Чтобы демократия сработала, люди должны доверять друг другу

От редакции. Обсуждение проблем НКО в современной России делает актуальным рассмотрение истоков концепции «социального капитала» как одного из важнейших факторов успешной демократизации общества. Эта концепция была выдвинута американским ученым, профессором Гарвардского университета Робертом Патнэмом в 1994 году в книге «Чтобы демократия сработала». В ней американский исследователь связал неоднородность политического развития двух частей Италии с наличием или отсутствием разнообразных общественных объединений, которые связывают жителей той или иной местности сетями взаимного доверия. Хотя теория Патнэма впоследствии уточнялась и корректировалась, ее центральный тезис до сих пор не вызывает большого сомнения: демократия предполагает большую социальную вовлеченность людей. Политолог Кирилл Мартынов считает, что часто бессмысленная сетевая активность «лайкающих» юзеров и их виртуальная солидарность заставляет пересмотреть некоторые положения этой авторитетной теории.

* * *

Россия традиционно с подозрением наблюдает за активистами и общественниками. Против этих граждан у нас всегда наготове целый риторический арсенал: от стандартного «тебе что, больше всех нужно, что ли?» до подзабытого и оскорбительного «Гондурас чешется».

Благодетельным человеком в России, если судить хотя бы по нашей классической литературе, считается лицо без особых занятий и интересов за пределами службы, социально спокойное, невзбудораженное. Где искать корни такого отношения – это отдельный непростой вопрос. Очевидно, что свой вклад в рождение русской социальной пассивности внесла советская власть. Хотя она начиналась как дело активистов и в качестве своего основного ресурса использовала первоначально голый энтузиазм масс.

Советский народ очень быстро научился создавать чисто симулятивные, псевдообщественные структуры и события вроде «демонстраций». События 1989-91 годов в этом смысле стали не только крахом империи, но и крахом русской социальной жизни (это можно отследить по тиражам толстых журналов и рождению намеренно асоциального шоу «Поле чудес»). Ведь одно дело говорить об идиотизме властей и лицемерии коллег на кухне и совсем другое – когда соответствующие тезисы превращаются в самосбывающийся прогноз.

Нигилизм и апатия позднего советского общества, кажется, до сих пор являются нашей главной травмой. На территории бывшего Советского Союза расцвели сто цветов застоя.

Много спорят сейчас: кто все-таки виноват в наших неудачах и нашем позоре. И каждый раз получается что-то глупое. Либо «народ плохой», либо виноваты какие-то враги вроде Запада, олигархов или силовиков. За этой горячей и довольно-таки бедной смыслами дискуссией как-то забывается о некоторых интеллектуальных альтернативах, которые, в общем, давно описаны в политической науке и даже успели приобрести статус классических теорий.

Вот гипотеза, позволяющая оправдать народ и одновременно избавиться от болезненной необходимости искать врага. Что если потенциал и развитие демократических институтов связаны с наличием или отсутствием некоторого социального капитала?

Под этим несколько абстрактным термином – социальный капитал – понимается вполне конкретная вещь. Например, готовы ли люди доверять друг другу и действовать, опираясь на такую взаимопомощь? Поощряется ли в данном обществе социальная инициатива? Существует ли разветвленная сеть гражданских ассоциаций, начиная от кружков при библиотеках и заканчивая реальными профсоюзами?

Такой социальный капитал, разумеется, не может быть создан по приказу реформаторов в течение каких-нибудь 500 дней. Демократия, если рассуждать в этой логике, вообще не начинается как шоу чикагских мальчиков. Усилия либералов в правительстве будут бесплодны, если они не коррелируют с историческим способом существования или несуществования на данной территории гражданского общества.

Лучшей книгой, написанной на этот счет, остается, пожалуй, исследование американского политолога Роберта Патнэма «Чтобы демократия сработала. Гражданские традиции в современной Италии», вышедшая в 1994 году. Кстати, русский перевод книги появился всего двумя годами позднее, из чего можно сделать вывод о том, что идеи Патнэма тогда предлагались российскими издателями в качестве своего рода инструментального решения, некоего социального рецепта, но, видно, не сложилось.

Для написания этой книги американский ученый Роберт Патнэм проделал гигантский объем работы, отследив и суммировав ход двадцатилетних итальянских реформ. В 1973 году Италия модернизировала свою политическую систему, отказавшись от прежней системы жесткого вертикального управления страной и наделив региональные правительства обширными полномочиями. Эффект в целом оказался предсказуемо положительным, однако результаты реформы существенно отличались на севере и юге страны. Наибольшую выгоду от новых правил игры получил индустриальный север, в то время как аграрный юг в экономическом и политическом отношении развивался значительно медленнее.

Объяснение развития общества исключительно в терминах эффективных институтов не работает, поясняет Патнэм. И что еще более важно: это можно продемонстрировать на конкретном эмпирическом материале. Север и юг Италии получили одинаковые институты, но не смогли в равной степени воспользоваться ими. Патнэм связывает эту неравномерность с особенностями гражданской культуры, характерной для регионов. Одна из южных провинций, Калабрия, например, поражала наблюдателей царящей там всеобщей робостью, недоверием, царящим среди людей, причем не только к чужакам, но и друг к другу. И, напротив, одна из самых развитых северных областей, Эмилия-Романья с административной столицей в Болонье сочетала в себе черты развитого технологического общества и активную вовлеченность граждан в социальную жизнь, их политическую ангажированность.

«В некоторых регионах Италии множество хоровых обществ, футбольных команд, кружков любителей птиц и отделений ‘Ротари-клуба’, – пишет Патнэм. - Большинство граждан этих регионов, ежедневно читая газеты, живо интересуются местными делами и проблемами. По важнейшим общественным проблемам они имеют собственное мнение, им чужда зависимость типа ‘патрон – клиент’. Жители здесь доверяют друг другу и подчиняются закону, и их лидеры сравнительно честные люди. Они верят в народное представительство и предрасположены к компромиссам с политическими оппонентами. Как рядовые граждане, так и лидеры считают равенство естественной вещью. Социальные и политические связи организованы горизонтально, а не иерархически».

«Негражданственные регионы» юга, напротив, демонстрируют жесткую иерархию, цинизм и преклонение перед начальством. Здесь принято считать, что политика – это не дело рядовых граждан, а занятие боссов, «общественные организации здесь едва дышат». Коррупция имеет повсеместное распространение, в действенность законов никто не верит, так что ответом на произвол становится требование «твердой руки».

Северная Италия обладает многовековой культурой политической децентрализации и автономии, восходящей к Средним векам. Она сделала возможным интенсивное развитие гражданской активности, построенной на принципах участия, доверия и вовлеченности, распространения представлений о легитимности и «договороспособности» институтов власти в целом. Культура крестьянского юга Италии определяется Патнэмом как «аморальный фамилизм» (этот термин был введен еще в 1958 году Эдвардом Банфилдом в работе с неполиткорректным названием «Моральные устои отсталого общества»). Под этим термином понимается стремление получить сиюминутную выгоду для собственной семьи вне зависимости от общественных издержек, связанных с таким поведением, и это в свою очередь основано на предположении, что все остальные будут вести себя точно также.

Хорошие институты в условиях «аморального фамилизма» не дают желаемого эффекта, только сформировавшееся гражданское общество способно использовать институты надлежащим образом. В подтверждении своих слов Патнэм предлагает ряд количественных индикаторов «хорошего политического режима». Это – стабильность регионального правительства, показатели местных бюджетов, качество работы статистических и сервисных служб, эффективность принятия новых законов, количество центров поддержки семьи и поликлиник и тому подобное.

По логике Патнэма, развитие политической системы зависит от общественных институтов, в то время как состояние этих институтов, в свою очередь, определяется их генеалогией. Такая позиция может показаться граничащей с фатализмом, ведь мы не в состоянии влиять на прошлое своего общества.

Однако все не так однозначно.

Во-первых, опыт последних десятилетий научил нас, что коллективное прошлое – вне зависимости от того, хорошо это или плохо, – может быть даже более пластичным, чем будущее. Последнее рисуется обычно в умеренно оптимистичных, либо в умеренно пессимистичных тонах, исходя из текущей экономической и политической конъюнктуры. В то время как дореволюционная Россия, СССР и российские 1990-е то грезятся нам в качестве золотого века, то рассматриваются в качестве «тюрьмы народов», причем иногда эти амбивалентные переживания дополняют друг друга в чьем-то индивидуальном сознании.

Соответственно, можно вообразить и конструирование представлений о прошлом, в котором русские сотрудничали друг с другом для достижения политических и экономических целей без помощи и часто вопреки действиям государства. Здесь можно в качестве примера брать краткий подъем общественной жизни накануне краха СССР, участие рабочих в управлении производством в начале 1920-х или феномен казачества и колонизация Сибири. Такие антиэтатистские установки, вероятно, могли бы постепенно оказывать давление на общественные практики и ценности.

Второй момент заключается в том, что история, как кажется многим, движется сегодня быстрее, чем сто лет назад или даже в конце прошлого века. Революция цифровых социальных медиа, случившаяся в последние годы, выступает здесь лишь одним из наиболее явных примеров. Может быть, сегодня мы наконец сможем перевернуть тяжелую страницу русской истории XX столетия и начать писать с чистого листа.

Правда, испытывать какой-то особенный энтузиазм по поводу возможного «переучреждения государства» (термин Вячеслава Игрунова) на основе новой цифровой социальности в ближайшие десятилетия не приходится. Интернет кажется бесконечным источником солидарности и самоорганизации людей, если смотреть на него глазами участника проекта «Википедия», однако нам также известны примеры обратного. Социальные сети с тем же успехом используются для разжигания ненависти, взаимного недоверия, пропаганды самых пещерных взглядов и цензуры.

Существует и специальный термин «слактивизм» – от английских слов slacker (лентяй) и activism. Он употребляется, когда общественная деятельность начинается и заканчивается лайками в Facebook. Человека, скажем, просят помочь больным детям, и он ставит лайк – и вот уже есть действие, и самооценка нашего слактивиста повысилась. Можно с гордостью рассказывать, что да, помогал детям, было дело. Лайкал. Велика вероятность, что прочитав Патнэма и приняв его к сведению, все, на что мы окажемся способными – это самоотверженно, до изнеможения лайкать Россию.

Ну а если получится нечто большее, то выходит забавная вещь. Оказывается, демократия по Патнэму предполагает не абстрактное право избирать и быть избранным, а конкретные социальные ценности, очень близкие к представлению раннего Маркса о коммунистическом обществе. Взаимопомощь, сотрудничество, участие в неоплачиваемых волонтерских проектах – такая общественная ткань, а не высокие цены на нефть и не дорогие автомобили на улицах Москвы, создает процветание и «европейское» качество жизни.

Актуальный вклад Патнэма в науку состоит, пожалуй, именно в констатации этого факта. Коммунитаристские ценности не являются атавизмом. Патнэм развивает эту тему в следующей своей книге, ставшей сенсацией, – «Боулин в одиночку».