СМИ в корень

Кто побеждает в информационной войне

Андрей Быстрицкий - декан факультета коммуникаций, медиа и дизайна ВШЭ, председатель совета Фонда развития и поддержки клуба "Валдай"

Резюме: Россия не участвует в информационной войне. По той простой причине, что в реальности в мире идет не информационная, а настоящая мировая гражданская война.

Россия не участвует в информационной войне. По той простой причине, что в реальности в мире идет не информационная, а настоящая мировая гражданская война, в ходе которой перемалываются все идентичности — религиозные, национальные, этнические. В этой войне решается, какие системы ценностей будут сосуществовать и в какой иерархии, считает Андрей Быстрицкий, декан факультета коммуникаций, медиа и дизайна ВШЭ, председатель совета Фонда развития и поддержки клуба "Валдай".

Существует немало расхожих штампов, распространенных преимущественно в интеллигентской среде и связанных с крайне наивным пониманием современного мира вообще и России в частности. Один из этих умственных шаблонов заключается в утверждении, что Россия проигрывает в некой информационной войне, которая в последние годы ведется Западом во главе с США, причем особенно интенсивно после начала украинских событий. Интересно, что расхожее, якобы либеральное понимание, свойственное нескольким десяткам тысяч человек, проживающих преимущественно в крупных городах, двойственно трактует саму эту информационную войну: с одной стороны, настаивают "либералы", "агрессивную пропаганду" ведут именно российские СМИ, а "западные медиа всего лишь честно исполняют свой профессиональный долг", а с другой — все-таки идет война, то есть противоборство имеет место, и именно в нем Россия проигрывает. То есть войны как бы и нет, но тем не менее в ней есть и победители, и побежденные.

На мой взгляд, эта странность есть следствие некоторого недостатка понимания современного мира.

Собственно, мой тезис сводится к следующему: в наблюдаемой сегодня информационной конкуренции между различными типами медиа, так или иначе национально или территориально атрибутированными (российскими, американскими, английскими, европейскими, западными, азиатскими, китайскими и так далее), российские медиа никак не проигрывают. И никакого поражения в сложном процессе, называемом информационной войной, ни Россия, ни российские медиа не несут. А напротив, действуют успешно и добиваются довольно впечатляющих результатов.

Об этом, кстати, прямо говорят очень многие западные политики и аналитики. Цитат можно привести немало. Но для того, чтобы понять, почему известный успех сопутствует российским медиа вообще и российской политической журналистике в частности, стоит все-таки структурировать эту самую информационную войну.

Во-первых, где, в каком пространстве упомянутое противоборство происходит. То есть поговорить о том, что есть современное информационно-коммуникационное пространство, как оно устроено.

Во-вторых, понять, на каких фронтах война ведется, что, где и кто завоевывает, захватывает или отдает, если это война.

В-третьих, что это за мировое пространство вообще, в котором такие войны, как считают некоторые, возможны. Ведь любят у нас употреблять выражение, например, "сетевое общество", сводя его к системе социальных сетей, хотя на самом деле понятие сетевого общества возникло до всяких социальных сетей (Георг Зиммель фактически ввел такое понятие и даже использовал слово "паутина" еще на рубеже XIX-ХХ веков, хотя и до него о чем-то подобном писал Эмиль Дюркгейм — можно сказать, отец современной социологии). Так уж, кстати, создание социальных сетей стало не причиной, а следствием формирования сетевого общества.

Медиапространство: новые и старые медиа

Если и была когда-либо медиареволюция вообще, то сегодня в ней точно наступил брюмер, даже не термидор.

В новой информационно-коммуникационной среде установилась новая иерархия распространения информации, господствующее положение в которой занимают профессиональные СМИ, сумевшие интегрировать и переварить все последние достижения коммуникации.

Среди широкой публики, включающей в себя и многих государственных служащих, существует миф о том, что так называемые новые медиа, особенно социальные (то есть сети вроде "ВКонтакте" или Facebook), обладают каким-то особым могуществом и постепенно выигрывают информационное пространство у традиционных медиа. Полагаю, что это не так.

Начнем с того, что само определение и новых, и социальных медиа довольно относительно, к тому же все элементы, из которых эти медиа состоят, были и прежде.

В сущности, мой тезис, безусловно спорный, сводится к тому, что социальные медиа обогатили человеческую коммуникацию, но не изменили ее суть и не придали ей, коммуникации, новых сущностных качеств.

Можно сравнить социальные медиа с таким приспособлением, как экзоскелет, который сейчас используют в некоторых армиях мира. Экзоскелет, конечно, усиливает человека, позволяет ему поднимать бетонные блоки или прыгать метров на пять в высоту, но это количественно усиленная проекция того же самого человека. Автомобиль в отличие от экзоскелета куда как более качественно изменил жизнь.

Получается, что социальные медиа просто мультиплицировали кухню и сплетню, что само по себе интересно, но невольно наводит на мысль о неизбежном появлении новых луддитов — тех, кто сознательно минимизирует свое присутствие в социальных сетях, хотя бы из соображений безопасности. Потому что во времена фашистской оккупации Голландии или России в середине прошлого века поймать расклейщика листовок с информацией "Би-Би-Си" или Совинформбюро было не в пример труднее, чем сегодня вычислить какого-либо злобного юнца или старикашку, занятого скотским завистливым троллингом. Пример Сноудена или Ассанжа — всем наука.

И потому вопрос: а создание социальных медиа сопоставимо ли с изобретением колеса? Паровой машины? К примеру, ядерная энергия оказалась важной прежде всего с точки зрения военной угрозы. Так, она позволяет, с одной стороны, разным странам вроде Северной Кореи вытворять разные фокусы, а с другой — является важнейшим элементом взаимного сдерживания. Но вот в экономической жизни ядерная энергия не сыграла такой уж важной роли. Не являются ли социальные медиа своего рода ядерной энергетикой? Вроде бы волнующая вещь, великая совершенно, но не очень работающая. Та же космонавтика — потрясающе, конечно, но фактически человечество отказалось от этого. Зато ведет себя совершенно скотски на Земле. Айзек Азимов написал роман "Конец вечности" — роман о выборе между управлением временем и космическими полетами. Забавно, что, согласно автору, ядерная энергия — актив, который то используется, то нет. Но еще важнее гениальная шутка Эйнштейна о том, что после третьей мировой войны четвертая будет вестись палками и камнями.

То есть социальные медиа никак не устраняют основные угрозы — жуткие войны, жажду власти, подлость. Впрочем, этого от них я и не ждал.

Вот, например, нужны ли социальные медиа новому государству ИГИЛ ("Исламское государство Ирака и Леванта")? Ну да, наверное — раздать картинку казни журналиста Фоули. Но для управления и мобилизации автомат и убежденность сподручнее.

Итак, чтобы разобраться в воздействии социальных медиа, можно вычленить несколько шкал и попытаться окинуть общим взглядом изменения последних лет.

Если взять политическую жизнь общества, то существенного влияния социальные медиа не оказали. Это можно утверждать с уверенностью. Последние исследования показывают, что повсеместно телевидение и радио (понимаемые вполне традиционно) — куда как более мощный инструмент влияния на общество, чем социальные сети. Так, согласно исследованию "Евробарометра", самым интегрирующим Европу СМИ остается радио вне зависимости от того, какими средствами оно распространяется. И в России, и в Европе, и в США, согласно исследованиям самых различных служб (от "Арбитрона" и ТНС до ВЦИОМа и "Левада-центра"), главным источником информации и новостей остается телевидение. На круг — около трех четвертей населения пользуется именно ТВ для получения информации.

Иными словами, человеческое поведение куда более стабильно, чем кажется. Так, события на площади Тахрир в Каире — там был отключен интернет — в основном объяснялись мобилизующей ролью муллы и мечети. А в Стамбуле (в Турции во время волнений были заблокированы социальные сети) основными мобилизующими институтами были студенческие организации и профсоюзы.

В 1848-1849 годах в Европе вспыхнул целый пожар революций. А тогда не было не только интернета, радио и телевидения. Выходило некоторое количество газет, а почта доставлялась преимущественно на лошадях.

Когда рушился Советский Союз, миллионы москвичей выходили на улицу, не имея не только никакого твиттера, но даже сколь-нибудь свободного телевидения и радио. При всей вовлеченности нынешних жителей столицы в соцсети оппозиции собрать больше десятка-другого тысяч не удается. А средние показатели вообще скромные.

Есть и другие примеры, довольно внятно рисующие происходящее. Мне уже доводилось писать, что и ополченцы на Украине, и военные в Таиланде в критические минуты атакуют вовсе не квартиры блогеров и их серверные, а теле- и радиостанции.

То есть социальные медиа не могут собой подменить массовидные СМИ. И наверное, потому, что социальные медиа в значительной степени дробят общество и не создают эффекта эксплозии. Конечно, Facebook имеет аудиторию большую, чем у любого телеканала. Но эта аудитория разбита, как правило, на маленькие сегменты. Блогер, имеющий 100 тыс. подписчиков, получает, как правило, совсем немного перепостов, так что волна очень быстро затухает. И хотя таких волн много, когеренции среди них нет.

Таким образом, объем общего для всех актуального знания о происходящем, распространяемого социальными медиа, очень невелик. Те или иные наборы представлений и фактов циркулируют преимущественно среди сравнительно небольших, фактически субкультурных общностей, сформированных как ответвления социальных сетей.

Есть, конечно, обстоятельства, которые необходимо учесть. И эти обстоятельства хоть и не критичны для высказываемого мною представления о роли социальных медиа, но все же их необходимо принимать в расчет, поскольку они существенны.

Первое — соотношение доверия и ответственности в социальных медиа. Конечно, это общая проблема коммуникации. Собственно, ложь появилась именно благодаря коммуникации, особенно письменной. И не зря Сатана — отец лжи.

Но социальные медиа обострили необыкновенно эту ситуацию. Объем недостоверного, полу- или прямо лживого огромен. Справиться с этой проблемой не представляется возможным. Более того, чем выше потребность в точной и достоверной информации, тем более высок уровень вранья.

Второе — исключительно упрощенный доступ к различного рода базам данных, библиотекам, собраниям сочинений и так далее. Возможно, хотя это вообще достижение новой информационно-коммуникационной среды (интернета), оно является одним из самых существенных качественных проявлений.

Социальные медиа предоставили уникальную возможность распространения вообще-то качественного знания. Но природа человека умело сделала социальные медиа прежде всего способом раздачи поразительного интеллектуального мусора. В результате общая структура потребления человеком качественного знания практически не изменилась.

Третье — решительное изменение моделей потребления контента. Причем новые модели потребления контента сравнительно независимы от метода создания его самого. Просто появилось то, что ранее технически было крайне затруднено: многократное перераспределение контента, отложенное потребление, возможность формирования собственного информационного профиля и так далее. Конечно, в той или иной форме все эти явления были и прежде: например, можно было собирать досье из газетных вырезок или записать полюбившуюся программу на видеомагнитофон, но, конечно же, масштабы и возможности нынешней системы распределения контента несопоставимы с прежними.

В общем, на мой взгляд, развитие медиа перешло в эволюционную и некоторым образом управляемую стадию. Потому что в мире медиа вновь установилась иерархия. На вершине — профессиональные медиа, производящие львиную долю контента, внизу — сложная и крайне дробная система дополнительного распределения контента среди пользователей социальных сетей. То есть, говоря о социальных медиа, фактически мы имеем дело, повторю, с технически совершенными структурами, роль которых сводится тем не менее к обеспечению давно сложившихся типов коммуникации. Конечно, следует понимать, что за последние десять лет профессиональные СМИ мутировали, сумели освоить все достижения новой информационно-коммуникационной среды, превратились в симбиоз новых технологий коммуникации и создания контента.

Как писал Мануэль Кастельс, "изменились не виды деятельности человечества, а технологическая способность использовать в качестве прямой производительной силы то, что отличает человека от других биологических создании?, а именно способность обрабатывать и понимать символы".

Фронты войны

Когда говорят об успехах или поражениях в пресловутой информационной войне, то как минимум надо разделить фронты, на которых идет борьба. Например, географически или же по типам информационных источников.

Если говорить географически, то вот некоторое сопоставление положения дел в России и США. Американское общество практически не доверяет своим медиа. Во всяком случае, если поверить "Гэллапу", то с 1994 года доверие к телевидению упало с 36% до 22%, а газетам — с 30% до 18% в 2014 году. Интернет же стартовал с показателя 21% и к 2014-му достиг 19%. Характерно, что более или менее сбалансированными свои медиа считают 34%, слишком либеральными — 44%, слишком консервативными — 19%. В переводе на человеческий язык это означает, как ни странно, глубокое несовпадение ожиданий аудитории с тем, что ей предлагают медиа. Я бы обратил особое внимание на 44% американцев, которые полагают свои СМИ слишком либеральными. Чуть ниже мы к этому вернемся, поскольку, на мой взгляд, это весьма существенный показатель.

В России же, напротив, наблюдается своего рода консенсус. По данным того же "Гэллапа", 76% российского населения считают российские медиа в освещении событий, например, на Украине довольно надежными. Характерно, что негосударственные медиа полагают заслуживающими доверия всего 30%, а западные — аж 5%. Положим, конечно, что эти показатели являются не более чем индикаторами для размышления, но все же довольно важными и интересными.

Но еще важнее эти же показатели с разбивкой по социально-образовательным показателям. Так вот, молодежь России ничуть не лучше и не хуже тех, кому за 60. И среди тех, кому от 15 до 44, и среди тех, кому за 60, практически нет различий в степени доверия: в первом случае — 74%, во втором — 75%. Только лишь среди тех, кто протянул более 45 лет, но еще не дотянул до 60, поддержка и доверие выше — аж 80%. Конечно, эти показатели были получены во время и по поводу освещения событий на Украине. Но они никак не противоречат иным данным иных организации.

Проще говоря, российское общество довольно сплоченно и едино в отношении к источникам информации. Иными словами, на внутреннем фронте никакого проигрыша нет, а есть исключительно выигрыш. И по существу, и в сравнении с иными странами.

Конечно, можно сказать: это внутри, а вот что снаружи, как российская точка зрения проявляется на мировом информационном рынке?

Но ведь и тут ситуация вовсе не дурна. И это при учете такого простого обстоятельства, что Россия располагает весьма скромным набором международных СМИ, вещающих хотя бы на английском.

Тем не менее расхожим, общим мнением, высказываемым на самых авторитетных международных политических форумах, стало утверждение, что российские СМИ выигрывают информационную войну. Так, на форуме в Аспене (конференция Аспенской стратегической группы, в которую входят наиболее влиятельные американские эксперты.— "Власть") и Анджела Стент (бывший советник по России президента США.— "Власть"), и Стивен Хэдли (бывший советник по национальной безопасности президента США.— "Власть") вполне внятно это утверждали, более того — сетовали на малую эффективность СМИ тех же США. Конечно, в этих утверждениях немало лукавства от стремления скрыть некоторое удивление от восприятия мировой общественностью положения дел в мире до банального желания усилить финансирование некоторых средств массовой информации. Конечно, сами по себе российские СМИ в международном информационном пространстве имеют не самый высокий индекс цитирования. Но тут важнее другое: российские медиа оказались фактически одним из самых существенных оппонентов, хотя подчас оппонирование идет в скрытом виде. Наиболее яркий пример даже не Украина, а Сирия, освещение событий в которой оказалось в своего рода четырехугольнике, образованном СМИ США, СМИ Западной Европы, СМИ арабского мира и российскими. Например, выяснилось, что именно российские СМИ — как сугубо международные, так и преимущественно внутренние — смогли фактически задать тон, который позволил изменить повестку дня в дискуссии о химическом оружии Сирии и его применении. Внятный рассказ об особенностях сирийской оппозиции, трезвое описание ее морального состояния, внутренних противоречий в конце концов возобладал. Конечно же, я далек от наивного утверждения, что это произошло только благодаря российским СМИ, но то, что их вклад в это дело существенен, не вызывает сомнений, причем не только у меня.

Не менее важно отметить азиатско-тихоокеанский информационный рынок, особенно индийский. При всей скудости ресурсов, направляемых на поддержку медиа, вещающих тем или иным способом в этом регионе, можно просто изумляться эффективности отечественных СМИ. Конечно, тут играет известную роль общее умонастроение в регионе, но когда читаешь, например, Asian Times, то мало сомнений в том, что авторы этого гонконгского издания внимательно следят за тем, что за информацию производят в России.

В общем, я с трудом могу указать рынок, на котором российская информация не потребляется активно и не является существенным компонентом в информационной дискуссии.

Почему так

В начале статьи я упоминал известную наивность некоторых российских интеллектуалов, склонных к упрощению реальности, причем злокачественному.

И природа этого упрощения то ли в нежелании, то ли в неспособности принять во внимание очень серьезные изменения, которые на наших глазах происходят в мире.

Основа этих изменений, кстати, технологическая, отчасти информационно-технологическая. Как я уже отмечал выше, сетевое (и глобальное!) общество возникло до всяких социальных сетей. Основу этой глобальности в развитии, конечно же, составили электронные коммуникации. Интернет — это лишь позднее и заласканное дитя коммуникационной эволюции. А эта эволюция привела к тому, что мировая система стала функционировать в режиме реального времени, в режиме онлайн. Основу, конечно, составил телеграф, но затем он существенно развился в радио, телевидение, наконец, в интернет.

И именно эти достижения сделали нынешнюю позицию российских СМИ довольно уникальной. И это следствие вовсе не каких-то нечеловеческих талантов российских журналистов, а одного обстоятельства, но обстоятельства весьма важного: сегодняшняя Россия находится в состоянии формирования своей политической российской нации, в то время как страны западного мира переживают совершенно иную стадию своего существования.

Ключевое слово тут — "идентичность". Под идентичностью я понимаю процесс, в котором человек осознает себя как некоторую укорененную в истории уникальность, как ответ на вопрос "кто я такой в мироздании?". Причем персональный ответ.

Позволю себе довольно протяженную цитату из Мануэля Кастельса, весьма вдумчивого аналитика современных информационно-политических и информационно-социальных процессов:

"Политические системы охвачены структурным кризисом легитимности, периодически сотрясаются скандалами, существенно зависят от освещения в средствах массовой информации и личностных качеств лидеров, становясь все более изолированными от граждан. Общественные движения обнаруживают тенденцию к фрагментации, локальности, узкой ориентации и эфемерности, либо погружаясь в свой внутренний мир, либо вспыхивая всего на мгновение вокруг популярного символа. В мире, где происходят столь неконтролируемые и беспорядочные изменения, люди склонны группироваться вокруг первичных источников идентичности: религиозных, этнических, территориальных, национальных. Религиозный фундаментализм — христианскиий, исламский, иудаистский, индуистский и даже буддистский (что едва ли не выглядит терминологическим нонсенсом) — стал, вероятно, самой внушительной силой, обеспечивающей личностную безопасность и коллективную мобилизацию в эти беспокойные годы. В мире, пронизанном глобальными потоками богатств, власти и образов, поиск идентичности, коллективной или индивидуальной, приписанной или сконструированной, становится фундаментальным источником социальных значений. Это не новый тренд, ибо идентичность, особенно религиозная и этническая идентичность, лежала у корней значения с начала человеческого общества. Однако в исторический период, характеризуемый широко распространенным деструктурированием организаций, делегитимизацией институтов, угасанием крупных общественных движений и эфемерностью культурных проявлений, идентичность становится главным, а иногда и единственным источником смыслов. Люди все чаще организуют свои смыслы не вокруг того, что они делают, но на основе того, кем они являются, или своих представлений о том, кем они являются. Тем временем, с другой стороны, глобальные сети инструментального обмена селективно подключают или отключают индивидов, группы, районы, даже целые страны согласно их значимости для выполнения целей, обрабатываемых в сети, в непрерывном потоке стратегических решений. Отсюда следует фундаментальный раскол между абстрактным, универсальным инструментализмом и исторически укорененными партикуляристскими идентичностями. Наши общества все больше структурируются вокруг биполярной оппозиции между сетью и "я"".

Должен заметить, что упомянутая сеть вовсе не Facebook и не "ВКонтакте".

Так что нам надо бы сделать некоторый вывод о понимании западного общества и о воздействии на него информации. Строго говоря, получается, что нам необходимо выделить три сегмента и все три будут внутренне разделены.

Во-первых, элиты. Они расколоты очень сильно: и в Западной Европе, и в США. Возвращаясь к разговору о пресловутой информационной войне, видно, что она стала мощнейшим катализатором внутриэлитной дискуссии. Один из видных европейских политиков согласился со мной, что сегодня важнейший вопрос, который решает, во всяком случае, элита Европейского союза, можно было бы сформулировать как вопрос "14 или 38?". То есть что за модель может описать конфликт, развившийся из-за событий на Украине? Если 14, то есть 1914 год, то тогда дело обстоит неплохо, поскольку в целом Первая мировая война была своего рода недоразумением. Если же 38, то есть 1938 год, то тогда ситуация куда хуже, куда опаснее, масштабы развивающегося конфликта могут стать чудовищными, витально важными для самого существования цивилизации. Но ведь сама постановка вопроса имеет основание именно в проблеме идентичности. Именно потому ложны утверждения об изоляции России, о ее каком-то проигрыше в информационной войне. Именно активная информационная политика России и дает основания элитам западного мира стремиться максимально интенсифицировать контакты для того, чтобы идентифицировать ситуацию, современную Россию и самое себя. И раскол в элите Запада пролегает ровно между теми, кто сомневается в типологии действующих в мире идентичностей, и теми, кто почему-то считает, что эти идентичности нам даны чуть ли не от века и будут сохраняться в неизменном виде. Любопытно, что многие современные российские либералы наотрез отказывают собственной стране в возможности и нового самопонимания, и нового глобального осмысления мира.

Во-вторых, собственно западное общество, которое расколото довольно сильно. Упомянутые 44% американцев, которые считают свои медиа слишком либеральными, неплохо коррелируют с миллионными демонстрациями в Париже против однополых браков. Дело совсем не в том, хороши или плохи эти браки. Дело именно в идентичности. Люди ищут ответ на вопрос: а кто мы? Откуда и куда идем? И потому Марин Ле Пен, согласно последним опросам, оказывается второй в президентской гонке во Франции (и это во втором туре — в первом может всех обойти). А она ведь довольно правый, едва ли не радикальный, деятель. И вот тут срабатывает то, о чем пишут многие западные аналитики: образ нынешней России консолидировал многие правые, националистические политические партии. Для них, как ни странно, новая российская, пока только возникающая самоидентификация, нацеленная на консолидацию на основании сравнительно консервативных ценностей, оказывается востребованной, а для некоторых правых европейских политиков — даже модельной. Именно поэтому существует раскол в восприятии России. Да, конечно, сегодня большинство, к примеру, западноевропейцев критически и с опаской относятся к Российской Федерации. Но все же это далеко не все и далеко не все.

Кстати, когда писался этот текст, не были еще известны результаты выборов в Греции. Исход этих выборов (риск прихода к власти левых) весьма серьезно беспокоит западный истеблишмент, который одновременно и пугает греков угрозой выхода из Евросоюза, и завлекает их различными преференциями. Но самый кризис в Греции, приведший к досрочным парламентским выборам, есть ровно и кризис идентичности, и следствие глубокого раскола элиты. Таким образом, даже только возможная победа Алексиса Ципраса (СИРИЗА, радикально левые) иллюстрирует глубокую драматичность нынешнего состояния мира и сравнительно низкую сплоченность греческой части западного общества.

В-третьих, наконец, мы имеем дело с медиа западного мира. По моему мнению, это совершенно отдельный субъект, хотя, конечно, тесно связанный и с элитами, и с широким обществом. Руководство западных медиа в большинстве настроено несколько левовато, правозащитно и слегка лицемерно. Именно потому во многих странах при полном господстве в СМИ преимущественно левых последователи покойного голландца Пима Фортейна имеют поразительные показатели. Конечно же, можно много рассказывать о терпимости, но когда политика зарезал исламист или в маленьком английском городке годами происходят изнасилования приезжими местных девушек, то несколько уклонистская и лицемерная позиция ведущих СМИ, склонных замазывать природу конфликта, вызывает раздражение у существенной части населения. Знаменитая фраза Ангелы Меркель о крахе мультикультурализма взялась ровно из того, что новой, приемлемой идентичности для новой, объединенной Европы не возникло.

И потому главный выигрыш российских СМИ в текущей ситуации в том, что они преподносят Россию как страну новой идентичности, нового баланса между глобальностью и национальной особенностью. И потому все три упомянутые сферы — элитная, общественная и медийная — при всей своей перемешанности вынуждены на это реагировать. Украинские события стали всего лишь катализатором этого процесса, обострили его, но процесс начался раньше — возможно, даже до распада СССР.

Тот же Кастельс пишет: "Важно, что фундаментализм, будь он исламским или христианским, распространился и будет распространяться в мире в тот самый исторический момент, когда глобальные сети богатства и власти связывают узловые точки и представителей глобальной элиты, одновременно обрывая связи и исключая большие сегменты обществ, регионы и даже целые страны. Почему Алжир, одно из самых модернизированных мусульманских обществ, внезапно повернулся к своим фундаменталистским спасителям, которые стали террористами (как и их предшественники — антиколониалисты), когда у них отняли их победу на демократических выборах? Почему традиционалистские учения папы Иоанна Павла II находят неоспоримый отзвук среди обнищавших масс "третьего мира", так что Ватикан может позволить себе игнорировать протесты феминистского меньшинства в нескольких развитых странах, где именно прогресс права на аборты уменьшает число душ, нуждающихся в спасении".

Вопрос был задан не вчера, но ответ с тех пор не изменился: суть дела в том, что глобализм не позволяет личности ответить на вопрос об идентичности, глобализм как бы затирает личность. В сравнительно недалеком прошлом личность существовала в малом мире, люди жили в системе множества иерархий. Двести лет назад человек мог быть успешным поэтом (или мясником) в небольшом африканском городке и чувствовать себя счастливым ничуть не менее, чем такой же поэт (мясник) в соседнем городке. Сообщества обоих городков были самодостаточны и комфортны для личностной самореализации поэтов. То есть мир состоял из множества социально-иерархических пирамид. Сегодня же пирамида одна. И именно недостаток пространства для личности и есть ответ на вопросы Кастельса. Сетевое общество коварно.

Реймонд Барглоу указывает на следующий парадокс: в то время как информационные системы и сети увеличивают человеческие силы в организации и интеграции, они одновременно подрывают традиционную западную концепцию сепаратного, независимого субъекта: "Исторический сдвиг от механических технологий к информационным помогает подорвать понятия суверенности и самостоятельности, понятия, которые давали идеологическую основу для индивидуальной идентичности с тех пор, как греческие философы выработали концепцию более двух тысячелетий назад. Короче, технология помогает разрушать то самое видение мира, которое она в прошлом лелеяла".

Кризис куда серьезней противостояния Запада с Россией по поводу Украины. Он касается положения человека в современном мироустройстве. И этот человек сейчас информационно жаден. Он ищет ориентиры и опоры. Мы, я имею в виду нас, людей России, не должны быть провинциальны в восприятии мира. Центра больше нет, а значит, нет и периферии. Во всяком случае, такова тенденция.

Иными словами, никакой информационной войны Россия не проигрывает, хотя бы потому, что в реальности в мире идет не информационная, а настоящая мировая гражданская война. В нее втянут уже практически весь мир. Война эта, слава богу, вялотекущая, сравнительно малой интенсивности, но тем не менее настоящая. В этой войне решается, каким образом в рамках сетевого мира (не путать с социальными сетями) сложатся наши идентичности и наши отношения, какие системы ценностей будут сосуществовать и в какой иерархии. В ходе этой мировой гражданской войны перемалываются все идентичности — религиозные, национальные, этнические, да какие угодно. А вот что возникнет — вопрос.

Но вот что внушает доверие.

Нынешняя мировая гражданская война закончится миром — или мира не будет. Так что война есть мир.

| Коммерсант-Власть