«Париж покрылся баррикадами» – одно из двух самых распространенных клише в учебниках истории (второе – «Россия подошла к войне неподготовленной»). Пять французских революций не раз меняли весь мир, как это было и в 1789, и в 1848, и в 1968 гг. И вот снова – Париж покрылся баррикадами.

Горящие баррикады Парижа осветили проблему, которая выходит далеко за французские границы: накопившуюся энергию протеста социальных низов, которые десятилетиями игнорировались власть предержащими. Чтобы этих людей заметили, им пришлось надеть на себя светоотражающие желтые жилеты. А на своих знаменах, на стенах домов, витринах магазинов и автобусных остановках они пишут три даты – 1789-1968-2018 – указывая на преемственность своего гнева к великим революциям прошлого.

Сравнение нынешних протестов Желтых жилетов с Красным маем 1968 напрашиваются сами собой, просто из-за единства места действия и внешней схожести декораций. Хотя, по многим параметрам, восстание 2018 года является зеркальной противоположностью революции 1968 г. 

Движущей силой «Красного мая» 1968 года было студенчество. Всеобщая забастовка рабочих, объявленная профсоюзами, в которой участвовало 10 млн человек сыграла очень большую роль. Но на улицах и баррикадах, а также в СМИ и культуре, господствовала именно молодежь. И молодежь, в первую очередь, образованная.

Новый 1968. Только наоборот. 

При том, что основой движения 1968 г. были средние слои, его политическая физиономия была почти дистиллировано левой, даже левацкой. Целый архипелаг всевозможных анархистских, троцкистских, маоистских и прочих леворадикальных групп вместе с аморфным множеством «новых левых» твердо занял политическую сцену, оттеснив все традиционные партии на второй план.

В 2018 все по-другому. Нынешние протесты носят гораздо более «плебейский» или как сегодня говорят «популистский» характер. Вместо богемных обитателей Латинского квартала, ядром нынешних демонстраций стали выходцы из рабочей глубинки страны. И требуют они вовсе не передать всю власть воображению, как мечтатели 1968, а повысить минимальные зарплаты и пенсии. «Нельзя полюбить рост промышленного производства» - писали на стенах Сорбонны в 1968. Наивные! Они просто не могли вообразить себе эпоху, когда одно за другим закрывались или перемещались за рубеж тысячи предприятий, а провинция превратилась в депрессивную социальную пустыню. Нынешние «революционеры» требуют защищать производство и гарантировать занятость. Бунтари Красного мая презирали общество потребления и издевались над долгой традицией рабочего движения, якобы сводившегося к борьбе за мелкие мещанские привилегии: «С 1936 года я боролся за повышение зарплаты. Раньше за это же боролся мой отец. Теперь у меня есть телевизор, холодильник и «фольксваген», и всё же я прожил жизнь, как козёл» - гласило одно знаменитое граффити. Полвека спустя тысячам людей стало не на что заправлять свой «фольксваген» или покупать новый холодильник.

В 1968 французское общество было напугано бенефисом леворадикальных студентов. В июне на внеочередных парламентских выборах голлисты получили абсолютное большинство. Народ удовлетворился социальными уступками, и поддержал власть. Сейчас по опросам Желтых жилетов поддерживает 75% французов.

В отличие от насыщенно «красного» мая 1968, декабрь 2018 не имеет ни четкой политической платформы, ни общего идеологического контура. Протестующие подчеркнуто дистанцируется от политиков всех мастей (в этом, пожалуй, можно увидеть определенную преемственность с мечтой полувековой давности: «Не торгуйтесь с боссами! Упраздните их!»). Конечно, среди демонстрантов есть немало левых, но есть среди них и националисты, и еще больше людей, не поддерживающих никакую партию или идеологию. И в этом заключен некий парадокс.

Великая французская революция, первая по счету, расчертила политическое пространство современности, задав его координаты. С тех пор, за социальный протест низов отвечали левые силы. Так почему у них не получается сделать это сегодня, когда социальное неравенство практически вернулось к показателям «прекрасной эпохи», а перезревшие «гроздья гнева»  разрываются в спонтанных восстаниях, вроде нынешнего французского? 

Этот парадокс был заложен в самую сердцевину нашей социальной и политической реальности именно в 1968 году. И это наследие, возможно, является одной из главных пружин, определяющий политическую динамику сегодня, в 2018. 

Ошибка Герберта Маркузе

В Швеции у меня есть приятель, по имени Мохаммед. Он – один из тех двух миллионов беженцев, которые прибыли на Запад во время миграционного кризиса 2015 года. С одной стороны, у Мохаммеда практически нет никакого социального капитала. В свои 20 лет он учится в гимназии, постигая на чужом языке курс средней школы, которые его европейские сверстники закончили несколько лет назад. У него нет родителей. Нет квартиры. Мало знакомств, знаний и шансов на успех в шведском обществе. С другой стороны, Мохаммед легко воспринял западные ценности, стал атеистом, хорошо понимает культурные коды. Он любит учиться, и запоем читает книги. Родись Мохаммед в Швеции, у него были бы в десять раз более высокие шансы преуспеть в образовании и карьере. А так он остается на обочине – и не по своей вине. В общем, он – идеальный кандидат в новые «разночинцы» или в «революционные маргиналы» Маркузе.

Герберт Маркузе, один из интеллектуальных гуру «новых левых» и духовный отец поколения леваков 1968, утверждал, что рабочий класс растворился в обществе потребления, утратив свой революционный потенциал. После этого миссия освободить человечество от социальных язв капитализма и от духовного убожества «одномерного человека» перешла к интеллектуалам и маргинальным группам, не интегрированным в общество, к изгоям и посторонним, которые угнетаются и дискриминируются по этническому или какому-то другому признаку. Только они – считал Маркузе – будут до конца сопротивляться тоталитарной машине масс-медиа, и убаюкивающему дурману потребительства. Именно их он считал будущим левого движения. 

Большинство шведских знакомых Мохаммеда – люди гуманистических левых взглядов в духе идеалов 1968 года. От них он перенял интерес к политике и общественным дискуссиям. Но сам он никаким левым не стал. Наоборот, называет себя консерватором. Гипотеза Маркузе не сработала.

Причем его выбор в пользу консерватизма был продиктован именно бунтарскими мотивами. Все эти люди – волонтеры, энтузиасты и благодетели – они и правда делают для таких как Мохаммед много, и совершенно искренне. Но они противостоят ему, как почти недостижимый образец социального успеха. Они состоявшиеся, успешные. У них есть все – дом, семья, карьера, материальный достаток – все, чего Мохаммеду очень трудно будет добиться. И они могут позволить себе добродетель. Бескорыстную помощь обездоленным. Моральное удовлетворение от постоянного совершения маленьких подвигов во имя ближнего. И это сочетание их материального достатка, морального капитала и всегда верной «левой» идеологии абстрактного гуманизма заставляет Мохаммеда противостоять им. Обстоятельства сложились так, что его «бунт», его поиск собственной идейной позиции приобретает «контрреволюционные» формы. Потому что в его случае именно левые символизируют неравенство.

Дух 1968 года – привилегированные левые. Примат культурной повестки над социальной. 

Это хорошо известный исторический парадокс. Революция 1968 потерпела поражение, но многие революционеры от нее по-крупному выиграли. Она стала для них путевкой в жизнь, основой социального и политического капитала. Такие участники событий 1968 в разных странах как Андре Глюксман, Даниель Кон-Бендит и Йошка Фишер, начав на баррикадах, достигли самых завидных высот в рядах европейского истеблишмента. Порой для этого приходилось существенно корректировать свои первоначальные взгляды, как автору брошюры «50 причин чтобы сказать нет НАТО» Хавьеру Солана, который впоследствии возглавил Альянс. Впрочем, похожий путь проделали и многие рядовые участники протестного движения, которые из «хиппи» стали «яппи». 

Только выйдя на историческую сцену, «новые левые» предъявили свой главный счет левым старым. В глазах многих из них, советская общественная модель была ничем не лучше, а возможно, и хуже западного капитализма. Традиционные левые партии (и коммунистические, и социал-демократические) и даже профсоюзы критиковались ими за бюрократизм, меркантильность, вульгарный материализм и конъюнктурность. «Рабочий! Тебе 25 лет, но твой профсоюз из прошлого века!» - писали на стенах Латинского квартала юные бунтари. 

Вместо «скучной» социально-экономической повестки, новые левые сфокусировались на вопросах культуры, гендера, идентичности и окружающей среды. Спустя пару десятилетий выяснилось, что «прогрессивное» решение этих вопросов вполне может уживаться с либеральной экономической и социальной политикой. Несмотря на обилие красных знамен и радикальной символики, бунтари 1968 нанесли удар не столько по капитализму, сколько по традиционному рабочему и социалистическому движению.

После того, как ослабленные старые левые, особенно их коммунистический фланг потерпели историческое поражение, в том числе в связи с коллапсом СССР, перемены ускорились. Те социал-демократические и бывшие коммунистические партии, которые остались наплаву, стали активно заимствовать и синтезировать ценности, идеологемы и политические модели Новых левых. Так сформировался левый фланг современной западной политики, каким мы его знаем: гендерный вопрос, окружающая среда, права меньшинств, мультикультурализм, политика идентичности и т.д.

Эта новая левая культурная политика активно реализовывалась параллельно с либеральной глобализацией и постепенным демонтажем социального государства, который привел к возвращению социального неравенства на уровень начала 20 столетия. А многие левые стали неотъемлемой частью политического истеблишмента, ответственного за ее проведение. За минувшие три десятилетия изменилась даже социальная демография избирателей левых партий. Если до 1980-х никто не сомневался в том, что за левые партии голосует в основном, рабочий класс, то в новом столетии большинство из них апеллируют к среднему классу. Есть примеры и более экзотические. Так, шведская партия Феминистская инициатива, возникшая из раскола внутри Левой (бывшей Коммунистической) партии, в целом по стране, получала очень скромные результаты. А большинство своих голосов она завоевала всего в нескольких коммунах, причем на 11 избирательных округах эта партия вообще занимала первое место. И все эти округа были расположены в самых богатых районах крупнейших городов страны. В рабочих кварталах, глубинке или, тем более, в эмигрантских пригородах феминисты получали результаты, близкие к нулю. Бывшие левые во-многом стали выразителями интересов привилегированных.

Однако в последние годы выяснилось, что дерегулирование экономики и рост неравенства привели к ускоряющемуся распаду среднего класса. Это вырвало у либеральных левых последнюю почву из-под ног, приведя к глобальному кризису социал-демократии и в целом, к поляризации политических систем.

Новые левые совершили своего рода культурную революцию. Они нанесли смертельный удар консервативной чопорной Европе. Недаром, кроссовки Йошки Фишера, в которых он однажды явился в парламент, приведя в шок и политиков, и журналистов, сегодня стали музейным экспонатом. Но ценой этой культурной революции стал разрыв всякой связи с социальными низами. Из представителей угнетенных, левые за полвека после 1968 превратились в голос либеральной элиты. 

«Популистский момент» и новые старые левые.

Восстание Желтых жилетов – это новый этап в процессе, разворачивающемся уже несколько лет. Он начался с движения антиглобалистов в конце 1990-х; перетек в массовые мирные протесты вроде Occupy Wall Street; потом эти же настроения вылились в рост «популистских» радикальных партий и политиков, противостоящих истеблишменту. Теперь, наконец, дело дошло до баррикадных боев.

Шанталь Муфф справедливо пишет, что движущей силой популистских движений является не идеология, и даже не конкретная повестка, даже если они приобретают форму левых или правых электоральных движений. Реальный мотор, который приводит их в движение – это низовое сопротивление диктату элит, навязывающих народам собственную повестку, которая просто исключает интересы и политическое участие массовых слоев населения. Если все мейнстримные партии теперь выражают мнения и волю разных фракций правящего класса, то массы ищут такие альтернативы, которые бросят вызов элитам и их институтам в целом. Именно этот конфликт низов и верхов, находящийся изначально по ту сторону идеологии, Муфф называет «популистским моментом».

И левые к этому моменту подошли неподготовленными. Даже те из них, кто сознательно стремится сформулировать левую версию «популизма», вынуждены доказывать свою искренность. Показателен пример лидера «Непокорной Франции» Жан-Люка Меланшона. Он с полным правом утверждает, что требования Желтых жилетов на 90% совпадают с его предвыборной программой. Но несмотря на это, он и его сторонники пока не могут претендовать на лидирующую роль в начавшемся движении. И причины этого скорее историко-социологические, нежели политические.

Меланшон четверть века был членом Социалистической партии, которая при президентах-социалистах Франсуа Миттеране и Франсуа Олланде внесла большой вклад в создание той неолиберальной системы крайнего неравенства, против которой направлен гнев французов. Более того, сам Меланшон был министром в правительстве Лионеля Жоспена в 2000-2002 гг. Конечно, он всегда был на крайне левом фланге партии, но люди судят по общим итогам, не вдаваясь в подробности внутрипартийных дискуссий. Наконец, частью той же предвыборной повестки Меланшона в 2017 г. были экологические налоги, направленные на постепенное вытеснение углеводородного топлива. Подобные требования вошли в обязательный набор левого политика именно под влиянием 1968. Возможно, они справедливы и необходимы (это признают даже многие участники движения Жилетов). Но тем не менее, выдвижение таких требований, вытекающих из исторической традиции французской левой, в данном конкретном случае затрудняет сторонникам Меланшона политическую работу внутри движения, начавшегося с протеста против налогов на бензин и дизель.

При всей содержательной близости позиций и требований, Меланшону и левым в целом нужно убедить людей, что они находятся по одну сторону не только с идеологической, но и с классовой точки зрения. Что они не представляют одну из группировок истеблишмента, не несут ответственности перед его институтами, правилами и запретами. Что они, напротив, имеют политическое и моральное право быть частью народа, внезапно ощутившего себя вне политической системы. А чтобы сделать это, левым нужно разорвать по крайней мере с частью культурно-политического наследия 1968 года, то есть стать Новыми Старыми левыми. 

Только тогда, когда это произойдет, наступит перелом в бесконечно затянувшемся кризисе западного неолиберализма. Потому что только тогда растущее массовое недовольство политически организуется и сможет стать силой, меняющей мир.