Двойственность мягкой силы России

 

Изучающие внешнюю политику России часто сталкиваются с трудностями при попытке осмыслить и проанализировать явление, известное как «российская мягкая сила». С одной стороны, российские официальные и общественные дискурсы адаптировали термин «мягкая сила» в самых разнообразных контекстах. Хотя формально первая информация о важности мягкой силы как инструмента международных отношений появилась в статье 2012 года, автором которой является В. Путин (Бурлинова 2015), создание учреждений с целью продвижения российских взглядов и международного имиджа, как, например, новостной канал «Россия Сегодня» (RT) и Фонд «Русский мир», уже началось в середине и конце 2000-х годов. С другой стороны, с точки зрения многих западных наблюдателей, понимание и применение мягкой силы российскими лидерами кажется несовместимыми с формулировкой мягкой силы, представленной американским политологом Джозефом С. Наем (Nye 2013, 2014). В частности, Москва использует финансируемые государством каналы на иностранных языках или оказывают влияния на русскоязычные меньшинства в странах бывшего Советского Союза для достижения своих внешнеполитических целей и сталкивается с сильными недоверием и критикой западных ученых и политологов, которые воспринимают это как «гибридную смесь классической мягкой силы и советской пропаганды» (Конли и соавт. 2011: 7) или как «сочетание традиционной «жесткой силы» и прямого давления и тактической «мягкой силы», направленной как на подрыв, так и на подавление сопротивления» (Гирагосян 2015).

Тем не менее, многие специалисты по международным отношениям по-прежнему заняты декодированием любопытных случаев российской мягкой силы. Российское влияние за рубежом также в последние годы выросло в связи с обострением напряженности между Россией и Западом после политического кризиса на Украине и присоединения Крыма к России в 2014 году, что вызвало озабоченность среди лиц, определяющих политику Европы и США, из-за опасности российской «пропаганды и информационной атаки/гибридной войны». Исследования в данной области часто фокусируется на мягких энергетических ресурсах и эффективности России в постсоветских странах Восточной Европы, Южного Кавказа и Центральной Азии, известный как «ближнее зарубежье» в российских официальных дискурсах (например, см. Ческин 2010, Чивек-Карпович 2012, Макарычев 2015, Ниельсен и Паабо 2015). С другой стороны, в литературе появилась еще одна тенденция, что ставит под вопрос, в какой степени концепция мягкой силы может быть применена в контексте российской внешней политики и неоднозначной позиции России на международной арене. В отличие от первого подхода, этот конструктивистский/постструктуралистский подход направлен на определение причины, почему российские элиты переняли западную концепцию в дискурсе внешней политики и как дискурсивная конструкция мягкой силы может охарактеризовать двойственную позицию Москвы в европоцентристском и гегемонистском международном порядке (Киселева 2015, 2015; Морозов: 115-128). В этой статье я хотел бы выступить за применение последнего, конструктивистского/постструктуралистского подхода при оценке российской «мягкой силы» во внешней политики и ее успехов/неудач.

После ознакомления с работами Киселевой о двойственности мягкой силы в российском дискурсе, который стремится «как принимать, так и отвергать гегемонистский дискурс» (Киселева 2015: 317) и диссертацией Морозова по идентичности России как «подчиненной империи», чей «поиск мягкой силы приводится в движение нормативной зависимостью [...] актом мимикрии» (Морозов 2015: 119), в этой статье, я буду утверждать, что попытка России использовать мягкую силу во внешней политике является одновременно контргегемонистской и ориентированной на содействие региональному, росийского гегемонистскому порядку. Другими словами, определяя российскую мягкую силу, как нечто такое же, но не совсем, как концепция Ная, российские правящие элиты пытаются подорвать нормативную мощь Запада и сопротивляться кооптации с глобальным гегемонистским порядком. Одновременно, имперское наследие и чувство великодержавности мотивировало Москву использовать мягкую силу в своих собственных «сферах привилегированных интересов» в постсоветском пространстве, что привело к появлению подозрения и сопротивления со стороны ряда стран, ставших объектом мягкой силы России.

Мягкая сила и гегемония

Во-первых, необходимо было бы уточнить основные концепции, которые упоминаются в данной статье, а именно концепцию «мягкой силы» и гегемонии. По словам Джозефа Ная, мягкая сила – способность страны оказывать влияние на другие страны за счет привлекательности, а не военного принуждения и финансовой зависимости (Nye 2004: 5). Другое название мягкой силы – кооптивная сила или способность формировать предпочтение другим путем, обращением к общим ценностям и идеям (Nye 2004: 6-8). Как Захран и Рамос (2010: 12-30), так и Киселева (2015: 319) отметили, что концепция мягкой силы Ная лучше воспринимается через призму теории Антонио Грамши о гегемонии. Гегемония относится к политическому порядку, в котором доминирование поддерживается за счет использования институтов, идей и веры в универсальном обрамлении и путем включения в определенные интересы социально незащищенных слоев населения, не подрывая власть доминирующей группы. Функции гегемонистского порядка проходят как через принуждение, так и через формирование активного и добровольного согласия подвластных групп» (Захран и Рамос 2010: 20-22, Киселева 2015: 319).

C неограмшисткой точки зрения, концепция мягкой силы Ная не только похожа на теорию культурной гегемонии Грамши, но также ее можно рассматривать как пример гегемонистского дискурса в международных отношениях. Най на основе концепции мягкой силы, на примере американской глобальной динамики лидерства отметил, как американский «универсализм» культуры и внешняя политика продвигают общие интересы и ценности другим странам, которые стали основой их глобального влияния (Nye 1990: 183, 2004: 11; Захран и Ramos 2010: 12-16). Оценивая Россию и Китай, Най объяснил, что он воспринимает дефицит мягкой силы в этих странах, как результат извращения «стандартной» американской модели: «Большая часть мягкой силы Америки вырабатывается гражданским обществом [...] не правительством [...] Китай и Россия ошибаются, полагая, что правительство – основной инструмент мягкой силы» (Nye 2013). Структура мягкой силы Ная гегемонистская и иерархическая; она делит нации на те, что не имеют (или имеют недостаточно) мягкой силы, и на те, что способны обладать мягкой силой, которая зависит от того, насколько страна подходит под неолиберальные стандарты созданной гегемоном, «чья доминирующая культура и идеи ближе к преобладающим глобальным нормам [...] и чье доверие усиливается за счет его внутренних и международных ценностей и политики» (Nye 2004: 31-32, Киселева 2015: 319-320). Это отражается в некоторых показателях мягкой силы, к которым пытаются подключить такие критерии, как подотчетность правительства, низкий уровень коррупции, инвестиционный климат и т.д., и в ее ресурсах (Урнов 2014: 306). Поэтому концепция мягкой силы Ная стала напоминать ресурс неолиберальной мягкой силы Америки, которая «проявляется в соответствии с реальностью, которую она описывает» (Киселева 2015: 319).

Заимствованная у Лакло и Муффа теория дискурса (которая также находится под влиянием гегемонистской теории Грамши) отражается в дискурсе Ная об американском «глобальном лидерстве, где термин «мягкая сила» можно рассматривать как дискурсивную «узловую точку», как привилегию или «ключевое слово», которое способно определить значение других означающих в дискурсе (Ческин 2012, Рир и Джон 2013: 379), которые связывают другие ранее существовавшие понятия как «культура», «политические ценности» и «международная политика» и присваивает им новое определение «мягких» энергетических ресурсов». Теория дискурса также утверждает, что дискурсивная гегемония, например, по концепции мягкой силы Ная, была поставлена под сомнение контргегемонистскими практиками», которые пытаются разрушить ее, чтобы установить другую форму гегемонии (Муфф 2008: 4). Использование Россией мягкой силы, поэтому, может быть определено как «контргегемонистские практики», поскольку РФ стремится оспорить гегемонию, неолиберальную интерпретацию «мягкой силы» и представить свою собственную версию данного концепта, с целью подрыва западной нормативной власти и создания российской гегемонии на постсоветском пространстве.

Двойственность российской мягкой силы

Использование Россией мягкой силы балансирует между желанием быть признанным господствующим ядром и необходимостью подорвать гегемонию для того, чтобы создать свою собственную региональную гегемонию и порядок. Российские элиты присвоили концепцию мягкой силы, в которой отражается роль Запада как традиционного «другого» по отношению к российскому «я», чье признание требуется для легитимизации статуса великой державы (Нейманн 1996, Цыганков 2013: 17). Это также является иллюстрацией идентичности России, как подчиненного (исключенного из процесса принятия решений господствующего порядка), чьей интернализованный нормативный порядок по-прежнему остается определяющим господствующим ядром (Морозов 2015: 116). Кроме того, использование Россией мягкой силы мотивировано необходимостью генерирования «активного согласия», необходимого для создания региональной гегемонии на постсоветском пространстве, или, по крайней мере, предотвращения попыток ассимилировать этот регион согласно европейским гегемонистским проектам (НАТО и ЕС). Российские правящие элиты осознали опасность, а также потенциал западной мягкой силы после серии «цветных революций» в Грузии, Украине и Киргизии в 2000-х годах, и в ответ, Москва начала продвигать концепцию «суверенной демократии» и создавать институты и агентства по распространению своих взглядов и позиций (Диас, 2013). Тем не менее как подчиненные гегемонистскому порядку, российские контргегемонистские усилия «не знают никакого другого языка, кроме языка гегемонии» (Морозов 2015: 108): иными словами, российские элиты, пытаясь подорвать гегемонию, должны имитировать язык Запада и постоянно ссылаться на европоцентристские нормы и ценности, но с новым искаженным смыслом. В результате Россия получит содействие в той же евроцентриской неолиберальной повестке, в том числе в региональной интеграции (Евразийское экономическое сообщество), свободе передвижения, либерализации торговли, а также уважения к демократии (в «суверенной» форме), для того, чтобы быть способной конкурировать с нормативной силой Европейского Союза в постсоветском пространстве (Каизиер 2013: 1382).

Существует два последствия дуалистического отношения России к мягкой силе: российский противоречивый подход прерывает признание господствующего ядра и вызывает подозрение и сопротивление со стороны предполагаемых объектов российской мягкой силы. Приняв язык гегемонии, Россия должна соответствовать неолиберальному стандарту Запада для того, чтобы успешно воплотить свой план мягкой силы (Киселева 2015: 326). Российские элиты действительно пытались подражать успехам Запада на раннем этапе разработки своей мягкой силы: они создали RT на основе международных новостных каналов, как BBC и CNN, нанял американскую компанию Ketchum развивать международный имидж России и учредили фонд «Русский мир» и Россотрудничество, основанные на модели USAID, немецкого Института Гете и британского Совета Великобритании (Макарычев 2015: 241). Российская концепция внешней политики 2013 года и другие официальные документы, упомянутые в формулировке мягкой силы, аналогична оригинальной концепции Ная и отмечает важность таких учреждений для публичной дипломатии, гражданского общества, неправительственных организаций и системы образования в создании мягких энергетических ресурсов (Лавров 2012, Министерство иностранных дел 2013 г.).

Тем не менее, сохраняя при этом западные либеральные ценности такие, как «свобода», «демократия» и «права человека», дискурс мягкой силы России также представляет новые дискурсивные «узловые точки», такие как «суверенитет», «цивилизация» и «русский мир», который присваивает новое значение этим ценностям и разделяют российскую мягкую силу с точки зрения «универсалистских» западных ценностей (Киселева 2015: 323). К примеру, Константин Косачев, председатель комитета по иностранным делам Федерального Собрания Российской Федерации и бывший глава Россотрудничества говорит, что существуют более древние цивилизационные ценности, коренящиеся в традициях, религии и основных этических нормах [...] Именно эти ценности, поднимают народы, чтобы защитить свою Родину, рождают национальных героев, объединяют людей в годы трудностей и помогают сохранить свою нацию после десятилетий и даже столетий чужеземного ига. Эти национальные черты, безусловно, формируют образ нации не в меньшей степени, чем демократические институты» (Косачев 2012). Аналогичным образом российский дискурс «правовой» и «неправовой» сфер отличается использованием мягкой силы в концепции внешней политики 2013 года, например, неправовая мягкая сила определяется как попытка «оказать политическое давление на суверенные государства, вмешиваться в их внутренние дела, дестабилизировать их политическую ситуацию, манипулировать общественным мнением» (Министерство иностранных дел 2013). Приравнивая западную мягкую силу к разрушительной пропаганде, гибридной и информационной войнам, Россия стремится дискредитировать нормативную власть Запада и защитить право использовать подобную тактику для защиты своих интересов и суверенитета (Киселева 2015: 324-325). Следовательно, принимая и отказываясь от гегемонистского дискурса, российские элиты создали гибрид и противоречивый дискурс мягкой силы непризнанной гегемонии, как результат борьбы между Россией и нарративами и использованием мягкой силы Запада.

Империалистская идентичность и стремление России установить «сферу влияния» на постсоветском пространстве также сильно влияет на применение Москвой мягкой силы. Как замечает Бобо Ло (2002: 52-52), после распада Советского Союза, необходимость возродить и восстановить чувство великодержавности – продукта советского и имперского наследия – постепенно становилось руководящим принципом и идеологией российской внешней политики. В то же время, необходимость проекта великодержавности усиливается комплексом неполноценности и чувством уязвимости, вызванной слабой позицией России в международной системе (Морозов 2015: 116). Российская мягкая сила, следовательно, представляет собой попытку проекции великодержавности и создания российской гегемонии на «ближнем зарубежье», регионе, который Москва считает своей «сферой привилегированных интересов» (Тренин 2009). Подобные империалистские амбиции, как правило, порождают недоверие и не согласие среди предполагаемых объектов российской мягкой силы.

Условия, на которых российская мягкая сила существует, также не являются идеальными: многие постсоветские страны унаследовали нерешенные территориальные споры и/или крупных русскоязычное население. Эти «замороженные конфликты» и националистические настроения, полученные ими от России и других заинтересованных стран, создали очень сложную среду для разработки необходимых общих ценностей, для эффективной кооптации. Даже те страны, чьи правящие режимы более симпатизируют Москве, как Казахстан и Беларусь, подозрительно относятся к российской «мягкой силе. Например, в начале 2016 года казахстанские власти арестовали видного пророссийского казахского бизнесмена и приняли закон, запрещающий рекламу зарубежных телевизионных каналов, фактически поставив ограничения для русскоязычных СМИ в стране (Радио Свободная Европа 2016 году, Фонд Джеймстауна 2016 г.). Определенные параллели можно провести между мягкой силой России в постсоветском пространстве и китайской мягкой силой в Юго-Восточной Азии, когда нерешенные территориальные споры и осознание того факта, что Китай проводит экспансионистскую внешнюю политику за счет своих соседей, также породили недоверие и ограничение для успешной реализации мягкой энергетической стратегии Пекина (Джошуа Курланцик 2007: 230-231).

Заключение: значима ли российская мягкая сила?

В этой статье, следуя конструктивистскому/постструктуралистскому подходу российской внешней политики, я утверждаю, что мягкая сила России отражает ее противоречивую позицию, состоящую из империалистской идентичности подчиненного государства и евроцентрического гегемонистского порядка. Конструктивистский/ постструктуралистский подход характеризуется проблематичным характером концепции мягкой силы Ная. Если сравнивать ее с теорией Антонио Грамши о гегемонии, оно укажет сходства между ними и покажет то, как «мягкая сила» сама по себе может рассматриваться как инструмент западной неолиберальной гегемонии. Концепция «мягкой силы» России, как подчиненного государства и обездоленной нации, показала свою нормативную зависимость от западного ядра, в соответствии с которым «политическая акция рассматривается законной, только если она направлена против Запада (или, по крайней мере, демонстрирует независимость России от Запада) и в то же время сочетается с «универсальной» нормой (определенной и поддержанной западной гегемонией)» (Морозов 2015: 128). Используя мягкую силу, российские элиты имитируют институты, идеи и практики Запада, но в то же время пытаются противостоять западному неолиберальному дискурсу и вводить свои собственные контргегемонистские интерпретации мягкой силы. Кроме того, имперское наследие и империалистская идентичность мотивируют российскую правящую элиту использовать мягкую силу для создания российской гегемонии в постсоветском пространстве. Макарычев (2016 г.) кратко резюмировал эту позицию: «Россия использует свою мягкую силу для достижения стратегических целей в соответствии с постсоветской региональной повесткой Кремля: делегитимизировать роль западных институтов и убедить соседей признать российскую опеку, как «естественную» форму защиты».

Цитируя Хоми Баба, рассуждающего о колониальной мимикрии вне контекста, имитируя дискурс гегемонии, Россия смогла создать определенный вид «мягкой силы», которая является «почти такой же, но не совсем» (Баба 1994: 86). Распространяя контргегемонистские высказывания, Россия могла бы извлечь выгоду из антинеолиберальных и евро-скептических чувств уже царящих среди людей. Русскоговорящие новостные каналы, такие как RT и Спутник особенно эффективны при озвучивании этого типа сообщения (Яблоков 2015). В то же время, Москва стремится заклеймить западные либеральные лозунги и институты такие, как общий рынок, либерализации торговли и свободы передвижения в рамках своего собственного проекта региональной интеграции – Евразийского экономического сообщества, обещая процветание без теневых кукловодов западного неоимпериализма. Тем не менее, противоречивый подход России в отношении мягкой силы в целом не в состоянии возродить согласие между странами бывшего СССР. В ответ Москва должна использовать различные методы принуждения, чтобы поддерживать свое региональное господство, но эти методы также оказывают пагубное воздействие на усилия России, которая рассматривается как постсоветский «благосклонный гегемон». В заключение, неоднозначная мягкая сила России по-прежнему останется значительной силой в международных отношениях, но и «почти таким же, но не совсем (мягким) путем».