22 июня: война глазами отступающего солдата
22-06-2011, 18:11. Разместил: gopman
Галина Моисеева
Сколько себя помню, у нас в доме всегда отмечали четыре праздника: Новый год, Рождество, Пасху и 9 мая. Но был день, когда вечером накрывали на стол, ставили бутылку водки, и мой дед пил с дядьями, тетками и отцом мрачно, не чокаясь, а мама тихо плакала. Это день – 22 июня. 20 лет назад не стало деда. Потом умерла бабка. В прошлом году после инсульта ушла моя мама – последний свидетель войны в нашей семье. Остались лишь пожелтевшие фотографии. И отрывки зацепившихся за память рассказов…
Первым войну увидел дед. Несмотря на то, что в 1939 году ему было под тридцать и «в хозяйстве» имелось трое детей мал мала меньше, его призвали как резервиста в пограничные войска. Он никогда не вдавался в подробности призывной системы тех лет, но всегда с гордостью говорил, что именно погранцы (находившиеся в подчинении злого демона Берии) встретили войну, как опытные солдаты, а не как перепуганные дети.
Думаю, что Берия тут был не при чем, но дисциплина в пограничных войсках действительно была железная. Да и специфике выживания в полевых условиях ребята научились очень быстро. Чего не скажешь о других частях.
Еще один свидетель первых дней войны – дедов родной брат – тоже был в армии, срочником шоферил на военной машине. Когда старики собирались за столом, из их рассказов складывалась следующая картина начала войны. Западная граница фактически находилась в состоянии полной боевой готовности. Пограничная разведка однозначно докладывала о скоплении техники и солдат немецких войск в непосредственной близости от полосы препятствий. Сутками сидели в «секретах», переползали на «ту сторону», даже подслушивали переговоры потенциального противника. Оружие всегда было под рукой. Знали, как действовать, куда идти, если придется отступать или наступать.
18 июня 1941 года личный состав заставы, где служил дед, рассредоточили вдоль границы и велели ждать самолет. Это был мало описанный, но хорошо известный историкам облет нашим самолетом-разведчиком немецких позиций. Летчик несколько раз сажал машину в поле, писал на крыле шифрованное донесение. К нему из «секрета» бесшумно подходил пограничник, брал донесение, так же бесшумно исчезал, передавая по «цепочке» на «базу», оттуда донесения шли прямиком в Кремль. Сам дед в цепочке не поучаствовал, но вполне мог: самолет сел на участке рядом. И вечером, в казарме, парень, принявший бумагу от летчика, сказал два всем понятных слова: «Уже скоро».
В это время дедов брат мотылялся со своей машиной на товарном поезде, наблюдая всю дебильность бюрократической военной системы. Один раз их не туда привезли и не на той станции высадили. В другой раз вереницу новеньких машин оставили посреди поля без топлива. Помогли крестьяне: дотащили военную технику на тракторах и лошадях.
Прибыв на место расположения, новенькие не обнаружили ни командира, ни завгара. Первый – отправился с женой в город за 20 км. Второй – спал в тенечке, под кустом. Личный состав маялся от жары. Солдаты бродили в майках, играли в футбол. Девушки приходили вечером к забору на «свиданки». До начала войны оставалось три дня.
Думаю, что Берия тут был не при чем, но дисциплина в пограничных войсках действительно была железная. Да и специфике выживания в полевых условиях ребята научились очень быстро. Чего не скажешь о других частях.
Еще один свидетель первых дней войны – дедов родной брат – тоже был в армии, срочником шоферил на военной машине. Когда старики собирались за столом, из их рассказов складывалась следующая картина начала войны. Западная граница фактически находилась в состоянии полной боевой готовности. Пограничная разведка однозначно докладывала о скоплении техники и солдат немецких войск в непосредственной близости от полосы препятствий. Сутками сидели в «секретах», переползали на «ту сторону», даже подслушивали переговоры потенциального противника. Оружие всегда было под рукой. Знали, как действовать, куда идти, если придется отступать или наступать.
18 июня 1941 года личный состав заставы, где служил дед, рассредоточили вдоль границы и велели ждать самолет. Это был мало описанный, но хорошо известный историкам облет нашим самолетом-разведчиком немецких позиций. Летчик несколько раз сажал машину в поле, писал на крыле шифрованное донесение. К нему из «секрета» бесшумно подходил пограничник, брал донесение, так же бесшумно исчезал, передавая по «цепочке» на «базу», оттуда донесения шли прямиком в Кремль. Сам дед в цепочке не поучаствовал, но вполне мог: самолет сел на участке рядом. И вечером, в казарме, парень, принявший бумагу от летчика, сказал два всем понятных слова: «Уже скоро».
В это время дедов брат мотылялся со своей машиной на товарном поезде, наблюдая всю дебильность бюрократической военной системы. Один раз их не туда привезли и не на той станции высадили. В другой раз вереницу новеньких машин оставили посреди поля без топлива. Помогли крестьяне: дотащили военную технику на тракторах и лошадях.
Прибыв на место расположения, новенькие не обнаружили ни командира, ни завгара. Первый – отправился с женой в город за 20 км. Второй – спал в тенечке, под кустом. Личный состав маялся от жары. Солдаты бродили в майках, играли в футбол. Девушки приходили вечером к забору на «свиданки». До начала войны оставалось три дня.
Все, что он запомнил в эти дни – полная безалаберность и надежда на «авось» как у начальства, так и у подчиненных: авось пронесет, авось ничего не будет, авось не сейчас. А если будет, командир скажет, что делать.
Но командир так ничего сказать и не успел. Его убило первой же бомбой. Комиссар, раненный в живот, застрелился. Командование принял на себя пионерского вида паренек, какой-то лейтенант. Но его никто не слушал. Дед Ваня пробрался в одном сапоге в село, к девушке, которую заприметил всего день назад, она дала ему «цивильную» одежду и «сухпаек» в дорогу. Он спрятал военный билет и гранату и отправился искать своих.
В это время его брат на границе отражал одну атаку за другой. У пограничников не было тяжелого вооружения. Максимум – пулемет, но и этого вполне хватало, чтобы не пропускать немцев. Лес разбили на квадраты. Грамотно отрабатывали каждый. Когда пулеметные ленты закончились, так же организованно отступили туда, где должен был быть гарнизон. Но гарнизона уже не обнаружили. Он пал раньше пограничников. Его просто разбомбили вместе со спящими солдатами.
Дальше воспоминания моих дедов совпадают. Они шли из Беларуси в Украину. Шли неорганизованно, небольшими группами. Проходили сожженные аэродромы с сотнями скелетов так и не взлетевших самолетов. Проходили «кладбища танков», которые не завелись. Проходили разгромленные склады оружия.
Далеко не везде их встречали как родных. Не во все хаты пускали ночевать. Немцев еще не было. Но крестьяне уже знали – раз солдаты убегают, власть скоро поменяется. Через две недели мой дед в каком-то селе увидел первых немцев. Их встречали вполне доброжелательно. Хозяйка, тайно накормившая солдат, сказала, что крестьяне надеются: немец может дать землю, колхозов не будет. Она рассчитывала на корову. Но солдаты еще не ушли за околицу, как в селе послышались выстрелы: начались первые расстрелы.
Много лет спустя после войны дед случайно оказался в тех краях и заехал в село, где его кормили. Оказалось, что в 1942-м все дома сожгли немцы. Куда делась добрая тетка – сгорела с односельчанами или спаслась – он так и не узнал.
Я несколько раз спрашивала своих дедов: а куда вы шли? И всякий раз они отвечали – к своим. Под «своими» привычно понималась линия фронта. Но лишь повзрослев, я поняла: они шли к своим родственникам, домой. В отсутствии командиров и начальников, без оружия и понимания, что происходит, предоставленные сами себе, люди интуитивно двигались к дому.
Но дошел только мой дед. Его брат, дядя Ваня, застрял на границе Белоруссии и Украины, встретил там таких же, как он, неорганизованных солдат, но уже с командиром. Они вступили в бессмысленный, героический бой, где дед был сильно контужен. Потеряв сознание, попал в плен. Провел там два года, сбежал, партизанил, совершил подвиг, остался без ноги, самолетом был доставлен на «большую землю», и там в госпитале встретил свою любовь. Война для него окончательно закончилась в 1944-м. С тех пор он делал снаряды на заводе. А после Победы – клал людям печи.
У моего деда судьба сложилась интереснее. В середине июля он практически дошел до цели: от порога родного дома в Сквире его отделяли несколько десятков километров. Но тут он с попутчиками слился с большой группой отступающих, и вместе с ними попал в котел под Белой Церковью. В рукопашном бою (оружия не было) сразился с тремя немцами, они в итоге его скрутили и сдали в плен. Деда вместе с колонной военнопленных отправили в дарницкий концлагерь, который, судя по описанию, находился где-то недалеко от того места, где я сейчас живу.
И тут нашу семью (мою бабку, мать, ее двух сестер и еще не рожденного на тот момент младшего брата) спасла коллаборационистская натура украинского хохлобыдлячества: надзирателем в концлагере оказался… односельчанин моего деда. Практически сосед.
Уникальная ситуация: сентябрь 1941-го, Киев только-только взяли, концлагерь для военнопленных первый день как сформирован, но штат украинских полицаев укомплектован полностью, вакансий не осталось.
Соседа, к слову, в конце войны поймали, не нашли за ним зверств, осудили на 25 лет, которые он честно отсидел. В детстве я играла с его внуками, а он вполне мирно резался с моим дедом в козла. И только бабушка называла его очень нехорошими словами.
Тогда, в сентябре 1941-го, ей пришлось собрать все ценное, взять детей и ехать в Киев: соседка передала весточку от мужа, что «твой, дескать, в Дарнице, езжай – выкупай». Она и выкупила – за бутылку самогона, курицу, новое пальто и золотой царский червонец – единственную фамильную ценность в семье, случайно пережившую коллективизацию и раскулачивание.
Полицаи сначала посчитали взятку мелкой, но бабуля умела торговаться. Поклялась детьми, что больше ничего нет, и обещала проглотить червонец, если мена не состоится. В общем, деда тихонько отпустили: раненого, избитого, голодного. Моя бабушка вела его домой, как нашкодившего кота, постоянно ругаясь и причитая в дороге.
До Сквиры они не дошли. Боялись, что соседи сдадут. Все же знали, что дед служил в армии. Остались в Киеве. Заняли квартиру бабушкиной сестры, которая в это время под Полтавой тащила на себе вместе с еще одной девочкой-телеграфисткой смертельно раненного генерала Кирпоноса. После бойни в Шумейковской роще, где погиб весь командный состав 5-й армии, бабушкина сестра сумела спрятаться в болоте. В начале октября 1941-го, худая, как жердь, полураздетая, с высокой температурой, она дошла до Киева, до своей квартиры (полуподвальной комнаты в коммуналке на Вознесенском спуске), которую получила в марте 1941-го как телеграфистка Киевского военного округа, и… застала там родную сестру со всем ее семейством.
Так они и жили все вместе. Ездили менять вещи, найденные в пустых квартирах домов, на продукты, прыгали с поездов, спасаясь от облавы, помогали подпольщикам. При этом ничего героического, как и низменного, в своем выживании не видели. Да, подпольщикам помогали. Да, мародерствовали, утаскивая вещи то ли мертвых, то ли живых и эвакуированных из чужих квартир. Надо было как-то кормиться, все-таки – трое взрослых и столько же детей.
Бабкина сестра работала у немцев. Как я понимаю, по заданию подпольщиков. Флиртовала с каким-то немцем. От этого флирта на новый 1942 год в доме появился кусок мыла, кусок черного хлеба (население ело не хлеб, а дикий сплав из жмыха, от которого у детей заворачивало кишки) и три конфеты бом-бом. Одну конфету мама, которой в ту пору не было и четырех лет, сумела спрятать. И она (конфета) жила у нас в серванте, как память, до середины 70-х. Когда ее случайно выкинули.
Еще мама помнит, как она и сестры ждали свою мать, которая ездила на села – менять вещи на продукты. Они не понимали всей опасности тех рейдов, но очень боялись не дождаться.
Помнит, как шли евреи потоком по улице с небольшими чемоданчиками, набитыми ценными вещами. Им сказали, что отправят в Израиль. И они радовались. Но отправили – в Бабий Яр. И только один соседский парень сумел спрятаться, его «заховали» в соседнем подвале и регулярно подкармливали до отъезда в Житомир.
Житомир – самое страшное воспоминанием детей войны в моей семье. То ли вместе с жителями Киева, которых выгоняли фашисты, то ли из-за того, что бабушкину сестру стали подозревать в связях с подпольщиками и нужно было спасаться, но отец где-то нанял машину, погрузил туда весь нехитрый скарб, детей и отправился в Житомир.
В городе заняли первую же попавшуюся пустую квартиру в одноэтажном доме. Там же поселились попутчики: машину брали сообща несколько семей. Они не знали, что их дом станет рубежом, через который прокатятся две волны неудачного партизанского наступления на город. Первая попытка отбить Житомир у фашистов провалилась. Прямо у порога на глазах мамы ранило совсем юного партизана: то ли автоматная очередь, то ли осколок пропороли ему живот. Вывалились кишки. Их присыпало ватой из простреленной ватника. Юноша умирал в страшных мучениях. Бабка и ее соседки пытались его спасти, но их неумелое врачевание только добавляло ему страданий. Еще много лет мама не могла смотреть на требуху на базаре – ей становилось плохо от ее вида и воспоминаний.
У моего деда судьба сложилась интереснее. В середине июля он практически дошел до цели: от порога родного дома в Сквире его отделяли несколько десятков километров. Но тут он с попутчиками слился с большой группой отступающих, и вместе с ними попал в котел под Белой Церковью. В рукопашном бою (оружия не было) сразился с тремя немцами, они в итоге его скрутили и сдали в плен. Деда вместе с колонной военнопленных отправили в дарницкий концлагерь, который, судя по описанию, находился где-то недалеко от того места, где я сейчас живу.
И тут нашу семью (мою бабку, мать, ее двух сестер и еще не рожденного на тот момент младшего брата) спасла коллаборационистская натура украинского хохлобыдлячества: надзирателем в концлагере оказался… односельчанин моего деда. Практически сосед.
Уникальная ситуация: сентябрь 1941-го, Киев только-только взяли, концлагерь для военнопленных первый день как сформирован, но штат украинских полицаев укомплектован полностью, вакансий не осталось.
Соседа, к слову, в конце войны поймали, не нашли за ним зверств, осудили на 25 лет, которые он честно отсидел. В детстве я играла с его внуками, а он вполне мирно резался с моим дедом в козла. И только бабушка называла его очень нехорошими словами.
Тогда, в сентябре 1941-го, ей пришлось собрать все ценное, взять детей и ехать в Киев: соседка передала весточку от мужа, что «твой, дескать, в Дарнице, езжай – выкупай». Она и выкупила – за бутылку самогона, курицу, новое пальто и золотой царский червонец – единственную фамильную ценность в семье, случайно пережившую коллективизацию и раскулачивание.
Полицаи сначала посчитали взятку мелкой, но бабуля умела торговаться. Поклялась детьми, что больше ничего нет, и обещала проглотить червонец, если мена не состоится. В общем, деда тихонько отпустили: раненого, избитого, голодного. Моя бабушка вела его домой, как нашкодившего кота, постоянно ругаясь и причитая в дороге.
До Сквиры они не дошли. Боялись, что соседи сдадут. Все же знали, что дед служил в армии. Остались в Киеве. Заняли квартиру бабушкиной сестры, которая в это время под Полтавой тащила на себе вместе с еще одной девочкой-телеграфисткой смертельно раненного генерала Кирпоноса. После бойни в Шумейковской роще, где погиб весь командный состав 5-й армии, бабушкина сестра сумела спрятаться в болоте. В начале октября 1941-го, худая, как жердь, полураздетая, с высокой температурой, она дошла до Киева, до своей квартиры (полуподвальной комнаты в коммуналке на Вознесенском спуске), которую получила в марте 1941-го как телеграфистка Киевского военного округа, и… застала там родную сестру со всем ее семейством.
Так они и жили все вместе. Ездили менять вещи, найденные в пустых квартирах домов, на продукты, прыгали с поездов, спасаясь от облавы, помогали подпольщикам. При этом ничего героического, как и низменного, в своем выживании не видели. Да, подпольщикам помогали. Да, мародерствовали, утаскивая вещи то ли мертвых, то ли живых и эвакуированных из чужих квартир. Надо было как-то кормиться, все-таки – трое взрослых и столько же детей.
Бабкина сестра работала у немцев. Как я понимаю, по заданию подпольщиков. Флиртовала с каким-то немцем. От этого флирта на новый 1942 год в доме появился кусок мыла, кусок черного хлеба (население ело не хлеб, а дикий сплав из жмыха, от которого у детей заворачивало кишки) и три конфеты бом-бом. Одну конфету мама, которой в ту пору не было и четырех лет, сумела спрятать. И она (конфета) жила у нас в серванте, как память, до середины 70-х. Когда ее случайно выкинули.
Еще мама помнит, как она и сестры ждали свою мать, которая ездила на села – менять вещи на продукты. Они не понимали всей опасности тех рейдов, но очень боялись не дождаться.
Помнит, как шли евреи потоком по улице с небольшими чемоданчиками, набитыми ценными вещами. Им сказали, что отправят в Израиль. И они радовались. Но отправили – в Бабий Яр. И только один соседский парень сумел спрятаться, его «заховали» в соседнем подвале и регулярно подкармливали до отъезда в Житомир.
Житомир – самое страшное воспоминанием детей войны в моей семье. То ли вместе с жителями Киева, которых выгоняли фашисты, то ли из-за того, что бабушкину сестру стали подозревать в связях с подпольщиками и нужно было спасаться, но отец где-то нанял машину, погрузил туда весь нехитрый скарб, детей и отправился в Житомир.
В городе заняли первую же попавшуюся пустую квартиру в одноэтажном доме. Там же поселились попутчики: машину брали сообща несколько семей. Они не знали, что их дом станет рубежом, через который прокатятся две волны неудачного партизанского наступления на город. Первая попытка отбить Житомир у фашистов провалилась. Прямо у порога на глазах мамы ранило совсем юного партизана: то ли автоматная очередь, то ли осколок пропороли ему живот. Вывалились кишки. Их присыпало ватой из простреленной ватника. Юноша умирал в страшных мучениях. Бабка и ее соседки пытались его спасти, но их неумелое врачевание только добавляло ему страданий. Еще много лет мама не могла смотреть на требуху на базаре – ей становилось плохо от ее вида и воспоминаний.
С первой же отбитой волной партизанского наступления дед ушел воевать. Просто подобрал чей-то автомат, взял со стола кусок хлеба и, не успев ничего сказать, не поцеловав детей (не до нежностей было), выбежал из дому.
Вернулся он только в 1946-м, пройдя две войны: Великую отечественную и Японскую. Пришел с войны – как с работы. Нашел брата-инвалида, немедля «заделал» сына, моего дядю и начал новую, мирную жизнь. Без праздника, без цветов, без пышного застолья. Посидели, конечно, выпили, поговорили и в поле работать: 1946-й был годом неурожайным, голодным. Нужно было опять выживать, теперь уже без войны.
Семейные посиделки 22 июня начались позднее, в конце 60-х, когда жизнь устаканилась, появился пусть примитивный, но достаток, подросли дети, стало не так страшно говорить о первых днях войны.
Как я уже писала, мнение деда и его брата в общих чертах совпадало: Советский Союз был не готов к войне не столько в силу технической неоснащенности и тактической неподготовленности, сколько из-за неясной стратегии верхушки (никто не говорил точно, что война будет) и безалаберности низов.
И тот факт, что руководители Западного фронта – генерал армии Дмитрий Павлов, начальник штаба, генерал-майор Климовских, начальник связи генерал-майор Григорьев, командующий 4-й армией генерал-майор Коробков и ряд других военачальников в первые дни июля были отстранены от своих постов, а затем преданы суду военной коллегии Верховного суда СССР и расстреляны, косвенно подтверждает выводы простых солдат, видевших начало войны.
Сейчас, спустя столько лет, я понимаю, как моим дедам повезло. Благодаря своей хитрости и осторожности они сумели выбраться из пекла первых дней. 2,5 млн. солдат и офицеров оказались менее удачливыми – они погибли.
В детские годы, начитавшись книг о пионерах-героях, я недоумевала, как это дед Ваня так негероически закопал солдатскую гимнастерку, чтобы сойти за местного жителя. А бабушка «посотрудничала» с полицаями – выкупила своего мужа из лагеря для военнопленных, вместо того, чтобы «пиф-паф», всех расстрелять. Но 22 июня это не только трагедия народа, это еще и личная, почти бытовая история каждого, кто прикоснулся к войне. Если бы все погибли, не было бы ни нас с вами, ни моих семейных посиделок 22 июня. И никогда бы никто не рассказал о том, как все начиналось. Глазами отступающего солдата…
Вернуться назад