тогда как 20 процентов были на стороне тех, кого он обвинял в разного рода грехах, в том числе в антисоветизме. Безобразным посчитал поведение Хрущева драматург В. С. Рогов. Жалела потерпевших работница фабрики «Красные текстильщики» Г. А. Гришина: «Хрущев не разбирается, а лезет».

Вот с такого рода умонастроениями и пришлось иметь дело команде, пришедшей на смену Хрущеву. Ее первые шаги во внутренней и внешней политике были встречены с интересом и одобрением. Хотя и настораживали попытки некоторых ее членов еще сильнее «закрутить гайки», покончить с линией ХХ съезда КПСС, вновь взять на вооружение если не сталинизм це­ликом, то весьма многое из него.


Пражская весна 1968-го

Потом случилась «Пражская весна». Военное вмешательство СССР и его союзников во внутренние дела Чехословакии 21 августа 1968 года одобрили, посчитали эту меру необходимой, правильной 241 из 500 человек, опрошенных в 2002 году, то есть 48 процентов. Не одобрили же 170, или 34 процента. Причем в числе последних явно преобладали люди более грамотные и сведущие. Мало того, среди них было немало тех, кого можно отнести к так называемой служилой интеллигенции, вернее к той ее части, которая, обслуживая правящую верхушку, нередко сохраняла тесные связи с интеллигенцией научной и художественной.

Редакция журнала «Молодой коммунист», где мне тогда пришлось трудиться, в тот день не работала: обсуждались новости из Праги, то и дело посылали кого-то за очередной порцией водки — пропивали свободу чехов и выражали надежду на собственную. Из 21 человека только один был с нами не согласен, ссылаясь на сотни тысяч погибших при освобождении Чехословакии в мае 1945 года советских солдат. Пройдет двадцать лет, и почти все они станут активными борцами за гласность и перестройку в различных средствах массовой информации.

«Ощущение жгучего стыда, стыда за политику своей страны, за то, что сделало ее руководство» одолевало недавно назначенного директора нового Института США и Канады АН СССР Г. А. Арбатова. Как он убедился, «то же самое чувство разделяли многие представители партийной интеллигенции», включая тех, кого он раньше считал вполне ортодоксальными (например, редактор влиятельного журнала «Мировая экономика и международные отношения» Я. С. Хавинсон). И еще такая деталь сохранилась в его памяти: через день-два после этого события он «сгоряча, не стесняясь в выражениях, высказал все, что думал насчет нашей политики» помощнику генсека Г. Э. Цуканову, а также начальнику Секретариата КГБ В. А. Крючкову, с которым еще недавно работал в отделе ЦК КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран. «Ни тот, ни другой, как оказалось, меня началь­ству "не продали"».

24 августа 1968 года консультант упомянутого отдела ЦК А. Бовин записывал в дневник: «Итак. Мы провалились стратегически. Неправильно оценили обстановку. Крупнейшая политическая ошибка за послевоенное время. Мы провалились тактически. Не сумели обеспечить поставленную задачу, скоординироваться со "здоровыми силами"». А на следующий день он «по секрету» узнает от заместителя заведующего тем же отделом А. И. Блатова, что его бывший шеф, а ныне председатель КГБ Ю. В. Андропов звонил секретарю ЦК КПСС К. Ф. Катушеву, курировавшему этот отдел, и ругался по поводу «нездоровых настроений», которые Бовин распространяет в группе по обеспечению информацией высшего партийного руководства.

Как и предвидели многие, военное вмешательство в дела Чехословакии оказало очень серьезное негативное воздействие на обстановку в стране, на весь ход ее политического развития.


Брежневский «застой»

Реформы в сфере экономики уступили тогда место лишь словам о них. Усилились преследования инакомыслящих. Одни из них поэтому предпочли выступить с публичным осуж­дением деятельности «клеветников на советский строй». Остальные помалкивали. А если и высказывали свое мнение, то не на собраниях, а в курилках и на кухнях — благо собственных квартир становилось все больше и больше. Население все сильнее обуржуазивалось, и его симпатии были отнюдь не на стороне дряхлеющих на глазах немощных кремлевских старцев.

Многие из советских людей в то время стали все более критически относиться к получаемой ими официальной информации. И чем сильнее проявлялись недовольство и ра­зочарование, тем активнее ставились типично интеллигентские вопросы: «кто виноват?» и «что делать?». Как выяснилось впоследствии, несмотря на все запреты и преследования, 28 процентов опрошенных читали тогда произведения А. И. Солженицына или что-нибудь слышали о них. В том числе 8 процентов — полуподпольно в «самиздате». Многие узнавали о них по зарубежному радио. 14 процентов опрошенных не одобрили высылку Солженицына за рубеж и лишение его советского гражданства, тогда как по­ложительно расценили этот шаг властей лишь 12 процентов опрошенных; среди них, правда, только единицы читали что-то им написанное.

«Мы уже стали умнее, — писал потом об этом времени Г. А. Арбатов, — и люди уже стали не настолько забиты, запуганы, чтобы не видеть, не принимать того, что происходит. И потому невыносимо трудно было поверить в то, в чем интеллигенцию, народ пытались убедить — что И. Стаднюк или М. Алексеев выше Солженицына. А Трапезников (заведующий отделом науки ЦК КПСС. — Ю. А) или Федосеев (директор Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и вице-президент АН СССР, курировавший гуманитарный блок. — Ю. А.) умнее и честнее Сахарова».

Своеобразным рубежом в отношении к советскому руководству не только всего окружающего мира, но и собственного народа стало открытое военное вмешательство СССР во внутренние дела Афганистана. С одобрением отнеслись к вводу советских войск туда 27 декабря 1979 года только 22 процента опрошенных. Настороженно, с тревогой встретили это известие 7 процентов. Без одобрения, отрицательно и против были 60 процентов. Трудно поверить, что тогда, в конце 1979-го — начале 1980 года, столь подавляющее большинство советских граждан не согласилось с решением своего руководства ввести войска в эту страну. Объяснений тому может быть несколько. И прежде всего напрашивается такое: людям свой­ственно забывать те из своих мыслей и поступков, с чем они позже стали не согласны, поэтому они часто искренне уверяют, что их сегодняшнее мнение соответствует тому, что было когда-то раньше, хотя это и не соответствует действительности.

Так могло произойти и с массовым сознанием в отношении войны в Афганистане. Скорректировать его должны были ответы на дополнительные вопросы: «Продолжало ли оставаться ваше мнение именно таким и позже? Если стало другим, то когда и почему?». В определенной степени эти вопросы задачу выполнили. Но вот в какой именно, в большей или в меньшей, — уверенно утверждать трудно. Мог сказаться тут и формальный подход значительной части анкетирующих к беседе с респондентами. Ведь, чтобы человек вспомнил что-то из своего прошлого, ему часто следует помочь не только наводящими вопросами, но и напомнить кое-что, одним словом — побеседовать, причем не торопясь, на что не у каждого анкетирующего хватает времени и терпения, да и заинтересованности в получении обширного и аргументированного ответа. Всего 26 из этих 60 процентов особо подтвердили, что эта их точка зрения не менялась. Вот их-то, с некоторой долей уверенности, и можно причислять к тем, кто на самом деле изначально не одобрял вступление советских войск в Афганистан.

«В общем, — вспоминает Г. А. Арбатов, — и я, и многие другие воспринимали события в Афганистане как большое личное разочарование, боль такую, какой не ощущали со времени событий в Чехословакии». Но вот какой, казалось бы, парадокс. Уже потом, год спустя, Арбатову приходила такая мысль: не завязни мы в Афганистане, удержались ли бы мы от вмешательства в Польше, когда там разразился политический кризис? «Ведь оно имело бы еще более тяжкие, катастрофические последствия».

На вопрос «Изменилось ли ваше отношение к Брежневу к концу его жизни?» только 5 процентов опрошенных ответили, что оно было и оставалось уважительным, положительным. Было и осталось скептическим или отрицательным у 8 процентов. Оставались безразличными, не задумывались над этим 3 процента. Не изменилось, но не указано, каким оно было раньше, у 29 процентов опрошенных. В худшую, отрицательную сторону изменилось отношение к Брежневу у 34 процентов опрошенных. «Нечего держать у власти такого маразматика», — говорил Е. В. Коровин, начальник конструкторского бюро Красногорского оптико-механического завода. «Слишком долго он был у власти, — считала З. П. Ермолаева, инженер того же завода. — «Так как он был главой партии, его конечно уважали. Но по-моему, он превратился в дряхлого старика, еле держался, всякую чушь говорил и медали на себя цеплял, — никакого авторитета. Было ясно, что он скоро умрет». «Старость — не младость, человек должен сознавать свою нетрудоспособность, — полагал А. А. Кожемякин, рабочий подмосковной фабрики им. Володарского. — Лучше ушел бы в прошлое с достоинством, чем быть дураком и посмешищем у своего народа».

Таким образом, несложные подсчеты позволяют сделать вывод, что в начале 1980-х годов 20 процентов тех, кто продолжал лояльно относиться к Брежневу, противостояли не менее чем 42 процентам критически относившихся к нему и ожидавших персональных перемен на советском партийно-государственном Олимпе. Причем большая часть их, если судить по осуждению вооруженного вмешательства в Венгрию и Чехословакию, направленного на пресечение там демократических тенденций, ориентировалась именно на эти самые тен­денции, наивно, правда, полагая, что советская система с ними совместима.

Какие же выводы можно сделать из вышеизложенного? Первый и главный из них заключается в том, что советское общество в своем отношении к власти перестало быть монолитным, тоталитарным. Но произошло это не путем постепенной эволюции, а одномоментно, сразу же после ХХ съезда КПСС. Последующему же постепенному росту критической массы способствовали как объективные обстоятельства (рост образованности и информационных возможностей), так и субъективные (прежде всего разочарование во внешней и внутренней политике тогдашнего руководства страны).


Юрий АКСЮТИН 

Впервые опубликовано в журнале "Свободная мысль" №4/2013