«Пермь-36. Правда и ложь» - Как эсэсовцы, каратели и уголовники стали политзаключёнными — глазами очевидца

Предисловие

Сегодня очень много говорят о репрессиях в СССР, о несвободе, о диссидентах, о чем угодно, лишь бы выставить советский период в крайне негативном свете. В частности на территории Пермского края действует так называемый музей истории политических репрессий «Пермь-36», который именуется теперь как «территория свободы». Экскурсоводы рассказывают о страдавших там диссидентах, которые сидели за свои убеждения. Всё это представляется таким образом, будто сидело чуть ли ни полстраны, а другая половина их охраняла, и все вместе они ненавидели советскую власть. Настало время разобраться в возникшей ситуации и расставить все точки над и. Пора сделать шаг к тому, чтобы не проклинать или восхвалять прошлое, а понять его.

В борьбе за сохранение исторического достоинства, которая является одним из направлений деятельности движения «Суть времени», с 22 ноября 2012 года мы начинаем публикацию серии статей «Пермь-36. Правда и ложь», посвященных деятельности АНО «Пермь-36» и общества «Мемориал» в Пермском крае. Материалы будут публиковаться два раза в неделю на официальном сайте Пермского регионального отделения движения «Суть времени» http://eotperm.ru.

Кто на самом деле сидел в Пермском крае по политическим статьям? За что, по каким именно статьям они сидели? Каким был быт заключенных? В чем отличие уголовной зоны от «политической»? На эти и многие другие вопросы вы найдете ответы, ознакомившись с представленными публикациями.

Основную часть материала составят интервью с бывшими сотрудниками исправительных колоний Пермского края, записанные членами движения «Суть времени» осенью 2012 года.

Открывает нашу серию публикаций материал под названием «Как эсэсовцы, каратели и уголовники стали политзаключёнными — глазами очевидца» — интервью с Терентьевым Анатолием Алексеевичем, полковником МВД в отставке, который с 1972 по 1975гг. был куратором исправительной трудовой колонии №36 по линии МВД.

Таким образом мы хотим представить альтернативную точку зрения, которая все время замалчивалась. Мы намерены воплотить в жизнь свободу слова, о которой так много говорят «правозащитники» и поставить ее во главу угла.

Завершающим публикации мероприятием станет круглый стол с непосредственными участниками событий давних лет «Пермь-36. Правда и ложь».

Часть 1.
Как эсэсовцы, каратели и уголовники стали политзаключёнными — глазами очевидца

Терентьев А.А. 72-75гг.- куратор исправительной трудовой колонии №36 по линии МВД

Когда в июле этого года в газете «Аргументы и факты» (вып. №30 от 25 июля 2012г.) было опубликовано интервью с бывшим сотрудником 36-ой колонии Владимиром Кургузовым, где тот обвинил музей в искажении истории, утверждал о вполне сносных условиях содержания заключённых, на Ольгу Волгину, журналистку подготовившую материал, и редактора газеты М.Б. Масленникову обрушился шквал обвинений. Из наиболее ярких обвинений можно привести высказывание Нины Соловей, программного директора Международного гражданского форума «Пилорама 2012»: «Давать интервью вертухаям, брать это интервью и все это опубликовывать — верх мерзости, и гореть им вместе с этой газетенкой в аду…», а также публикацию Любови Соколовой «АиФ дурно попахивал, теперь – откровенно воняет», где та также потребовала исключения М.Б. Масленниковой из союза журналистов за, как ей показалось, «проплаченность» интервью бывшего руководителя контролёров (надзирателей) колонии Пермь-36.

Мы решили также попробовать разобраться в ситуации и предоставить слово работникам колонии и лицам, по службе долга бывшими свидетелями, работы колонии Пермь-36 и других аналогичных колоний. Мы встретились с Терентьевым Анатолием Алексеевичем, полковником МВД в отставке. Наш собеседник с 1972-го по 1975-ый год был куратором исправительной трудовой колонии №36 по линии МВД.

Корреспондент: Анатолий Алексеевич, расскажите о вашем отношении к музею истории политических репрессий «Пермь-36».

Терентьев: Полгода назад я был в краевом архиве. Искал материалы по своему репрессированному деду, нашел. И вдруг на стеллаже этого архива увидел книжку. Смотрю – о колонии «Пермь 36», составитель «общество Мемориал». Я взял, полистал… Ну, враньё и враньё! Я к знакомой обратился: «А кто автор?» А есть, говорит, у нас в архиве молодой парень. Я говорю: «Нельзя ли мне с ним встретиться?» Конечно, говорит. Пригласила. Я ему говорю: «Молодой человек, скажите, пожалуйста, у Вас образование какое?» А он чуть ли не историк, сотрудничает с «Мемориалом». Я говорю: «То, что вы написали в книге, это – враньё!» Он: «Почему враньё! Чем Вы докажете?!» Я говорю: «Милый мой, я являлся лейтенантом, когда открылась колония в 72-м году. В Сканинском отделе РОВД, я лично курировал эту колонию, будучи еще в звании лейтенанта – приезжал туда в течение трёх лет и решал насущные вопросы, связанные с жизнью этой колонии».

А для него, по-моему, это было, хоть бы что… Зацикленные они там в «Мемориале». Эти ребята какие-то слухи собирают, а потом это на Западе публикуют. Мы живые свидетели того, что к нам ни разу никто из «Мемориала» не обратился и не сказал: «Мы за объективное освещение истории «Пермь-36», где отбывали «инакомыслящие», – как они говорят, – «Давайте, ребята, поделитесь, как вы это всё воспринимали». Никто!

Живой начальник колонии здесь живёт, бывший начальник оперчасти здесь живёт, командир роты, охранявший это подразделение, Тереньтьев, который являлся куратором, и еще найдется целый ряд… Ни к кому, ничего! Вот, собирают какие-то сплетни.

Смотрел буклеты «Пермь-36», их публикации в газетах. Какие-то полосатые робы, какие-то кандалы, какие-то ботинки, непонятно откуда, какая-то колючая проволока, какие-то миски из нержавейки. Ну, слушайте, надо было перед тем, как спонсоры приедут, ещё и колодки для рабов из Африки привезти – сказать, что это тоже относится сюда же! И такую ерунду говорят: что там «гибли», «умирали» и прочее. Да, сотрудники, народ вокруг, порой хуже ели, а они еще кочевряжились при этом, объявляли голодовки, потому что, видите ли, им что-то не понравилось.

Пишут про «узников совести» каких-то. А большая часть тех, кто там содержались это бывшие полицейские, это власовцы, это бывшие украинские националисты, например, Овсиенко, который просто лютой ненавистью ненавидит евреев и коммунистов. Это белорусские «ребята», которые помогали немцам на оккупированных территориях, это «ОУНовцы» (организация украинских националистов – прим. корр.), это те, которые воевали в составе дивизии СС «Галичина», это те, которые воевали в составе «Ваффен СС», «Лесные братья» были со всех республик (латыши, литовцы, эстонцы), солдаты, осужденные за воинские преступления.

Василь Овсиенко – украинский националист, бывший заключённый 36-ой колонии

Был, например, такой Абанькин. Дед у него был контрадмиралом. Призвали его в армию и отправили служить в Германию. И этот негодяй решил уйти за границу. Ушел, а там его полицейские взяли. Им солдат не нужен, и он заявил, что он «по политическим мотивам». Да кого там! Из него политик, как из меня Майя Плисецкая. Вернули. И этот Абанькин стал диссидентом! На него ссылались в газетах, Ковалёв Сергей говорил, что это «правозащитник». А на самом деле – чистый дезертир, который удрал из армии.

Были в колонии и чистые уголовники. Вот, Григорьев, например. Не хотелось им на уголовных зонах сидеть, они что делали: на тумбочках или в камере, где сидели, рисовали на листке бумаги фашистские знаки, либо призывы: «Долой КПСС» и прочие. Ну, следователи их пытались журить: «Вы что делаете, какой там «долой»? Сидишь ты, уголовник, уже 10-15 лет». А ему надоело сидеть, он, зная понаслышке, что в этих колониях сидится легче, говорил: «Да, я противник!» Ну, давали такому противнику 3 года, потому что он ведь не в себе это хранил, он всем рассказывал, какой он противник власти. А тогда была 70-я статья, «антисоветская агитация и пропаганда». Чтоб он не пропагандировал, ему – на, сиди, потому что ты еще в среде уголовной начнешь орать, к массовым беспорядкам призывать, вот и сиди.

И они всё это называют лагерем «политических». Но как их поддерживают! Я вот посмотрел, приезжает Лукин, уполномоченный по правам человека на «Пилораму», и даёт интервью из камеры. Дурачок он просто, неумный он человек! В камеру залез, на шконку и даёт интервью! Ведь личных-то камер за зэками не было, они постоянно менялись, и он свою драгоценную задницу мог посадить на шконку, где сидел каратель, который убивал евреев! Они орут, что они против «сталинизма» боролись. И Лукин приехал и рассказывает: «Вот они, борцы с тоталитарным режимом». Это про эсэсовцев, которые ненавидели евреев и уничтожали их всех поголовно. Нет, это были «борцы», оказывается, за то, чтобы была справедливость! Все эти высланные бывшие эсэсовцы отсидели в большинстве своём в таких лагерях. Сванидзе в своих передачах кричит: «Вот, прибалтов выселяли!» А что, их награждать нужно было, за то, что они евреев уничтожали? За то, что они убивали коммунистов, убивали детей без разбору. Столько в личных делах было написано этой гадости, которую они творили, и невольно возникал вопрос – а жизнь-то зачем подарили? Да за информацию, за то, что они своих сдавали десятками и сотнями, за это в том числе им, наверное, жизнь и дарили. А евреев они ненавидели просто, да мало в колонии кто с ними общался, они жили отдельной кастой.

А я бы Лукину, Ковалеву, Марголиной предложил бы приехать в те колхозы, которые раньше рядом с колонией были, и чтобы Ковалёв выступил. Сказал бы: «Я тот человек, который боролся за то, чтобы вы в таком дерьме оказались. Вы оказались без работы, вы оказались без пенсий, вы оказались нищими, необеспеченными медицинской помощью, вы оказались неугодны, ваши дети не могут учиться. Вот, все те плюсы, о которых вы мечтали, чтобы избавиться от тоталитарного режима». Так бы и начал. А Лукин бы с Марголиной продолжили: «А мы боремся за те права, за которые боролся Сергей Адамович Ковалёв». Интересно, подняли бы их на смех или на вилы?

Интересно еще, почему Лукин, «защитник прав человека», ни разу не был на севере Пермской области, где люди брошены на произвол судьбы в посёлках и леспромхозах. Умирают, выживают… Нет, и Марголина туда не ездит, не рассказывает о «нарушенных правах человека».

Я в 92-ом принимал участие в освобождении последних 11 шпионов. Пьяный Ельцин подписал указ об «амнистии» шпионов. Про это ещё фильм сняли Свердловская и Пермская киностудии, и я там тоже попал в кадр. Смысл таков: приехали эти «бывшие», которые сидели в 35-й колонии, открыли мемориальную доску. Я принимал участие со стороны Управления. Церемонии, встречи тех, которые сидели – половина из них пьяные приехали, как урки какие-то. И 11 шпионов, которых отпускают. Приехали вторые советники посольств – это шпионы официальные, курирующие разведку внутри другой страны. Я их принимал – меня послали: «Ты с ними быстрей договоришься». Вы бы посмотрели, с каким «лизоблюдством», каким «чинопочитанием», «эти» … перед ними все изогнулись. А я сказал: «В моем присутствии говорить только на русском языке, без всяких «братаний-целований-обниманий» – официальная часть. Вы присутствуете при подписании объявления об амнистии, порядок будет соблюдён, каждый распишется в акте постановления об амнистии, будет дано время на сборы вещей и прочее. Вы при этом присутствуете как представители другого государства, а не потому, что вы тут приехали охать и ахать. Только на русском языке, через переводчиков общаться. Понятно?» Так они пришли – и давай – по-английски хреново говорили (хоть и шпионы, но наши ведь граждане) – пытались коверкать слова, а эти их сразу же осаживали: «Говорить по-русски!» И они – сразу по-русски.

Корреспондент: А шпионы были из какой колонии?

Терентьев: Освобождали их из 35-й. В 35-ой, 37-ой эта публика сидела. Но освободили… А каким они ядом дышали! Они нам: «Мы только к власти придём, мы вас всех перевешаем». Был такой негодяй, Петров. Мы с ним как-то разговаривали, и он в присутствии людей сказал: «Да мы вас, коммунистов, да мы вас всех!..» Ну вот, их одним чохом, пьяный президент – бах… Они нанесли убытку ни на одну сотню миллионов рублей, сдавали секреты, военные в первую очередь, и, ура – пьяный Боря подписал – поехали. И ни один из них в России не остался.

Корреспондент: Ваши противники из музея «Пермь-36» всё-таки конструируют некую реальность и апеллируют к чему-то, что они называют «фактами». Вот, они говорят, что «Пермь 36» – это был практически «Аушвиц», показывают фильмы на эти темы. На экскурсиях говорят, что над заключенными издевались, что в душевых люди мылись, а потом воду выключали, и заключённым приходилось в пене идти обратно. Это всё неправда?

Иллюстрация из музея Пермь-36. Таким представлено содержание заключённых в колонии

Терентьев: Когда нечего говорить, то «ложь во благо». На каждом шагу врут. Ведь приезжала прокуратура, отовсюду приезжали, на свидания приезжали. Были бы какие-то такие нарушения – сразу бы раскрылось.

Интересная тактика. Откуда уходила вся информация? Они распределяли роли, вот евреи, «правозащитники», Ковалев и прочие. Они говорят: «Нынче ты объявишь голодовку, будешь голодовать пять дней, всё – пиши». Он пишет: «Я объявляю голодовку», – называется самый незначительный предлог, вот «голодую и всё». В связи с тем, что такая-то дата, или кто-то на него косо посмотрел, либо еще что-то. В это время к другому приезжают на свидание (ведь никто же их свиданий не лишал), и они на свидании шепотом: «А у нас такой-то голодует, бедолага такой». Тот уезжает со свидания и «стук-стук» в «соответствующие»: «Там, в 36-й, голодует бедолага», а если двое, значит, их «мордуют». Ну, с «голодующим» что еще делать? Его «унижают», «оскорбляют» и прочее. А им оказывается медицинская помощь, помещают в стационар, врач за ним наблюдает, чтобы не дай бог.

У всех расписано, все знают о том, что графики составляются, кто за кем голодает. И опять: «Да что такое – в тот раз голодовали, в этот голодуют! Это караул, безобразие!» Раз – на Запад, с Запада говорят: «Вот, в такой-то колонии голодовали на той неделе» и подробно, как «унижают», как что. Будто сами там были. Ну, это враньё просто. Это геббельсовский принцип пропаганды – ври больше, а вдруг поверят.

Корреспондент: а как они распределяли указания? У них был какой-то центр?

Терентьев: Конечно! У евреев был свой раввин, Вутка. Они изучали еврейский язык, всё было разрешено. Но это же «страшный режим»! В 37-й колонии (я там знаю начальника оперчасти) даже китайский язык изучали. Английский – это в порядке вещей. Которые разведчики попались (кто на бабах попался, кто-то пытался перейти, и даже переходили к американцам, а потом возвращались, вкусив эти прелести), те английский разговорный практиковали. Значит, эти евреи еврейский изучали, потому что собирались потом в Израиль уехать. Вот, какие были «сатрапы» в колонии, не давали ничего! Ужас! За каждым, ехавшим в колонию, несколько чемоданов книг было.

А все эти музейные экспозиции… Был у меня один знакомый, солдат. Он приехал с экскурсии «Пермь-36», на которую их возили, и говорит: «Ой, мы были там, это такой лагерь был, это страх божий, там людей гнобили!» Я внимательно слушаю: «Да, точно, ага». Он: «У-у-у, там вообще, страхи творились!» Я спрашиваю: «А кто говорил?» Он: «А там, которые работали, они нам рассказывали, что там страшный режим был!» Я выслушал и говорю: «Слушай меня сюда…» Он: «А нам этого не сказали!» И эти солдаты поедут, по всей стране разнесут.

Корреспондент: Получается, что заключенные «Перми-36» не были едины? Были свои группировки?

Терентьев: Да, группки между собой не общались, евреев не любили. Антисоветчиков те не любили, власовцы этих не любили, эсэсовцы тех не любили, «лесные братья» и тех и других не любили и т. д. Националисты ещё, они «за самостийную Украину». «Лесные братья» – воевали «против варварского, кровавого сталинского режима!» Забывают только упомянуть, сколько они расстреляли евреев, сколько убили людей и сколько за каждым крови.

Мне вот здесь непонятна роль государственных органов. Путин себя к разведчикам относит. Ну, опубликуйте хотя бы данные об этих группах! Сколько было тех, тех и тех. Нет, всё секретно… Сразу рот всем заткнули бы! Нет, всех уравняли в правах. И преступников и бандитов и уголовников и солдат: «лагерь политзаключенных»! Там же сидели уголовники, пленные, бандеровцы, власовцы. Нет, «лагерь политзаключенных». Ну, если пленный солдат вермахта (или бандеровец) был «политзаключенным», тогда о чём можно говорить? Освобождали западную территорию страны и посылали их в эти колонии: пособников фашистов, полицаев. Если они «поборники свободы», тогда можно вообще свихнутся.

Корреспондент: А Ковалёв Сергей Адамович за что сидел?

Терентьев: О! Этот был близко связан с Людмилой Алексеевой, «Хельсинская группа». Она агент западных спецслужб. Она теперь этого не скрывает, на старости лет. Она гражданка США, получает оттуда деньги и тоже этого не скрывает. Сидел Ковалёв за антисоветскую агитацию и пропаганду. В колонии набивал ТЭНы утюгов. Рядом был Лысьвенский турбогенераторный завод, там был цех по изготовлению утюгов. Вот 36-я колония занималась как раз набивкой ТЭНов, и он там работал.

ТЭН — трубчатый электронагреватель

Корреспондент: Не жаловался на условия содержания?

Терентьев: Нет. Он выполнял план на 102 процента, чтобы ему дополнительно деньги дали. Это крохоборы, каких свет не видывал. Попробуй там чего-то не доплати, копейку, двадцать копеек, он будет судиться, он на всё изойдет, чтобы эти 20 копеек получить.

Корреспондент: То есть заключённые получали зарплату за свою работу?

Терентьев: Конечно. А как же.

Корреспондент: По каким ставкам?

Терентьев: По гражданским. Но, в то время было так: половина сразу государству уходила, а остальное – за питание, за его форму – он платил. Оставалось, конечно, немного, но без денег из колонии никто не уходил. Никто! Все были при деньгах. Кроме того, им ведь посылали на лицевые счета. Откуда только не посылали деньги: и родственники, и под видом родственников из Голландии шли переводы, и из Америки. Но, конечно, явно себя не проявляли, и не такие уж там баснословные, но денежки всегда были. И они помогали безбедно существовать родителям этих «бедных» и «угнетенных».

Корреспондент: Когда я был на экскурсии в музее «Пермь-36», экскурсовод нашей группе рассказывала, что работа по набивке этих самых ТЭНов была самой опасной. Заболевали смертельным заболеванием – силикозом лёгких. Сергей Адамович, видимо, очень больной!

Терентьев: Ну, вы же видели Ковалёва – всё «слава Богу». Вот, говорят, «заболеванием» они болели, а такого как Солженицын в лагере от рака вылечили! Рак неизлечимым считается, а его вылечили! Вот какая медицина была! Не дай бог, кто бы там заболел! Это вони было бы на Западе! На «опасной» работе они работали! А чем она опасная то была? Рабочие работали на том же Лысьвенском заводе, точно такую ж работу выполняли! Им давали за это сгущённое молоко, дополнительно деньги за выполнение плана, чтобы он мог, так сказать, получше покушать, яйца давали, масло давали.

Корреспондент: Экскурсоводы «Перми-36» говорят, что медицина в колонии была в крайне плохом состоянии, в лучшем случае могли подлечить в «Пермь-35», в исключительном случае – уже в других заведениях.

Терентьев: Всё дело в чём – стационар был один, где были сконцентрированы врачи. Больница для всех трёх колоний была в 35-й колонии. Они же начинали стонать, охать: «Всё, хана – умирает». Его везли туда, клали на койку и «сюсюкали» около него. Не дай бог у него насморк какой-нибудь – они ныли, выли, а оказывается потом (врачи-то между собой говорили) – «притворялка»: ему нужно было «отдохнуть», как-то «разнообразить», съездить в колонию-35, пообщаться со «своими» (ведь там лежали из 36-й, 37-й), поговорить, обменяться информацией. А потом: «Ой-ой, как нас лечили, бедные мы!»

Корреспондент: А 35-я и 37-я колония, которая была неподалёку, чем-то отличались?

Терентьев: Они ничем не отличались. Довольно часто (и это в порядке вещей, по оперативным соображениям и по другим, из-за конфликтных напряжений) переводили из 36-й, например, в 35-ую, из 37-ой в 36-ую, то есть движение народа постоянно было.

Корреспондент: А контингент одинаковый?

Терентьев: Конечно! Одни и те же, кого я перечислил. Одни и те же.

Корреспондент: Экскурсоводы «Пермь-36» рассказывают, что в колонии было 2 режима, один из них особо строгий.

Терентьев: Там был небольшой барак на несколько камер для тех, кому давали особый вид режима содержания. Это камерный режим, более изолированный. Но это не значит, что они там сидели. Это ограничения в количестве передач, в количестве переписки, свиданий, а всё остальное – как у всех: такое же медицинское обеспечение, питание.

Корреспондент: Там содержались более опасные преступники?

Терентьев: Да какие они «опасные»!? Из той же категории – «антисоветчики», но те, которые, уже находясь в местах лишения свободы, либо освободившиеся со строгого режима за антисоветскую агитацию или за шпионаж, вновь попадались на данном виде преступлений. Им давали особый вид режима. Ну, раз ты на строгом посидел, и неймется – закон позволял давать особый вид режима. Но это были единицы, буквально до десятка человек. Это более изолированное содержание: он не в бараке со всеми живет, а большую часть времени находится в камере.

Корреспондент: Одиночной камере?

Терентьев: Нет, одиночных камер не было. У них были прогулки – его ведь не постоянно закрывали, и он там сидел – они прогуливались, ходили, всё как положено. Это предусмотрено, опять же инструкциями МВД. Питание – пожалуйста, то же самое, медицинское обслуживание – то же, баня – пожалуйста. Но, ты более изолирован, и всё. Это называется «особый вид режима». В этом бараке сидело 1-2 человека. Как правило, одного старались не держать, потому что вдруг человеку плохо станет или еще что. Умышленно, кстати, садили, чтоб «страдать»! Чтоб о нём говорили.

Корреспондент: Страшный какой режим!

Терентьев: «Страшный», «ужасный»! Аж, прямо сердце кровью обливается!
Они шли на это сознательно. Когда освобождались со строгого, их предупреждали, с ними со всеми КГБ-шники профилактические беседы проводили, чтобы «имели в виду». И, бах, по новой…

Корреспондент: Вот экскурсоводы «Пермь-36» утверждают, что к заключённым постоянно придирались, за каждое мнимое нарушение, за расстегнутую пуговку сажали в карцер. В качестве примера приводят запись якобы реального протокола, на основании которого человек был заключён в ШИЗО (штрафной изолятор – прим.корр.). Там говорится, что причиной такого наказания было то, что заключённый «шёл и антисоветски улыбался».

Терентьев: Дурость. Провести расследование надо. Живые свидетели нужны. Наоборот, хорошо на душе, раз человек улыбается. Это просто человеку заплатили деньги, чтобы он так говорил. Это – 100%, даже 110%. Сергей Ковалёв теперь заявляет, что его за яйца хватали: «При водворении в ШИЗО, был такой дежурный, Рак, который пытался ухватить…» – это Ковалев пишет в своей статье! Во-первых, дотрагивание до чужих гениталий в колониях считается паскудством высшей степени. Если точнее, это сравнимо с педерастией. И неужели дежурный помощник начальника колонии, зная значимость того или иного слова, того или иного выражения (с ними на «Вы» разговаривали) ни за что, ни про что, раз – и «за яйца»! А Ковалев пишет, и ему верят! Публикует газета. Его за клевету надо привлекать! Ну, ему не привыкать врать. Ему только, денег чтоб побольше американцы дали за это…
— Ну-ка еще соври. Ну, сколько? Ну, 100 долларов. Скажи, «за яйца хватали».
— За яйца хватали!
— На тебе сотку. Что ещё? Под задницу? На еще сотку! – чем больше соврал, тем лучше.

Корреспондент: В этом музее показывают барак, где жили заключенные. В помещении стоят грубо сколоченные двухъярусные деревянные нары, на которых нет ни белья, ни матрасов. Так всё и было?

Барак в музее Пермь-36

Терентьев: Никогда не было того, чтобы человек спал на досках. Можно взять «порядок», приказы эти старые сохранились, или нормы довольствия осужденных, есть такие внутриведомственные, что положено каждому осужденному. Там ведь всё расписано! Начиная с сапог, ботинок, кальсон, трусов, маек, варежек на работу, где он должен спать, и заканчивая тем, сколько раз должно меняться постельное бельё и т.д.

Корреспондент: То есть и это враньё?

Терентьев: Пускай возьмут нормы довольствия осужденных, нормы довольствия питания, приказ по МВД, где всё расписано. Вот возьмём нормы довольствия питания. Там ведь не было так, что сегодня взбрело повару сготовить кашу ячневую: «Дай-ка я её сготовлю». Завозили продукты питания, и заранее, с учетом калорийности, составлялась норма довольствия и вывешивалась на видное место, и каждый осужденный мог подойти и посмотреть: хлеба столько, каши столько, масла столько, соли столько, перца столько. А ещё, из того, что им готовилось, выставлялось дежурное блюдо, и дежурный офицер должен был снять с него пробу! Не дай бог, этот бедный Ковалев запоносит потом! Дежурный офицер расписывался в журнале снятия пробы: калорийность пищи, солёная-недосолёная и прочее. И отвечал за всё это! Рабочих бы сейчас так кормили.

Корреспондент: Рассказывают, что до «политических» заключенных в колонии сидели некие «пузатые полковники».

Терентьев: Ну, это опять ерунда. Во-первых, это бывшие сотрудники правоохранительных органов (прокуроры, следователи, милиционеры), которые в колонии в Нижнем Тагиле сейчас. Ну, пускай сходят, посмотрят, кто там «пузатый» сидит. А в то время люди питались маленько поскромнее, пузатых-то в то время было очень мало. Ну, может быть, какой-то старенький полковник, прокурор попадался на взятке где-то. Тогда ведь за взятку-то – на мах.

Корреспондент: В музее рассказывают, что они не за взятки сидели, а за то, что были сторонниками Берии. И, якобы, ту красивую аллею, специально для них построили, а так зэки никогда не увидели бы аллеи.

Терентьев: Какой Берия?! Берию в 53-м году расстреляли! Это бред сивой кобылы и больше ничего. А оборудование колонии такое, по приказу: должны быть вымощены тротуары, должны быть оканавлены дороги. Не так, что «месите, ребята, грязь». Урны должны были стоять.

Корреспондент: Были какие-нибудь особенно вам примечательные случаи в этой колонии?

Терентьев: Могу рассказать как уголовник Григорьев «политических» разгонял. Григорьев – уголовная морда, из владимирской тюрьмы пришёл, сидел раза 3-4. Надоело ему сидеть в «общеуголовках», выкинул из окошка флаг со свастикой – дали два года или три. Он их ненавидел! Уголовник, чистый уголовник. Он кого-то нечаянно толкнул или без очереди залез, чтобы взять на обед что-то для себя. Ну, бесцеремонно так себя повел, а они все по очереди подходили, получали свои порции, первое, второе, а он, как всегда. Видать, контролёр проморгал. Контролёры обязательно присутствовали, чтобы не было вот такого столкновения, но, видать, отлучился. И он воспользовался и кого-то из этих подвинул. Ну, они говорят: «Почему так себя ведёте?» Он чисто по-уголовному: «Да пошёл ты на ***! Как я себя веду?!» Уголовник-то в присутствии администрации ведет себя почтительно, а среди своих он не стесняется в выражениях. Ну, они решили обсудить его поведение. «Григорьев обидел господина такого-то». Ну и собрались за бараком, собрали суд, так называемый, чтоб он извинился перед «господином», которого обидел или толкнул. А этот знать не знает, что там суд какой-то собрали, судить собрались и прочее. Ну, если обиженным считаешь, скажи администрации или толкни в отместку и всё, и будет всё понятно, а они – именно вот так. А он уже и забыл, что было такое, для него это привычная форма поведения. Они собрались: «председатель», «секретарь», как положено, всё это на завалинке организовали. Послали за Григорьевым осужденного.
— Иди, – говорит, – тебя на суд приглашают.
— Суд? Какой суд? Вроде бы судов никаких не должно быть. Из суда, если какая-то бумага с печатью пришла, по запросу или прочее, сказали бы. Где, там?
— Да пошли!
Ну – он пошел.
— Бл***! Какой суд?
Приходит.
— Ну, чё вы тут?
— Вот мы собрались, вот представители, вот обиженная сторона. Мы решили Вас обсудить.
— Кого обсудить? Какой суд? Да пошли вы на ***! Кто вас уполномочил, судить?! А тут метла стояла, подметать пол. Он эту метлу взял, да как начал гонять – как кур разогнал. Суд, присяжных, потерпевших – всех, и давай гонять. Ну, контролеры ему: «Ты чего делаешь?» Отобрали метлу. А он: «Да я их, бл***! Они меня!.. Я этих судов вот столько пережил, а они мне еще тут суды, да я их порву!» Ну, посмеялись, вызвали.
— Ты чего творишь-то? Тебя в изолятор посадят, напишут на тебя жалобу
— Пускай напишут! Им потом жить в этой колонии придется. Я им такую жизнь создам!

Корреспондент: Никто не написал?

Терентьев: Никто. Ни одна п**ла. Пришли на приём.
— Было дело?
— Да вот, ладно, объяснили, разобрались…
Потому что по зоновским понятиям, если ты кляузничаешь – ты стукач. Всё.

Корреспондент: И среди этих диссидентов, интеллигентов «зоновские» понятия действовали?

Терентьев: Они в колонии обязательно должны присутствовать, это ведь свой микроклимат. Вот, например, хотел бы я того или не хотел, я ведь не мог ни материться, ни ругаться, клеветать напрасно, обзывать каким-то образом, называть не теми словами. Почему? Потому что есть такое понятие – «за базар надо отвечать». Это неписаное правило во всех колониях. Попробуй только скажи «ты гад» – это страшное ругательство. «Ты пи***ас», – тебя могут просто убить. «Ты фуфлыжник», – изуродовать могут. То есть за все слова, независимо от того, кто это, потому что это страшное оскорбление человеческого достоинства. Это сформировано той микросредой, в которой, казалось бы, отпетые уголовники, но они за словами смотрят. Попробуй, скажи «петух», «сволочь» и прочее, даже зная, что он «опущен». Он может выждать момент, подойти – и в бочину любой штукой, которая режет, и всё. Скажет: «Будешь знать, как базарить».

Корреспондент: Получается, что это была зона, где могли после обеда, поругавшись с кем-то собраться за столовой, за бараком, устроить посиделки?

Терентьев: Да, я же вам говорил, изучали языки, читали литературу очень много.

Корреспондент: Свободно перемещались?

Терентьев: Да, пожалуйста. Они собирались, чай пили, кушали там. Хотели – пошли, в ларьке отоварились чем-нибудь. Попьют чайку, посидят, поговорят. Либо сидят, изучают китайский язык, английский штудирует, пишут письма. Они вели дневники – пожалуйста. А «Пермь-36» – сегодня эти люди придумают «пусси райот», завтра они придумают парад гомосексуалистов, послезавтра они создадут напряжёнку на Кавказе. Вот, откуда всё исходит – отсюда.

Корреспондент: А форма одежды у заключённых какая была? Такая, как в музее показывают, полосатая?

Из экспозиции музея Пермь-36

«Реконструкция истории» по версии Пермь-36

Терентьев: Да ну, вы что! Это враньё! Форма черная была.

Корреспондент: Вы были куратором 36-ой колонии с 1972-ой по 1975-ый год. Скажите, какое количество человек содержалось в колонии? По версии экскурсоводов сначала было 1000 человек, потом было 800, ну а где-то в 70-х, 80-х – по 300 человек.

Терентьев: Колония была рассчитана на наполнение 220 человек.

Корреспондент: Одна?

Терентьев: Одна. 36-я. В 37-й сидело где-то человек 90. В 35-й сидело человек 150.

Корреспондент: Я вот тоже тогда не понял, как в этих двух бараках 1000 человек разместить?

Терентьев: Так прежде, чем «шлепнуть», они бы хоть соображали. Ребята, а где они жили то? Где они спали?

Корреспондент: На улице, наверное.

Терентьев: Наверное, на улице… В палатках! Лишь бы буркнуть! Выставили эту тюремную робу – а она для особого режима, который был для общеуголовных. А эти все сидели в чёрной форме!
Бить надо их, их же словами, их же враньём!

Корреспондент: Спасибо, Анатолий Алексеевич, за Ваш подробный рассказ о том, какой вы видели настоящую 36-ую колонию, а ныне музей истории политических репрессий «Пермь-36».

Часть 2.
Почему в музее политических репрессий Пермь-36 поклоняются бойцам «Ваффен СС», дивизии «Галичина» и зондеркоманд

Мы продолжаем знакомить читателей со свидетельствами сотрудников 36-ой колонии, ныне превращённой в «музей политических репрессий» «Пермь-36», о том, какой они видели колонию, какой контингент заключённых там содержался, в чём была их вина, расходятся ли видение сотрудников 36-ой колонии с тем её образом, который создан в музее.

Открыл нашу серию публикаций материал под названием «Как эсэсовцы, каратели и уголовники стали политзаключёнными — глазами очевидца» — интервью с Терентьевым Анатолием Алексеевичем, полковником МВД в отставке, который с 1972 по 1975гг. был куратором исправительной трудовой колонии №36 по линии МВД.

Сегодня мы будем говорить с Рыжковым Сергеем Андреевичем, с 1972 по 1979 гг. бывшим начальником оперативного отдела исправительной трудовой колонии №36.

Рыжков Сергей Андреевич — 72-79 гг. начальник оперативного отдела исправительной трудовой колонии №36

Корреспондент: Сергей Андреевич, с какого времени вы работали в 36-ой колонии?

Рыжков: С первого дня, когда колония была еще не заполнена осужденными, это июль 1972 год. В это время прибыл этап из Мордовского «Дубравлаг». Я в то время занимал должность начальника оперативного отдела в колонии номер 36. Там где-то больше 500 человек пришло. В основном это были каратели, полицаи, эсэсовцы из числа граждан Советского Союза, которые служили в сформированных дивизиях СС, такие, как «Мертвая Голова», «Галичина», ну и прибалтийские дивизии «Ваффен СС». Также другие каратели, служившие в различного рода зондеркомандах, ну, как говорят — руки по локоть в крови. Действовал закон о неприменении смертной казни, и они получили максимум по кодексу: по 25 лет.

Бойцы дивизии СС «Галичина»

Корреспондент: Тогда существовал закон о неприменении смертной казни?

Рыжков: Да. Потому что иначе… Руки же по локоть в крови… Когда почитаешь приговоры, которые сейчас находятся в архиве, в личных делах… Были там в том числе и послевоенные, так называемые, изменники Родины. По 64-й статье уголовного кодекса 60-го года. Но в основном это каратели и пособники нацистов. Сейчас в печати читаешь, что в колонии отбывали «узники совести», «правозащитники», а в основе-то своей сотнями исчислялись военные преступники.

Вот Галактионов, пришел с 15-ю годами, Бонмайер, Генрихович. Они все в СС служили. Ходят по зоне летом, рукава закручены. Я говорю: «Гражданин Бонмаер, почему нарушаете форму одежды?» Он мне: «В чем?» Я говорю: «Закатанные рукава». Он: «Гражданин начальник, я служил в СС, я привык, мы постоянно так ходили, автомат на груди». Бравировали вот так.

Расстрел карателями мирных жителей

Вот Галактионов — работал сапожником, пришёл с 15-ю годами в колонию досиживать по уголовного кодексу 60-го года. Так он рассказывал: «Мы служили в СС. Наша деятельность в чём заключалась: подходит бульдозер, вырывает огромный ров, местное население — старики, женщины, дети (а остальные-то в партизанах или служили в Советской Армии) — всех сгоняем и из пулемётов, пока ствол уже не плюёт, пули не падают. Вот и всё. Потом этим же бульдозером закапывают этот ров. Ну, так вот, этот ров еще неделю дышал кровяной пеной». Эта братская могила. Там ещё были живые люди: «Кровяная пена выходила, — говорит, — и он дышал». Это его слова. И вот он ушел, освободился при мне.

Расстрел карателями мирных жителей

Вот такие там были. Экскурсовод из музея говорит: «Они борцы за самоопределение». Ну, какие они «борцы за самоопределение»? Галактионов говорит, после войны уехал в Алма-Ату, жил там официально, на учёте в КГБ стоял. Знали, что служил у немцев, и никто ничего. Ездил там с военкомом на охоту. «Я, — говорит, — стреляю хорошо по этим диким козам, в степях Казахстана. Потом однажды меня вызвали и всё». Получил 15 лет, по максимуму. Вот такая публика. Меня единственное, что волнует, это то, что идёт подмена понятий, что вот этих вот «борцами» выставляют. Они эсэсовцы, а иначе мы можем вообще далеко зайти.

Обучение «правильному» пониманию истории в «Перми-36»

Корреспондент: Они за свои дела раскаивались?

Рыжков: Вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР. Указ о приведении в соответствии действующих законов. В Уголовном кодексе 60-го года было наказание до 25 лет. Смертная казнь в тот момент не применялась. На временно оккупированной территории стали выявлять тех, кто у немцев служил: еще некоторые свидетели живы остались… Они, как правило, их не оставляли.

Полицаи в Белоруссии	Расстрел партизан зондеркомандой

Шли судебные процессы, и по этому кодексу — максимум 25 лет. У нас многие из них свои 25 лет досиживали. А некоторые пришли чуть позднее. По новому кодексу наказание уже стало 15 лет максимум. И вот здесь появилась ситуация, что вновь принятый уголовный закон улучшает положение лица, совершившего преступление. То есть надо было приводить в соответствие с последним законом, который мягче. С 25 переходить на 15 лет. И в этом указе было сказано, что тех, кого осудил военный трибунал, по месту отбывания наказания тоже должен рассматривать военный трибунал. Трибунал пермского военного гарнизона в нашем случае. Тех, которые были осуждены гражданским судом края, области или верховным судом республики, должен рассматривать Пермский областной суд. Я сам увозил 4 дела: два в военный трибунал отвез и два — в Пермский областной суд.

Приехал в 36-ю колонию суд, рассматривали дела полицаев (там полицаи были в основном). Четверо подали заявления — видимо, «пробные шары» были. И вот ему говорят: «Зайдите», — он зашел. Суд его спрашивает: «Вы признаёте, что совершили и раскаиваетесь?» Он говорит: «Нет». Председатель суда говорит: «Ну ладно. Вас позовут, суд принял решение». Ну, понятно, что он не раскаивается в совершенном. Ему суд отказал, причину объяснил. Потом второй тоже заходит, та же самая схема. «Нет». Ну, на нет и суда нет. Ему говорят: «Выйди», — выходит, ну и потом, раз, решение суда — отказать. В Указе Президиума Верховного Совета СССР условия, видимо, были обозначены.

Корреспондент:На суде называли их преступления? В чем они были виновны?

Рыжков: Да. Председатель суда всё это озвучивал. Для двоих потом Пермский военный трибунал приезжал. Та же схема — по нолям. Они отказались, говорят: «Нет, мы не раскаиваемся».

Корреспондент: То есть, кроме 4-х человек остальные не просили?

Рыжков: Нет, больше не стали писать. Они дали понять, что не раскаиваются, поэтому писать бесполезно. И они досиживали 25 лет. Но это уже их выбор, они решали.

Более того, они все уезжали в Сибирь. Когда-то они совершали преступления у себя на Украине, где они жили, а потом, когда их осудили, они в Сибири отбывали срок. Потом, при Хрущеве, на основании приказа Президиума Верховного Совета и постановления Правительства было указание снять вооруженную охрану, караул и назвать это поселением. Не колонией-поселением, а просто вывели как бы на поселение, своего рода «ссылка». Они оттуда не должны были уезжать. Вооруженной охраны не было. Им сказали, что они могут семью позвать: если семья есть и согласна приехать, пусть приезжает. И многие переехали, потому что обратно им ехать, на Украину…

Там были случаи, уезжали домой и сами потом писали письма. Поскольку была цензура корреспонденции, знаю, что писали. Пишут, что приехал, его там узнали сразу же, пришли, топор в порог втыкают и говорят: «24 часа тебе, уезжай, чтоб тебя не было здесь, иначе разберемся с тобой, как ты тут свирепствовал». Всё, они уже не стали туда ездить. Это быстро по зоне разошлось. И когда они освобождались, семьи то у них в Сибири остались, там и жили. Потом пришёл Леонид Ильич Брежнев, он сказал — «закрыть», восстановить караул и колонию строгого режима.

Потом их перевезли в Мордовию, в «Дубравлаг». А В Мордовии посольства буквально рядом, там от Москвы недалеко, Подмосковье считается. Они там наезды делали. Посол ставит Министерство иностранных дел в известность, заявляет, что поехал туда-то, и уезжает. Информацию они передавали. Ну и было решено, что здесь, на Урале будет спокойнее. И вот их сюда перевели.

Сейчас из них «героев», «узников совести» делают. Ну, если ты служил под флагом фашизма, Гитлера, гитлеровской Германии, о чём может быть речь? Какой ты «узник совести»?

У меня студенты иногда спрашивают: «Я, — говорит, — съездил туда, мне сказали, что там эсэсовцев не было, исполнительный директор музея говорил, что не было». Я ему: «Как не было? Она, может быть, сама недопонимает, что эсэсовцы это не обязательно немцы, а были специально дивизии созданы». Я ему рассказал все, растолковал, он съездил туда, с ней побеседовал и говорит ей: «Ничего подобного, у нас преподаватель тут служил, тут были эсэсовцы из числа граждан Советского Союза».

Корреспондент: Это, наверное, была Нина Соловей, программный директор форума «Пилорама», который проходит раз в год в этом музее. Это она заявила после интервью с бывшим сотрудником 36-ой колонии Владимиром Кургузовым в «Аргументах и фактах», что «давать интервью вертухаям, брать это интервью и все это опубликовывать — верх мерзости, и гореть им вместе с этой газетенкой в аду…» По-моему, верх мерзости — это называть карателей «борцами за народное счастье».

Международный гражданский форум «Пилорама» проходит раз в год в «музее политических репрессий Пермь-36»

Рыжков: Да-да. Искажают историю, всё с ног на голову ставят.

Корреспондент: Какими были условия их содержания?

Рыжков: Условия содержания были на уровне, в соответствии с требованиями закона того времени. Я начинал в Кунгуре оперуполномоченным, 40-я колония теперь, строгий режим. Но и на обычной зоне жестче, чем там было. Здесь всё на «Вы», «гражданин осужденный», «гражданин Иванов, Петров», «пожалуйста». Здесь всё в рамках, только на букве закона исправительно-трудового кодекса 70-го года. Ну и правила внутреннего распорядка исправительных учреждений были достаточно мягкие.

К ним приезжали концерты, бригады национальные с Украины, с ними встречались, беседовали представители культуры, искусства, разные психологи, «готовили к освобождению». Потому что они 25 лет отбывали, они, выйдя, уже не знают как на свободе, куда, шагу не могут ступить. Этих полицаев офицеры сопровождали домой по месту жительства.

Корреспондент: Качество питания хорошим было?

Рыжков: Да. Подчеркну, что там у них были свои повара из числа осужденных. Их контролировала администрация колонии, оперативный дежурный: закладку продуктов, приготовление пищи, выдачу; медработник обязательно снимал пробу, разрешал, записывал в журнал. Более того, у них там был столик на четверых, а не просто стол, шесть на шесть человек, как в армии. Так что у них, как в кафе, получается.

Корреспондент: В самом музее «Пермь-36», на «Пилораме», которая проходит там же, постоянно идёт сравнение 36-ой колонии с «концентрационным лагерем». Показывают фильмы о лагере «Аушвиц», каждый год приезжает директор музея «Аушвиц», и все говорят, что «Пермь 36 — это наш Аушвиц».

Немецкий концентрационный лагерь «Аушвиц»

Рыжков: Ни в коем разе это не так. То, что они говорят — это клевета, оскорбление. Они жили как: природа отличная, погода, кормили, рабочие места у них были — женский труд в Лысьве. Там турбогенераторный завод выпускал электроутюги и ТЭНы для них, электронагревательные элементы: трубочка со спиралью, которую уже закрепляли в подошву. На турбогенераторном заводе в Лысьве этот элемент набивали песком женщины, а там — вот эти осужденные. Женский труд, так скажем. Там больше ничего и не было. Никакой пилорамы не было.

Корреспондент: Как не было пилорамы? А они форум, который проходит в этом музее, назвали в честь того, что здесь была пилорама.

Рыжков: Не было, это всё бред. Пилорамы на территории зоны не было. Жили в колонии на порядок лучше, хотя закон то один — что для бытовых уголовников, что для них. Закон один, правила внутреннего распорядка одни, нормы питания одни, но у уголовников бывало содержалось по 3000 человек, улей такой, а тут — нет. Около 500 завезли в 36-ую, а потом их всё меньше и меньше становилось: больше освобождалось, чем поступало.

Корреспондент:Корреспондент: А вот помимо вот этих власовцев, бандеровцев и прочих «лесных братьев», кто там еще сидел?

Рыжков: Ну, там еще были так называемые послевоенные изменники Родины. Это бывшие солдаты, матросы, в частности Абанькин и Чесноков. Они хотели уйти в Западную Германию, и как раз на границе патруль их задержал — срок получили.

Корреспондент: Они были военнослужащими?

Рыжков: Да, из войсковой части группы Советских войск в Германии. Ушли оттуда.
Сафронов — тоже военнослужащий. Тот с оружием ушел. Вдвоём они ушли. Подельника-то полиция застрелила, когда они начали отстреливаться, а он получил срок, 64-я статья, «измена Родине».

Были те, кто работал на литерных заводах. Богданов — 64-я тоже. Больше 10 лет срок — там санкции серьёзные были. Вынес совершенно секретные изделия, продал американцам. Вот Попадиченко, он пришёл уже в конце, перед моим отъездом в 79-ом. Он в Ленинграде преподавал в институте, имел доступ к совсекретным достояниям. Умудрился взять и продать их в американское посольство — «измена Родине».

Там был Кудырка, с Прибалтики, на рыболовецком судне в экипаже ходил, рыбу ловил. А там официально разрешалось в открытом море при встрече с американским рыболовецким судном пришвартоваться, встретиться, был обмен командами, дружеский обед. А он написал записку и незаметно передал её капитану американского судна. Когда начали расходиться, он взял и перепрыгнул на американское судно. Тот ему, видимо, дал добро, дал знак, что готов принять. У него, якобы, бабушка в Америке жила. Это со слов, когда с ним беседовали. Но наш капитан отдал приказ — у них на этот случай, видимо, есть план действий, как быть — и команда, «группа захвата», наши моряки перепрыгнули на американское судно и этого обратно вернули. В итоге он приехал, срок получил — «покушение на измену Родине». Потом его освободили, на кого-то обменяли, и он уехал в Америку.

Был такой Сорокин, разведка, ГРУ — перешел на ту сторону. На 13 лет он приехал. Вёл себя нормально. В основном такие были. Их не назовёшь «узниками совести».

Корреспондент: По-моему, обычные шпионы. А Ковалёв Сергей при вас сидел?

Рыжков: Да, при мне. Они различного рода устраивали протесты, какие-то голодовки, в том числе массового плана, в знак протеста.

Ковалёв С.А.

Корреспондент: А против чего протестовали?

Рыжков: Против того, что, якобы, «по международным стандартам» им «нельзя работать», т. к. они «политические». Еще «нагрудные знаки нельзя носить», т.к. это «нарушение прав» (там фамилия, инициалы и отряд номер такой-то).

Корреспондент: Были ли какие-то примечательные случаи?

Рыжков: Подкоп они копали. Как их завезли в деревянное здание, бывшее здание школы и ПТУ, они под этими зданиями начали копать подкоп. Причём, не удостоверившись, куда они копают, что по ту сторону забора. Они там тоннель уже отрыли, освещение провели, и … вышли бы на роту охраны.

Корреспондент: Там рота охраны была за забором?

Рыжков: Да, она оказалась рядом. То есть они как раз вышли бы на охрану. Но они бы выйти, может быть, даже не смогли, по одной простой причине — сразу за забором начиналось болото, там бы тоннель просто залило. Они могли бы и не выйти: погибнуть, не погибли бы, а вот выбираться оттуда было бы тяжело. Их потом даже к уголовной ответственности не привлекали.

Корреспондент: А кто конкретно копал тоннель? Тоже из числа военных преступников?

Рыжков: Там были задействованы «каратели». Он на аккордеоне играет, а как только кто-то в погонах подходит, прекращает играть. Это был сигнал — «внимание».

Корреспондент: То есть получается, можно было спокойно отработать, поделать утюги, а после работы взять лопату и пойти в сарай копать подкоп? И при этом слушать музыку на аккордеоне, что тебе играют?

Рыжков: Да-да. Чтобы сигнал услышать.

Корреспондент: Какая-то странная «зона», вообще. В музее «Пермь-36» её преподносят как советский «концлагерь». Утверждают, что, якобы, любимым издевательством охраны было, когда заключённые зайдут зимой в душ, намылятся, перевести стрелки часов вперед и сказать, что время истекло, выключить воду и выгнать их намыленными на улицу.

Рыжков: Никогда такого не слышал. Я не думаю, что это так. Это, понятно, вымысел.

Корреспондент: В музее на экскурсиях говорят, что спали на деревянных нарах, без матраса, без одеяла, укрывались верхней одеждой. Показывают барак со свежесколоченными нарами.

Барак в музее Пермь-36

Рыжков: Этого никогда не было. Были двухъярусные и обычные одноярусные кровати, Никаких нар там не было. Были постельные принадлежности.

Корреспондент: Показывают барак со свежесколоченными нарами.

Рыжков: Ну, они думают, что всё это уже забылось. Я как-то телевизор включил, это было лет 6 назад, летом. Смотрю — о, Кучино! Показывают камеры, экспонаты, молодой человек рассказывает, что здесь содержались тот-то и тот-то, так-то и так-то, а там титры идут — историк такой-то. А я думаю: «И это историк?» Потом он говорит, что он волонтёр, заборы в этом музе красит, ремонтирует, что скажут. А люди то могут подумать, что это истина в последней инстанции. Ну, он пацан, вчерашний школьник, сейчас — студент исторического факультета. Им, видимо, сказали, что говорить, а в титрах — «историк» такой-то.

Экспозиция «быта» заключённых в музее «Пермь-36»

Корреспондент: В музее говорят, что работа по набивке ТЭНов для завода утюгов в Лысьве была самой опасной — люди заболевали смертельным заболеванием, силикозом легких.

Рыжков: (смеётся) И, видимо, все умирали тут же. Да ну, это бред. Ну, с чего это, если на Лысьвенском заводе эту работу вообще женщины выполняли, это женский труд. Соблюдали правила техники безопасности, санитарию на производстве. Нет, это враньё. Ведь можно всё опровергнуть, поднять. Это вот такая трубка, там спираль и песок специальный — диэлектрик. Нагревается и даёт тепло.

Корреспондент: Туда привозят на автобусах студентов, школьников. Им это так рассказывают.

Рыжков: Да, вот в том-то и дело, у меня внук ездил. Я говорю: «Скажи, что твой дед там служил — она упадёт, эта бабуля». Он, понятно, первый курс, в колледже учится — видимо, поскромничал. Студенты вот мне говорят: «Завтра мы едем в «Пермь-36». Я им говорю: «Вас встретит завтра гид и будет рассказывать то-то и то-то, а я вам говорю, что там отбывали полицаи, каратели и эсэсовцы». Они: «Да?!» И вот они потом приезжают, я спрашиваю: «Ну как?» «Да, — говорят, — всё, как Вы говорили. Нам начали рассказывать то-то и то-то, но мы-то понимаем уже».

Я в нескольких вузах работаю и везде это студентам разъясняю. Говорю им: «Вот сегодня поехал беседовать с журналистами по поводу восстановления исторической справедливости. Сейчас уже такая волна идет, что…», и они соглашаются — не должно быть такого. Я им говорю: «Видите, есть люди, которые врут, идеология у них такая».

Студенты Пермского института экономики и финансов посещают музей Пермь-36

Сейчас люди, которые служили у Гитлера выдаются за борцов за «национальное самоопределение», говорят, что они — «герои». Но они служили в формированиях СС, а СС Нюрнгбергским трибуналом как политическая организация была признана преступной. По сути дела, это, получается, курс на перекраивание, пересмотр истории.

Нюрнбергский процесс осудил нацистских преступников и пособников фашизма

Корреспондент: Я сам, когда съездил, со мной потом преподаватель истории с колледжа два года не здоровалась. Мы с ней не разговаривали, разругались там. Стала меня убеждать, что Сталиным было убито 25 миллионов человек…

Рыжков: Это люди, которые слабо представляют, о чём речь, кто есть кто, кто с Гитлером шёл. Это, понятно, манипулирование сознанием. Психологи с ними тоже, видимо, работают.

Я ещё хотел бы сказать, что никто ведь не спорит, что нужно открыть мемориал «жертвам политических репрессий». Но то, где они его открыли — это совершенно неудачно. Это так же, как в Эстонии построили мемориал — даже европейские страны возмутились. Они поставили тем, кто служил в «Вафен СС», военном крыле политической организации СС.

И здесь они, получается, так же, как и в Эстонии, поклоняются тем, кто служил в дивизиях СС, сейчас туда приезжают, цветы возлагают.

Памятники бойцам «Ваффен СС» в Эстонии	Цветы в камерах колонии 36, где содержались эсэсовцы, каратели и полицаи

Я говорю, у нас есть Пермь. В Перми есть КамГЭС, строили КамГэс разные люди, в том числе и репрессированные. Соликамск, Березники, там их много было, репрессированных. Вот там им можно было бы открыть памятник, или в Перми. А при чём здесь эта колония? Понятно, что сейчас уже маховик прокрутился, обратный ход уже сложнее дать, финансирование идёт официальное и неофициальное — конечно, их интересы будут защищать.

Корреспондент: Спасибо, Сергей Андреевич, за ваш рассказ о 36-ой колонии. А мы продолжим знакомить общественность с тем, какой в реальности была 36-ая и другие колонии.

«Пермь-36. Правда и ложь» Часть 3.

Часть 3.
Тюремная больница в СССР и
другие «гримасы тоталитаризма»
(интервью первое)

Мы продолжаем знакомить читателей с воспоминания сотрудников исправительно-трудовых колоний. В предыдущих интервью мы беседовали с бывшими сотрудниками колонии №36, ныне превращённой в «музей политических репрессий Пермь-36», Терентьевым Анатолием Алексеевичем, полковником МВД в отставке, который с 1972 по 1975гг. был куратором исправительной трудовой колонии №36 по линии МВД и с Рыжковым Сергеем Андреевичем, с 1972 по 1979 гг. бывшим начальником оперативного отдела исправительной трудовой колонии №36.

По их свидетельствам, картина того, что в этой колонии «в годы советской власти содержались в тяжелейших условиях, страдали и погибали диссиденты, инакомыслящие, активные борцы за права человека в Советском Союзе, противники коммунистического режима, поборники национальной независимости порабощенных народов — политики, общественные деятели, писатели, ученые — люди, чьи идеи и усилия способствовали крушению человеконенавистнического режима» (как утверждает сайт организации) мягко говоря, не соответствует действительности. Контингент заключённых, по словам офицеров, составляли бойцы дивизий СС — «Ваффен СС», «Мёртвая Голова», «Галичина», бандеровцы, власовцы, а также разоблачённые шпионы и военные преступники. Режим содержания, вопреки утверждениям сотрудников музея Пермь-36, также не являлся античеловеческим, а напротив — стимулировал уголовников, сидевших в обычных зонах объявлять себя фашистами-антисоветчками, с тем, чтобы таким способом оказаться в этой «политической» колонии.

Приводимые в музее случаи систематического издевательства над заключёнными наши собеседники назвали бредом. Но, может быть, действительно 36-ая колония была мягче, и там не нарушался режим? Может быть, в других колониях было по-другому? Как вообще был устроен быт и порядок в колониях? С целью получить ответы на эти вопросы мы встретились с Ковалёвым Владиславом Максимовичем — бывшим начальником Мошевской межобластной туберкулезной больницы для осужденных, находившейся в ведении Усольского управления лагерей, заслуженным врачом России, полковником внутренней службы в отставке.

Ковалёв Владислав Максимович — бывший начальник Мошевской туберкулезной больницы для осужденных, входившей в состав Усольского управления лагерей, заслуженный врач России, полковник внутренней службы в отставке

Корреспондент: Владислав Максимович, расскажите о вашем отношении к теме репрессий, возможно, специально организованных страданиях заключенных как в колонии-36, так и в колониях, где вы работали?

Ковалёв: Эта спекулятивная тема так называемых репрессий обыгрывается со всех сторон, и трудно сказать, какая, кому и кем отведена роль и сколько она стоит в денежном выражении, потому что явно очернительские заказы очевидны. Пожалуй, деятельность ни одного государственного ведомства не была регламентирована нормативными документами столь подробно, как вся внутренняя жизнь советской пенитенциарной (или, как сейчас говорят — уголовно-исполнительной) системы. И действие этих документов распространялось на все без исключения исправительно-трудовые учреждения. Для ИТК-36 могли быть разработаны, конечно, и определённые дополнительные инструкции (что вполне естественно), но основной «несущий» каркас условий содержания был один на всех.

Корреспондент: Расскажете, пожалуйста, где и в какие годы вы работали?

Ковалёв: Это мне легче всего рассказать. В 56-м году я закончил 4-годичное Могилёвское медицинское училище, было мне 17 лет. Это была послевоенная Белоруссия. И вот из МВД — из каких структур, я точно не знаю — приехал сотрудник набирать молодых специалистов. Таким образом, я, в числе группы из 14-и выпускников, попал в Усольское управление.

Я попал на спецстрогий режим (пос. Перша Красновишерского района) с такой неблагозвучной характеристикой — «сучий». Спецстрогий — это, так сказать, «тюрьма в тюрьме» — для злостных нарушителей установленного режима, куда водворялись подобные нарушители из всех иных лагпунктов по специальному (персональному) постановлению руководства этого управления. Нарушившие воровской «закон» в уголовном обиходе назывались «ми» — это слово даже употреблялось в служебных документах в отдельных ситуациях (только бралось в кавычки).

В 58-м году, когда готовился новый уголовный кодекс, Перша была выбрана местом объединения всех враждующих преступных группировок. Кроме «воров в законе», все остальные группировки («польские воры», «ножовщики», «красные пояса», «мы на льдине», «махновцы» — их тьма была), ну и основная масса, т.н. «ссученные», были собраны на этом лагпункте Перша.

Жизнь тогда была такая: если пришли два этапа извне — скажем, один из «воровской» зоны, а другой, допустим, с «сучьей» — то, как правило, кончалось это столкновениями на ножах, и тот или иной, с той или иной стороны, мчался под защиту автоматов — в запретную зону или на КПП, на вахту — спасаться (если, конечно, успевал.. Это создавало огромные трудности, потому что нельзя было свободно перевозить заключённых, исходя из каких-то разумных требований, а служба была вынуждена подчиняться этим воровским, уголовным «законам».

И в 58-м году эта работа по объединению группировок была проведена на Перше. Результат: ни одного трупа! А это была такая работа по сложности! Незнакомому с этой закрытой стороной социального бытия представить себе невозможно. Не хочется преувеличивать, но не было такого часа — ни днём, ни ночью! — ни такого дня на протяжении более трёх месяцев, чтобы мы, сотрудники (у меня-то была медицинская сфера, но я тоже офицер) не находились под этим «дамокловым мечом». Каждому офицеру приходилось решать многие не только профессиональные вопросы, но и те, которые диктовала крайне обострившаяся оперативная обстановка. Но не только ни одного убийства не было допущено, а даже схватки, которая бы закончилась кровью, пусть и без смертельного исхода. Хотя до этого бывали серьёзные преступления. Я не слышал, чтобы кто-то из «правозащитников» где-то эту тему затрагивал. Спекулировать не на чем!

Люди.

Несмотря на то, что в 58-м году сотрудников с высшим образованием практически не было, весь внутренний уклад, весь настрой был настолько патриотичный, было настолько ответственное отношение к своему делу, что, когда я читаю или слушаю ту ахинею, которую несут политспекулянты, у меня уже и возмущения нет.

Во-первых, исправительно-трудовая система после Войны была очень сильно укреплена фронтовиками. Я приехал через 11 лет после Победы — в самой силе были молодые мужчины и даже парни, которые прошли Войну. И вот их выставляют чуть ли не супер-монстрами. На этой Перше начальником был старший лейтенант Журавлёв Виктор Михайлович, в Войну — командир взвода разведки, и его, значит, надо представлять неким «чудовищем»?! Начальник управления с 61-го по 80-й год, полковник Воробьёв Филипп Ильич, приехал, по-моему, тоже старшим лейтенантом в 45-м году. Он был командиром разведроты в Войну. Начальник отдела управления старший лейтенант Леонов Фёдор Владимирович — в прошлом морской десантник — без левого предплечья (с протезом). Капитан Звягинцев в 14-м лаготделении — танкист с обожжённым лицом, в 9-м лаготделении (Чепец) служил в звании капитана Герой Советского Союза (к сожалению, фамилию не помню — лично знаком с ним не был). Начальником спецчасти 14-го отделения Усольского управления, был капитан Матушкин Василий Иванович, с ампутированной в боевых условиях ногой. И это всё «монстры», «чудовища», которые с утра до вечера только и думали, как кого щипнуть, как кого ударить, как кого отравить! Этого по определению не могло быть! Это люди совершенно другого склада. Понимаете, людям — то есть зарвавшимся клеветникам — уже просто отказывает элементарный здравый смысл.

И вот теперь возьмём нашу больницу. Почему о ней есть смысл говорить? Это одна система, и она работала по общим для всех ведомственным приказам и одним законам. В какой бы сфере не оказывался сотрудник, он действовал по одним и тем же приказам, и прокуратура проверяла по этим же приказам и, если требовалось вмешательство, значит вмешивалась, причём, довольно жёстко. Поэтому, когда рассказывают про «издевательства» и Бог знает какие чудеса, как я могу поверить, если я когда-то подписал приказ о предании суду чести начсостава одного капитана (фамилию называть не буду — он сейчас на пенсии и там, в посёлке, живёт) за то, что он матом выразился в разговоре с осуждённым, не заметив моего присутствия неподалёку.. И когда этот капитан стоял перед коллективом, у него пот со щёк капал. А мне хотят доказать, что эти офицеры «монстры» и «мучители»!

Один младший лейтенант в 73-м году — молодой ещё был, 21 год, после армии — соблазнился изъятой банкой редкого тогда растворимого кофе. Вот, изъяли (т.к. кофе не полагался по существовавшим правилам внутреннего распорядка), я не помню, из посылки или на свидании, и он её унёс домой. Так я уверен, что он и сейчас помнит эту злополучную банку (он сейчас живёт в Кунгуре), потому что тоже был суд чести, и состоялся такой суд, что врагу не пожелаешь!

Были моменты передачи чая, допустим, надзирателями. Но всё это жёстко пресекалось.

А так, существовало понятие — «нарушение социалистической законности». И такого заключения при любых проверках (особенно жалоб) поистине боялись как огня. Потому что за этим следовал немедленный приказ, чаще всего весьма сурового содержания. А ведь это очень растяжимое понятие. Это буквально в диапазоне от того, что кто-то кого-то оскорбил, и до каких-то лишений, скажем, наказания ни за что. И чтобы адекватно мыслящий начальник в наше время просто посадил кого-то по своей прихоти — без вины — это такая басня, это просто такая степень неприличия!

А у вас, может быть, возникает вопрос, какое возможно наказание в больнице? Увы — никуда не денешься, это малоприятная специфика. Напомню, что медицинский коллектив, работавший среди сотен больных, был преимущественно женским. И в его истории — в 50-е годы — были два факта изнасилования. Кроме того, врач Теплоухова и одна медсестра (фамилию не помню — случаи имели место задолго до меня) лишились по одному глазу, став жертвами нападения больных. И в больнице тоже законом был предусмотрен штрафной изолятор, потому что без него просто не может существовать эта среда. Тут интересен такой штрих. К моменту, когда больница получила статус самостоятельного ИТУ (с 1 января 1969 г.), существовали палаты-изоляторы, куда нарушители переводились на неопределённый срок — до осознания своего неадекватного поведения, при этом условия их содержания от остальной массы отличались только замком на дверях, а питание, прогулки, не говоря уж о лечении, ничем не отличались. Но уже первая прокурорская проверка деятельности больницы в этом новом статусе закончилась предписанием немедленно организовать штрафной изолятор. Причиной этому послужили три допущенных больными преступления за проверяемый период — четыре месяца 1969 года.

Так вот, чтобы просто взять и посадить осуждённого на 15 суток без вины — у меня сознание отказывается это принимать! Может ли быть ошибка? Ошибка может быть: если недобросовестно подготовлены материалы, или, как модно говорить, начальника «подставили». Да, подставить могут, конечно. Но, если начальника подставили один раз, то тот, кто это сделал, будет очень бледно выглядеть, потому что никто не любит, когда его подставляют, какими бы причинами это ни объяснялось.

Почему ещё не могло быть этих диких «фактов», на которые ссылается большинство любителей эпатирующих опусов на столь благодатной ниве, причём всё это обычно выражается общими словами: «издевательства», «пытки» и так далее? Становой хребет каждого коллектива исправительно-трудового учреждения того времени — это три организации: партийная, профсоюзная и комсомольская (я опять говорю о своей больнице, но, подчеркиваю, она работала абсолютно по тем же законам, что и все остальные ИТУ). Это настолько сильная система защиты законности, что её просто трудно пробить.

Вот, допустим, начальник решил что-то сильно нарушить. Ну, распоясался, начал сажать налево и направо. Это же рикошетом будет бить по коллективу! Это же будет озлоблять осуждённых и таким образом ставить под удар каждого сотрудника. Да, кто-то под давлением начальника может сломаться, но коллектив, как правило, не сломается, и очень скоро такого начальника либо поставят на место, либо уберут с места, предварительно предупредив раз-другой.. Но об этом же никто нигде не пишет и не говорит!

В одном из подразделений начальником был один капитан (впоследствии он стал подполковником) — очень дельный офицер, хороший руководитель, с прекрасными личными качествами, пользовался уважением у всех, кто его знал. У него сбежал бесконвойный осуждённый. Он накануне только с ним переговорил — при расконвоировании всегда такая беседа проводится, наставление — и тот клятвенно заверял, что всё будет соблюдать, а потом сиганул в соседнюю деревню. А соседняя по тем краям — это и 15 км, возможно. Начальник лично сам — на коня: что-то он там заподозрил, где этого заключённого легче всего было найти, и настиг-таки его. Один. А надо сказать, что за побег он бы лично отвечал!
Зачем офицеру набиваться на выговор, если за этим следует задержка в звании, чтоб его склоняли по всем падежам на совещаниях, на партактиве? А партактив — вернее, обычно это был партхозактив — собирался ежеквартально: подведение итогов, постановка новых задач… Но — кому приятно, если в зале собрался цвет управления, а там будут мою фамилию полоскать из-за какого-то прохвоста, которого я, допустим, чем-то там ущемил? Кому это надо? Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать столь простые вещи. Надо просто хоть что-то понимать в людях, в мотивации их поступков, в общей профессиональной и ведомственной обстановке. И, конечно же, иметь совесть.

И вот этот капитан немножко сорвался. Он вначале вёл коня на поводу — вслед за пойманным по лесу — а лес там через 300 метров начинается — а потом скомандовал «бегом!», и тот побежал. Эту команду, конечно, сочли не необходимой в той ситуации, квалифицировали как нарушение соцзаконности, и этот бедный капитан, Павел Иванович, прошёл такое чистилище! Во-первых, бюро, далее партийное собрание, потом партийная комиссия — так он уже был как выжатый лимон (я тогда был членом партийной комиссии при политотделе, а она работала на правах райкома, поэтому принимал участие в том заседании). А «правозащитники» что-то там про «пытки» — налево и направо — пишут!

Если резюмировать, 36-я колония от меня была вдалеке, но, если мы в таёжных дебрях за эту соцзаконность так отвечали и, следовательно, спрашивали с сотрудников, то, конечно же, тому персоналу, который работал в ИТК-36, им, беднягам, приходилось это делать, может быть, вдесятеро скрупулезнее и педантичнее, чем нам.

Что касается больницы, была своя сложность, потому что больница всегда существовала на стыке требований и Минздрава, и МВД. И вот тут, на этом стыке, очень много создаётся разных ситуаций, где может подсказать и выручить только нравственный компас, когда просто надо делать по совести, совмещая медицинскую деонтологию, ведомственные нормативные акты МВД и просто здоровые нравственные представления.

Начальник нашего спецстрогого лагпункта (Перша), Лошак Михаил Фёдорович, был интересной и очень сильной личностью. Образование — меньше некуда (пять классов плюс Калининградские годичные офицерские курсы в 1950-м году), но, если бы у него было нормальное образование, я бы легко мог представить себе его хоть министром, хоть кем — от природы умный и сильный человек. Много читал, много думал. Умел прислушиваться к советам и предложениям, независимо от того, кто был инициатором (даже если это бригадир или специалист из числа заключённых). Умел и отметить за это. Он пришёл как-то на кухню, а там повар с помощником (заключённые) окорок обрезают — утаённый окорок! — и уже до кости дошли. На кухне же улучить момент легко. Допустим, дежурный наряд пришёл, проверил и пошёл дальше. А там поджарить долго ли, если воровать? И вот они намеревались это сделать. Так вот начальник, взял окорок, повару по спине «приложил», и спросил: «Добавить ещё?» А потом заставил вора пройти с этими полуобглоданными костями на вытянутых руках по нескольким жилым секциям. Что вы думаете, жалоба была? Боже упаси, потому что все знали, что — за дело. И потом этот случай, уже в виде лагерного фольклора, долгое время гулял по этапам и пересыльным пунктам. Почему? Да потому, что он сделал хоть и не по инструкции, но зато по неписаным законам справедливости — и в интересах основной массы заключённых, которых пытались обокрасть.

Лошак Михаил Фёдорович — начальник Першинского спецлагпункта

Действительно, были моменты такого взаимопонимания. Там с ними, если не учитывать фактор справедливости, нельзя работать. На несправедливости можно сколько-то проехаться, но рано или поздно этот бумеранг по затылку даст очень крепко.

Лошак Михаил Фёдорович настолько умел объективно, с пониманием и безошибочным психологическим расчётом обращаться с осужденными, что слава о нём в течение десятилетий его работы шла далеко за пределами Управления. По этапам передавали друг другу, что есть такой начальник в Усольлаге. Я три года проработал у него в подчинении. Когда он в 1966 году ушёл на пенсию и три года прожил в Соликамске, у меня было больное место — вакансия заместителя по АХЧ. Я ему и предложил: «Михаил Фёдорович, может, хватит сидеть там в квартире?» И он у меня ещё 20 лет (вторую пенсию, можно сказать) отработал! И умер, кстати говоря, на работе, ценимый и уважаемый всеми, кто его знал.

Как «уничтожали» заключённых.

Теперь о том, что «мёрли как мухи». Туберкулёз — это вещь очень тяжкая. Во-первых, в условиях зоны объективно существует тенденция к развитию лекарственно-устойчивых форм. Они не только в зоне — в любых лечебных учреждениях развиваются, но там у нас это был бич в известном смысле, потому что многие не хотели лечиться. Не хотели потому, что когда у них кончался срок наказания, они, выходя на свободу, имели большие льготы по жилью и т.д., получали путёвки в туберкулёзные санатории и т.д. Короче, можно было вполне успешно спекулировать этим заболеванием.

В 67-м году мы открыли отделение лёгочной хирургии. В области оно было третьим по счёту. Первое незадолго перед тем начало, хотя и с перебоями, функционировать в областном диспансере. Второе — в Березниках, небольшое отделение — на 25 коек. Третье было наше. Поэтому мы с другом, Скобелевым Евгением Павловичем, поехали на специализацию в Свердловск, прошли её в Институте туберкулеза. Полгода специализировались, потом открыли отделение, оно заработало — и сразу смертность пошла на убыль.

Так, в 65-м году абсолютная цифра была 55 смертей. В тот год, когда открыли отделение, было уже 24 случая, потом — 11, если мне память не изменяет, а потом — 3, 4, 5. Это на 500-600 коек. И в дальнейшем, например, только за 10 лет, с 84-го по 93-й год, смертность в больнице снизилась в 11 раз. А эту цифирь ведь с потолка не возьмёшь! Если бы это произошло в минздравовском диспансере, образно говоря, увешали бы медалями вплоть до лопаток! Но нас этим не баловали особенно. Правда, мне звание «заслуженного» дали.

Я вовсе не хочу сказать, что всюду и всегда была полная идиллия. И эпидемии были в лесных подразделениях — например, брюшной тиф. В нашей больнице долго тянулась цепочка инфекционного гепатита (болезни Боткина). Конечно, огромное большинство больных излечивалось, кто-то и умирал, но общая тенденция отнюдь не имела тенденции к ухудшению или чего-то подобного, чтобы набрасываться сейчас, задним числом, на всю отлаженную систему ИТУ и ведомственного здравоохранения.

Вот, два десятка лет назад был некий «правозащитник» Абрамкин (я давно не слышу его фамилию, наверное, уже достаточно заработал на лжи и теперь пожинает плоды — зелёную капусту), который в «Московском комсомольце» написал уйму антисоветских пасквилей, «антилагерных», можно сказать. Он писал (и не отсохла же рука!), а газета печатала, и люди читали, что система исправительно-трудовых учреждений специально (!) работала на уничтожение заключённых путём заражения туберкулёзом. Ни больше, ни меньше! И это печатали! А когда я попытался опровергнуть сию пачкотню и отослал доказательно аргументированную статью в редакции шести центральных газет, включая тот же «МК» и лже-«Комсомолку», они даже не отозвались. А уж опубликовать — куда там!

Абрамкин В.Ф. — правозащитник, член Московской Хельсинкской группы

А где, вы думаете, появился первый лазерный скальпель в Пермском крае? Представьте себе — в Мошевской больнице, у вашего покорного слуги! Это было в 80-м году, причём по инициативе только что назначенного начальника управления — тогда полковника — В.И.Сныцерева. Мы потом установили прямой и постоянный контакт с профессором Черкасовым Владимиром Аристарховичем, а до него долгое время с нами работал профессор В.В.Малов, зав. кафедрой туберкулёза медакадемии. Но Малов — это терапевтическое направление, а В.А.Черкасов — хирург, причём хирург — поистине от Бога, а нам именно в этом качестве он и был нужен. Много лет мы постоянно работали в одном направлении, и под его научным «зонтиком» врачебная деятельность получала совсем иные характер и колорит, она осуществлялась в ногу с жизнью. Мы приглашали Владимира Аристарховича на самые сложные операции, и он приезжал, оперировал. А это ведь какая школа для наших хирургов, какой стимул к работе! Регулярно приезжал он и с лекциями: раз, иногда два раза в квартал. Не лишним будет упомянуть, что начальник отделения лёгочной хирургии Брежнев Константин Николаевич, до фанатизма преданный хирургии, защитил кандидатскую диссертацию (научный руководитель — профессор Владимир Аристархович Черкасов, ныне почётный ректор Пермской Государственной медицинской академии).

Черкасов В.А., заслуженный врач России, доктор медицинских наук, профессор

Потом, с 74-го года по 90-й, за 16 лет, мы провели 6 областных и межобластных научно-
практических конференций, семинаров-совещаний и одну — Всесоюзную. Заметьте — не в Москве и даже не в Перми. В лесной больнице, в тайге! Всесоюзная конференция по лёгочной хирургии. Научное руководство обеспечивал, естественно, Владимир Аристархович Черкасов. Потом по сделанным на ней докладам был издан сборник. Вот, возьмём 88-й год: главный фтизиатр МВД А.Н.Стариков, зав. кафедрой туберкулёза В.А.Черкасов, наши врачи с докладами и т.д. А вот 90-й год, первое Всесоюзное совещание-семинар фтизио-хирургов: профессор Наумов из Центрального института туберкулёза Российской Федерации (Москва), тот же А.Н.Стариков, тот же В.А.Черкасов и ещё около 80-ти участников. Всего более 20-ти докладов. Так вот, если бы, как утверждал «правозащитный» пустобрех Абрамкин, существовала программа уничтожения заключённых с помощью туберкулёза, то проходили бы эти конференции под руководством учёных такого уровня?! Как на этот счёт мыслят «пилорамщики»?

За те же 10 лет, на протяжении которых в 11 раз была снижена смертность и в 13,6 раз — летальность, по Усольскому направлению, которое непосредственно курировала Мошевская больница, в 2,5 раза была снижена заболеваемость. Причём, под председательством заместителя начальника управления была создана ЧПК (чрезвычайная противоэпидемическая комиссия), она действовала много лет и рассматривала любые ситуации, связанные с возникновением инфекционных заболеваний, и реагировала на них немедленно (!).

Начальником управления в течение 10-и лет (1980 — 1990) был генерал Сныцерев Василий Иванович — за его голову, кстати, была определена цена в 200 тысяч советских рублей. Такую «честь» уголовный мир оказал за то, что он стал инициатором нового «витка» борьбы с организованной преступностью, поднявшей голову к 80-м годам.

Корреспондент: Кто определил?

Ковалёв: Сходняк воровской. По-моему, в Краснодаре. Причём, данное решение сливок уголовного мира союзного масштаба было отражено в печати (в частности, в газете «Неделя»). И это, как вы понимаете, не шутки. Публика, определившая цену, вряд ли могла быть расположена к юмору. Так вот, Василий Иванович, не имея, вроде бы, никакого отношения к медицине, провёл (ну, правда, по моему ходатайству, но, тем не менее, это не каждый руководитель делает) два оперативных совещания в масштабе управления с главным вопросом состояния туберкулёзной работы с приглашением врачей, начальников медчастей, заместителей начальников всех колоний по режиму, которые обеспечивали весь быт. И на этих совещаниях был утверждён целый комплекс противотуберкулёзных мероприятий, разработанный нами, врачебным коллективом Мошевской больницы.

Сныцерев Василий Иванович — генерал-майор внутренней службы, начальник Усольского Управления лесных ИТУ

И, кстати, насчёт лазерного скальпеля Василий Иванович Сныцерев лично договаривался по своим контактам, потому что этих скальпелей какой-то завод в Ульяновской области. производил всего 300 в год, и они шли как в систему МЗ СССР, так и за рубеж. Так многие поверить не могли, что в Мошевской больнице уже работает лазерный скальпель.

Корреспондент: То есть операции проводились в лагере?

Ковалёв: Да-да, именно в лагере, конечно!

Вот для тех, кто обвиняет в убийствах — просто как иллюстрация — документик со всеми выкладками, заверенный всеми печатями.

Корреспондент: А что это такое?

Ковалёв: Это просто отчет о работе начальника Мошевской туберкулёзной больницы, имярек и т.д. Готовился мной к защите высшей категории по организации здравоохранения и потому прошёл серьёзнейшие фильтры. И этот отчёт — такая штука, в которой смерть не спрячешь. Если человек умер, или его убили, или что угодно — это сейчас прячут, могут закопать и забыть, в полицейских застенках замучить — и в лес вывезти… А в нормальной советской действительности смерть никуда не денешь. И все показатели — их не подтасуешь никак, потому что, если сегодня подтасовал — вылезет через месяц, и не объяснишь. Но тогда подобное и в голову не приходило — критерии оценок, побудительные мотивы были совершенно иными, сегодня они непонятны. Зачем было уважающему себя человеку, специалисту сознательно идти на позор? Это справедливо и для врача, и для кого угодно.

Когда хирургию открыли, начали осторожно, понемногу, а на пике её активности, перед «катастройкой», максимально было 206 операций в год. Это операции на лёгких, а ведь на лёгких, в грудной клетке, начали оперировать даже после черепной коробки: на черепе раньше, чем на грудной клетке! Это, в общем-то, очень объёмные, сложные операции. Ну, и кадры для этого растили, готовили.

Контролировали мы и приём препаратов. Этим же «баранессам» (через «а»), набросившимся на материал Ольги Волгиной, не объяснишь — почему. В диспансере больному дали таблетку, он её под язык положил и в первое ведро выплюнул. А у нас он пришёл, а наша сестричка: «Глотай и покажи, открой рот и покажи». И всё в конкретное время суток. Этот контролируемый приём был одним из сильнейших лечебных факторов, который никуда не денешь, поэтому нам никогда не было стыдно на разного рода высоких совещаниях и конференциях даже в сравнении с нашими диспансерами.

Скажу даже больше — причём с чувством гордости. В прилегающем к больнице регионе с годами сложилась устойчиво высокая репутация лечебных результатов больницы. Как-то в середине 70-х годов в Соликамске моя жена сидела в очереди к нотариусу и услышала в разговоре двух женщин: «Если хочешь его вылечить от туберкулёза, надо проситься в Мошевскую больницу».

В этой связи не могу обойти такой курьёзный случай. Примерно в 75-76 гг. (в феврале) из больницы освободился осуждённый Алексеев-Долматов с недолечённым туберкулёзным процессом и без определённого места жительства (по материалам личного дела — БОМЖ). По существовавшему положению он подлежал переводу в территориальный противотуберкулёзный диспансер, что и было сделано: его на больничной санитарной машине увезли в Соликамск. Через два дня мне позвонил начальник медотдела Усольского Улиту И.Т.Никитенко и попросил срочно выехать в диспансер, потому что медицинские работники там — в панике и не знают, что делать: сей больной учинил целый дебош, требуя немедленно отправить его назад, в Мошевскую больницу и заявив, что его вылечат только там, предупреждения о вызове милиции не помогают. Главный врач умоляет о помощи, поскольку Алексеев-Долматов намерен разговаривать только с начальником больницы. А сейчас, к моменту этих звонков, он в знак протеста против не понравившегося ему порядка в диспансере выбежал на улицу и зарылся в снег. Пришлось мне срочно выехать и улаживать конфликт, на что ушло не меньше трёх часов.

Не было редкостью и такое явление… Некоторые рецидивисты, потерявшие социальные связи и моральную опору в своей беспутной жизни, освобождались лишь для того, чтобы только отметиться «на воле», в скором времени, испытав первые же бытовые и материальные затруднения, они совершали преступления, чтобы вернуться « на казённые харчи». Порой эти преступления были просто смешными: один украл из магазина левый ботинок, другой проник в сельскую лавку, выпил пару стаканов водки и уснул — и т.д. Таким «штатным» у нас был на протяжении лет 15-и практически бессменный комендант жилой зоны В.Фролов, прекрасно справлявшийся со своими обязанностями. Шесть раз (!) на моей памяти уходил и приходил добродушный воришка Г.Гайсин — он даже, освободившись в 1980-м году, навестил меня, на прощанье, в больнице после аппендэктомии. (Уж не потому ли, господа «правозащитники, что ему не хватило «пыток» и «издевательств»?)

«На баррикады, уважаемые!»

Тот же Абрамкин, боюсь ошибиться, но, по-моему, на 13 ноября 93-го года через газеты «Московский комсомолец» и «Комсомольскую правду» назначил день массовых выступлений осуждённых («заключенными» официально не называли). И это публиковалось, а газеты ж выписывали!

А что такое массовые выступления осуждённых, я могу в двух словах сказать. В 15-й колонии в Соликамске (это был, наверное, 79-й год) взбунтовалась зона. Виновато, кончено, руководство — оно не может не быть виновато, раз допустили такое ЧП. Давали кое-какие послабления (например, кино сверх положенного), незаконные, непредусмотренные, особенно хорошо работающим, в том числе бригадирам. Но аппетиты растут — надо же когда-то и остановиться. Недальновидные руководители (в частности, начальник В.Дерош) попытались вепнуть ситуацию к законной норме, но — увы!! Джина из кувшина выпустили. А те — привыкли! И тут, действительно — было достаточно спички. Кто инициаторы, понятно. Они заваривали кашу. Но в этот водоворот вовлекали совершенно невинных, а те не могли не участвовать, потому что их уже буквально под ножом гнали на это дело. Воспользовавшись разбушевавшейся и вышедшей из-под контроля стихией, наиболее злостная «отрицаловка» вырезала актив самодеятельных организаций. Ситуацию смог взять под контроль полковник Воробьёв: там даже один или два танка были задействованы: проломили зону, а также оружие — на поражение. Да, там были и убитые. Немного, но были.

Так из-за того, что происходило в Соликамске, и Москва на ушах стояла, и Пермь на ушах стояла — а ведь это только одна зона! И где была власть в 93-м году, и власть ли это, если она не могла понимать элементарной вещи, что такое призывы к массовым выступлениям в один день! Вот таков стиль деятельности так называемых «правозащитников», а фактически — злобных и безответственных провокаторов.

Ну и потом, когда началась так называемая «перестройка», с чего начали? Начали громить армию, громить МВД, громить КГБ — основные т.н. силовые структуры. Ведь дошло до того, что приезжает из отпуска офицер, из моих подчинённых, и говорит: «Кроме как на работу, я форму уже не надеваю. Ладно, у нас тут лесной посёлок, а в городе не появляюсь». Во Владивостоке тогда убили прапорщика, просто увидев на улице в форме, потому что психоз раздувался. Если мне память не изменяет, в Урюпинске, Волгоградской области, тоже какое-то такое убийство было. В общем, масса прошла таких случаев. В Намангане шестерых наших солдат сожгли.

И пошло это поветрие — брать заложников. То тут, то там — десятки были фактов. До этого за три десятка лет мы почти не знали таких моментов, а тут — пошло, словно с цепи сорвались. И у нас в больнице некий Жабин 15 января 94-го года склонил к этому преступлению ещё одного, молодого парнишку, и захватили троих медсестёр. Тех медсестёр, которые буквально выходили его, поступившего с тяжёлым, распространённым свежим процессом. А ведь на тот момент, между прочим, у «кровожадных» офицеров даже оружия не было. Табельные пистолеты были только у меня как начальника, у оперативного работника и заместителя по режиму — всё! И даже в тот момент, когда надо было действовать без промедления, оружие хранилось в роте охраны — пришлось послать офицера, чтобы он там его получил, и вести переговоры.

А ситуация… И сейчас вспоминать муторно. Вот дверь. Я стою с пистолетом перед дверью. За ней — этот захватчик заложников, и там же одна из медсестёр, он держит её перед собой. Действовать практически нельзя. Вообще-то — есть все основания, чтобы применить оружие, но, во-первых, это даже чисто психологически не так просто делать, правильно? Во-вторых, могла пострадать медсестра. Ну, чуть позже, в ходе переговоров, три офицера улучили момент, отвлекли внимание, сдёрнули крючок — ворвались и, в общем, освободили их. Между прочим, оружием послужило обыкновенное дровяное полено! Так вот ещё скажу — да, негодяям добавили срок, но кто-то их хоть пальцем тронул? И ведь эмоции могли сработать, но, Павел, не в моём присутствии — это знал каждый сотрудник. Не могло это быть и в присутствии, допустим, лесного полковника Н.П.Киселёва, которого я хорошо знал, да и многих других моих сослуживцев.

Вот тогда, у меня появились такие, знаете, мысли… Всю жизнь я отдал этому делу, и мне есть чем отчитаться. Причём, я это говорю с ретроспективным взглядом на конкретные результаты. Ведь получалось так, что мне, кадровому офицеру, сотруднику необходимейшей государственной службы, надо было как-то своим детям объяснять, что мы все не «чудовища»? Тогда я написал вначале большую статью «Проблемы и тревоги» — о том, что думает и чем живёт офицер пенитенциарной системы. Но её не опубликовали даже в нашем ведомственном журнале «Преступление и наказание», хотя вначале она была горячо одобрена (у меня сохранился этот редакционный отзыв). А потом — книгу «Душой и сердцем», которую удалось издать с помощью управления. Делал это для того, чтобы человек, которому этот материал попадёт, хотя бы задумался, а не просто слепо верил клееветникам-пустозвонам, безнаказанно резвящимся потому, что это модно, это хорошо оплачивается. К сожалению, такие книжки, как моя, не оплачиваются — они не выгодны. В этой книжке — просто взгляд рядового сотрудника изнутри. Конкретные факты.

Компания по дискредитации, конечно, будет нарастать, это понятно. Уязвимые точки в этой службе есть всегда, в любой стране, и их просто не может не быть, потому что речь идет о социальной патологии, и не только социальной — здесь какую сторону жизни ни возьми, всё ненормально: и психология контингента отягощённая, и условия некомфортные, и защищать эту систему некому — её предательски делают боксёрской грушей всегда, когда это выгодно политическим спекулянтам.

Найти дохляка!

Корреспондент: Скажите, как был устроен быт лагеря, питание — за это цепляются. Говорят, питания никакого, люди сами себя съедают на таком питании и т.д. Насколько это соответствует действительности, как вы видели всю эту ситуацию?

Ковалёв: Когда я приехал на ту самую Першу, «тюрьму в тюрьме», в мои обязанности входило снимать пробу на основном пищеблоке, на небольшой кухне для бесконвойных и во взводной столовой. Там ведь что надо? Ложкой с черпака снял пробу — в баночку, в ящик, под замок. На случай отравления, чтоб была возможность, при необходимости, взять на исследование (хотя это, честно говоря, малонадёжный способ).

Так вот, на кухне, конечно, деликатесов не было, но первое блюдо было всегда: хоть щи, хоть суп, приправленный так или сяк, с поджаренным лучком — ароматы вполне влекущие к себе. Каши была, картофельное пюре. Жареная рыба — в то время вымоченная треска.

Мясная тушёнка, говяжья. Ну, о свиной и речи нет — всегда была дефицитом, и в магазине её было непросто взять. Так уж сложилось. Но попробуй не дать это контингенту зоны, если нет свежего мяса! Поэтому на складе всегда хранился неприкосновенный запас — до особого распоряжения. Что бы там ни было, но, если сегодня полагается по меню… А меню тоже не произвольное, оно же составляется, исходя из всех норм, и, поскольку оно утверждено и вывешено, то каждый заключённый своё право знает. А отступление, невыполнение — это ведь для каких жалоб повод! Поэтому тут был железный закон, писаный и неписаный: вынь да положи!

Взять хлеб. Поскольку основная масса всё же работала, осуществляла физические работы, поэтому лишнего хлеба не было, и на хлеб играли в карты. Это было. Но вот чтобы истощение по причине недоедания, чтобы я хоть одного за три года полечил или подержал в стационаре — увы, такого сказать не могу.

Корреспондент: А в Перми-36 потрясающе. Там сделан музей ГУЛАГа и репрессий. И там такая экспозиция: нарисованы картинки, карандашом, акварелью. На них люди-скелеты. Ну, «Бухенвальд»! А рядом фотографии с различных лагерей (с Перми-36 они не нашли) — обычные нормальные люди.

Таким показано состояние заключённых в музее Пермь-36

Ковалёв: Было ещё курьёзнее! В 86 или 87 году в Соликамске, на базе управления, снимался художественный фильм — пакостный, в «перестроечном» духе. Мой друг, который сейчас живёт в Перми, тоже пенсионер, номинально значился консультантом по этому фильму, хотя в этом деле не участвовал. Ну, там тоже «уголовщина» какая-то. У главного персонажа какой-то родственник оказался в Мошевской больнице, и он приехал по записке начальника управления. И по сюжету надо было показать вот эту «гадость», что там «заморённые» и «обиженные» со всех сторон. Так ведь не смогли же найти ни одного по всем лесным колониям управления! Вот такой курьёз — мы потом смеялись, хохотали над таким своеобразным дефицитом. Потом, говорят, генерал звонил лесным начальникам: «Ты что, не можешь найти ни одного дохляка что ли?.. Да как «нету»?»

На особо тяжёлых работах: на погрузке, на прямом лесоповале существовал ещё дополнительный паёк. Существенная добавка была. Стационарные нормы и амбулаторное питание — это у меня был очень сильный рычаг, присущий медикам. Даже начальник не мог поставить на это питание, не было у него права. А я мог поставить. Желающих, естественно, всегда было больше, чем предусмотренный процент от списочного состава, но те, кто нуждался, с учётом разумного чередования, такое питание получали.

Продолжение беседы с Владиславом Максимовичем читайте в следующем выпуске.

Часть 4.
Тюремная больница в СССР и
другие «гримасы тоталитаризма»
(интервью второе)

Мы продолжаем нашу беседу с Ковалёвым Владиславом Максимовичем — бывшим начальником Мошевской межобластной туберкулезной больницы для осужденных, находившейся в ведении Усольского управления лагерей, заслуженным врачом России, полковником внутренней службы в отставке. Владислав Максимович хоть и не работал в 36-ой колонии, ныне превращённой в музей политических репрессий, как Терентьев А.А. или Рыжков С.А., но поскольку «основной «несущий» каркас условий содержания был один на всех», его слова также очень важны для восстановления истинной картины условий содержания заключённых (в том числе и «политических») в местах лишения свободы времён СССР.

Ковалёв Владислав Максимович — бывший начальник Мошевской туберкулезной больницы для осужденных, входившей в состав Усольского управления лагерей, заслуженный врач России, полковник внутренней службы в отставке

«Политические» и уголовные

Корреспондент: Владиславом Максимович, в вашем лагере были в основном заключённые по уголовным статьям или были, что называется, «политические»?

Ковалёв: Мы, когда выписывали из больницы на амбулаторное лечение, то этапы уходили в Красноярск, Соль-Илецк в Оренбургской области, в Карелию, в Новосибирск, а потом, при обострениях, люди нередко возвращались. И вот, вернулся один из осужденных, который, прямо скажем, был агентом оперативной службы, и с ним кого-то везли из Западной Украины — фамилию я не знаю — в эту самую 36-ю колонию. И тот, кого везли, передал этому человеку — он давно уже умер — письмо на волю. Написано оно было на полтора тетрадных листа — и настолько плотно, что там и по-русски я вряд ли понял бы, а написано было по-украински. Ну, письмо, насколько я понял, передав в оперативный отдел, представляло интерес — он там какие-то свои руководящие указания кому-то давал. Других контактов именно с этой колонией у меня не было.

Я вот, что скажу. С 56-го по 95-й (когда я ушёл на пенсию), кроме этого письма, которое мне передал спутник того западно-украинского националиста, ни одного «политического» я в глаза не видел, ни одного!

Двух эсэсовцев я знал. На Перше — Эвальд Пентер (эстонец), с ампутированной по локоть рукой (кличка — «Клешня») Что у него там было в прошлом, Бог отступился, но сел-то он по уголовной статье, 59-3 (разбой). А до этого он был одним из «лесных братьев». В личном деле хранилась его фотография — со «шмайссером» в поднятой руке, а нога поставлена на что-то тёмное, похожее на человеческое тело. Второй — некий тщедушный Крауз — погиб в серьёзной заварухе. Тоже пытались поднять зону, побег готовили — налетел на пулю. Тот — тоже эстонец, тоже эсэсовец и тоже по уголовной статье. А вот так, чтобы за какие-то выступления или, я не знаю, за что там «политические» сидят, за какие заговоры — ни одного не видел. Не довелось.

Я как-то ехал в поезде в купе с одним из офицеров 36-й колонии, капитаном, кажется. Так он в разговоре произнёс так, со стоном: «Хоть бы куда-нибудь перевестись!» — потому что они (преследуемые «страдальцы») буквально издеваются, вот этими придирками, провокациями, чтобы вынудить на малейшее отступление, а потом использовать это и заваривать кашу в свою пользу. На тот момент, когда мы ехали, у них, с его слов, содержалось всего 17 человек. Там в разное время, видимо, по-разному было наполнение ИТК.

Жалобы.

Было, дай Бог памяти, два Указа Президиума Верховного Совета. Первый, по-моему, от 67-го года, а второй — от апреля 68-го года. И по нашему Усольскому управлению (я подчеркиваю, это было крупное управление) на основании этих указов был издан приказ от 16-го августа 69-го года — с утверждением подробнейшей инструкции о порядке рассмотрения и всей дальнейшей работы по письмам, жалобам и заявлениям. Знаете, почему я дату помню? Потому что это был очень неудобный приказ, т.к. по нему надо было отчитываться буквально за всё. В каждом отделении на стенке висит ящик с прорезью, и туда бросают, кто что хочет — любые писульки. Кто-то запечатает в конверте, кто-то — так. Утром каждого рабочего дня секретарь начальника лично, в сопровождении контролёра, идёт и занимается выемкой всех этих бумажек.

Это самая противная пачка, которая ложилась мне на стол каждый день, и каждый день я должен был потратить от получаса до полутора часов на то, чтобы всё прочитать и расписать. А требование было таково, что секретарь, получив, должна была зарегистрировать каждую бумажку: номерок поставить. И всё — это уже бумага, которая существует в мире. Приказать ей не делать этого — я же не самоубийца, чтоб давать такой безотбойный козырь кому бы то ни было! Не только я, а любой начальник, имеющий голову. Далее, это всё расписывается и тут же идет по службам.

Некоторые «авторы» просто буквально издевались, хотя приходилось потом жёстко с ними разговаривать. Один, фамилию точно не помню сейчас, написал: «Директору Пермской областной центральной сберегательной кассы. От осужденного такого-то. В таком-то году я положил в вашу сберкассу рубль. Так вот, прошу сообщить, сколько процентов набежало» (а там 8-10 лет). И вот, лежит передо мной эта бумага. С номером. У нас повседневной практикой наладился такой механизм, что со всеми такими вопросами, и с разбором нарушителей два раза в неделю я со службами, с офицерами, проводил вечерний «приём». Вот вызываю его:
— Писал такую?
— Да, а чё, не имею права?
— Нет, имеешь право. У тебя совесть есть? Вот ты сейчас будешь отнимать у занятых людей время своим неумным капризом…
А потом оказывается, они там поспорили между собой, и вот он пишет! Опять же, о таком никто из «правозащитников» не будет рассказывать, ведь это против них работает.

Из Новокузнецкой колонии осужденный особого режима, «полосатый», написал, я не знаю сколько, жалоб — разыскивал 24 копейки, которые у него якобы должны быть на лицевом счёте! Просто издевался вот таким образом. Начальник управления уже на совещании говорит: «Да дайте вы ему эти 24 копейки!», — а я позволил себе не согласиться. Я считаю, что потакать не следует.

В 68-м году была такая ситуация. Один осуждённый (Куропаткин, по-моему) написал жалобу на тетрадном листке, примерно 2/3 странички. Написал там что-то про крыс, что где-то крысы бегают, и что-то ещё — я сейчас уже детально не помню. И этот листок попал лично министру Н.А.Щёлокову! Он начертал на этом заявлении: «Я думаю, что так оно и есть», — и направил в больницу сотрудника — подполковника Ю.М. Черкинского и врача Центрального госпиталя МВД Е.П.Сидорову. Те приехали, проверили. По медицинской службе претензий не было. Ну и так, вроде, особых претензий они не высказали — расстались нормально. Но к ним не очень внимательно отнеслись в управлении — там они усмотрели пренебрежение к себе и взяли потом их в серьёзный оборот. Да так, что потом вытащили на коллегию МВД СССР 6 человек.

Н.А.Щёлоков — министр МВД СССР 1968-1982

Коллегия МВД — это серьёзная штука. Эта жалоба сама по себе — мелочь. Крысы есть крысы — где они появятся и когда, неизвестно, тем более там, где существуют какие-то ящики, отбросы. Они же не стучат в дверь. Но в ходе обсуждения выявилась несуразность существовавшей структуры — не то колонии, не то больницы. В итоге — реорганизация всего подразделения. Больницу делают самостоятельным ИТУ. С этого момента и моя сфера расширилась в том смысле, что пришлось уже отвечать и за медицинскую, и за режимную, и за воспитательную, и за хозяйственную, и за строительную области — за всё.

Замечу попутно: министр внутренних дел Н.А.Щёлоков — это был сильнейший министр. И он много сделал для всех сторон деятельности МВД. Столько никем не было сделано ни до него, ни после. А то, что на него подлейшим образом навешали в межведомственной усобице — в сравнении с нынешней действительностью — меньше, чем детские шалости.

Так что в буднях пенитенциарной системы, именно как системы, конечно, были срывы, ошибки были, нарушения были, потому что живые люди всюду, но в целом всё, что там несут эта Соколова, Соловей и другие — ахинея. Вся организаторская, управленческая деятельность пенитенциарных структур была направлена именно на совершенствование деятельности ИТУ и устранение недостатков, причём с постоянным контролем исполнения. А не на личное обогащение высоких и низких чинов противоправными способами.

А вот Ольге Волгиной передайте от меня привет. Молодец она. При этой нынешней агрессивной волчьей своре, это — отважный человек. Молодец, что бросила такой вызов.

Быт.

Корреспондент: Как жили заключённые? Что представлял из себя барак, в котором они жили? Где спали?

Ковалёв: Классический барак лагпункта Перша (они практически все были такие) имел вход с боковых сторон, налево и направо — небольшие секции при двухъярусных нарах, пока кроватей не было… Нары — это ж не от жестокости, а от нехватки — война была, было не до кроватей. Потом, конечно, их заменили кроватями. Примерно на 24 человека в одну и в другую сторону, либо какое-то служебное помещение — нарядная, допустим. Прямо — двери в большую секцию, примерно на 60 человек. Стоял бачок с водой. Отопление было печное, естественно. Закуток для дров и уборочного инвентаря.

Три раза в неделю я делал санитарный обход. В большой секции было четыре поддерживающих стояка по центру. На одном из них на гвоздике висела сдвоенная тетрадь для записей о санитарном состоянии. Я отмечал в ней — ставил оценку, а дневальный потом в зависимости от оценки либо стоял на ковре и отвечал, почему плохо работает, либо, при повторяющихся положительных оценках, получал поощрения.

Кино демонстрировалось в зале столовой — регулярно. Три раза в месяц, а документальные ленты — неограниченно.

«Форма 20».

Теперь, банно-прачечный блок. При бане — обязательно дезкамера, прожарка, потому что был такой бич — вшивость, «форма 20». За это взыскивали очень строго. Приедет комиссия какая-то, подходят: «Сними рубашку!» Проверяли по швам. Если находили вшей, было очень нехорошее настроение после этого. И надо было объясняться и мне как медицинскому «глазу», и начальнику отряда, и руководству.

Я при проверках обычно выборочно проверял — одного, другого, пятого — тут они подчинялись без вопросов. Но были и неаккуратные, неопрятные — эти просто убегали. За полы же его не будешь хватать: ушёл — и ушёл. А вот когда прибывала комиссия, бывало и такое, что начинали рассказывать: «Вот, нас тут держат!..» — в таком духе.

У них был ещё такой способ сводить счёты с начальниками: в спичечную коробочку набирали вшей, а потом вытряхивали на себя при проверке. Но потом на одном из совещаний — по моей информации — было решено: объявить всем и предупредить, что баня работает, прожарка подготовлена, и тот, кто после всего этого делает из себя питомник для создания сыпнотифозной опасности, будет отвечать. Сработало очень эффективно.

Я никогда не курил, но бывало, что покупал «Беломор». Не то чтобы каждый раз, но объявлял иногда так: «Тому, кто мне принесёт вошь — пачка «Беломора»!» И чаще всего уходил с пачкой к себе в кабинет.

Где хотели, там можно было с этим справляться. Сложнее на этапах, потому что пересылки — один побывал, другой — это всегда непростое дело.

Самодеятельность.

И на Перше, и даже в больнице была — с поправкой на специфику — очень неплохая самодеятельность! Со своими особенностями, но всё же… Заведомую лагерную тягомотину просто не пропускали политработники, поэтому, если в репертуар включали песни, то вполне лирические — сколько угодно.

Спектакли довольно-таки интересные были. По сюжету какой-то пьесы, помнится, должен был действовать подполковник. Это же его надо одевать! И вот тут маленький штрих. Казалось бы, ну что особенного — прицепили погоны на полчаса, сыграл — и ушёл. Нет, это стало проблемой — не могут погоны лежать на их плечах. Форму — любой может носить. Погоны — святое. Ну, мастера сделали из фанерок, раскрасили — не отличишь. Ну что ж, бутафория и есть бутафория — ничего такого. А чтобы истинные погоны — нет!

Внутрилагерная жизнь таких обкатывала и проявляла! Допустим, тех же юмористов. Бывшие карманники выступали со всякими фокусами — тоже интересно было.

Между прочим, практиковались и концерты, в поселковом клубе на Перше. Во-первых, это было сильнейшим эмоциональным рычагом для них. Выйти, выступить перед сотрудниками — это котировалось у них очень высоко. Как было этот рычаг не использовать? Но тут другой вопрос: а могло ли подобное быть при враждебно-ненавистнических взаимоотношениях, как их изображают «правозащитники»?

Вот, они готовят концерт. Потом — я уже примерно знаю, когда — обращаются: «Мы бы хотели выступить, перед сотрудниками, можно?» Я, как правило (люди ж всё время менялись), говорил: «Ну, не знаю, посоветуемся с сотрудниками». Я действительно советовался, У нас по понедельникам был общий, так сказать, «час информации»: там она доводилась и политическая, и служебная. «Товарищи, наши подопечные желают дать нам концерт. Принимаем, или не принимаем?» — обычно без особого энтузиазма, но давали согласие. У заключённых это был день счастья! Потому что сотрудницы — женщины же в основном! А что это такое, когда он сидит в мужской зоне 5, 7, 8 лет, и тут он как-то покажет себя хоть чуть-чуть: не каким-то захлюпанным больным, а что-то иное явит миру.

Ну, и как тут с «пытками», спросить бы Абрамкина? Мы вот с этими женщинами, выполняя «директиву» государства, обсуждали проблему, как побольше заразить туберкулёзом, а? Нет у нас своего Абрамкина пермского, а то задать бы этот вопрос.

Работа.

Корреспондент: Как работали, чем занимались заключённые? Что за работа была в лагере?

Ковалёв: У нас лесные колонии, поэтому у нас главным видом производства был лесоповал либо разделка древесины на нижних биржах. Это тяжёлая работа. Лесоповал, когда лагерный пункт только организован, построен, — он близко. А когда проходило 15 лет, то и за 15 километров возили. Да и пешим порядком — колонной — далеко порой ходили.
Однако на лесоповал направляли только тех, кто мог там работать по состоянию здоровья, поэтому переосвидетельствование медицинское проходили дважды в год.

Корреспондент: А заработная плата выплачивалась за работы?

Ковалёв: Конечно.

Корреспондент: А какой был размер заработной платы по отношению к рабочему на воле?

Ковалёв: Заключённые получали 50%, а другие 50% шли на содержание охраны и всё остальное.

Корреспондент: Я так понимаю, и психически для человека это очень вредно — не работать?

Ковалёв: Абсолютно! Вот Мошевская больница. Нигде так не разлагается человек, как от безделья. Согласны? Ещё больше разлагается, если бездельников много. Ещё психологически тяжелее, если это больные туберкулёзом, потому что туберкулёз — это вообще психологически отягощающая вещь. Он создаёт ощущение безнадёжности.

Вы знаете, во-первых, при умелой организации, и соревнование ведь было. Где-то — очень формализовано, а где-то — и очень серьёзно, где продумана была система поощрений, существовали моральные поощрения. Ну, у нас мы этого не могли придумывать, в больнице для осуждённых, но по каким-то конкретным заданиям, скажем, при подготовке к весенне-летнему периоду, из фонда, который мы имели, выдавались продуктовые премии до 20 советских рублей (на 20 рублей можно было полмесяца жить). В целлофан заворачивали, ленточку не жалели, и при всём зале такому-то Иванову-Петрову вручали. Это была единственная ситуация, когда я допускал пожать руку. Ну, это особая ситуация. Для них это много стоило!

Для больных туберкулёзом найти что-то подходящее не так просто. На пилораме работает человека три. В столярной мастерской, допустим — ещё человек десять. Это не решение вопроса. Как работали «изверги-начальники»?

Вот такой был «изверг» Филипп Ильич Воробьёв, легендарная личность. Я горжусь тем, что имел удачу долго с ним работать. Возвращался он как-то из Москвы в одном купе с директором завода «Урал» Даниличевым Геннадием Михайловичем, это пороховой завод. Ну и за рюмкой коньяка в купе они обменивались своими бедами. Директор пожаловался, что получил оборонный заказ — надо немедленно развёртывать производство, а площадей нет, квартир работникам нет, хоть что делай! Говорит, пришлось собрать часть управления завода, вплоть до того, что — такая деталь! — даже начальник архитектурного отдела, главный архитектор завода, катал пеналы за столом, потому что выдавать надо было продукцию в срок, огромное военное производство!

Филипп Ильич, полковник, говорит: «Геннадий Михалыч, тут меня Ковалёв донимает всё с производством. Может, там можно что-нибудь такое сделать?» Через день буквально — звонок мне: «Сейчас мы к тебе приедем». Приезжают. А у нас была промзона — ну что там особенного? Ветхое убожество. Там когда-то было производство мебели, примитивных диванов с такими прямыми спинками. Когда-то, при послевоенном дефиците, они шли потоком, а потом производство ликвидировалось. Пришли два руководителя, а у меня дух перехватило — это ж такая светит удача! А дальше пошла сплошная фантастика.

В чём была соль? Надо было делать пеналы. Пенал — примерно 20 см.длина и диаметром примерно сантиметров 7. Самый настоящий пенал с крышкой, но какая в нём начинка — это я и по сей день не знаю, нас это не касалось. Но в процессе его производства требовалось 14 операций, и для начала надо было 30 человек.

Норму установили — надо набирать, а публика наша уже разленилась. Ну, кое-кто пошёл, а некоторые — ни в какую: «Я больной!» Ты больной, но ты ведь амбулаторный больной, тебе по силам. Мы же вначале проанализировали с медицинских позиций — всё нормально. Я даже жёстко так с некоторыми поговорил. Сформировали бригаду, и она начала работать. Норма для этого изделия была 250 шт. в смену. Через два-три месяца примерно наши хлопцы все нормы нарушили — стали изготавливать по 500, а некоторые даже 900 штук. А нормы-то утверждены.

Дошло до того, что осуждённый получал 540 рублей (вычеты вычетами). Это было ненормальное, противоестественное явление не проверенное практикой. Естественно, нормы были пересмотрены, а в дальнейшем, по мере внедрения некоторых усовершенствований, нормы пересматривались ещё дважды. Первоначальная себестоимость одного пенала была 2руб. 40 коп, а к концу — 1руб. 18 коп. Зарплата стала более разумной — в пределах 300 рублей. И в дальнейшем мы установили такой порядок, что зачисление в пенальную бригаду использовалось как своеобразная, неофициальная, но очень эффективная мера поощрения, которую осуждённые высоко ценили.

Был у меня больной, его прооперировали, убрали правое лёгкое. Он якут. Сидел за убийство жены, но у него было трое детей, и он исправно им помогал. Убийство какое-то такое дурацкое, бытовое. Он напросился работать, без лёгкого. Вызвал его — по заявлению:
— Ты же жалобу завтра напишешь.
— Да нет, начальник, да я, да я, ну, пустите меня, разрешите мне!
И вот он с 72 года (а освободился он в 78-м году) исправно содержал детей, а с собой он увёз 2500 советских рублей. «Москвич» стоил немногим дороже. Это мы так «уничтожали» осуждённых, господа «пилорамщики»!

Деньги почти все учитывались финансовой службой как внебюджетные средства, и больница их почти не видела. Ну, не абсолютно, но в основной массе. Я боюсь сейчас ошибиться, на какую дату бухгалтерия мне суммировала, но мы уже наработали далеко за 6 млн. рублей. Из этого и создавался упомянутый фонд материального поощрения и для сотрудников, и для осуждённых.

Это одна из форм. Причем, это укладывалось во все нормативные положения о «трудовой терапии». Было такое понятие, оно и сейчас есть. На эту тему у меня несколько опубликованных статей. На эту же тему медицинское управление МВД сделало дежурными мои доклады на общесоюзных конференциях в Днепропетровске, в Челябинске, в Новокузнецке. Они раз в 2 года проводились, и я давал весь этот расклад. Этот опыт использовался как учебный материал на кафедре организации здравоохранения Домодедовского института повышения квалификации работников МВД (меня и моего заместителя Б.Г.Антонова приглашали туда для чтения лекций).

А параллельно врачи изучали, как это сказывается на больничных показателях — и, я бы сказал, результат выглядел весьма неплохо! Тут, правда, не отграничишь, что вот этот сдвиг произошёл именно благодаря трудотерапии, а вот это благодаря лекарствам, но общая тенденция была положительной.

Кроме этого, такая же история была с Березниковским калийным комбинатом. Я тоже съездил туда, с директором обговорил: нужны были простые деревянные щиты для вагонов, какие-то там перегородки. Просто — как мычание коровы! Простые доски — знай колоти. Ну, там ещё кое-какую ящичную тару делали. Потом, для совхоза какие-то загородки для телятников — тоже.

Всё это вцелом и дало такой результат: в 11 раз снижение смертности, заболеваемости и т.д. — эти цифры не с потолка взялись.

Теперь трудовую компоненту убрали из деятельности пенитенциарных учреждений — я вообще это отказываюсь понимать. Как можно трудовую составляющую убрать из этого дела? Растить, откармливать бездельников? «Ах, вот, государство его посадило — пусть оно его кормит!» Так это разве только с прикидкой, что я, законодатель, сам там окажусь (чтобы всё-таки лес не валить)! Другой логики никакой невозможно тут усмотреть!

«Сталинские» лагеря…

Корреспондент: Вы, наверное, этого не видели, потому что это не в ваше было время, но про лагеря более раннего времени, «сталинские» лагеря, говорят, что это было нечто ужасное. Те же лагеря были?

Ковалёв: Во-первых, мы работали практически по тем же законам, что и «сталинские» лагеря. А потом, Павел, скажите, а что это такое — «сталинский лагерь»? Я вот грешным делом жизнь прожил, а никак не могу постичь эту словесную формулу. А сегодня какие лагеря?

Корреспондент: Видимо «Путинские», а ещё недавно были «Медведевские».

Ковалёв: Да, а во-вторых, почему не «хрущёвские», не «брежневские»? Да для того, чтобы лишний раз плюнуть на могилу И.В.Сталина. И уж тут эти щелкопёры как только не изощряются: «сталинские репрессии», «сталинские лагеря»!

В принципе, конечно, если взять военные годы — чего ждать? Было гораздо сложнее всё — и лагеря, и вся жизнь. Сложнее и труднее. Я не буду ни утверждать, ни опровергать ничего в отношении беззакония, пыток-распыток. Я просто не вижу в них здравого смысла. Я пытаюсь представить себя в этой роли, зная систему, зная досконально, со всей подноготной — жил этой жизнью — но я никак не могу понять, для чего это надо уважающему себя человеку. А прохвостов ведь так просто на ответственные должности не ставили. Исключения — не в счёт, да и они только подтверждают правило серьёзного отбора кадров.

Ставили всяких: молодых ставили, потому что надо было… Кстати, я больницу принял в возрасте 27-и лет. Но ведь прежде чем назначить, там такое сито проходили! Во-первых, проводилась спецпроверка до седьмого колена, какого ты роду-племени. Во-вторых, ты же живёшь среди людей, значит, соответственно, интересовались мнением партийного актива, профсоюзно-комсомольского, непосредственных товарищей по работе. Могла быть где-то ошибка, если что-то недосмотрели, но как основное правило это отрабатывалось очень неплохо.

Корреспондент: А вот ГУЛАГ — это откуда? Это ведь лагеря НКВД, правильно?

Ковалёв: Да, но только ГУЛАГ, конечно, существовал с момента организации, дай Бог памяти, до 57-го года. Он уже десятки лет как прекратил существование именно как «ГУЛАГ», а систему и до сих пор всё ещё «ГУЛАГом» называют невежды.

… и «концлагеря».

Корреспондент: Больше всего, конечно, возмущает постоянное сравнение наших лагерей с нацистскими концлагерями.

Ковалёв: Это мерзость и подлость. Сии людишки мне напоминают существо, подрывающее корни дуба, не ведая, что на нём растут любимые им жёлуди. Противно расшифровывать столь простые и очевидные истины. У меня всегда в таких случаях появляется нехристианское желание, чтобы те, кто пытаются сравнивать, испытали эти фашистские лагеря.

Корреспондент: Причём они же берут методики и перенимают опыт денацификации Германии, то, что американцы делали с немцами, как обрабатывали сознание: с детства их водили по этим музеям и учили их каяться.

Ковалёв: Да-да, они настолько уже разрушили, попросту говоря, национальный менталитет, что немцы уже сами вряд ли понимают, кто они. Добро бы это делалось с какими-то светлыми целями, но ведь идёт чудовищная спекуляция.

Больница.

Приехал как-то профессор из Англии — это был, наверное, 93 год — мы даже для него сделали шахматную доску, подарили — пусть знает. Я, конечно, ни человека этого не знаю, ни язык — поэтому там была переводчица. Понятия не имею — если он потом где-нибудь писал, то, что писал, но по реакции не похоже было, что он лицемерит. Человек вполне такой, знаете, солидный, что называется, и не исключено, что он не политик.

Ну, покормили мы его, конечно, посидели, поговорили. Я его кое о чём поспрашивал через переводчика. Нормальный, хороший разговор. Причём, мы ничего от него не прятали. Отправили по отделениям. Ну, может быть, в каптёрки не заводили, а так всё, что было — пожалуйста. Он нам много лестного сказал. Я не проглатываю это как устрицу, но всё же.

Cама больница — это бывшее общежитие гидроузла. Там предполагалось строительство гидростанции где-то в конце 30-х. Общежития были построены, 4 корпуса, клуб, столовая, сколько-то домиков. Но хирургия, тем более лёгочная… По большому счёту, если бы кто-то захотел там оперировать, мы бы запретили. Потому что, хоть и сделали всё, покрасили, всё было чисто, но нормативы… Стены не раздвинешь всё же. Для анестезиологов — а я анестезиолог по «узкой» специальности — к концу операции уже бывало тяжеловато. Да и всей хирургической бригаде тоже. Операции же лёгочные — это не аппендэктомия, не 15-20 минут по-быстрому. Когда лёгкое приросло к грудной клетке, и его надо оттуда извлечь, бывало, операция и 5 часов длилась. А это же всё — наркоз.

И вот, ветшает этот корпус — я ставлю вопрос о строительстве. Ну, а у полковника Сныцерева, нового начальника управления, был такой стиль: «предлагаешь — делай». Не так, что «ты мне предлагаешь — я буду делать», а «предлагаешь — делай».
— Т.е. я могу начинать?
— Делай!
— А какой-то документ будет — как, что?
— Документы тебе найдём.

А ведь это же не барак построить. Это же редкий, по-своему уникальный момент — построить типовой, нормальный, или если не типовой, то максимально приспособленный корпус. Мы дали свои условия, свою заявку — и нам сделали оригинальный, индивидуальный проект. К нему я присоединил ещё штабные помещения. И за 3 года, по-моему, мы своими силами его построили. Построили с учётом даже маленького женского отделения для 28-й колонии в Березниках — их оперировать негде, кроме как у нас. Сколько-то женщин прооперировали, но это оказалось слишком хлопотно. В мужской зоне, хоть там и замки, но… не оправдало это себя.

Палаты сделали, пищеблок, операционную — дай Бог каждой больнице иметь такое. Теперь отделение так и работает, но как-то мало желающих трудиться. Уклад сменился. Я уже не могу судить — знаю только, что активность снизилась. Хотя начальник, Брежнев К.Н., ещё работает — тот самый, который с 75-го года работал со мной. На пенсии, но работает. Мы поддерживаем контакты, планов у него — громадьё. Только бы не мешали…

Но условия там! Если б кто приехал, посмотрел и ещё с Соликамским диспансером сравнил, то я ещё не знаю, в чью пользу было бы сравнение. Это тоже форма «издевательства» и «распространения туберкулёза» по Абрамкину, по Соколовой, кто там ещё?

Корреспондент: Имя им легион.

Ковалёв: Да. Имя им легион. Паразитирование — лёгкий способ существования.

Корреспондент: Спасибо, Владислав Максимович, ваши знания – это неоценимый вклад в дело очищения нашей истории от груд лжи, нагроможденных за последние 25 лет. Ну а мы будем доводить эту информацию до граждан страны и продолжим это делать в ближайших выпусках цикла интервью «Пермь-36. Правда и ложь», следующее их которых выйдет уже через 2 дня.

Вёл беседу и записал интервью
член движения «Суть времени»
Гурьянов Павел,
стенограмма — Гончар Олесь