Прежде чем наметить большую стратегию для Соединенных Штатов, нужно научиться понимать мир, в котором существует Америка. Казалось бы, тут нет ничего сложного, однако проклятие Вашингтона — исходить из представлений о том, что в мире, кроме Америки, ничего и нет. Разрабатывать большие схемы и идеи бесполезно, если не осознавать приземленную реальность, в которой существует насколько континентов, и не постараться вписать эти идеи в модель, основанную не только на собственном историческом опыте Америки, но и на историческом опыте других стран. Поэтому я стремлюсь подойти к пониманию национальной стратегии с точки зрения не Вашингтона, но мира в целом; и не как политолог или ученый, а как журналист, у которого за плечами более тридцати лет опыта работы репортером по всему миру.

Освещая события в странах третьего мира после холодной войны и ее отголосков, которые ощущаются по сей день, я пришел к выводу, что, несмотря на моду на курсы постколониальной истории в университетах, мы все еще живем (если рассуждать практически) в мире империй. Империя в той или иной форме вечна, пусть даже европейские колонии раннего нового времени и нового времени исчезли с лица земли. Таким образом, возникает вопрос: какие реалии нынешнего имперского века влияют на национальную стратегию Соединенных Штатов? Когда эти реалии будут очерчены, нужно постараться понять, какой должна быть ответная большая американская стратегия? Я постараюсь ответить на оба вопроса.

Империя, или ее эквивалент — «великая держава», нуждается в том, чтобы производить впечатление стабильности: это заложенное в головах местных жителей представление о том, что имперская власть никуда не денется, вынуждает их мириться с ее влиянием и господством. Куда бы я ни попал во время холодной войны, повсюду в Африке, на Ближнем Востоке и в Азии американское и советское влияние считалось очень прочным; неоспоримым во веки веков, каким бы самонадеянным и высокомерным оно ни было. Каковы бы ни были факты, представления были такими. А после распада Советского Союза американское влияние некоторое время продолжало восприниматься как вечное. Не питайте иллюзий: Америка после окончания Второй мировой войны и вплоть до второго десятилетия XXI века была империей во всем, кроме названия.

Сегодня это уже не так. Европейские и азиатские союзники теперь, и не без оснований, ставят под сомнение постоянство влияния Америки. Судя по университетским гуманитарным учебным программам, новое поколение американских лидеров больше не учат гордиться прошлым и традициями своей страны. От свободной торговли или ее эквивалента, на котором часто основывались либеральные морские империи, постепенно отказываются. Упадок Государственного департамента, продолжающийся после окончания холодной войны, ослабляет основной инструмент американской мощи. Власть бывает не только экономическая и военная, но и моральная. И я не имею в виду гуманитарную сферу, настолько необходимую, как гуманитарная идея для американского бренда. Здесь я имею в виду нечто более серьезное: весомость нашего слова в сознании союзников. И в этой сфере теперь уже нельзя дать точный прогноз.

Между тем, когда одна из империй приходит в упадок, на смену ей приходит другая.

Проблема, которая перед нами сейчас стоит, вовсе не Китай — а новая китайская империя. Это империя, которая простирается от земледельческой колыбели этнического ханьского ядра на запад через мусульманский Китай и Центральную Азию до Ирана; и от Южно-Китайского моря, через Индийский океан, вверх по Суэцкому каналу, в восточное Средиземноморье и Адриатическое море. Это империя, основанная на автомобильных и железных дорогах, энергетических трубопроводах и контейнерных портах, которые на суше перекликаются с торговыми путями средневековых династий Тан и Юань средневековья, а по морю — с путями династии Мин позднего средневековья и раннего нового времени. Китай сейчас строит величайший в истории флот и его наземную инфраструктуру, а значит, сердцем этой новой империи будет Индийский океан, глобальная энергетическая трасса, соединяющая нефтегазоносные поля Ближнего Востока с восточноазиатскими городскими агломерациями среднего класса.

Эту новую империю в Индийском океане надо увидеть своими глазами, чтобы поверить. Десять лет назад я потратил несколько лет, посещая строящиеся китайские порты, когда на Западе никто особенно ими не интересовался. Я отправился в порт Гвадар в безжизненной пустыне Белуджистана, — формально это часть Пакистана, но находится недалеко от Персидского залива. Там я увидел современный портовый комплекс, возвышающийся над традиционной деревней. (Китайцы сейчас подумывают о строительстве в соседнем Джавани военно-морской базы, которая позволила бы им наблюдать за Ормузским проливом.) В Хамбантоте, на Шри-Ланке, я наблюдал, как сотни китайских рабочих буквально перемещали береговую линию вглубь материка, а целая армия самосвалов вывозила почву. Пока американские мосты и железные дороги простаивают, наступает звездный час китайских инженеров-строителей. Китай перешел от строительства этих портов к тому, чтобы ими управляли другие, а затем, наконец, и сами китайцы. Все это было частью процесса, который напоминает первые дни существования британских и голландских Ост-Индских компаний в тех же водах.

В газетных сообщениях говорится о том, что некоторые из этих проектов застопорились или погрязли в долгах. Это традиционно капиталистический взгляд. С коммерческой и империалистической точки зрения, эти проекты отлично окупаются. В некотором смысле, деньги всегда остаются в Китае: Народный банк Китая финансирует проект строительства порта в чужой стране, на котором работают китайские государственные служащие, а они, в свою очередь, пользуются услугами китайской логистической компании, и так далее.

География по-прежнему имеет первостепенное значение. А поскольку Индийский океан соединяется с Южно-Китайским морем через Малаккский, Зондский и Ломбокский проливы, господство Китая в Южно-Китайском море имеет решающее значение для Пекина. Китай не является неблагонадежным государством, и военно-морская деятельность Китая в Южно-Китайском море более чем оправдана в свете его геополитической — и имперской — повестки дня. Южно-Китайское море не только открывает Китаю дополнительный выход в Индийский океан, но и еще больше ослабляет Тайвань, и обеспечивает китайскому флоту более широкий выход в Тихий океан.

Южно-Китайское море представляет собой одну географическую границу региона Большого Индийского океана; Ближний Восток и Африканский Рог — другую. Покойный Збигнев Бжезинский (Zbigniew Brzezinski) однажды в разговоре мудро заметил, что сотни миллионов мусульман жаждут не демократии, а достоинства и справедливости, а это не обязательно синоним выборной системы. Арабская весна не имеет отношения к демократии, скорее дело было в кризисе центральной власти. Тот факт, что неэффективные и коррумпированные авторитарные системы были отвергнуты, вовсе не означает, что эти общества и их институты были готовы к парламентским системам: в качестве примеров можно привести Ливию, Йемен и Сирию. Что касается Ирака, то оказалось, что под панцирем тирании скрывается не демократический потенциал, а вакуум анархии. Режимы Марокко, Иордании и Омана обеспечивают стабильность, легитимность и ту меру справедливости и достоинства, о которых говорил Бжезинский, именно потому, что они являются традиционными монархиями, только облаченными в ветхие мундиры демократий. Тунисская демократия все еще хрупка, и чем дальше отъезжаешь от столицы в западные и южные районы страны, в сторону ливийской и алжирской границ, тем более хрупкой она становится.

Это мир, будто созданный специально для китайцев, которые не читают моралей о том, какая система правления должна быть у государства, но обеспечивают двигатель экономического развития. Так, глобализация во многом связана с контейнерными перевозками: а этот вид экономической деятельности китайцы освоили в совершенстве. Китайская военная база в Джибути является центром безопасности для целого кольца портов, простирающихся на восток до Гвадара в Пакистане, на юг до Багамойо в Танзании и на северо-запад до Пирея в Греции, которые, в свою очередь, помогают закрепить китайскую торговлю и инвестиции по всему Ближнему Востоку, Восточной Африке и Восточном Средиземноморье. Джибути — это фактически диктатура, Пакистаном на самом деле управляет армия, Танзания становится все более авторитарной, а Греция — слабо институционализированной демократией, которая все больше тяготеет к Китаю. В значительной степени это и есть тот мир, который существует между Европой и Дальним Востоком, в Афроевразии. Китайская империя, не обремененная стремлением к миссионерству, давно распространенным в американской внешней политике, хорошо к нему приспособлена.

Более того, в случае Китая мы имеем дело с уникальным и очень масштабным культурным организмом. Американская внешнеполитическая элита не любит говорить о культуре, поскольку культуру нельзя измерить, а в наш век чрезвычайной индивидуальной чувствительности то, что нельзя выразить количественно или наглядно доказать, может быть опасным. Но без обсуждения культуры и географии нет никакой надежды на то, чтобы понимать внешнюю политику. По сути, культура — не что иное, как совокупность опыта большой группы людей, населяющих один и тот же географический ландшафт в течение сотен или тысяч лет.

Каждый, кто путешествует по Китаю или даже внимательно за ним наблюдает, видит то, что бизнес-сообщество интуитивно понимает лучше, чем политики: причина того, что в Китае практически нет разделения между государственным и частным секторами, заключается не только в том, что это государство — диктатура, но и в том, что у китайцев гораздо больше общих ценностей и целей, чем у американцев. В Китае вы попадаете в систему традиционных нравственных ценностей. В этой системе все сферы национальной деятельности — торговая, информационная, военная, политическая, технологическая, образовательная — дружно устремлены к одним и тем же целям, так что кибератаки, шпионаж, строительство и расширение портов, передвижение военно-морского и рыболовного флота и так далее — все как будто согласовано. И в рамках этой системы конфуцианство по-прежнему придает значение иерархии и авторитету отдельных китайцев в обществе, в то время как американская культура все чаще сводится к демонтажу власти и преклонении перед индивидом. Конфуцианские общества поклоняются старикам; западные общества поклоняются молодежи. Не следует забывать эти строки Солженицына: «…вознесённые дети презирают своих отцов, чуть подрастя — помыкают и нацией. Веками длились племена с культом старости. А с культом юности не ужило б ни одно».

Китайцам прививают чувство гордости за свою страну; наши собственные школы и университеты отходят все дальше от этого. И китайцы чрезвычайно трудоспособны, у них маниакальное внимание к деталям. Отдельные личности, безусловно, имеют более конкретные черты, чем массы. Но это не значит, что национальных черт просто не существует. Я летал на внутренних авиалиниях Китая, и это оказалось удобнее и проще, чем я когда-либо мог себе представить, путешествуя по Америке и ее аэропортам. О сверхскоростных китайских поездах нечего и говорить.

Конечно, внутри Китая существует политическая и социальная напряженность всех возможных видов. И брожение в среднем классе, которые мы наблюдаем сегодня в Бразилии и в остальной части Латинской Америки, вполне может быть предвестником событий, которые произойдут Китае в 2020-х годах, подрывая проект «Пояс и путь» и всю китайскую государственную империю в целом. Китайскую экономику с ее высоким уровнем задолженности вполне может ожидать скорее жесткая, чем мягкая, посадка, со всеми вытекающими внутренними потрясениями. У меня есть реальные сомнения в устойчивости китайской политической и экономической модели. Но последнее, на что должны рассчитывать американские политики или стратеги, это то, что мы в чем-то лучше китайцев, или, что еще менее дальновидно, что мы не можем разделить такую же судьбу, как и они.

Мы вступили в затяжное противостояние с Китаем, которое, надеюсь, не перерастет в определенные моменты в насильственное. И оно может стать более опасным именно потому, что Китай может ослабнуть изнутри из-за экономических потрясений, а в результате его лидеры прибегнут к национализму, как единственно возможному варианту. Это будет борьба (или война) посредством внедрения, а не разделения. На протяжении всей истории человечества войны выглядели так: армия из одной местности и армия из другой местности встречаются где-то посередине, чтобы сразиться. Однако в эпоху интернет-технологий мы все работаем в одной и той же операционной среде, так что компьютерные сети могут атаковать друг друга без необходимости столкновения войск и без кровопролития. Попытка России повлиять на нашу политику — пример войны путем внедрения, которая была бы невозможна даже два десятилетия назад. Информационный век расширил возможности войны, а не отнял их у нее. Враг находится на расстоянии одного щелчка мышкой, а не в сотнях миль. А поскольку системы вооружений требуют управления со спутников, космическое пространство теперь является областью военных действий так же, как ею стали океаны, когда португальцы и испанцы начали эпоху великих географических открытий. В каждую эпоху война имеет свои особенности. Война становится все менее физической и все больше — войной умов: чем стремительнее развивается культура, тем лучше она подходит для кибервойны середины XXI века. Если читателю это покажется оскорбительным, вспомните, что будущее лежит в умолчании — в тех вещах, о которых нам неудобно говорить вслух.

 

В практическом и историческом плане это будет имперская борьба, хотя наши элиты как внутри, так и вне правительства будут против использования этого термина. У китайцев будет преимущество в этом типе конкуренции, поскольку у них есть давние традиции создания империи, в отличие от нас, и они этого не стыдятся. Они открыто обращаются к своим прежним династиям и империям, чтобы оправдать то, что они делают; тогда как наши элиты все меньше и меньше могут апеллировать к нашему прошлому. Экспансию на запад теперь все чаще представляют не как героическую сагу, которую рассказывали американские историки середины двадцатого века, а как историю о геноциде коренного населения, и больше ничего, — а ведь если бы мы не покорили запад, у нас никогда не было бы геополитического и экономического потенциала для победы в Первой мировой войне, Второй мировой войне и холодной войне.

 

Более того, китайцы показали способность быстро адаптироваться, а это ключ к дарвиновской эволюции: пример тому — постоянные изменения, которые они вносят в модель «Пояса и пути».

Вдобавок у китайцев более способное руководство, чем у нас.

Безусловно, наши президенты после холодной войны значительно уступают президентам времен холодной войны в вопросах стратегического мышления о внешней политике. Билл Клинтон не слишком серьезно относился к внешней политике, особенно в начале своего срока; при Джордже Буше она была в значительной степени провальной; Бараку Обаме, кажется, слишком часто приходилось извиняться за американскую власть; а Дональд Трамп, откровенно говоря, вообще не годится для такой высокой должности. Сравните их с Трумэном, Эйзенхауэром, Кеннеди, Никсоном, Рейганом и Бушем-старшим. Сравните и наших президентов после холодной войны с китайским лидером Си Цзиньпином. Си — инженер по образованию, он дисциплинирован, мыслит стратегически, не стесняется продемонстрировать силу, у него есть опыт жизни в провинции, и — возможно, самое главное — он человек, не понаслышке знающий, что такое трагедия, ведь его семья стала жертвой Великой пролетарской культурной революции Мао Цзэдуна. Это «человек добродетели» в классическом макиавеллиевском смысле. Можно пойти дальше и сказать, что кризис наступил не только в американском правительстве, но и среди западных лидеров в целом. По-настоящему грозных, динамичных лидеров, какими бы ни были их моральные ценности, с большей вероятностью можно найти за пределами США и Европы. Взгляните, помимо Си, на японского Синдзо Абэ, индийского Нарендру Моди, российского Владимира Путина и израильского Биньямина Нетаньяху. Все они овладели искусством власти; они постоянно готовы рисковать, и они занимают свой пост не только из-за личных амбиций, но и потому, что на самом деле хотят добиться определенных целей.

Таким образом, Можно пойти дальше и сказать, что кризис наступил не только в американском правительстве, но и среди западных лидеров в целом.Мы действительно вступили в эпоху двухполярного противоборства Китая и Америки. Но у этого противоборства двух полюсов есть одна крайне неприятная деталь: Россия, которая может нанести косвенный ущерб США. И все же, хотя нашим СМИ русские кажутся типичными злодеями, китайцы гораздо менее прозрачны и очень практичны, так что наши средства массовой информации пока еще неверно оценивают масштаб нашей конкуренции с Китаем.

И в самом деле, неуязвимость Соединенных Штатов, которая ощущалась в конце холодной войны, и стремительная глобализация ушли в прошлое. Изначально глобализация после холодной войны означала уподобление всего мира Западу наряду с установлением западной системы управления и так называемым «однополярным моментом» для Америки. Теперь, когда этот момент прошел, и в развивающихся странах растет средний класс, — пока всевозможные версии авторитаризма конкурируют с демократией, — глобализация становится мультикультурной, ведь Восток занимает равную Западу позицию, особенно с учетом демографических трендов. Ошибка США в этой конкуренции заключается в продвижении демократии как таковой. Вместо этого им следовало бы продвигать гражданское общество, неважно, каким будет режим — демократией или просвещенным авторитаризмом. (Взгляните на постепенно становящиеся все более либеральными, но все еще авторитарные монархии Марокко, Иордании и Омана. Можно привести подобные примеры и за пределами Ближнего Востока.) Гибридные режимы просвещенного авторитаризма на протяжении всей истории были гораздо более распространены, чем демократия. Более того, на собственном опыте я убедился, что люди в Африке и на Ближнем Востоке в первую очередь беспокоятся о соблюдении элементарных законов и о своей физической и экономической безопасности, а не о политических свободах. Как писал покойный либеральный философ Исайя Берлин (Isaiah Berlin): «Людей, живущих в условиях отсутствия тепла, крова, пропитания и хоть какой-то безопасности, вряд ли может беспокоить свобода вступления в договор или свобода прессы».

Очевидно, что существует иерархия потребностей, и значимое повышение уровня жизни людей в качестве первоочередной задачи должно требовать гибкости с нашей стороны, иначе нам будет сложнее конкурировать с китайцами. Рост среднего класса во всем мире сам по себе приведет к более активным призывам к демократии: по мере улучшения материальных условий жизни люди так или иначе будут требовать все больше политических свобод. Нам не нужно форсировать этот процесс. Если мы это сделаем, то именно мы окажемся идеологизированными, а не китайцы, у которых есть цивилизационная уверенность и спокойствие, чтобы принять политические системы такими, какие они есть.

Тем не менее, даже в худшем случае наша политическая система открыта к изменениям и способна меняться, чего не скажешь о Китае и другой великой автократической державе, России. Мир, в котором господствуют Соединенные Штаты, будет в любом случае более гуманным и свободным для личности, чем мир, возглавляемый Китаем.

В данном эссе я сосредоточился на Китае, потому что Китай представляет собой гораздо более сильную экономику, гораздо более институционализированную политическую систему и более грозного культурного агента XXI века, чем Россия. Таким образом, Китай должен быть той мерой или движущей силой, которой должны придерживаться наши дипломатические учреждения и органы безопасности и обороны: даже просто вступая в конкуренцию с Китаем, мы укрепим свои собственные институты. Возможно, такая конкуренция — последнее средство для того, чтобы вытащить нашу катящуюся к упадку бюрократическую систему. Действительно, бесконечные командировки, оформление доступа к секретным материалам, никому ненужные расписки — хотя наши системы продолжают взламывать, — все это способы, которыми мы сознательно обманываем себя, и в итоге проигрываем. Бумажная волокита возникает от недостатка доверия. Чем больше бумажной работы, тем меньше доверия существует внутри бюрократической системы. Пентагон — яркий тому пример. Мы всегда должны помнить, что нет таких правил или процедур, которые прививали бы здравый смысл.

Одиннадцатое сентября 2011 года могло стать той встряской, в которой мы отчаянно нуждались. Но администрация Буша-младшего не смогла ей воспользоваться. Даже если бы смогла — 11 сентября, какой бы значимой ни была эта трагедия, остается лишь отдельным событием в системе безопасности, которое нельзя сравнить с многолетней конкуренцией с Китаем.

Конкуренция с Китаем может научить нас расставлять приоритеты, которые могут стать основой большой стратегии.

Один из приоритетов должен состоять в том, чтобы оперативно покинуть Ближний Восток. Каждый лишний день, который тратят Соединенные Штаты, направляя свое внимание и силы на Ближний Восток, где присутствует значительный континент сухопутных войск, дает преимущество Китаю в Индо-Тихоокеанском регионе и даже в Европе, где Китай работает над созданием мощных точек опоры коммерческого судоходства в таких местах, как итальянский Триест на берегу Адриатического моря и немецкий Дуйсбург, где сливаются Рейн и Рур; не говоря уже о продвижении цифровой сети 5G. Я не призываю завтра же вывести все наши силы с Ближнего Востока. Я имею в виду, что нашей целью должно быть скорейшее реальное сокращение военного присутствия везде, где это возможно.

Боевые подразделения Соединенных Штатов присутствовали в Афганистане в течение почти двух десятилетий без видимых результатов. Будущее Афганистана зависит от конкурирующих этнических альянсов внутри этой страны, а индийцы и иранцы будут бороться на ее территории против китайцев и пакистанцев. Индийцы и иранцы построят энергетический и транспортный коридор из Чах-Бахара на северо-востоке Ирана через западный Афганистан в бывшую советскую Центральную Азию. Китайцы и пакистанцы попытаются построить еще один такой коридор от Гвадара на юго-западе Пакистана к северу, параллельно афганской границе, до Кашгара на западе Китая. Поэтому, в частности, Пакистан, которому всегда будет нужен Афганистан, как тыловая база в борьбе с Индией, должен выступить против Индии в Афганистане. Индия, которая в своем имперском прошлом простиралась до восточной части Афганистана, сделает все возможное, чтобы помешать Пакистану на этой территории. Россия, которая находится чуть севернее Афганистана, также сыграет роль из-за своей заинтересованности в подавлении радикальных исламистов. В Афганистане скоро начнется великая игра, в которой Соединенные Штаты не будут играть абсолютно никакой роли, независимо от того, сколько крови они там пролили, потому что им не хватает географических оснований для борьбы, так что на карту вряд ли будут поставлены значимые национальные интересы.

Все, что в наших силах — это помочь стабилизировать Афганистан, чтобы китайцы и другие предприниматели могли безопасно осуществлять добычу ископаемых и другие операции в стране. В любом случае, надежды создать сильное центральное правительство в Афганистане могут оказаться призрачными, ведь в Кабуле его никогда не было. Этот город издавна представлял собой центральный пункт разрешения споров между разными полевыми командирами и племенными вождями, которые на деле контролировали южную часть Центральной Азии. Когда я освещал войну против Советского Союза в Афганистане в 1980-х годах, я отчетливо видел, что Советы проиграли, потому что их враги-моджахеды, разношерстная группа племен, которые с недоверием и злобой относились друг к другу, не предоставили Советам никакой полезной точки атаки. Сама хаотичность Афганистана победила Советский Союз — так же, как и нас.

Иран, разумеется, будучи густонаселенным и просвещенным, граничащим не с одной, а с двумя зонами, богатыми нефтью (Персидский залив и Каспийское море), является центром демографической, экономической и культурной организации как на Ближнем Востоке, так и в Центральной Азии. Но то, что происходит внутри Ирана, вызвано скорее внутренними причинами. Иранцы ощущают себя цивилизацией наравне с индийцами, китайцами и японцами. Даже резкие шаги американских дипломатов, такие как подписание ядерной сделки с Ираном и последующее аннулирование этой сделки, могут оказать лишь незначительное влияние на чрезвычайно сложную внутреннюю политику Ирана, страны с населением более восьмидесяти миллионов человек. Несмотря на периодические уличные беспорядки, которые будут продолжаться, тесно связанная с государством сила Корпуса стражей исламской революции и других организаций делает Иран, пожалуй, самым стабильным крупным государством на мусульманском Ближнем Востоке.

Что касается Ирака, то на его движение политической стабильности, пусть неравномерное и хрупкое, оказало мало влияния то, что сделали — или не сделали — Соединенные Штаты. Фактически, улучшение политической ситуации в Ираке по большей части произошло вопреки, а не благодаря действиям США. Один американский президент дестабилизировал Ирак, свергнув его тоталитарного правителя. Следующий американский президент еще больше дестабилизировал ситуацию, резко выведя американские войска. Таким образом, анархию Ирака после Саддама Хусейна на время сменила тирания «Исламского государства»*. Именно опыт жизни в «Исламском государстве» убедил многих суннитов в том, что им лучше вступать в союз с шиитами, чем с радикалами своей собственной секты. Именно этот факт дал Ираку некоторую надежду и стабильность. Конечно, американские спецоперации помогли умеренному шиитскому лидеру победить «Исламское государство». Но этот умеренный шиитский лидер впоследствии проиграл на выборах. Одним словом, судьба Ирака зависит от него самого и от влияния Ирана, великой державы по соседству. Американское влияние останется незначительным независимо от того, есть там наши войска или нет. Я говорю об этом как человек, поначалу приветствовавший вторжение в Ирак, о чем теперь горько сожалею.

Что касается Сирии, Башар Асад снова закрепил свою власть в единственной части Сирии, которая в конечном счете имеет значение: там, где сконцентрированы основные населенные пункты. Израиль, которому Америка оказывает мощную военную и экономическую поддержку, сможет справиться с иранским присутствием в Сирии самостоятельно. Если русские готовы увязнуть в Сирии ради своих многолетних инвестиций в семейный режим Асада, на здоровье. И, между прочим, у Израиля, в отличие от Соединенных Штатов, налажены действующие, хотя и непростые, отношения с Россией, которую он может использовать в качестве посредника с Ираном. Соединенные Штаты очень мало выигрывают, растрачивая время и ресурсы в Сирии.

Соединенным Штатам пора положить конец своим рискованным подвигам на Ближнем Востоке, начавшимся сразу после 11 сентября. Конечно, китайцы надеются, что мы никогда не уйдем с Ближнего Востока. Ведь если мы навредим самим себе, продолжая военное присутствие на Ближнем Востоке, это только облегчит путь Китая к мировому господству. На самом деле, лучшим подарком для Китая была бы война между США и Ираном. Китай уже является крупнейшим торговым партнером Ирана и вкладывает десятки миллиардов долларов в строительство портов, каналов и другие проекты развития инфраструктуры в Египте и на Аравийском полуострове, показывая, что военное вмешательство Америки в регион практически ничего ей не дало.

Ни одно место на мусульманском Ближнем Востоке не может с таким же успехом служить лакмусовой бумажкой наших достижений в конкуренции с Китаем, как это делают Индия и Тайвань. Это точки отсчета, которые будут иметь большое значение для определения силы американской позиции в Индо-Тихоокеанском регионе: первом среди равных, когда дело доходит до глобальной стратегической географии.

Индия не является официальным американским союзником и вряд ли им станет. Индия слишком амбициозна и слишком близко расположена к Китаю, чтобы это было в ее интересах. Но Индия также естественным образом может служить противовесом Китаю, хотя бы по той причине, что она господствует в Индийском океане благодаря своему расположению, к тому же ее демографическое, экономическое и военное значение возрастает. Поэтому мы должны сделать все возможное, чтобы укрепить мощь Индии, даже не упоминая о формальном союзе с ней. Все более сильная Индия, которая ладит с Китаем, но не входит в сферу его влияния — и неофициально связана с Соединенными Штатами, — будет одной из гарантий сдерживания Китая.

Тайвань является образцовым союзником, стабильной и динамичной демократией и одной из самых процветающих и эффективных экономик мира. Это успешный образец либерального мирового порядка, который Соединенные Штаты создали и гарантировали в Азии и Европе после Второй мировой войны. Ричард Никсон и Генри Киссинджер начали налаживать отношения с Китаем, но сделали это так, чтобы не пострадал Тайвань. Поэтому, если когда-нибудь окажется, что Соединенные Штаты не смогут и не захотят защищать Тайвань в случае китайского военного нападения на остров, — или что авторитарный Китай укрепил свою власть на Тайване без необходимости вторжения, —это станет концом стратегического господства США в Восточной Азии. У множества стран, от Японии на севере до Австралии на юге, не останется другого выбора, кроме как искать дружбы и гарантий безопасности от Китая в случае подобного заката американской мощи. Это был бы незаметный процесс, который зачастую оставался бы за рамками новостных заголовков, но однажды мы все проснулись бы и осознали, что Азия оказалась частично «финляндизирована», а мир изменился. Господство Китая на Тайване еще и фактически подтвердит его господство в Южно-Китайском море, а это, вкупе с его деятельностью по строительству портов на востоке и западе Индии поможет китайскому флоту получить беспрепятственный доступ к двум океанам.

Чтобы разработать большую стратегию, необходимо хорошо понимать, что важно, а что неважно. Я утверждаю, что с учетом наших целей Индия и Тайвань в конечном итоге более значимы для нас, чем такие места, как Сирия и Афганистан. (Что касается России, поскольку сейчас она не находится на грани войны с Китаем, как это было, когда администрация Никсона натравила два коммунистических режима друг против друга, сближение с Россией теперь мало что дает, хотя стабилизация двусторонних отношений в наших интересах).

В то время как для Индии и Тайваня играет значимую роль морская мощь Америки, на пустынные просторы Ближнего Востока она влияет гораздо меньше. Это не случайность, но указывает на кое-что важное. В текущем столетии нам стоит постараться держаться подальше от изнурительных наземных конфликтов, задействующих огромные армии, а вместо этого лучше положиться на военно-морской флот, который может почти так же хорошо показать нашу силу и мощь, не втягивая нас в кровопролитные войны. Именно военно-морской флот США будет противодействовать китайскому господству на полукруглой периферии судоходного Евразийского побережья, от восточного Средиземноморья до Японского моря. Если у нас будет меньше шансов ввязаться в дорогостоящие военные конфликты, у нас будет больше шансов исцелить и укрепить нашу демократию дома. В этом и заключается основная национальная стратегия.

Стратегия заключается не в том, что мы должны делать за пределами нашей страны. Речь идет о том, что наша внешнеполитическая деятельность должна соответствовать нашему экономическому и социальному положению дома.

Теперь запомните мое собственное правило — правило трех лет. Независимо от того, насколько тот или иной военный конфликт кажется необходимым или вызывающим энтузиазм, американская общественность даст политикам всего три года на его урегулирование. Участие Америки в Первой мировой войне длилось немногим более восемнадцати месяцев. Во время Второй мировой войны войска Соединенных Штатов прибыли в Восточное полушарие только в 1942 году, а в связи с битвой на Окинаве в 1945 году общественность потребовала положить конец войне в Тихом океане (поскольку война в Европе уже закончилась). Корейская война началась в 1950 году и к 1952 году стала непопулярной, так что Эйзенхауэр был вынужден положить ей конец в 1953 году. Американские войска в большом количестве высадились во Вьетнаме в 1965 году, а в 1968 году общественность выступила против этой войны. Война в Ираке началась в 2003 году, а общественность восстала против нее в 2006 году. Лучше бы нам не проверять снова это правило трех лет. (В Афганистане нам удалось нарушить его лишь потому, что мы резко сократили потери.) Это означает, что нужно постараться как можно дольше придерживаться ненасильственного соперничества с Китаем, чтобы наши потери были минимальными. Нам нужно вложиться в целый ряд направлений: информационное, экономическое, военно-морское, дипломатическое и т.д. Никакой открытой войны. Этого можно достичь, если не зацикливаться на Южно-Китайском море. Отношения между США и Китаем слишком обширны и сложны, чтобы сводиться к военному спору за отдельный регион. Военные, торговые и другие области противостояния не должны становиться разрозненными, поскольку на самом деле они могут взаимодействовать.

Обобщая сказанное, еще раз подчеркнем, что большая стратегия Соединенных Штатов в XXI веке заключается в конечном счете в том, чтобы сдерживать насилие, чтобы сосредоточиться на внутренних проблемах, и в то же время продолжать конкурировать с Китаем: это, в свою очередь, означает необходимость признать определенные требования времени, связанные с географией. (Конечно, есть и сфера идей: печально, что президент Трамп расторг Транстихоокеанское партнерство — такой альянс свободной торговли позволил бы нам в идеологическом смысле конкурировать с проектом «Пояс и путь».)

Некоторым государствам и империям, которые скорее обделены с точки зрения географии, чем пользуются ее преимуществами — Византия, Габсбургская монархия — большая стратегия необходима для выживания. Америка, которая расположена очень выгодно, может позволить себе терпеть одно бедствие за другим, не заплатив соразмерной цены. Но по мере того, как технологии сокращают расстояние, погружая нашу половину континента все глубже в дестабилизацию, Соединенные Штаты, наконец, становятся по-настоящему уязвимыми: это означает, что они больше не могут позволить себе идти на иллюзорные подвиги.

Задумайтесь только: во время холодной войны нам не нужно было беспокоиться о большой стратегии, потому что она у нас уже была. Она называлась сдерживанием. Джордж Кеннан (George Kennan) старался избегать необдуманной стратегии тех, кто в конце 1940-х и начале 1950-х годов считал, будто Советский Союз можно победить с помощью диверсий, спецопераций и других подобных отчаянных мер. Кеннан понимал, что, поскольку советский коммунизм в корне нежизнеспособен как система управления государством, он в конечном итоге потерпит крах, и все, что от нас требовалось — пережить его (так же, как мы, вероятно, переживем коммунистический Китай, если немного потерпим). Таким образом мы, издавна благословенные дарами своей земли, а на протяжении сорока лет еще и мудрой и умеренной большой стратегией, мы утратили искусство критического мышления о себе — а это, повторюсь, необходимо для разработки большой стратегии.

Не имея возможности посмотреть на себя в зеркало и увидеть собственные недостатки и ограничения, мы слишком сконцентрировались на военных операциях, и в 2000-х годах вторгались или вмешивались в одну мусульманскую страну за другой — ничего не добившись в результате. Вмешательство в бывшую Югославию в 90-е годы позволило остановить войну, но последующее создание этнических областей не стало основой для будущего, и даже если бы и стало, все равно это не дотягивало бы до уровня большой стратегии, учитывая второстепенное значение Югославии. Поэтому мы начинаем с нуля.

Начинать с нуля — значит осознавать, что какими бы вдохновляющими ни были мечты нашей элиты, эти мечты окажутся мертворожденными, если не будут основаны на детальных, местных представлениях о реалиях по всему миру и широкой общественной поддержке дома, которая поддерживает официальную линию, — и все это должно сохраняться в долгосрочной перспективе. Мы должны с уважением относиться к местным реалиям, будь то Вайоминг или Афганистан.

______________________________

* запрещенная в России террористическая организация

Роберт Д. Каплан — управляющий директор по глобальной макростратегии в компании «Евразия груп» (Eurasia Group). Его последняя книга называется «Возвращение мира Марко Поло: война, стратегия и американские интересы в двадцать первом веке» (The Return of Marco Polo's World: War, Strategy, and American Interests in the Twenty-first Century).