Незавершенность майданов обусловлена их мирным характером. Они являются волеизъявлением очень пестрых категорий украинцев за все хорошее против всего плохого. У нас слишком продолжительная привычка приспособиться и выжить, но возможностей влиять на власть было ноль. И при независимости украинцы живут сами по себе. Так оценивает современное состояние общества историк Кирилл Галушко.
Акция в поддержку евроинтеграции Украины на площади Независимости в Киеве
25.08.2018
Кирилл Галушко
Праздничные публикации по случаю национального праздника обычно грешат пафосом. Хотя грех, признаемся, небольшой. Потому как — куда ж без него? Все-таки праздник есть, независимость есть, и чем дальше — тем больше цена ее для нас растет.
До 2014 года цена была сугубо символической, а вот теперь ее счетчик считает человеческие жизни. Солдат и мирных жителей, которых уносит очередная национально-освободительная война. Которая, в отличие от предыдущих, пока носит позиционный характер. Надолго ли?
Во время празднования Дня независимости несколько утихают привычные политические разборки, поскольку всегда есть или выборы, или коалиции и оппозиции, уже ставшие константой украинской жизни. В день национального праздника хоть ненадолго прекращаются взаимные обвинения в том, что «все не состоялось», «все разочарованы», что «власть — преступна», «оппозиция — деструктивна», и споры по поводу того, кто более искренний и отчаянный патриот. Но мы ведь знаем, что это только на время. Завтра все начнется снова. Как всегда, будет ощущение, что мы на грани разрухи, что соседи — и особенно сосед-хищник — будут радоваться этому, обвиняя нас во всех возможных грехах. Грехах сегодняшних и вчерашних. Даже лозунг «Слава Украине!» будет вызывать истерики, и никто из нас не может понять: что же мы должны такое сделать, чтобы на нас не обижались. Разве что исчезнуть из этого мира как само явление украинства.
Контексты становления
Но украинство, равно как российский дух или польскость, теперь уже, очевидно, исчезнуть не может. Историк может спокойно представлять себе дальнейшие продолжительные споры «национальных ду́хов», «национальных историй» и «новых имперских проектов» в Центральной и Восточной Европе как минимум на десятилетие. Сейчас выразительно очертились тренды, которые 20 лет назад тому казались еще/уже фантомами. Конец советской империи считался историческим приговором московским великодержавным проектам, Россия находилась в мировоззренческом и экономическом хаосе. Украина, очертив декоративно национальную символику и более или менее — суверенитет, погрузилась в перманентный экономический и политический кризис. Польша, Венгрия и Румыния, преисполненные либерализма и толерантности, с энтузиазмом направились в Европейский дом. За десять лет западные соседи далеко оторвались от постсоветских руин и вступили в ЕС и НАТО. На Западе Украины возникла новая граница, которая напоминала железный занавес между цивилизацией и варварством.
Постсоветское пространство структурировалось по разнонаправленным курсам. Балтийские государства успели запрыгнуть под натовский зонтик, пока в Москве то стреляли из танков, то по-византийски делили абсолютную власть. Центральная Азия пошла в традиционном монархическом направлении замкнутых сообществ, не заинтересованных во внешнем внимании. Закавказье блуждало в ориентациях и сепаратизмах, а Армения и Азербайджан законсервировались в холодной войне. В то же время в Беларуси дал о себе знать советский реванш, когда срастились авторитаризм и государственный, жестко контролируемый капитализм.
Украина во время кучмовской «многовекторности» счастливо избежала внутренних вооруженных конфликтов, но стремительно двигалась в направлении олигархической декоративной демократии. Грязные политические технологии вполне естественно оформили состояние разочарования независимой жизнью и утраты осознанных общественных приоритетов и целей. Уныние и ощущение отсутствия перспектив, массовая эмиграция. Государственная бюрократия превратилась в институт грабительской эксплуатации подвластной территории и населения.
В это время в мире произошла глобальная трансформация позиций крупных государств после нью-йоркских терактов 2001 года. Война на Ближнем Востоке, вооруженная экспансия Америки и ее союзников, резкое повышение цен на энергоносители. Борьба с мировым терроризмом. Факторы, золотым карт-бланшем упавшие в длинные руки нового российского лидера Путина. Россия наконец начала представляться прогнозируемым фактором геополитики, внутри нее был «наведен порядок»: мятежная Чечня была феодально покорена, властная вертикаль налажена, стабильность достигнута. Но «прогнозируемость» России, с точки зрения Запада, очень отличается от «прогнозируемости» России с точки зрения истории. Та история никогда никого не учит…
Запад начал, как ему казалось, «прогнозировать» стабильность России, по меньшей мере в краткосрочной перспективе: наконец-то эта хроническая головная боль времен Ельцина прошла, и можно было некоторое время не учитывать медведя, который вроде бы успокоился в своей берлоге. Прогноз относительно внутренней стабильности РФ совершенно оправдался. А вот относительно внешней пошел прахом. Ибо это уже не политическая, а историческая прогнозируемость.
Прогнозируемость России с точки зрения истории была несколько иной. Россия — это явление не из мира «конца истории» Фукуямы, а из мира «конфликта цивилизаций» Хантингтона. Вещь в себе. Россия — это государство-империя-цивилизация, равно как и Китай, со своей системой социальных ценностей. Это — не национальное государство, и не федерация. Тренды ее внутреннего развития, воплощающие ее «самость» как цивилизации, — государство и экспансия. Государственно-экспансионистская традиция растворяет народы и конфессии вокруг идеи общего величия, что компенсирует комплекс неполноценности относительно Запада. Эта установка направлена на внутреннего потребителя и полностью игнорирует (или адаптирует для собственного потребления) любые западные «передовые идеи». Этому процессу индоктринации масс различными средствами и инструментами — несколько веков, и потому восстановление этих констант «российского сознания» не требует много времени. Старые рефлексы восстанавливаются почти мгновенно, как возвращение к наркотической зависимости.
Несмотря на давнее существование либерального направления политической мысли, России за последние 300 лет (когда ее можно было отнести к числу крупных мировых государств) ни разу не удалось создать самодостаточное свободное общество. Или удержать демократический режим как минимум на одно поколение, чтобы он инсталлировался в цивилизационные константы России как возможная действенная альтернатива монархии, авторитаризму и тоталитаризму. И потому реваншистский имперский синдром восстанавливается мгновенно, поскольку никогда и не исчезал. Он может казаться противоречивым, эдакой свалкой отживших идеологий, но вполне органически существует и процветает, доминирует в публичной сфере, вопреки очевидной нелогичности и зачастую — абсурдности. То, что другим цивилизациям кажется разногласием, для российской является органичным. Потому это и цивилизация.
Советская ностальгия, восстановление «воспоминаний» о царской империи, «русский мир», симбиоз Сталина и св. мученика Царя Николая ІІ, коммунизма и православия, а главное — государства и самодержавия. И «народности». «Смутные времена» требуют, как можно, скорее избрать нового царя. Но новый российский царь 2000 года, в отличие от Михаила Федоровича Романова 1613-го, никогда не получит от историков прозвища «Тишайший». Не тот у него закал, военная подготовка и амбиции. Он очевидно претендует на «Самого громкого».
Экономический фундамент Новой России составила мировая конъюнктура, когда борьба на Ближнем Востоке превратила Россию в сырьевую сверхдержаву. Этот ресурс был быстро конвертирован в глобальный политический капитал благодаря той системе, которая была сформулирована в коммунистической схоластике: государственно-монополистический капитализм является признаком чего? Правильно — империализма. Ильич как в воду глядел, но не знал, что описывает Россию будущего. А что же в эти драматические времена происходило в Украине?
«Неожиданная нация»
«Неожиданной нацией» небезосновательно назвал украинцев британский автор Эндрю Уилсон в своей известной книге 2000 года («Украинцы — неожиданная нация»). Ситуация 1990‑х парадоксально напоминала 1917 год, когда так же неожиданно для Европы на карте появилось Украинское государство. Непредсказуемый распад СССР породил, кроме России, еще три ядерных государства. Эта головная боль была устранена в 1994 году, когда Украина, Беларусь и Казахстан избавились от мировой ответственности. Отделавшись бумажкой Будапештского меморандума, Запад с облегчением оставил Украину в ее «многовекторности».
Украина оставалась «исторической» сферой влияния России. Геополитические кальки столетней давности и соглашений конца Второй мировой продолжали автоматически работать в головах западных политиков. «Клуб великих», несмотря на универсалистскую риторику, всегда использовал двойные стандарты для второстепенных стран. Тем более — стабильность Украины казалась сомнительной. О нашей «тысячелетней традиции создания государства» никто не знал, а историю Восточной Европы западные интеллектуалы веками изучали по российским лекалам. Россия и Беларусь быстро пришли к некоему загадочному «союзному государству», что воспринималось как естественное явление. Единство восточных славян было настолько привычным, что попадание Украины в московскую корзину казалось лишь вопросом времени. В своей «исторической» сфере интересов, за исключением Прибалтики, Россия по сути получила свободу рук…
Что же касается стратегического значения Украины, то хотя оно относительно России было лучше, чем Турции относительно СССР во времена создания НАТО, — после завершения «холодной войны» эта карта потеряла вес. Слабость России была очевидной, а слабость Украины — еще большей. Нищая, коррумпированная страна с невыразительными идентичностями, непонятными ценностными конфликтами и непохожими регионами. Без вменяемой экономической политики поле сумасшедшего популизма, даже как возможный союзник, — больше проблема, чем достижение. Единственное — здесь, по крайней мере, не было военных конфликтов, которые требовали бы урегулирования и внешнего вмешательства. И на том спасибо. Пусть сама себе умирает, пока не упадет в стабильную московскую лузу. Ведь всем же ясно, что восточная граница Европы проходит по восточной границе Польши. Дальше — это бывшая и будущая Россия. Путин отношение к Украине совершенно выразительно сформулировал как «несостоявшееся государство».
Но с Украиной случилась коллизия, которая вывела ее за пределы геополитических шаблонов и бюрократических исторических схем. И сделала навязчивой для большого равнодушного мира. В хорошем смысле: оказалось, что, неожиданно или нет, но она упрямо существует.
Это мы, конечно, имеем в виду Оранжевую революцию 2004 года, которая показала разницу в ментальности украинцев и россиян. (Это был лишь намек. Следующие годы покажут это намного нагляднее.) Внешне заброшенное и отсталое, маргинализированное общество оказалось способным на спонтанный массовый мирный протест, причем в защиту не каких-то там своих экзотических ценностей, а вполне универсальных — свободы, демократии, прав человека. Обществом, способным на быструю самоорганизацию. На активный защитный рефлекс. Ведь оно — живое. И чувствует разницу между своим желаемым и нежелаемым состоянием. Как всегда, в отношении «новейших украинских революций» (это отдельный феномен, требующий толкования), конкурируют идеалистические и конспирологические теории — от «спонтанного массового народного сопротивления» до «псевдореволюционных политтехнологий». Это нормально. Историк здесь скажет, что «псевдореволюционные политтехнологии» обычно делают конкретный политический переворот, а «спонтанное массовое народное сопротивление» обычно выливается в проявление массового неконтролируемого насилия. «Украинский стиль революции» совершенно иной. Это просто манифестация. Декларация Национального Единства. Не больше. Напоминание о своем существовании как сообщества. Это наш стиль и наш феномен. И он является прекрасным проявлением национального духа. Одной из его характерных особенностей является то, что поэтому украинская революция всегда является незавершенной. Это ни плохо, ни хорошо, просто так есть. Мы уже имели дело с одной завершенной революцией — большевистской. Но это была не наша революция. Это не наш стиль.
Кто-то хотел вписать ряд «цветных революций» в Грузии, Украине, Кыргызстане в какую-то одну конспирологическую схему. Но здесь политологи, как всегда, забывают историю. Все победные революции имеют отголосок и эффект домино. Потому что революционная ситуация в конкретном государстве не является заведенным будильником, который зазвенит по своему графику. Везде всегда есть проблемы. Но чей-то победный пример запускает цепочку неотвратимых событий.
Не был «происками мировых закулис» ряд военных переворотов 1820-х (декабристы не были первыми), «Весна народов» 1848-го, образование новых государств в Европе и на Ближнем Востоке в 1917-1919 годах, «Арабская весна» 2011 года. Это были вспышки веры в успех того, что вчера считалось невозможным. И в каждой стране революция происходила по-своему. В национальном стиле. Где-то сплошная резня, где-то гражданская война, где-то военный переворот, где-то поражение, где-то какой-либо позитив. Но украинцы не настроены на такие риски. Народ у нас (небезосновательно) с развитым инстинктом самосохранения и имеет коллективный предохранитель. Поэтому наши новейшие революции (Майданы) вписываются в схему «утвердить украинскость на очередном этапе», но не превратиться в «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Потому что «русский бунт» — это не наш стиль.
Майданный ритм политического процесса и украинский политический класс
Незавершенность новейших украинских революций обусловлена их мирным характером. Они являются волеизъявлением очень пестрых категорий украинцев за все хорошее против всего плохого. Плохое обычно проиграет, но сформулировать хорошее крайне сложно и зачастую потому, что некому. Украинский политический класс этому всячески способствует, поскольку неопределенность — это лучший залог его существования в нынешнем состоянии и качестве. В основе украинской политики — цепочка взаимовыгодных компромиссов в распределении национального богатства, что при смене кабинетов, президентов и коалиций не наносит принципиальный ущерб временно проигравшим.
Этот консенсусный стиль является неплохим залогом стабильности государства и во внутреннем контексте позволяет избегать сепаратизма и вооруженных конфликтов. Это, в общем, стиль бюрократический, советский, и ему не присуще проявление латиноамериканского темперамента, где каждый Майдан воплощался бы в очередную военную хунту до следующего переворота. Просто происходит политико-денежно-бюрократическая игра в салочки, перетасовка «смотрящих», фракций и партий — и стабильность восстанавливается. В народе это обычно вызывает очередное послемайданное разочарование, когда героические победы и испуг в ожидании репрессий не воплощаются в существенное изменение государственной политики или экономический прыжок. Обычные люди вроде бы все сделали, но политики все испортили. Наши Майданы до сих пор не порождают новых лидеров. Такое бывает. Поэтому «новая власть» также каждый раз становится «преступной». Здесь можно играть в варианты «хорошо это или плохо», но такая ситуация возможна как вариант развития только при отсутствии внешних врагов. А этого нам, люди, не подарили…
Перезагрузка
Хоть как, совершенно справедливо, украинцы не любят Путина, но, если бы его не было, его следовало бы придумать. Потому что только такой персонаж мог заставить новейшую Украину перезагрузиться. У нас слишком продолжительная привычка негосударственного народа, существовавшего под властью Российской державы. В ней можно было приспособиться и выжить, но возможностей влиять на власть было ноль. Поэтому и при независимости украинцы живут себе, но теперь уже свою власть надоумливают лишь время от времени — майданным способом. Этот способ, конечно, действенный, но эксклюзивный. Посторанжевое разочарование и политическое безрыбье привело к власти Януковича. Но Украина — к счастью — весьма пестрая страна. Наши отличия регионов, языков и конфессий кажутся соседям нашей слабостью. Да и мы иногда из-за них придумываем себе конфликты.
Но это является нашим тайным оружием, потому что это у нас так же, как в лозунге США E pluribus unum («из многих — одно», «из многообразия — единство»). Общего в многообразии украинцев намного больше, чем разного. Поэтому российские политтехнологи и манипуляторы хронически ломают о нас зубы. Мы — не россияне. Бунт у нас осознанный. Украино- и русскоязычные могут воевать вместе бок о бок. И при том они полностью осознают свое отличие от россиян, даже не будучи идеологическими «бандеровцами». Это дистанция на уровне социально-культурных инстинктов. Потому что народы отличаются даже вопреки отличиям внутри себя. Российские политтехнологи считают, что отличия между Львовом и Харьковом, Киевом и Одессой нас разрушают. Но у нас наоборот: когда львовянин и харьковчанин, киевлянин и одессит находят общее вопреки отличиям, они составляют непреодолимую общность.
Что нам и показала война. Украина, будучи одним из редчайших случаев, когда новое постимперское государство (на примерах СССР и Югославии) не породило внутренних вооруженных конфликтов, в конце концов была вынуждена платить кровавую цену. Томасу Джефферсону принадлежит известная цитата, что «дерево Свободы, чтобы оно не усохло, надо поливать кровью тиранов и патриотов». Выдавать такие цитаты легко, но тяжело оказываться в такой ситуации.
Но Евромайдан, который перерос в Революцию достоинства и внешнюю войну против агрессора, запустил социальную индустрию, исторически и культурно присущую украинцам. Украинцы — мастера малых социальных объединений. Это, для примера, «Громады» ХІХ века и волонтерское движение последних лет. Стиль социального актива. Поняв это явление, мы можем понять сопротивляемость украинцев внешним угрозам.
В 1903 г., когда в Полтаве должны были установить памятник Котляревскому, туда из Киева поехал тогдашний украинский актив. Евгений Чикаленко шутил, что, если бы эти два вагона сошли с рельсов, Украина не реализовалась бы. В 1917-м эти «два вагона» попытались возглавить украинскую национальную стихию. По итогам — неудачно, но на три года возглавили. Тогда социальные коммуникации между украинской интеллигенцией, политиками и многомиллионным украинским селом были мизерны. Окружение было враждебным и намного более опасным, чем сегодня, — по стране из конца в конец волнами проходили фронты. Гибли сотни тысяч людей. Здесь воевали русские, поляки, венгры, румыны, немцы, австрийцы, французы… Но эти «два вагона» нашли достаточно последователей, чтобы Украина попала на политическую карту, пусть даже как Украинская ССР. Но если бы кто-то сказал в 1914 г., что в 1918-м здесь будет суверенное Украинское государство, люди искренне посмеялись бы. Однако у нас «два вагона» при определенных обстоятельствах могут столько же, сколько в других целое государство и тысячные армии. Возникновение Украины в 1917-1918 гг. для внешнего наблюдателя и сейчас кажется нонсенсом. Ноябрьский переворот 1918-го во Львове и образование ЗУНР — откровенная авантюра. Но она состоялась. И как бы ни играли с историей в Польше, они тогда воевали с Украинским государством. И русские, красные и белые, воевали с Украинским государством.
Поэтому, что бы ни случалось с Украинским государством, всегда остается украинское общество. Оно само по себе свободно и независимо. А его «два вагона» могут на ровном месте создать условия для выживания сообщества. И потому «украинский проект» живет. И каждый год независимости прибавляет ему сил, сколько бы мы между собой ни ссорились. Ну, будет у нас три гетмана. Но не будет одного царя! Потому что мы живем в «украинском стиле». А он живучий и бессмертный!
Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.