После фарса

К вопросу о судьбе социализма

 Боливарианство Уго Чавеса суть одна из действующих моделей практического социализма. Именно содержательным пониманием термина «социализм» она отличается и от северокорейского образца, и от кубинского, и от почившего позднесоветского.

Мертвого Чавеса любит по меньшей мере половина его страны. И это после почти пятнадцати лет правления. Мертвого Ленина любили не меньше. Чавес, как и Ленин, пришел к власти под лозунгом антиимпериализма, который в современном мире тождествен антиамериканизму. За это «анти-» бедные готовы простить вождю все, а богатые — ненавидеть как личного врага.

Богатые стращают бедных ужасами Северной Кореи, Кубы и СССР. Но бедные не боятся — им терять нечего. И честно, разве в СССР было страшно? СССР — не Куба, не Северная Корея, не Вьетнам. Богатые утверждают, что богатство будет со временем общим, хотя его социальный смысл — именно в контрасте с бедностью, в механизме образования власти. Богатые доказывают (силами неолиберальной философии), что социализм логически невозможен, что он есть ошибка ума, и в то же время вынуждены сдерживать историческую реальность его наступления средствами общества потребления, ресурсы которого, скорее всего, исчерпаны (ядро мирового кризиса).

Мы разрушили свой социализм и ничего не хотим так сильно, как его возвращения. Чего мы, собственно, хотим?

Чтобы разобраться в ситуации — и своей, и южноамериканской, и западноевропейской после целого столетия обширной мировой социалистической и околосоциалистической практики, после мощной волны антисоциалистической, неолиберальной реакции в конце ХХ века и очевидного начала ее спада, необходимо вернуться к восстановлению смысла социалистического проекта. Необходимо ответить на вопрос, что, собственно, было, а что не было реализовано под маркой социализма. И что именно под ним подразумевалось.

Без этой работы мы в принципе не сможем восстановить целостность своей истории, а значит, и суверенитет. Не сможем — и будем обречены на повторение латиноамериканского исторического сценария: на блуждание в исторических потемках с безнадежным социальным и гуманитарным разрывом между богатыми и бедными, коррупцией как основным механизмом организации власти, многомиллионными фавелами как основной формой городской жизни. И над всем этим с неизбежностью будут реять флаги красного цвета.

Заимствование и продолжение культуры

Мы заимствовали идею социализма у немцев. В самом этом факте нет ничего унизительного, дефектного, неполноценного. Напротив. Народ, который имеет предшественника, — это великий народ, продолжающий линию выживания в истории. Это культурно. Это и есть культура. Римляне мертвы, но римское право живо. Его мы тоже заимствовали у немцев. Как греческую веру — у Византии. Что ж, говоря словами Шпенглера, и немцы заимствовали дух империи у испанцев, а англичане — дух грабежа у скандинавских предков. Римляне заимствовали христианство у евреев, а до этого идею освоения мира — у греков. Культура потому и культура, что переживает народ, ее практиковавший или создавший.

Однако для того, чтобы культура работала, обеспечивала конкурентоспособный образ исторической жизни, нужно постоянное усилие, напряжение по восстановлению ее содержания. В противном случае использование культуры вырождается в ритуал, в пустую форму. И наступает историческая смерть — но не культуры, конечно (с ней-то все в порядке, она просто «засыпает» до следующего возрождения в другое время в другом месте), а народа, переставшего ее понимать и, как следствие, практиковать.

Религиозные догматы марксизма и русская революция

К 1917 году ни у кого никаких других идей, что строить в России, кроме как социализм, просто не было. Имелся идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе к этому делу, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть.

Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране царила анархия. В конце концов страна оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своем уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и установлению самих себя на ее место. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвленной боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти.

Кроме переворота октября 1917-го, им пришлось еще и уничтожить сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счете — путем уничтожения самой этой среды), а также привести к повиновению вооруженное за годы войны население (в массе — крестьянское, но не только). В этом суть русской гражданской войны.

Но дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство. И никакого другого проекта, кроме социалистического, просто не было. Этот проект вовсе не был проектом большевистских марксистских террористов. Они владели лишь теорией разрушения и практикой захвата. С этого начинается история противоречия, определившая судьбу нашей версии социализма и ставшая содержанием русской истории на весь ХХ век.

Догматы коммунистической светской веры, основанной Марксом, являются закономерным результатом разложения западного католического христианского сознания через протестантскую революцию, прежде всего английскую, и подражавшее последней французское Просвещение. В коммунистических идеалах человек окончательно занимает место Бога и требует для себя соответствующего поклонения, прав и полномочий.

Русский большевистский марксизм взял эти догматы на вооружение в неизбежном тройном назначении в отношении власти — как идеологический таран против самодержавия, как средство подчинения членов боевой организации, ордена революционеров (и до взятия власти, и после него), и как средство подчинения всего населения. В новую веру должна была быть обращена вся страна (что и было сделано).

То, что в религиозную действительность марксизма вляпались русские, — неудивительно, в нее уверовал и остальной мир. Но русские со свойственным нам максимализмом провели не только гражданскую войну, но и полноценную религиозную, освоили всю многообразную инквизиционную практику религиозного преследования, пройденную католицизмом. И все это в сжатые исторические сроки.

О разных сущностях социализма и коммунизма

Однако марксизм как философия, как теория общественного устройства вовсе не обладал позитивным содержанием. Многие авторы рубежа XIX и XX веков, способные трезво взглянуть на Маркса без религиозного почитания, отмечали, что, по сути, Маркс — это всего лишь буржуазный английский экономист (по школьной принадлежности — даром что он еврей, живший в Германии), не вышедший в своей социальной философии за пределы Иеремии Бентама и реализовавший все ту же теоретическую программу, что была начата по заданию Бентама еще Адамом Смитом. Такую оценку мы найдем и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова.

Маркс не предлагает в плане утопии ничего отличного от того, что рисует в мечтах о будущем либеральная и, далее, неолиберальная философия. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Все у нее должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм (пусть коллективный, а не индивидуальный).

Марксистский коммунизм выражает страстное желание бедных овладеть богатством богатых, но никак не проблематизирует природу самого богатства. Марксизм — строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их. Марксизм — та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.

Неудивительно, что, сохранив марксизм в качестве официальной государственной религии, мы с неизбежностью на стадии «развитого социализма» записали в программу КПСС ценности потребительского общества (то есть якобы враждебного нам либерального-буржуазного проекта): «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления. Мы пали жертвой собственного «диалектического мышления».

Социалистический проект не имеет с вышеописанным ничего общего. Социализм есть попечение о будущем и о целостности нации (народа, исторически практикующего политику и государственность). Социализм — это не социальная справедливость, когда нужно что-то у кого-то отнять и кому-то дать (это чисто коммунистическая идея). В противоположность коммунизму, где каждый живет для себя, социализм есть, прежде всего, солидарность, где, по меткому выражению Шпенглера, «все за всех».

Коммунизм стремится к «освобождению» труда, что есть его ликвидация по понятию как неизбежного отчуждения человеком своей сущности, своей жизни (по-гречески — души) ради чего-то отличного от себя. По сути, коммунизм выражает презрение к труду и обещает его историческое уничтожение, замену «творческой самореализацией». То есть богатством, ибо никакой другой социальной действительности у этой «самореализации» нет.

Социализм означает культуру труда как единственно осмысленного состояния человека, когда его жизнь посвящена всем остальным людям, с ним солидарным. Пределом пространства этой солидарности является государство, которое при социализме не только не упраздняется, а напротив, — развивается и усиливается. Социализм — следующий шаг исторического развития власти, после того как власть основывается на богатстве и создает его как свой инструмент, после распространения власти на хозяйственно-экономические процессы (то есть после буржуазной революции).

Марксизм — «левое» движение, а социализм — точно нет. Социализм отрицает капитал как форму, ограничивающую развитие деятельности, но не рынок как нормальный хозяйственный механизм и средство управления обменом.

Коммунизм и сталинская практика государственного строительства

Идеология победившего большевизма как власти была строго марксистской. В этом качестве она была священна — как средство удержания в подчинении, которое не подлежит обсуждению, и как «теория», которая не в состоянии объяснить и даже описать действительную практику хозяйственного, социального и государственного строительства. Абсурдность этого положения дел сформировала специфическую религиозную коммунистическую схоластику, известную как «научный коммунизм». Но не только.

В создавшемся положении дел кроется суть того, что называют «сталинскими репрессиями». Если Ленин, как революционный практик, был философским эклектиком и ему было наплевать, чем пользоваться, лишь бы добиться сиюминутных целей, то Сталин таким эклектиком быть не мог. Страна была «заряжена» на социалистическое строительство, и Сталин обязан был его обеспечивать. Однако «левые», большевики, марксисты были склонны к продолжению и углублению революции — и внутри страны, и во всемирном масштабе. Их приходилось утихомиривать и устранять.

А реальным строителям социализма нельзя было открыто формировать свою социалистическую теорию. Социализм должен был считаться промежуточным этапом на пути построения коммунизма, чем он не является и являться никак не может. Практики должны были делать свое дело, по сути, подпольно, тайно, без научной поддержки и идеологического прикрытия.

Отсюда — обширная практика секретности советского строя, видимая безосновательность наказаний. Впоследствии либеральные идеологи припишут абсурд интеллектуальной ситуации патологическим характеристикам личности одного человека. Огромная страна должна была солидаризироваться, собраться, чтобы выжить в продолжении мировой войны. В сжатые сроки всех воров не пересажаешь, их можно только перестрелять. Не говоря уже о шпионах. И одновременно необходимо ради сохранения власти насаждать религию, не имеющую отношения к делу. А новых религиозных фанатиков не подпускать к практике государственного управления и строительства. В этом нам еще предстоит разобраться, но теория маньяка на троне просто смехотворна перед лицом реальной сложности проблемы.

Падение и будущее русского социализма

Как и обещал Маркс, то, что однажды в истории происходит как трагедия, второй раз возвращается в виде фарса. Объявленное (и не опровергнутое потом никем) обещание Хрущева о построении коммунизма к 80-му году поставило крест на возможности и попытках рефлексии нашей национальной исторической деятельности. В качестве коммунизма мы заслуженно и закономерно получили перестройку и Горбачева. То есть свободу ничего не делать и надежду на рог изобилия «демократии», «рынка» и «общечеловеческих ценностей».

Что ж, коммунизм, как и его брат-близнец либеральный потребительский буржуазный демократизм, исходит из концепции неограниченности ресурсов, таящихся в социальном и техническим прогрессе. На деле неизбежный дефицит «неограниченности» покрывается грабежом и экологическим геноцидом «недочеловеков». Социализм как честное и открытое социальное знание исходит из явной наличной ограниченности ресурсов.

Марксистский коммунизм, марксистская социальная философия лишены сущностного, онтологического ядра, знания об устройстве мира. Впрочем, этого ядра лишена почти вся западная философия — в этом суть кризиса западноевропейской цивилизации. Отсюда чисто марксистский, английский, натуралистический прием: заменить социальную философию философией «экономической», то есть формальным описанием активности натурально данного «субъекта», которому можно все с точностью до его способности «обмануть» мир.

Принцип примата экономической действительности в философском мышлении, артикулированно высказанный марксизмом, — это способ скрыть кризис онтологии и не отвечать на основной вопрос философии, а значит, и исторической практики: что есть мир и кто мы такие? Экономизм, внедренный в западноевропейское мышление марксизмом, есть способ маскировки онтологических проблем со всеми последствиями такой интеллектуальной тактики.

Мы не смогли сохранить и развивать свой социализм, поскольку не состоянии были понять и проанализировать сделанное, явно сформулировать цели и проблемы. Продолжение социалистического проекта (а другой исторической альтернативы нет) потребует от нас осознанного построения онтологии освоения территории планеты, объяснения возможности и проектирования хозяйственно-экономических механизмов солидарности как неограниченного роста населения и накопления ресурсов жизни и деятельности на ограниченной территории, не требующего ограбления мира и экспансии, за пределами любых натуралистических мальтузианских представлений, по сей день живущих в любом чисто экономическом, то есть формальном и натуралистическом взгляде на человеческую деятельность.

Наш шанс в том, что мы прошли по этому проблемному историческому пути гораздо дальше других. Как бы ни различались «экономические модели» социализма в различных странах Латинской Америки, Западной Европы или мира англосаксонской культуры, все они — всего лишь конкурентная и дополнительная имитация социализма, основанная на обществе потребления и пропаганде социальной справедливости. Все они исповедуют марксистско-либеральный тип левой идеологии, практикуют либеральную всеобщую представительную демократию, то есть являются буржуазными обществами, основанными на стремлении к богатству и бегстве от труда. Опыта реального солидарного государства, то есть подлинного исторического социализма в отличие от нас у них нет. Никакого социализма не построил и Китай, перешедший от чисто коммунистической практики к ее зеркальной кальке — капитализму. То же можно сказать о Вьетнаме. Куба и Северная Корея остаются коммунистическими странами, то есть чистым логическим отрицанием капитализма.

Социализм в отличие от коммунизма не противоположность капитализма, а следующая стадия развития цивилизации, как бы мы ее ни оценивали в категориях «хорошо-плохо», «нравится-не нравится», «хочу-не хочу». Альтернатива социализму одна: грабить самим или быть ограбленными.