Что роднит Медведя с Тигром? Россия, Китай и новое движение неприсоединения.

Часть I

Если мы посмотрим на мировую карту двухсотлетней давности, то с удивлением обнаружим, что ареал современного ШОС почти точно совпадает с кругом стран, до начала девятнадцатого века избежавших западной колонизации. Если же продлить историческую панораму вплоть до наших дней, то окажется, что члены ШОС представляют почти исчерпывающий список стран, куда не ступала (точнее говоря — где не задерживалась) нога западного оккупанта. Это своеобразный «сухой остаток» незападного человечества, который не удалось «размочить» волнам европейской экспансии.

После распада СССР Америка возвышается над миром, как одинокая башня. Такой стратегический ландшафт выглядит непривычно и противоестественно. Геополитическая мысль напряжённо ищет противовес, который покончит с вызывающей монополярностью. При этом взгляды аналитиков чаще всего обращаются к Шанхайской Организации Сотрудничества (ШОС).

Обращает на себя внимание то, что контуры ШОС совпадают с сердцевиной бывшего социалистического лагеря, включая две главные красные столицы — Москву и Пекин. Поскольку именно коммунизм был соперником атлантизма в недавней Холодной войне, реваншистские параллели напрашиваются сами собой. Настороженные победители смотрят на ШОС с опасением, проигравшие — с надеждой.

Однако назвать ШОС реинкарнацией социалистического лагеря очень трудно. Во-первых, с тех пор возникли серьёзные идейные различия между основными центрами красного мира. Если на площади Тяньаньмэнь регулярно подтверждают верность коммунистическим идеалам, то современный Кремль в отношении марксистского прошлого настроен весьма критически. Во-вторых, даже в эпоху идеологического консенсуса устойчивой оси «Москва-Пекин» не получилось. Не успели наши родители в годы своей пионерской юности разучить песню «Русский с китайцем братья навек», как отношения двух великих держав из братских стремительно переросли во враждебные, и пионерам Благовещенска, например, пришлось невольно заучивать другие речёвки, звучавшие с другого берега Амура: «Доброе утро, дорогие советские товарищи, временно проживающие на китайской территории!».

Напрашивается парадоксальная гипотеза: утрата идейного сходства между Россией и Китаем послужила дипломатическому сближению. Это предрекал ещё Солженицын в своём «Письме вождям Советского Союза»: мол, Третья мировая назревает из-за спора за право коммунистического первородства. Уступите «переходящее Красное знамя» китайцам, и снимется острота конфликта.

На сегодня оспаривать чистоту «всесильного и верного учения» неактуально, конфликт двух величайших азиатских держав в целом улажен. Но отсутствие конфликта — это ещё не повод для союза. Что же всё-таки сближает участников ШОС, если даже общая задача освобождения мирового пролетариата не привела к прочной смычке Москвы и Пекина? Есть ли у этого альянса глобальные перспективы, способные изменить геополитический пейзаж планеты?

Формально на фасаде ШОС поднят лозунг борьбы с терроризмом. Действительно, первичный импульс для объединения дала возросшая в начале девяностых активность исламских экстремистов в Центральной Азии. Очаг напряжённости грозил дать метастазы в Синьцзяне и в мусульманских районах России. Это заставило Пекин и Москву (вкупе со светскими правительствами среднеазиатских республик) совместно озаботиться проблемами безопасности.

Однако никто всерьёз не считает противодействие терроризму консолидирующей идеей ШОС. По крайней мере, участники организации сторонятся помощи такого завзятого борца с терроризмом, как США, и даже принимают меры к сворачиванию американского присутствия в Центральной Азии.

Ещё меньше верится в экономические предпосылки союза. Взаимный торговый оборот членов организации до сих пор остаётся ничтожным. Вообще, если судить по интенсивности коммерческих связей, у Пекина гораздо больше оснований создавать альянс с Вашингтоном, а у Москвы — с Берлином.

О совместных глобальных задачах, о выполнении некой планетарной миссии силами ШОС говорить вовсе не приходится. Такая миссия партнёрами не сформулирована и в их политическом кредо не просматривается. Мечта о всемирном торжестве коммунизма осталась в прошлом, а мечта о всемирном торжестве демократии — прерогатива совсем другого блока. И Пекин, и Москва (не говоря уже об Астане, Ташкенте et cetera) ставят весьма осторожные геополитические цели, и сам блок между ними пока носит довольно расплывчатый характер. Он больше напоминает консультационный совет, нежели альянс прямого действия.

Однако резонанс от существования ШОС явно не консультационного масштаба. Такой резонанс вызывается глобальными ожиданиями. А чем вызваны ожидания?

У всех, кто знаком с азами геополитики, при взгляде на карту ШОС в воображении сразу всплывает маккиндеровский «Хартленд». Сердцевинная земля в центре евразийского континента. Сердце мира. В философии Хэлфорда Маккиндера Хартленд окружён мистическим ореолом. «Кто владеет Хартлендом — владеет Евразией. Кто владеет Евразией — владеет миром».

В таком наделении Хартленда мистической силой явно отразился древний ужас античного человека перед приходящими из континентальных глубин гуннами. Хотя последние века земной истории давали гораздо больше оснований для пробуждения ветхозаветного ужаса перед филистимлянами — «народами моря». Конечно, это — эмоции, тёмная память человечества. Но в самом противопоставлении «народов моря» и «народов суши» есть безусловный смысл. Смысл не всеобъемлющий, но играющий важную роль в судьбах планеты.

Можно дать несколько определений Хартленда. Первое, классическое, относит к серединной земле территории внутреннего стока Евразии плюс бассейн Ледовитого океана (то есть Хартленд простирается там, где нет выхода в судоходные моря). Таким образом, «народы суши» попросту отрезаны от мирового океана, что означает не только их географическую обездоленность, но и дополнительную защищённость от нашествий извне.

Присмотревшись к карте изотерм, можно обнаружить, что пространство внутреннего стока почти точно совпадает с зоной отрицательных зимних температур. Резко выраженный континентальный климат затрудняет хозяйственное освоение Хартленда, что, с одной стороны, задержало экономическое развитие населяющих «сердцевинную землю» народов, с другой — сберегло нетронутыми огромные природные ресурсы. При таком подходе английское звучание корня «харт» («heart») в слове «хартленд» приобретает сходство с «хард» («hard»): жёсткая, трудная земля.

Стоит заметить, что оба определения Хартленда — гидрографическое и изотермическое, — в полной мере применимые к современной России и республикам Средней Азии, в отношении Китая можно распространить только на его северо-западную половину: Синьцзян, Тибет, внутреннюю Монголию. Ядро Китайской цивилизации формировалось в бассейнах Янцзы и Хуанхэ, на территории с мягким климатом, непосредственно примыкающей к морю (то есть, по классификации Маккиндера, это типичный Римленд, дуговая земля прибрежного полумесяца).

Однако, в отличие от большинства других обитателей Римленда, китайцы — несомненный «народ суши». Китай строился не как «дом фасадом к морю», а как «здание с внутренним двориком». На протяжении тысячелетий внутренний рынок в экономике Китая играл гораздо большую роль, нежели связи с заморскими партнёрами. Это объясняется, прежде всего, огромной ёмкостью внутреннего рынка, несопоставимой с рынками ближайших соседей. Человеческий потенциал Китая ещё до Рождества Христова достиг критической массы, позволяющей организовать полноценное разделение труда даже в условиях автаркии. Масштабы китайской экономики не шли ни в какое сравнение с экономиками всех, досягаемых по морю, партнеров (даже вместе взятых). Единственным сопоставимым контрагентом в этом смысле могла оказаться Индия, но морские сношения с ней были затруднены из-за неудобной конфигурации Малайского полуострова¹.

¹ От Гуанчжоу до Калькутты по морю — более 5000 км; расстояние, которое европейцы научились преодолевать только при Генрихе Мореплавателе.

Экономика-интраверт стала одной из важных причин, препятствовавших вестернизации страны в эпоху всемирной европейской экспансии. Стратегия Западной цивилизации была стратегией типичной талассократии, стратегией морского господства. Овладевая нитями океанских торговых путей, Запад прежде всего притягивал к себе те страны, которые на этих нитях «висели». Так, европейская колонизация Молуккских островов состоялась на двести лет раньше первой попытки взломать «китайский орешек», хотя расстояние от Европы до «перечного архипелага» точно такое же, как до южнокитайских портов.

Если мы посмотрим на мировую карту двухсотлетней давности, то с удивлением обнаружим, что ареал современного ШОС почти точно совпадает с кругом стран, до начала девятнадцатого века избежавших западной колонизации. Если же продлить историческую панораму вплоть до наших дней, то окажется, что члены ШОС представляют почти исчерпывающий список стран, куда не ступала (точнее говоря — где не задерживалась) нога западного оккупанта. Это своеобразный «сухой остаток» незападного человечества, который не удалось «размочить» волнам европейской экспансии.

 Часть II

Если проводить параллели с эпохой Холодной войны, то ШОС напоминает скорее не Коммунистический лагерь, а Движение неприсоединения. Организация не ставит задач глобальной экспансии, но подчёркивает свою независимость от единственного уцелевшего центра экспансивной силы. Такой тип объединения вполне соответствует духу эпохи, так как, несмотря на сохраняющиеся амбиции, Запад с середины двадцатого века слабеет и теряет потенциал для глобального доминирования. Вполне возможно, что скоро для его сдерживания не потребуется никаких альтернативных военных блоков типа Варшавского договора.

После яростного албазинского контакта, Россия и Китай долгое время существовали «спина к спине», почти не взаимодействуя друг с другом. Тем не менее, начиная с девятнадцатого века, в истории двух континентальных сверхдержав просматривается определённая синхронность, тесно сопряжённая с синхронностью приливов внешней агрессии.

Попытка европейских народов, объединённых Францией, разгромить Россию в континентальной кампании потерпела полный крах в 1812 году. Гораздо более успешной для Западной коалиции оказалась морская война

1853-56 годов, выглядевшая не как нашествие с целью завоевания, а как типичная для современности полицейская акция «мирового жандарма». И хотя поражение в Крымской войне не ограничило суверенитет нашей страны, оно повлекло заметное понижение международного статуса. Россия начала эволюционировать от самостоятельного центра силы к положению младшего партнера западных держав. Не сумев одолеть русского медведя в рукопашной схватке, Запад начал его приручение, чередуя болезненные уколы периферийных ударов с приманкой инвестиций.

Возможность сухопутной оккупации Китая (аналогичной кампаниям Наполеона в России, маркиза Хейстингса в Индии или Бюжо в Алжире) даже не рассматривалась, как в силу удалённости театра военных действий, так и в силу неудобоваримых масштабов потенциальной добычи¹. Опиумные войны сразу приобрели характер морских полицейских войн, ставящих целью не завоевание, а укрощение чуждой цивилизации.

Китайское общество, впервые в своей истории столкнувшееся с угрозой такого типа², оказалось совершенно не готово к сопротивлению. После цикла унизительных поражений, Китаю пришлось не только признать неравноправные условия сотрудничества с Западом, но и поступиться частью своего суверенитета.

К началу двадцатого века никакой коалиции между Россией и Китаем не намечалось. Китай выглядел как постепенно обгладываемая извне континентальная глыба. При этом русская кровь, пролитая при подавлении, по существу, антизападного восстания ихэтуаней, не пошла России впрок. Полученные в 1900 году преимущества от раздела сфер влияния были почти мгновенно аннулированы Русско-Японской войной, где Японию поддерживала талассократическая сверхдержава той эпохи — Великобритания.

Положение резко изменилось с началом революционного бума, почти одновременно охватившего Россию и Китай. В исторической науке уделяется недостаточно внимания тому, что как Русская, так и Китайская революции носили цивилизационно-реваншистский характер. Кроме социальных и прогрессистских мотивов, здесь выплеснулось недовольство русского и китайского народов нарастающим влиянием Западной цивилизации и сервильным поведением государственных элит. Коммунизм в данном случае был не только социальной утопией, но также идейной альтернативой западным ценностям и практическим способом закрыться от западной экспансии.

Русские и китайцы оказались самыми пострадавшими нациями во Вторую мировую войну. Именно их территории, так и «не переваренные» Западной цивилизацией, выглядели «бесхозными» и наиболее привлекательными в глазах молодых колониальных хищников — Германии и Японии. Именно народы России и Китая, не приобщившиеся к западным ценностям, были объявлены «недочеловеками», подлежащими уничтожению. Но жертвы Величайшей войны не оказались напрасными. Понеся наибольшие потери, русские и китайцы (кстати, как и евреи) добились наибольших положительных перемен в своём глобальном статусе. Советский Союз из «медвежьего угла» вселенной превратился в мировую сверхдержаву, а Китай восстановил полноценный суверенитет (утраченный столетием прежде) и вошёл в формальную пятёрку мировых лидеров.

Почему же полвека тесного сотрудничества на революционной почве не увенчались стабильным союзом между коммунистической Россией и коммунистическим Китаем? Именно потому, что обе революции носили не чисто социальный, но цивилизационный характер. Обе цивилизации, используя новые общественные технологии, стремились утвердить свою самобытность перед лицом глобальной западной экспансии. Пробуждённые революциями национальные чувства были напоены обострённой жаждой цивилизационного суверенитета. Эта жажда не позволяла китайцам, избавившись от старших партнёров в лице Великобритании, Японии, США, смириться с появлением нового старшего партнёра в лице СССР. Кроме того, сказались огромные культурные различия двух цивилизаций — Восточно-христианской и Дальневосточной, — ранее практически никогда не взаимодействовавших друг с другом.

В конце двадцатого века соотношение сил между Москвой и Пекином стремительно изменилось. Теперь все основания для гегемонии в возможной коалиции имеет Китай. Настала наша очередь проявлять осторожность.

Однако, несмотря на почти десятикратную разницу демографических потенциалов, масштабы «китайской угрозы» не стоит преувеличивать. Подобно тому, как в физике сила определяется формулой F = m x a (где m — это масса, a — ускорение), так в геополитике сила экспансии зависит не только от людской массы, но и от мировоззренческих амбиций. Китай никогда не отличался агрессивностью, избегая фронтальных столкновений со сколько-нибудь значимыми соперниками. В рейтинге миролюбия Китайская цивилизация занимает, пожалуй, почётное второе место после Индийской. Поэтому, на мой взгляд, истерический страх перед китайским нашествием, столь характерный для русского сознания семидесятых, выглядит совершенно беспочвенно³.

Глубокие культурные различия двух цивилизаций вряд ли позволят России и Китаю обеспечить нужный уровень единства и взаимопонимания. Сотрудничество азиатских гигантов — скорее, «оборона спина к спине», чем «жизнь рука об руку». Поэтому ШОС обречён на рыхлый характер, в отличие от слаженного механизма НАТО (где налицо и цивилизационное единство, и бесспорное лидерство).

Тем не менее, ценность ШОС для строительства многополярного мира нельзя недооценивать. Это своеобразный клуб непокорившихся Западу государств. Многозначительно, что статус наблюдателей в организации попросили Индия, Иран, и даже Пакистан (до определённых пор следовавший в фарватере американской политики). Обратим внимание: в этой палитре представлены все крупнейшие незападные цивилизации планеты.

Если проводить параллели с эпохой Холодной войны, то ШОС напоминает скорее не Коммунистический лагерь, а Движение неприсоединения. Организация не ставит задач глобальной экспансии, но подчёркивает свою независимость от единственного уцелевшего центра экспансивной силы. Такой тип объединения вполне соответствует духу эпохи, так как, несмотря на сохраняющиеся амбиции, Запад с середины двадцатого века слабеет и теряет потенциал для глобального доминирования. Вполне возможно, что скоро для его сдерживания не потребуется никаких альтернативных военных блоков типа Варшавского договора.

В случае дальнейшего расширения (в частности, удовлетворения заявок, поступивших от ядерных держав среднего Востока) ШОС может стать школой будущего многополярного мирового сотрудничества. Потребность в реально многополярной глобальной организации становится тем выше, чем чаще Запад пытается использовать для удовлетворения своих односторонних интересов Организацию Объединённых Наций.

Владимир Тимаков

¹ Накануне Опиумных войн население империи Цин оценивается в 400 миллионов человек, тогда как в Англии проживало менее 20 миллионов жителей, во Франции — чуть более 30 миллионов (в России, для сравнения, около пятидесяти).

² Все нашествия до тех пор носили характер «варварских нашествий», при которых завоеватели не навязывали альтернативных культурных ценностей и признавали приоритет китайской культуры.

³ Так же, как беспочвенно выглядели истерические страхи европейцев перед «советской угрозой». Русское сознание испытывает родовой пиетет перед Западом, как перед сестринской цивилизацией, что табуирует осознание возможности очередного жестокого конфликта. Запад же, напротив, никаких сравнимых родственных чувств к России не питает.